(повесть)
Спешил. В последние месяцы это было привычное для него состояние. Худой, под два метра ростом, в брючках и рубашечке, купленных пару лет назад в дешевом магазине, он рассекал большими шагами по улицам Москвы, вытирая рукой лоб — наступила аномальная для столицы жара. А ведь каких-то две недели назад были метели. «Эдак скоро ни весны, ни осени не будет, — ворчал он про себя. — Отменят». В чем-то он был прав: если не насчет осени, так применительно к весне — уж точно.
Хотел было купить воды, но вспомнил, что денег осталось совсем мало — какие-то копейки на метро, а от станции до дома уже пешком — ничего, лишний час на воздухе, полезно. Но вот жену и ребенка такая экономия не спасет, чего уж там. Нужны совсем другие деньги, нужны хоть какие-то деньги.
Как нетрудно догадаться по бедственному положению, мужчина был писателем. Одним из тех, кого, по меткому выражению Сиорана, «одолевают демоны литературы», и кто ничегошеньки с этим не может поделать. Хотя 30 лет уже, и стоило определиться окончательно: завязывать с этим занятием к чертовой матери, чтобы спасти хоть остаток жизни — сколько, интересно, там? — ведь столько радости вокруг, зачем сознательно выбирать несчастье и уныние? Которое, к тому же, смертный грех.
Но не получалось: все остальные занятия казались ему тошнотворными. Он все ждал, что наступит счастливое время, когда он возьмет в руки толстую книгу, на которой будут красоваться его имя и фамилия — Максим Андреев. Что станет с ним дальше, он не представлял, не загадывая так далеко, но все чаще приходил к выводу: публикация книги ничего не изменит в его жизни. Ничего ему не принесет. Ребенок будет так же хотеть есть, денег все так же не будет, но на полке станет пылиться книга. Это ли прекрасная мечта? Стоит ли она жизни, проведенной на нервах, на изломе, в постоянных поисках пропитания? Набор букв на бумажных страницах.
Конечно, писал он не только книги — подрабатывал фрилансером на новостях, рекламных статьях, «продающих текстах» (как он ненавидел это сочетание слов!), в журналах и на веб-сайтах: готовил статьи, репортажи, но все это время от времени, непостоянно. Статью могли не принять, текст признать не слишком продающим, а на «заполнениях сайтов» так и вовсе кидали, не отвечая на письма и звонки. Бывало, что СМИ, для которых Максим писал, закрывались, и редакторы, виновато извиняясь, говорили: «Сами третий месяц работаем за идею». Он за идею работать не мог, тем более, что и идеи никакой не было — за все эти задания он принимался скрепя сердце, ведь они отвлекали от книги. «Шел бы уже грузчиком», — предлагала жена, «И деньги будут, и время писать». Но грузчиком он не мог: сын интеллигентных, пусть и бедных родителей-врачей, не хотел «опускаться», зарабатывая физическим трудом, да и контингент, по его мнению, там был «не тот».
А когда не было денег и возможности заработать их — не писалась и книга. Все мысли были о другом: как найти подработку, как найти подработку, шептал он, копаясь днями и ночами напролет в Интернете. Пока, наконец, то, что он искал, не вышло на него само. Давнишний приятель, с которым не общались с институтских времен, написал, что ему нужны райтеры. И вот райтер, нашагавшись по раскаленной Москве, сидел напротив приятеля в ресторане и пытался отдышаться.
— Извини, если опоздал немного, — выпалил Максим и поправил очки.
— Ты же там писал чего-то, — не реагируя на его слова, заявил приятель. — И сейчас, наверное, пишешь?
— Ну, да, бывает, пишу, — кивнул Максим. Он ждал, что приятель попросит у официанта воды, но тот заказал коньяку и тарелку с сырами.
— Давай, — кивнул приятель.
Максим пригубил, подержал во рту, процедил и проглотил с удовольствием. Как давно он не пил коньяку! Ощущение тепла и спокойствия обволакивало его изнутри, но по своему опыту Максим знал, что ощущение это ложное. Да и вообще не свойственное писателю как личностному типу.
— Ну как дела-то? — доверительно спросил Максим. Он знал, что приятель работает на телевидении, и догадывался, что предложение его будет связано именно с этим — сюжеты он еще не писал, но ведь попробовать никогда не поздно. Только бы не развлекательные сериалы, в надежде думал райтер — там, где требовалось рассмешить кого-нибудь, он был бессилен.
— Да чего тебе мои дела? — отмахнулся приятель. — Давай к делу. Программу мы делаем новую. Не знаю, конечно, как пойдет. «Современные притчи» называется.
— Современные притчи? — переспросил Максим.
— Ну, это рабочее название. Я говорю, программа еще не вышла. Но мы на нее ставим.
— А ты там кто, редактор? — загорелся Максим. Он представил, как ему сейчас предложат должность на телевидении, как он будет каждый день прощаться с женой и ездить в Останкино — ну или куда там? — целовать ее и говорить: «Ну теперь-то мы заживем», и, пересчитывая зарплату, не верить своим глазам: куда ж все девать-то? О реальной работе на телевидении Максим имел весьма смутное представление.
— Какой на хрен редактор, — отмахнулся приятель. — Продюсер я. Уже знаешь сколько программ запустил? Для меня это деньги. Причем деньги, старик, немалые. Но и потерять я в деньгах могу. Если программа не покатит. Поэтому для меня жизненно важно, понимаешь, — он ударил себя в грудь, хлопнул коньяку и закусил сыром, — чтобы программа покатила.
Приятель назвал ему пару программ, которые он запустил на ТВ, и Максим впечатлился: да, это было успешно. Интересно, сколько сможет получать он, если новая программа выйдет на такой же уровень.
— Мне они нравились, кстати, — начал Максим. — Особенно…
— Да дерьмо, — жуя, перебил приятель. — Но что поделаешь, — он развел руками, выпучил глаза и смешным голосом запел — Любит наш народ всякое говно-о-о… Такое уж у нас население, — подытожил он.
— По всему я вижу, что ты народ наш не жалуешь, — сказал Максим, отпивая глоток коньяка.
— А чего ж его жаловать-то? Ты его, что ль, жалуешь? Никакой думающий человек… — он прервался и вдруг почти закричал — Да народ наш сам себя не жалует, чего ж кому-то еще его жаловать.
— Ну, а о чем программа? — Максим не захотел развивать тему.
— Мне все равно, о чем программа, лишь бы бабки были, — приятель снова хлопнул коньяка и громко выдохнул. — Такие дела. Тебе ведь тоже бабки нужны?
— Ну да, — признался райтер. — Нужны. Но мне бы знать, что от меня потребуется.
— Притчи, я ж говорю, — устало сказал приятель. — Слушай, так не хочется объяснять туфту всю эту. Да и времени нет. Давай так. Наша задача: растрогать, разжалобить зрителя. К таким программам народ прикипает. Потому что все живут дерьмово, и вот когда это еще по телевизору показывают — все это смотрят. Самим легче жить становится, чуешь?
Максим не чуял, но кивнул.
— Короче, придумай сам. Знаешь, всякие женские истории с трагическим финалом, которые бабы так любят — сопли распустят и сидят. У нас, знаешь, конечно, не женские истории, но надо так, чтоб всех цепляло — и подростков-девочек, и вот таких, как ты, интеллигентов.
— Придумывать притчи? — спросил Максим.
— Ну да, короткий сюжет. Мы его ставим, бюджет есть. Ну, конечно, если у тебя не голливудский блокбастер. Дуры рыдают, а мы деньги считаем. Сделай так, чтобы дуры расплакались. Плачу за каждый сюжет. Приносишь сюда, у меня тут офис, в этом ресторане, — рассмеялся он и кивнул на ноутбук. — Сижу, работаю, звоню. Встречаюсь с разными… Коньяк вот пью.
— Ну ладно, — сказал Максим. — Попробую. А почему я, что, желающих мало?
— Ну ты ж еще в универе что-то писал. Все про какие-то несчастья. Да и сам ты такой… несчастный был. Бабы тебе не давали. Я подумал: у тебя получится.
— Спасибо, — сказал райтер, хотя и отметил про себя, что комплимент сомнительный.
— Ну так что? — спросил приятель. — Чего сидим? За коньяк я расплачусь, не беспокойся.
ВАНЮША
Во дворе уже темнело. Пацаны лет по тринадцать столпились у футбольных ворот. Самый высокий из ребят собирался пробить пенальти. Он курил сигарету.
— Ванюша, — обратился он к вратарю. — Ну че, хоть один поймаешь?
Он смеялся.
Ванюша дрожал в своих воротах и не отвечал.
— Да хрен он поймает, — с видом знатока футбольного дела произнес Вадик. — Из него вратарь, как из меня… — он задумался, как закончить фразу, да так и замолк.
— Заткнись, ты, урод! — заорал вратарь. Нервы не выдерживали напряжения, обида жгла глаза, но Ванюша сдерживал слезы.
— Пацан, твою мать, — Вадик демонстративно отвернулся. — Футболист.
Неподалеку сидел парнишка в футболке команды «Манчестер Юнайтед», на вид восьмиклассник, и что-то чертил маркером на листе фанеры, приделанном к дереву. Там красовались следующие записи:
Почетная доска матчей сезона
2.11 Милан — Манчестер 0—6
3.11 МЮ—МЮ2 15—13
5.11 Наши — школа 59 18—15
И с какими-то лохами 8—3 (уяб) но играли хорошо.
Посреди доски красным маркером было выведено некультурное слово:
Х**
Парнишка в футболке Манчестера продолжал исписывать доску:
6.11 Мы не играли
7.11 МЮ — лохи из соседнего двора 11—4
8.11 МЮ — Славка, Витька, Ушастый, Макс, Толян, Димон, Чех 5—5, по пенальти 3—0
И, наконец,
11.11 Финал. Мы — все лохи района
Немного подумав, пацан в футболке «Манчестера» решил исправить двусмысленность и, зачеркнув, дописал внизу:
Мы против всех лохов района
Затем развернулся и громко крикнул:
— Э, а какой счет-то был?
— Чего? — откликнулся кто-то из парней.
— Ну, в финале-то.
— 6—1, чего не помнишь, придурок?
Пацан процедил сквозь зубы: «Сам придурок» и аккуратно дописал:
6—1
И, немного подумав, добавил:
Отимели.
Наконец, раздался звук удара по мячу. Удар был сильный, в левый угол. Вратарь Ванюша уповал на удачу и прыгнул вправо еще до того, как мяч сдвинулся с места.
Гол.
Ванюша долго не решался встать. Он так и лежал в воротах, ожидая своей участи. Пацан в футболке МЮ подписал внизу таблицы:
Ваня лох, он сасет у всех, он пидараз
К нему подошел Вовка.
— Дурак, твою мать.
— А чего?
— Да ниче. Сам ты пидараз.
Он взял маркер и исправил ошибки.
— Ну че, жопы, жопы!
Сашка бегал вокруг ворот и веселился. Ванюша уже стоял, нагнувшись, в воротах.
Первую «жопу» пробивал Вадик.
— Может, не надо, — пискнул Ванюша, стараясь успеть до удара. — Я тебе сегу (На этом месте Максим остановился, подумал и исправил: «плэху», подразумевая Play Station. Прогресс не стоял на месте, пока рассказ пылился в старой забытой папке) дам поиграть.
— Пошел ты, — ответил Вадик и залепил ему такую смачную жопу, что он упал на землю и, уткнувшись в нее лицом, начал стонать.
Все живо обсуждали удар Вадика.
— Ну, ну, нормально ты ему прямо в жопень, — вопил Юра.
— А ты б не ржал. Ты у меня в следующей игре постоишь.
Юра сразу помрачнел.
Наконец, Ванюша кряхтя встал.
— Слушайте, может, не стоит, а? — жалостливо произнес он, с надеждой глядя на Коляна, своего, как он считал, лучшего друга.
— Становись давай, — буркнул Колян. В его глазах не было ни капли понимания.
Второй удар оказался больнее первого. Мастер Вовка был точен.
— Молодец, молодец! — похвалил его Колян. — Не зря в «Смене» играешь.
Третьим пробивающим был Леха. Ванюша, не выдержав, выбежал ему навстречу, но он сходу ударил по мячу, и тот с лета попал Ванюше в лицо. Мальчик с криком упал, из носа потекли струйки крови.
Вокруг смеялись.
— Стоял бы в воротах, не было б ничего. А то зассал, — презрительно сказал Леха. — Мне, что ль, жопы никогда не пробивали? Живой же.
— Вот именно, — подтвердил кто-то из ребят.
— Вставай, — крикнул Вадик.
Ванюша приподнял с земли заплаканное и окровавленное лицо и пристально посмотрел на него:
— Суки вы, — прохрипел Ванюша.
— А за суку ответишь! — раздраженно сказал Вадик и пнул лежащего Ванюшу в бок, правда, несильно.
Тут подошел Колян. Он помог Ванюше подняться.
— Ладно. Пойдем, — сказал он.
Они жили в одном подъезде, и им было по пути.
Никто особо не возражал, чтобы Ванюша уходил, хотя наказание еще не закончилось. Было уже темно. Все хотели есть. Но, расходясь, каждый считал нужным сказать Ванюше что-то обидное.
— Пидорас, ссыкло, твою мать!
А Вадик подошел и плюнул ему прямо в лицо. Ванюша не ответил, только растер плевок. Но отойдя подальше, крикнул:
— Суки вы все, а не люди.
Никто не ответил.
По дороге Ваня и Коля разговорились.
— Ну что ты, — говорил Колян. — Ты б смотался, что ли, если ты так этого боишься.
— Да, — Ваня вытирал кровь и слезы с лица. — Уважать же не будут.
— А теперь будут? — хохотнул Колян.
Они заходили в подъезд. Ваня задумался.
— А ты… Ты что же смолчал? — тихо произнес он. — Сам-то ты кто?
— Ты чего? — нахмурился Колян. — Опупел, что ль?
— Да разве ж ты друг, — сказал Ванюша.
Резкий удар по лицу оглушил его, и он снова начал беззвучно плакать.
— Ссыкло, — зло проговорил Колян, нажимая кнопку лифта. — Дерьмо ты, а не пацан.
Приятель зашел в лифт, и двери закрылись, оставив Ванюшу одного в подъезде.
Он снова вышел на улицу. Кое-где еще не растаял снег. Ванюша набрал его в ладони и умылся. Затем поплелся домой пешком по лестнице. Родители встретили его приветливо и пригласили к чаю с пирожками, которые наготовила бабушка.
Ванюша сел в теплое кресло и улыбнулся. Ему было снова хорошо.
— Ну как сыграли-то? — поинтересовалась мама.
— Да ну его, этот футбол, — заважничал Ванюша. — В жизни есть вещи и поважнее.
Ночью дул сильный ветер. Ванюша долго не мог заснуть, а когда наконец-то смог, приснилось ему, как забивает он победный гол на чемпионате мира.
Эту историю Максим Андреев написал еще давно, учась в институте. С тех пор он и забыл про нее, не открывал никогда и вообще считал слабой. Но когда зашла речь о «слезливых историях», он почему-то вспомнил ее. Признаться, райтер хотел обойтись «малой кровью» — когда пишешь, а рядом ребенок орет от голода, то ни одна муза тебя не посетит. Он бы и сам расплакался над историей, да не мог. Потому что реальная жизнь была жестче.
В рассказе было все: и бесчеловечность, и жестокость, и непонимание, и отсутствие сострадания, и даже великая мечта, которой не теряет человек, даже находясь в тяжелой жизненной ситуации. Но чего-то, видимо, не было, а чего — знал только заказчик, в которого превратился давнишний институтский приятель Максима.
— Ну нет, это не то, — капризно сказал он, прочитав распечатку, на которую жена выгребла Максиму последнюю мелочь из кошелька.
— Ну как не то? — с отчаянием в голосе спросил райтер. — Такая история разжалобит любого.
— Ну не скажи, — ответил заказчик. — Меня же не разжалобила.
«Тебя-то, сука, разжалобишь», — подумал Максим и сверкнул очками.
— Слушай, бери эту, — настойчиво заговорил он, вспоминая жалобный плач ребенка. — Других нет, а тебе надо эфир делать.
— А я никуда не тороплюсь, — заказчик достал сигару и прикурил, жестом предложив Максиму затянуться. Тот отказался. — Как хочешь.
— И экранизировать легко, — продолжил Максим. — В любом дворе пацанов набрал, и снял тут же.
— Ха-ха-ха, — рассмеялся заказчик. — Не жалеешь ты своих персонажей… Ведь кому-то больно будет.
— Ничего, — нетерпеливо сказал Максим. — Это двор, обычная история.
Заказчик посмотрел на него пристальным тяжелым взглядом, и Максиму стало не по себе.
— В общем, нет, — ответил он. — Да и какая это притча? В притче должно быть иносказание, из нее каждый должен сделать вывод — раз и навсегда. Чтобы жизнь людей изменилась, чтоб они, так сказать, очистились. А из твоей истории какой можно сделать вывод? То, что «жопы» — это больно?
— Ну да, — ответил Максим.
— В общем, думай еще.
Максим встал и уже собирался идти, как вдруг вспомнил о чем-то. На самом деле, он продумывал этот вопрос в течение всего разговора, и выдавить его из себя оказалось не так уж и легко:
— Слушай, может аванс?
— Какой аванс? Нажрешься, прокутишь, встанешь с такой головой, — заказчик изобразил руками «распухшую» с похмелья голову, — и ничего не напишешь.
— У меня жена, — тихо сказал Максим, — ребенок. Понимаешь? Да и самому что-то есть надо.
— Иди уже, — махнул рукой заказчик. — Сытый работник — не работник. Знаешь пословицу?
«Поговорку, придурок», — подумал Макс.
— Ну ладно, — думал он дома, сидя за письменным столом. — Не нравятся тебе дети, попробуем взрослых. Отношения двоих — это же классика, двое интересны всем. Попробуй не возьми только. Дуры рыдать будут.
Он посидел немного, застыв возле выключенного ноутбука, и подумал: «Если я сам не разрыдаюсь». Вставил беруши, открыл ноутбук, протер ладонью экран от пыли и начал писать.
ОНИ И МОРЕВечер. На берегу моря. Двое сидят на камнях, задумчиво глядя на горизонт. Рядом большая спортивная сумка.Она: Почему оно сегодня так беспокойно?
Он: Оно живое. Оно что-то чувствует.
Она: Оно похоже на мою душу сейчас. Я не могу понять, что я чувствую.
Он: Ко мне?
Она (вздыхая): Вообще. Ко всему. Ну и к тебе, конечно, тоже.
Он: Это тяжело. Завтра мы не увидимся. Ты хоть можешь представить, что мы никогда-никогда больше не встретимся. Не посидим вот так у моря, не поговорим по душам, не пройдемся по ночному берегу. Молчишь? А я вот не могу.
Она: Это изменится.
Он: Тебе легко говорить.
Она: Ты думаешь, мне легко?
Он: Я не знаю (закуривает).
Она: Тебе безразлично?
Он: Ну что… ну что ты все время как-то неправильно? Ну я не знаю. Ну я же не говорил такого.
Она: Прости. Это море вызывает у меня тревогу.
Он: Тревогу вызывает будущее, которого ты не знаешь.
Она: А у тебя?
Он: Что у меня?
Она: У тебя оно вызывает тревогу?
Он: Нет. Скорее светлую печаль.
Она: Почему?
Он: А догадайся…
Некоторое время молчат.Она: Почему ты молчишь?
Он: А ты?
Она: Дурацкий у нас разговор (смеется). Ну что же ты даже не посмотришь на меня?
Он: Я не могу. Я запомню тебя навсегда.
Она: Не говори навсегда.
Он: Говорю что хочу. Время утекает от нас, и мы не сможем вернуть все это когда-нибудь снова. Зачем скрывать друг от друга что-то сейчас?
Она: Ты пишешь золотыми буквами в моем сердце…
Он: … свое последнее послание.
Недалеко мрачным силуэтом на фоне берега и моря выделяется длинный причал.Она: Когда совсем стемнеет…
Он: …и луна заблестит на водной глади…
Она: …и нас коснется своей мягкой ладонью ночь…
Он: …у твоих ног в комок совьется южный ветер…
Она: …и заиграют трубы звезд на небесах…
Он: …и полетят они, чтоб на твои ресницы падать…
Она: …в твоих глазах бесшумный призрак отразится…
Он: …мечты, не суждено которой сбыться (снова закуривает).
Некоторое время они молчат.Она (смотрит на причал): Я не верю. Я не хочу верить в это (закрывает лицо руками). Но… ведь это же невозможно. Это так тяжело, поверь мне.
Он (смотрит на причал): Я понимаю тебя. Ты столько помогала. Собственно, мне в жизни ничего не было надо, лишь приходить сюда по вечерам и смотреть с тобой на море. И говорить всякий бред, лишь бы ты слушала. А еще лучше слушать тебя. Высшее счастье, дарованное мне небесами. Моя светлая.
Она (усмехаясь): Только не говори, что ты любишь меня.
Он (тихо): Нет, не скажу. Ты ведь знаешь, что любви между нами не было. Ты никогда не могла бы полюбить меня… Да и я…
Она (очень тихо): Это правда. Я не любила тебя.
Он: И правильно. То, что было — нет, то, что было и останется между нами — это выше любви. Может быть, это судьба.
Она: А я вообще не думаю о судьбе.
Он: Ну и верно, не думай. Она сама о тебе подумает.
Она: Как это странно. Миллионы людей не задумываются обо всем этом, просто живут… как, как…
Он: Как механизмы?
Она: Но они счастливы!
Он: Зато мы — свободны.
Она: Нет… (качает головой). Я думаю, это они свободны. А мы — нет, мы несвободны.
Молчат.Она: У них другие истины. А я… Я хочу проснуться в другом мире, другим человеком. Я теряю себя. Пустота. Передо мной большая пустота.
Он: Окунись в пустоту.
Она: Зачем?
Он: Тебе станет легче. О тебе ведь думаю.
Она: Признаться, я тоже думаю сейчас… о себе.
Он (спокойно): И прекрасно! Думай о себе. Это правильно. Все думают только о себе.
Она: Нет. Ты думаешь обо мне.
Он: Прислушайся.
Где-то вдали играет флейта. Ее слышно очень тихо — совершенно невозможно понять, откуда доносится звук.Она: Флейта… Слышу! Тебе нравится?
Он (улыбаясь): Ты прелесть. Ты научила меня радоваться вещам, которым я никогда не умел радоваться. А ведь… А ведь они действительно прекрасны.
Она (неожиданно): А мне не нравится.
Он: Как же?
Она: Нет, музыка прекрасна, ты прав. Но это музыка волнения, тревоги… Беспокойства, предчувствия конца, что ли.
Он (задумчиво): Даже так… А я и не думал об этом. Просто слушал. Не нужно наделять музыку мыслями.
Она (оглядываясь по сторонам): Мы здесь одни. Мы… и наши мысли.
Он: Да, одни в целом мире
Она: Одни в своем мире.
Он: Точнее, в своих мирах.
Она: Нет, нет (качая головой) в своем мире, в нашем мире.
Он: Мы. Как это странно звучит — мы. Дико и странно. Разве такое бывает — мы?
Она: Бывает.
Он (шепчет): Мы.
Она: И море.
Он: Мы и море.
Она: Мы и море.
Он обнимает ее, она кладет ему голову на плечо. Так они сидят, а ночь… Уже ночь.Он: Пора.
Она (встает): Пойдем.
Он: Мне так хочется что-нибудь сказать тебе, но я не знаю, что бы ты хотела слышать.
Она: Ничего. Честно, ничего. Молчи.
Он Тебе все тревожно?
Она: Да. Я не смогу разобраться в себе… Мне… Мне даже страшно.
Он: Не надо. Ну не надо же. Я всегда с тобой. Я всегда буду рядом с тобой, моя…
Она: Светлая?
Он: Моя светлая.
Они дошли до причала и уже идут по нему.Она: Посмотри, как бьются волны о причал! Ведь они же знают, что не пробьют его, не сдвинут с места, не нарушат его покой. Почему же они бьются, на что надеются?
Он: Это жизнь. Ты говоришь о нашей жизни.
Она (глядя ему в глаза): И они будут? Они будут биться вечно?
Он (не смотря на нее): Стой! (отталкивает ее и сам отшатывается) Стой, мне не по себе.
Она: Сядь!
Весь причал залит водой. Он садится в какую-то лужу.Она: Покури.
Он: Закончились.
Она (роется в сумке): Здесь нет сигарет.
Он: Иди сюда. Просто иди сюда.
Она (садится рядом): Ну что?
Он: Знаешь. Мне тоже тяжело расставаться с тобой, но не надо затягивать этот рассказ. Мы не главные герои этой книги (подходит к сумке, достает из нее тяжелую гирю, ставит рядом с собой).
Она (торопливо): Да, да, да.
Он (медленно встает, подходит к краю причала): Вот и все. Так я себе это и представлял. Далекое, милое море. А ты видишь вон те огни?
Она: Это корабли.
Он: Нет. Это чьи-то умершие надежды. Они не найдут себе пристанища. Они тоже тут — навсегда.
Она (копается в сумке, достает толстую и прочную веревку): Иди сюда.
Он (подходит к ней, смыкает руки за спиной, хватая ладонями локти): Да (шепчет), да, да.
Она (связывает его руки): Тебе не больно?
Он: Нет.
Она: Главное — чтоб не больно. Скажи, если будет. Ну вот… Здесь готово.
Она подходит к сумке, достает еще одну веревку. Затем идет к нему, нагибается и начинает связывать ему ноги.Он (нараспев): Оно совсем ушло, и там теперь сияет твое весло. Все глубже загребает. Всплывает тень на гладь ночного моря, а завтра день — и новое с ним горе зовет в себя безумный рев рассвета. Глядишь: где я? Не знаешь даже, где ты…
Она (испуганно): Ты что… Стихи начал сочинять? Вот уж не думала.
Он: Не слушай меня… Я начинаю бредить.
Она: Ну вот, готово (встает). Тебе тревожно?
Он: Нет, мне непонятно. Это как-то очень странно. Не знаю. Я спешу. Ты извини меня, пора прощаться.
Она кладет ему руки на плечи и осторожно целует, чуть касаясь его губ. Затем берет еще одну веревку и привязывает один ее конец к гире. Другой конец веревки она просовывает между его ног, привязывает к сковывающему его ноги веревочному кольцу. Она (шепотом): Теперь готово все.
Он: Ты будешь меня помнить?
Она: Я буду тебя помнить.
Он: И я буду тебя помнить. Я так хотел бы с тобой остаться, но мне — надо, понимаешь? Меня ждут.
Она: Я все понимаю. Я все помню, что ты говорил.
Он: Ну что… Подведи меня к краю.
Она (аккуратно подталкивая его): Совсем чуть-чуть. Вот, все, ты на краю (нагибается и толкает гирю к краю причала).
Он: Какая глубина?
Она: Метров восемь.
Он: Посмотри на горизонт. Нет, потом, после всего… Там зажжется новый огонек. Назови его моим именем. Приходи сюда ночью, если хочешь. Он всегда будет светить для тебя.
Она: Я приду, я приду, верь мне!
Он: Я так хочу, чтоб у тебя все было хорошо (совсем тихо). Ну ладно, давай (закрывает глаза).
Она: Ты весь дрожишь…
Он: Давай!
Она: Разве я могу?
Он: Да. Ну же!
Она толкает гирю с края причала. Гиря летит в воду, увлекая за собой и его. Он падает и устремляется на глубину. Она закрывает лицо руками и с минуту так стоит. Затем, не глядя вниз, быстро уходит с причала и растворяется во мраке южной ночи.
Но, перечитав текст наутро, Максим Андреев понял, что чего-то в нем не хватает. Он спешно набрал заказчика и затараторил в трубку:
— Слушай, я опоздаю, мне тут доделать надо.
— Да хоть вообще не приходи, — спокойно ответил тот и сбросил звонок.
— Как же я раньше-то не подумал, — ворчал Максим. — Вот дурак! Она же не может просто так уйти, это же… Это же реализм.
— Эй, — закричала жена с кухни. — Потише там можешь?
— Могу, могу, конечно, могу, — Максим боялся потерять мысль и, едва открылся документ, принялся судорожно дописывать.
«Она закрывает лицо руками и с минуту так стоит». Максим выделил следующую, финальную фразу и удалил ее.
«Внезапно раздается звонок, — начал писать он. — Раздается звонок».
Некоторое время он просидел в раздумьях, и потом, словно его прорвало, бешено застучал по клавиатуре:
«Раздается звонок. Она берет трубку и отвечает, глядя на успокоившуюся гладь воды:
— Да, дорогой. Слушаю. Ну, конечно, конечно, ждала. Как я могу не ждать твоего звонка? Почему задержалась? Ну, были тут кое-какие дела. Ой, знаешь, совсем неважные. Ну, встретимся, расскажу. Но честно, совсем ничего интересного. Ты же знаешь, я люблю только тебя. Ты у меня такой, рррр! Ну, давай, ну, давай, скоро встретимся. Ага, целую».
«А фраза-то последняя была не лишней», — подумал Максим и расстроился оттого, что удалил ее.
Пришлось восстанавливать по памяти, и надо сказать, это получилось. По крайней мере, без потери смысла:
«Она разворачивается и, не глядя больше на воду, поспешно уходит прочь, растворяясь в непроглядной черноте южной ночи».
— Ну как, дописал? — спросила жена, когда он обувался у порога. Она вышла проводить его.
— Да, я решил изменить финал, — ответил Максим. — Она оказалась не такой уж романтичной. Не такой уж и честной.
— Полная творческая свобода, — рассмеялась жена. — Дуры-то, главное, растрогаются?
— Надеюсь.
— Вот только я — жаль, что не дура, — жена прекратила смеяться. — Меня это все не трогает. А вот он, — она махнула рукой в сторону маленькой кроватки, где спал их годовалый сын. — Он трогает.
И вот, вспоминая эти слова, он сидел на скамейке в каком-то маленьком сквере в центре Москвы и думал: возвращаться ли вообще домой? А что, если? Нет и еще раз нет, — гнал он от себя лишние мысли.
— Свобода творчества, блин, — горько усмехался Максим.
Заказчик неожиданно напомнил ему жену: его тоже не тронуло сочинение. Как ни пытался райтер доказать, что сюжет легко экранизируем, что уж кому-кому, а подросткам он точно понравится — «еще и будут друг другу на стены слать», говорил Максим — заказчика все это не убедило. Он отклонил сюжет, не особо беспокоясь о том, чтобы объяснить причины:
— Ну, вкус у меня такой, — сказал он. — Вот это — невкусно.
Максима передернуло: когда при нем говорили о тексте «вкусный», ему всегда хотелось блевать. Этой дурацкой «вкуснотой» его перекормили рекламщики и пиарщики, да владельцы интернет-магазинов, конченые идиоты.
«Что ж тебя устроит-то? — думал Максим. — Дома жрать уже нечего, ребенок годовалый, и никто не поможет, никто не займет». Какое, к черту, творчество? Он написал бы что угодно, лишь бы приняли, дали поесть.
В метро он натолкнулся на пару немолодых людей — обоим было под сорок, по всей видимости, муж и жена. Они стояли, прислонившись к колонне, и мужчине, как показалось Максиму, было плохо. Он тяжело дышал, смотрел куда-то впереди себя и как-то странно трясся. Жена то ли гладила его, то ли пыталась сделать ему массаж сердца.
— Держись, пожалуйста, держись, — шептала она, а радом грохотал поезд, сновали туда-сюда высыпавшие из него люди, искали, где выход в город, а где переход.
Максим остановился возле них и всмотрелся: может, помочь? Может, вызвать скорую? Но женщина, заметив его взгляд и его замешательство, посмотрела с какой-то настолько неожиданной агрессией, что Максим аж попятился. Ему захотелось слиться с толпой, провалиться под землю, под поезд, исчезнуть, лишь бы исправить свою ошибку. Хотя, какую ошибку? Он ведь просто хотел помочь. Всего то.
— Двое против всего, — думал Максим. — Любовь, она такая.
Дома Максим долго сидел перед открытым пустым файлом. Он пил чай — глоток за глотком — и мечтал, чтобы хоть что-то пришло в голову. С грустью он думал о своих писательских амбициях, о том, как мечтал «схватить удачу за хвост», въехать на мастерстве, на таланте — в другой мир. Не сияющий золотом, не увлекающий приключениями — но спокойный достойный мир, в котором не голодают жена и ребенок. Он приехал в Москву из Красноярского края, из мест, где всегда холодно, тяжело, депрессивно, где даже вставать по утрам — подвиг.
Максим внезапно вспомнил, что, когда он приехал сюда, в Москву, учиться, первое время совсем было нечего есть. Он снимал угол в комнате, где-то в районе бульвара Дмитрия Донского, и мечтал о том, что все когда-нибудь изменится, он был полон сил и решимости — все пройти, все преодолеть, но стать тем, кем он должен стать. Он открыл неприметную папку в углу рабочего стола, и в ней — среди сотен документов — нашел тот, который написал в те дни. Максим никогда не открывал его с тех пор, и даже сейчас опасался. Но неожиданная идея заставила сделать это — вдруг получится сюжет?
ПРОГРАММНАЯ
Есть города, в которых нет метрополитена. Есть города, в которых нет университетов, футбольных стадионов и местного телевидения. Есть города, в которых вообще нет новостей. Есть города, в которых нет моря. Есть даже такие, где неба нет. Есть города, в которых нет проблем. И есть города, в которых нет тебя. Хотя вот он — сворачиваешь в тихий переулок, с пакетом из квартального супермаркета, пиная осенние листья, вспоминая услышанную случайно мелодию, ты.
Я приехал из такого города, убежав от былой любви, остановившей свой выбор на ком-то другом. Но я не знал, что и они приехали сюда. Я увидел их в первый же день; в первые часы своего пребывания здесь. Когда я узнал, что она вышла замуж, и — дурак! — посмотрел, за кого, помню, долго мялся в близлежащем магазине, выбирая между 1 и 0,7. «Какого количества водки хватит, чтобы заглушить это горе?» — помню, хотел спросить продавщицу. Передумал: у всех свое горе, к чему приставать со своим, возьми вот ее — продавщицей работает. Чем не горе? Друг выгонял меня полвечера, затем и весь вечер, полночи еще затем. Я смеялся и сыпал ругательствами, предлагая ему непристойные вещи и прогулки к ужасным местам, и как бил, как хлестал ветер возвращавшегося меня домой. И вот теперь: в многомиллионном мегаполисе, из вагона метро я вижу их направляющимися в этот вагон, и вот двери закрываются, и они не успевают. Я вижу их впервые вместе. Я еду до «Цветного бульвара», пересаживаюсь и еду на юг. И на «Серпуховской» вижу их вместе. Только уже не впервые.
Таким нехитрым способом я узнаю, что с серой ветки на зеленую с одной ли пересадкой, или через кольцевую — расстояние примерно одинаковое. Эта информация пригодится. Они заходят в соседний вагон, и я имею счастье понаблюдать за этой парой еще несколько минут. Они едут в компактное, семейное Бутово; я — в одинокое, злое Чертаново. Я говорил ей, что буду любить ее вечно. Я виноват перед вечностью. Странно, произойди это в городе, где мы жили и где мы прощались — я не выдержал бы. Здесь я не удивился даже. Конечно, тому есть и другая — еще одна печальная причина; но другие причины есть у всего, и ведь что-то ты должен почувствовать, — обращаюсь я внутрь себя. Любопытство: заметит ли? Даже этого нет. Москва все стирает, все упрощает. Она не видит в этом трагедии, не видит события даже. И я — глазами ее — не вижу. Я зеваю, прикрыв рот рукой. Дурацкая привычка из моего города. Закрой за мной дверь, машинист — я ухожу.
Меня бросала девушка, уходя от меня к лучшему другу. Я бросал друга, уходя к случайной девушке. Любовь всей моей жизни выходила замуж за другого. У меня же все, похоже, было в этой жизни, твою мать.
Я смотрю на эти гигантских масштабов улицы, на тысячи окон под черным беззвездным небом и говорю себе: Боже! Здесь каждый хочет быть счастлив. В каждой ячейке, в каждом окошечке, в каждом вагончике, автомобильчике — каждый; что ни говорил бы, ни делал, ни думал — мечтает здесь об одном: быть счастливым. Зачем ты приехал сюда? «Почему ты решил, что здесь ты будешь счастлив? Здесь не лучше и не хуже, ты не дальше и не ближе» — из репертуара культовой группы всех неудачников, «Ночные грузчики». Я избегаю их слушать теперь, я слушаю что-нибудь легкое и ритмичное, Mars Need Lovers, к примеру.
Мы живем для того, чтобы завтра сдохнуть. Мне это больше не нравится. Мне это давно уже не нравится. Да и не нравилось никогда. Мы рождены, чтоб сказку сделать былью. И только потом уже сдохнуть.
Да, я умею писать — говорю я себе. Ну а дальше, дальше-то что? Ты хочешь изменить здесь жизнь, ты хочешь кому-то помочь, что-то улучшить, что-то придумать, ты мечтаешь донести до людей священный огонь правды, ты жаждешь пробуждать прекрасное в сердцах? Ты хочешь стать великим писателем? Непревзойденным журналистом? Ау, — берет меня под руку, вкрадчиво шепчет Москва. Нет же, нет и еще раз нет. Я не мечтаю. Я отмечтал свое. Я хочу, чтобы та единственная, что будет со мной, была самой счастливой. Чтобы она никогда не сомневалась во мне. Чтобы она была любимой — каждую секунду этой жизни, каждый миг. Чтобы она была навсегда, чтобы она умерла в моих объятиях.
Верность — основа жизни. Одно слово, в котором помещается все. Существует ли еще что-то, кроме него? Мне не нужно других слов, я их не знаю. Я не жду, я не надеюсь, я не тороплюсь. И страшный свет впереди, далекий и страшный свет.
Я буду здесь счастлив, я не знаю, как те — во всех окнах, но я — буду. Я и лучше, и хуже. Я не хочу знать, почему. Не хочу интересоваться. Ни у кого нет права быть счастливым. Никто не достоин. Но я просто буду — и точка. И все.
Зачем это сбитое повествование, для кого оно? Резонный вопрос. Это просто посыл в информационное поле. Я чищу заржавевшую антенну для приема сигналов из космоса, и нашептываю вкрадчиво — Москве-чудеснице в ее холодное октябрьское ухо: здравствуй, говорю, это я.
Максим закрыл файл. «Нет, — это его не тронет», — подумал он — «Хотя он, наверное, сам такое писал. А не писал, так думал. Ведь каждый, кто приезжает, думает. Решает, а зачем?»
— А трогает ли это меня самого? — прошептал Максим. — Ведь в принципе, все, чего я хотел…
Да, он ведь хотел именно этого. А сейчас ему нечего есть. Не история ли это для слезливой передачи? Для дур?
— Нет, — ответил он сам себе, — Не история, — и внезапно понял, что ему самому захотелось плакать. И не просто захотелось — он даже начал это делать. Но вовсе не собственное произведение так резало глаза Максиму — дело было в другом. Он встал со стула и быстрым шагом отправился на кухню.
Жена резала лук.
— Слушай, — сказал Максим, протирая глаза. — Ты бы хоть дверь закрыла.
— Зачем? — спросила жена.
— Ну а чего ты вообще решила лук резать?
— Так у нас, кроме лука, жрать нечего, — ответила она и нервно рассмеялась.
— Точно, — пробормотал Максим. — Точно.
— Еще бы ты спорил, — сказала жена.
— Да нет. Я не об этом. Я о другом, — и, посчитав, что объяснил достаточно, он убежал в комнату и закрылся там.
Что оставалось делать жене? Только пожать плечами.
СЛЕЗЫ
Ну так слушай. Был такой чувак один, типа очень крутой и все дела — ну царь он был, что ли, какой страны, хрен упомнит. Но такой, бедной достаточно. Что называется, третьего мира. Ну так вот, и приказал он другому чуваку, типа лоху полнейшему, подданному страны этой, ну, бедняку какому-то, на… В общем, ударила моча в голову человеку — с жиру уже бесится, ну все как в сказке просто. И сказал он ему типа такую вещь:
— Не сносить тебе головы, если за три дня не заставишь меня заплакать.
Да и не просто так, знаешь, слезу пустить, а нормально так разреветься навзрыд, чтобы сопли текли.
У чела-то все есть, не ведает он, что такое горе, вот в чем фишка.
Ну тот офигел, бедняк-то, но, как водится, он умный был, и думу подумав крепкую всю ночь, приперся наутро во дворец. К повелителю, значит. Ну и спрашивает у того:
— А видик-то у тебе есть?
Тот: ну да, ну да, все дела. Бедняк наш врубает ему диск, а там запись, значит: в ихней стране самый бедный квартал, наверное. Дома такие убогие — из картона и фанер — вокруг кучи дерьма, люди в язвах ходят, все убогие и — один мальчонка лет десяти, просто скелет, обтянутый кожей. Весь абсолютно голый, весь в ранах каких-то и волдырях. И вот, на фоне общего стона он шепчет так слабо и чуть слышно:
— Кушать… Дайте кушать. Не ел 10 дней. Умираю.
И падает на колени, и валяется там в грязи и говне, и шепчет это прохожим. Но прохожим самим жрать нечего, и они проходят мимо, бормоча под нос невнятные ругательства.
Отчаявшись, мальчонка кидается на землю, цепляется за ноги прохожих. И тут один какой-то хрен в рваной футболке и засранных шортах говорит ему:
— Встань, я дам тебе поесть.
Мальчонка быстро поднимается, преданно глядя в глаза доброму человеку. А тот говорит ему — мол, протяни руку. Ну, мальчонка протягивает. И этот хрен высмаркивается себе на палец, и такая жирная, сине-желтая сопля свисает с его пальца. И он трясет пальцем над протянутой рукой несчастного, и сопля падает на эту израненную, измученную болезнями и насекомыми руку. Хрен так смеется безумно и убегает. А мальчонка слизывает соплю с ладони и шепчет:
— Жить, жить.
Вот так натурально посасывает соплю у себя во рту и все шепчет, как заведенный:
— Жить.
Запись заканчивается. Лох смотрит на крутого чувака в надежде, но крутой чувак сидит с ничего не выражающим лицом и доедает банан.
— А зачем ему жить-то? — задает резонный вопрос крутой чувак.
— Ну… — мнется лох.
— В общем, так, — говорит крутой чувак, — у тебя еще есть два дня, понял?
Ну, тот понял. Чего ж тут непонятного?
Долго маялся лох, какая же тема ближе душе повелителя. И решил поведать тому трагедию души человеческой.
Приходит он на второй день во дворец, садится и рассказывает: полюбили, мол, мужчина и женщина друг друга, ходили там вместе гулять — в леса, на реки, озера, друг другу стихи читали, ни разу не спали, и все дела. В общем, через два года решили пожениться. Видео не было, на сей раз фотки показал.
Так вот, расставались они ночью темной в какой-то глухомани мухосранской — и напали вдруг три здоровых чувака на них. А парень и зассал. Был он физически слаб — не всем же быть сильными — и, мля, его отпинали по полной. Пока он валялся, поймали его бабу и втроем ее отымели. До смерти. А потом тот встал и пошел искать ее. Но нашел только изуродованный труп. Тут же на месте он с собой и покончил, повесившись на ближайшем суку.
Лох закончил, с надеждой глядя на повелителя. Но повелитель лишь молвил:
— Он верно все сделал. А зачем им было жить?
Холодный пот прошиб лоха. Еще бы: оставался ему жить один день, если ничего не придумает. Всю ночь, ясен пень, не спал он, и все думушку свою крепкую, значит, думал. А наутро пошел и опять видео, значит, сделал, на диск записал и с собой понес.
Дрожа от ужаса, пришел он вот дворец на третий день. Ну, крутой чувак сидит, как всегда, бананы жрет.
Стал ему опять он видео крутить. А там все горести человеческие, какие возможны только.
Вот идет война. Все горит и взрывается. Люди безумны. Бросив оружие, они бегают под пулями и снарядами, ища спасения. Кому-то оторвало ноги взрывом. Он орет нечеловеческим голосом, но всем насрать — своих проблем до жопы. Кому-то отрезают живьем руки, головы. Вся земля пропитана старой кровью и залита новой. А кровь все льется и льется на нее.
Вот заснят теракт в далекой России. Подорван высотный дом. Искалеченные люди стонут, моля о помощи. Безногая мать, теряя силы, пытается доползти к завалу — а там еще огонь — и шепчет:
— Верка моя, Верочка, доченька! Господи, Господи, только бы, только бы…
Камера показывает ее безумные глаза, на них — печать ужаса. В них отражается огонь, в них догорает надежда.
Истекая кровью, она бессильно роняет голову на землю. Сил не хватит.
— Господи, только бы! Только бы.
А вокруг, стонут, орут и шепчут. И всем насрать на всех — горе у каждого, но оно не общее, оно у каждого одно, свое.
Запись обрывается на чьем-то отчаянном крике.
Но повелитель безнадежно спокоен:
— И что? Зачем им всем жить, действительно?
— Но как… как… — шепчет лох.
— А зачем жить тебе? — вопрошает повелитель. — Уговор помнишь?
Тут уже и стражники мчатся, но…
— Стой! — кричит лох и достает из кармана огромную луковицу. — Давай свою золотую тарелку!
От неожиданности повелитель сразу же отдает лоху свое блюдо, а тот — как выкинет на пол остатки дорогих яств, как схватит обыкновенный нож с обеденного стола повелителя, да как начнет резать луковицу! А та, зараза, сочная, — жидкость и жмых стекают в блюдо, а он знай себе нарезает луковицу мелкими кусочками, да искоса так смотрит на повелителя. И тут — о чудо! — его глаза заблестели! А лох все режет свой лук, все сильнее и сильнее. И когда вся луковица изрезана на мелкие кусочки, которые плавают в собственном соку, испускающем едкие испарения, — тогда лох кидает нож на пол, хватает золотое блюдо и в несколько быстрых шагов настигает повелителя. Ничего не видя от рези в глазах, он хватает повелителя за волосы и прижимает золотую тарелку к его лицу. Тот отчаянно вырывается, но лох тоже не дурак, хоть и лох — он не пускает повелителя, крепко держа его голову. Тут подбегают стражники и оттаскивают его. Блюдо падает, и повелитель рыдает, трясет головой и пытается остервенело размазывает куски лука по лицу. Глаза его полны слез. Он трет глаза руками и орет:
— Воды мне! Воды!
Тотчас ему приносят золотой таз, наполненный водой.
А он все ревет и ревет, и никак не может, бедный, остановиться.
— Ну да, — заказчик держал в руках распечатку и не знал, что ответить. — Это про то, что все несправедливо в мире?
— Вроде как, — неуверенно сказал Максим. — В том числе и про это.
— Это хорошо, — рассмеялся заказчик. — Наш зритель любит, когда про несправедливость. Он же считает себя обделенным, наш зритель, — он затянулся и вновь вчитался в распечатанные страницы. Сегодня, как казалось Максиму, он выпил больше коньяку, чем обычно. Оно и неудивительно — был вечер, заказчик производил впечатление совсем уж расслабленного и безразличного ко всему. «Может, сегодня примет», — в надежде думал Максим.
— Ну, а чего, — произнес автор, набравшись смелости. — Я вообще за справедливость.
— За справедливость, говоришь? — заказчик посмотрел на него пристально — Может, ты еще за Путина?
— А если и за Путина? — ответил Максим и тут же осекся: сейчас же все правильные и интеллигентные люди против, и за такое признание его запросто могли выгнать из ресторана, швырнув вдогонку недочитанную рукопись, а в худшем случае — и прочитать какую-нибудь лекцию о совести, которая что-то там «не позволяет». Только считать деньги позволяет, а больше ничего.
Но этого не случилось. Заказчик достал из кошелька десять тысяч рублей и положил их на стол.
— Ладно, дерьмо, конечно, — произнес он, — но возьму.
С твердым намерением никогда в жизни больше не видеть этого человека — и какая разница, снимут ли какой-нибудь сюжет по его притче или нет? — Максим зашагал по Москве, зажав в руке пятитысячные банкноты, словно боясь — как бы не отнял кто — дошел до входа в метро и торопливо спустился в подземку. Всего каких-то десять станций — и он у себя в районе. Пусть ни фонарей здесь, ни поздних автобусов — разве это все важно, когда его произведение только что приняли, его оценили, за него дали десять тысяч рублей.
Он накормит ребенка, он купит жене туфли — а то ведь совсем прохудились, и картошки — килограмм 10 картошки — это сразу же, завтра. Обязательно. И даже хватит на бутылочку вина, чтобы отметить с родной своей маленькую творческую победу.
Озираясь, он шел домой. Оставалось перейти дорогу, и вот там, за ней — по узеньким тропкам, еще через пару дворов — его дом. «Только б не отняли, только б не напали». Жизнь снова налаживалась, и значит, он не так уж и бездарен, не так бесполезен в этом мире, он может своим умом, своей фантазией, своим умением складывать истории из слов — кормить семью, зарабатывать деньги. Значит, есть оно — будущее. Есть смысл бороться, писать. Жить.
Только зайти в магазин, закупить еды. А то ведь совсем ничего дома. Он посмотрел на часы: половина двенадцатого, уже давно настало время отморозков. Но ему было все равно — он заработал свои деньги, заработал их сам, и ни одна сила в мире, казалось, не была способна сейчас оспорить это, забрать их. Он заработал их кровью, он оторвал их у мира. И уже ничто не помешает ему купить продуктов и детского питания — хотя бы на эту ночь, а там — завтра — они уже сходят вместе, и жена выберет все, что ей нравится, все, что необходимо. Это будет прекрасный день. Но пока…
Максим засмотрелся на троллейбус — пока он ждал зеленого сигнала светофора, тот пересек перекресток, подъехал к остановке, пустой, без пассажиров, открыл двери, постоял немного — но желающих сесть в него не было, и троллейбус отправился дальше. В черной ночи освещенный пустой салон, отправляющийся в никуда — романтичный, сентиментальный Максим смотрел на него завороженно и думал: постой он еще на конечной, не отправляйся домой пешком — так сел бы в этот троллейбус, и сейчас из него выходил бы. Но он прошел пешком за то же время, да еще сэкономил тридцать рублей. Все это настраивало его на позитивную волну; скоро он увидит жену, скажет ей, что заработал, скажет, что писательство — это все—таки не напрасный труд, что он не только убивает человека, он иногда дает и пожить, вдохнуть разреженного воздуха творческой свободы… от которого рвет на части, но которым хочется дышать — еще и еще, полной грудью, всем естеством своим… Троллейбус, словно прогулочный катер от пристани в беззаботном южном городе, отплывал от остановки, и Максим засмотрелся на него, залюбовался — ну надо же, какой красивый, думал он — в непроглядной ночи светлый пустой троллейбус, островок уюта, спокойствия, тишины, отплывающий, улетающий вдаль. Островок счастья.
Он шагнул на проезжую часть, начав думать какую-то новую мысль. Что мол вот, заживем, расскажу про троллейбус жене, пусть будет он нам всем примером — мы будем такой же территорией счастья, островком спокойствия, островком блаженства — в той непроглядной ночи, где заказчики, где их программы, где «вкусные тексты», где «продающие тексты», где нечего есть. «Этот троллейбус — мы».
Максим забыл: помимо троллейбуса, есть и другие участники движения. Что может напомнить ему об этом? Наверное, теперь уже ничего. Наверное, теперь уже все бессмысленно. А другие участники что? Они просто ехали — куда им надо. Они не знали, что рассеянный писатель засмотрелся на красивый троллейбус. Они думали — он успеет. Или он отойдет назад. А может, вовсе ничего не думали. И не сбавляли скорость.
Но дорога на всех одна. Максим лежал на ней, самый счастливый, и черная лужа растекалась под его головой. И в руке он сжимал гонорар — десять тысяч рублей. А завтра его опознает жена. Она не будет смотреть передачу «Современные притчи». Потому что эта передача никогда не выйдет. Какие-то причины на это есть, но мы никогда их не узнаем.
Да и Бог с ними, правда ведь?
***
Молодой человек в сером пальто зашел в вагон на одной из почти что конечных станций.
— Осторожно, двери закрываются, — бесцветно произнес ответственный за объявление остановок и назвал следующую, которая тотчас забылась молодым человеком в cером пальто. Он инстинктивно направился в сторону трехместных сидений, расположенных напротив — туда, где меньше людей, где безопаснее.
Но встать между этих сидений, опершись спиной на дверь между вагонами, как он любил, не удалось — это пространство уже было занято. Странный человек средних лет в очках и с портфелем стоял там, уткнувшись носом в книгу, и не замечал ничего вокруг.
За окном потянулись толстые провода, временами прерываясь или, словно какая-нибудь синусоида на графике, подскакивая вверх, открывая на доли секунд взору какой-нибудь потайной коридорчик, изредка вспыхивали и гасли мелкие фонарики. Смотреть туда было неинтересно, и молодой человек в сером пальто бросил взгляд на читающего.
«Современные притчи», — произнес он название книги, почему-то вслух. Читающий вдруг отпустил ее, и книга выпала из рук. Непрерывным, полным тревоги взглядом он смотрел на молодого человека в сером пальто. Казалось, его нервы вот-вот не выдержат, и он сорвется с места, бросится бежать куда глаза глядят и пространство вагона позволяет, забыв о книге и расталкивая пассажиров. И молодой человек в сером пальто окажется первым на его пути. От этой мысли стало неуютно, и с языка словно сам собой, без участия воли и разума, выпал вопрос:
— Почему вы на меня так смотрите?
— Этот поезд, — проговорил незнакомец, страшно закатывая глаза, и молодой человек почувствовал, как холодеет спина и мерзко течет под пальто струйка пота, — никогда не ходил с такой скоростью.
Молодой человек обернулся к окну: все, что он раньше мог видеть там, превратилось в сплошной серый фон, а стука колес уже не было слышно, вместо него нарастал какой-то странный гул, от которого закладывало уши.
— В метро вообще невозможна такая скорость, — вернул его в реальность страшный голос. Молодой человек в сером пальто обернулся и впился глазами в застывшие пустые белки стоявшего напротив незнакомца.
_________________________________________
Об авторе:
ГЕОРГИЙ ПАНКРАТОВ
Родился в Санкт-Петербурге, живет в Москве и Севастополе. кончил Санкт-Петербургский государственный технический университет им. проф. М.А. Бонч-Бруевича.
Публиковался в изданиях «Нева», «Волга», «Иные берега» «Нижний Новгород» и др. Финалист премий «Дебют», «Золотая тыква» и др.
скачать dle 12.1
