Пока мы распивали первую бутылку, купленную у местного алкобарыги, я пытался отмахнуться от Димы, найти что-то убедительное:
— Выходит, она используется «по-разному». Например, с наречиями.
— Что такое наречие?
— «Погромче», «помедленнее», «получше». Она, видимо, указывает на незначительный сдвиг. Не знаю я.
Местный самогон действовала сильнее, чем водка или спирт. Не просто отуплял, но и превращал все в мультфильм. Стоило мне начать что-то говорить, становилось лень развивать мысль. Скучные части речи извивались в воображении, гипнотизировали и усыпляли ум.
— Говорить «по-английски», трахаться «по-собачьи». Дима, это слишком сложно. Не хочу думать сейчас об этом.
Дима торжественно сказал:
— «Погромче» в маршрутке. Это ведь не значит чуть-чуть. Это значит, наоборот, во весь голос.
Тимофей тоже попытался вставить свое слово:
— Здесь есть действие. Не просто «громче». А с добавлением субъекта. Кто-то воздействует на громкость.
— Ага, ребята, — сказал я, — это точно. Здесь добавляется тот парень, который будет использовать определенную громкость. Дима, который едет в маршрутке на работу.
Я вспомнил, что хотел спросить у Димы:
— Ты можешь меня устроить на месяц поработать? Вам не нужен подсобник?
— Не знаю. Вроде бы не нужен. Зачем тебе это, Жука? Отдыхай перед учебой, еще надоест работать.
— Попробуй меня устроить, пожалуйста.
— Узнаю. Подумаю.
Через секунду он уже забыл о моем вопросе:
— Вот, например, в словах «помахать» или «поговорить»? Какое значение тут?
Я сходил в туалет и над унитазом замечтался о работе на стройке. Как это здорово: весь день работать, а вечером читать книгу или вот так говорить за выпивкой. И ты никому не должен денег. Все просто: честная хорошая работа и заслуженный досуг. От суеты и жестокости меня сейчас отделяла полоса любви и дружбы. Мир стал нежнее, эмоции яснее, раскрылась чувственность. Предметы утратили резкость, остроту очертаний, больше не было границ между мной и миром, я больше не был обездоленной соринкой, а был частью целого. Но говорить теперь было сложнее. Пока мочился, я бормотал: «Дима, устрой меня к себе подсобником. Подсобным рабочим». А когда вернулся, Димы уже не было. Ночь наступила раньше, чем ожидалось.
— Похоже, он ушел спать, — сказал Тимофей.
— А как же моя работа на стройке?
— Меняйся с Димой, Жука. Ты на стройку — он в универ.
— Да я серьезно. Все забывал с ним обсудить, поработать бы немного. Наверное, завтра не вспомнит.
Тимофей достал вторую бутылку из морозилки.
— Передержали!
Самогон замерз, стал густым, как подсолнечное масло. Тимофей опять поднял рюмку за мое поступление:
— Рад, что ты поступил, будешь меня будить.
— Да, оно того стоило, — ответил я, и мы чокнулись.
Мы пили холодную гущу по чуть-чуть, чтобы не простыть. Маленькими порциями. И даже когда самогон давно оттаял, мы все равно цедили, и чем экономнее были порции, тем быстрее время летело мимо.
Я подошел к окну и вслух заметил, что уже светает. Со стороны мое замечание походило на максимально умное заявление, которое способен промычать средних способностей теленок. Облака ползли по розово-синему небу. Тимофей истолковал мое мычание, будто я его к чему-то призываю, тоже встал и распахнул окно. Выглянул наружу, повернулся к столу: что-то соображал. Подтащил табурет, поставил на него бутылку и рюмки. Окно состояло из двух секций, разделенных рейкой, и я понял — это два посадочных места для нас. Тимофей уселся на одно из них и мотнул головой, приглашая меня. С речью у него тоже было не все в порядке, жестами оказалось проще. Я аккуратно залез на второе место. Утренняя свежесть запахом травы и обещанием долгой молодости ударила в нос, так, что я чуть не упал с четвертого этажа. Пока пытался совладать с координацией — не свалиться вниз от счастья и избытка кислорода, — Тимофей уже разлил и теперь протягивал мне рюмку.
— На, держука, — сказал он, хмельно подмигнув.
Я приспособился: можно было одной рукой жестикулировать или держаться за подоконник, а второй держать рюмку. Мы чокались и пили, свесив ноги на улицу, а задницы держали в доме.
— Тимоха, спасиза туночь, — сказал я, обнимая его в этом окошке, и мы оба чуть не выпали от пьяной нежности. Влажный от росы зеленый газон дружелюбно призывал к падению. Я наклонился к своим коленям и смотрел вниз: прыгнуть, не прыгнуть? Самоубийство постоянно было рядом, и мне нужно только одновременно сказать «нет» и «да». Но я всегда догадывался, что эту жвачку много лет буду пережевывать, не зная, выплюнуть или проглотить. «Сейчас или никогда».
Мой затылок обожгло чем-то неосязаемо трезвым. Чьим-то взглядом. Этот взгляд со стороны высветил мои интимные мысли: так светом фар внезапно выхватывает срущего ночью в кустах человека. Я обернулся в кухню и увидел, что мама Лёджика с брезгливым испугом смотрит на нас. Я резко выпрямился прямо в окне, прикидываясь нормальным.
— Простите, мы как раз уходим, — сказал максимально внятно. И после этого память выключилась, отказавшись фиксировать нашу позорную капитуляцию. Видео- и аудиоприборы не работали, было только смутное ощущение, что я выхожу в подъезд, спускаюсь по ступеням и сразу, без перехода по улице, уже нащупываю постель. Включился автопилот, а я уже видел продолжение регулярного сна.
* * *
— Его мама домой увела, — говорит Лёджик. И уходит в подъезд.
Не видел я никакую маму.
— Ляля! — кричу я на весь двор. — Я жду тебя! Выходи!
Отхожу к детской площадке, чтобы лучше было видно окна последних этажей, где-то там он живет. Наверняка слышит. В окнах появляются чьи-то головы, но среди них нет Ляли. Подхожу к дому и несколько раз со злостью пинаю стену.
— Я накажу тебя! Покажу тебе твое место!
Лёджик вернулся:
— Ты мозги себе вышиб? Присядь, — говорит он.
Подводит меня к лавочке, усаживает, протягивает влажное полотенце.
— Голову вытри.
— Что это?
— Голову вытри. Миша дал.
Но я вместо головы вытираю туфли. Вокруг собираются зрители. А я, согнувшись, матерюсь и бешено чищу ботинки.
— Голову, а не обувь, Жук.
— Что?
Я недоумеваю, чего от меня хотят, как Мел Гибсон, которого посадили решать квадратные уравнения. Появился сонный Миша, доковылял на костылях.
— Приведите его мне! — командую.
Миша тычет меня костылем с опаской и любопытством:
— Как свинья резаная пахнет, — говорит. А еще говорит: — Мы тебе «скорую» вызвали, так что притухни и положи тряпку себе на голову.
Со слезами в голосе я отвечаю:
— Он нарушил мое пространство. Мне не нужны лавры, но его надо наказать.
— Тебе надо башку зашить, — говорит Миша.
Мне резко все надоедает: прыгать и злиться на Лялю. Заряд моторчика закончился. Плевать я на него хотел.
Я просто сижу, жду, пока не появляется фельдшер.
Миша объясняет ему:
— Другу надо башку зашить.
Фельдшер с сомнением смотрит на меня и на Мишу: один весь в крови и с кратером на макушке, другой — похмельный, на костылях, нога до колена в гипсе.
— Все с ним в порядке, — отвечает фельдшер.
Я молчу. Все надоело.
Лёджик куда-то пропал, здесь кроме нас троих только местные дети, и уже почти темно.
— Ладно, счас посмотрим, — говорит фельдшер и идет к «скорой», на которой его привезли. Открывает двери, роется в салоне. Возвращается с флаконом и куском марли.
— Не надо ничего зашивать, до свадьбы заживет, — с этими словами фельдшер поливает мне голову. Поливает марлю, кладет ее на рану. — Держи так. Через полчаса можешь выкинуть и лечь спать.
Я уже проветрился и чувствую: что-то здесь не так.
— И это все?
— Это все. Я пошел.
Фельдшер уходит, и через полминуты газель «скорой помощи» покидает двор. Миша садится рядом со мной, вытягивает больную ногу.
— Мне кажется, или он халатно отнесся к работе? Врач этот нормальный по-твоему?
— Да он сам бухой в жопу, — объясняет Миша.
— Счас я зайду к тебе умыться, и домой, — говорю.
— Оклемался?
Миша внимательно смотрит на меня. Вдруг ласково улыбается:
— Дегенерат.
Оглядываю себя — мне явно нужно сменить футболку, чтобы не палиться. Но мое мысленное «не палиться» срабатывает наоборот: в следующую секунду, как я об этом подумал, из-за дома выходит мой отец. Я вижу его отсюда, приближается. Кто-то сообщил ему, красная лампочка «внимание!» мигает с нарастающей силой, отец идет вдоль дома не спеша, ступает твердо и внушительно, но приближается очень быстро.
— Ладно, Жук. Я пошел.
Миша хватает костыли и ловко упрыгивает к себе.
И мы с отцом молча идем домой. Я едва поспеваю. Он не ругается, просто поглядывает на меня через плечо, и в этом поглядывании читается его слово «придурочный», — еще несколько стремительных шагов, — и опять этот взгляд на меня. Сожаление и непонимание, что с сыном не так, почему он вырастает таким идиотом?
— Кто тебе сказал? — спрашиваю я, но он не отвечает.
Я помыл волосы и теперь сижу на кухне. Мачеха снимает с меня окровавленную футболку и обрабатывает голову зеленкой.
— Господи, чем это тебя так?
— Ударился о дверную ручку, — отвечаю я. — О дверь в подъезде.
Голова кружится, подташнивает. Мое первое сотрясение. Отец провожает меня в комнату.
— Застелю, — говорит он.
Я посторонился — стою возле окна, прижавшись к батарее. Не задеваю отца в этом тесном пространстве, пока он накрывает мою подушку старым полотенцем, чтобы я не пачкал постельное белье. Он переступает через диван и встает в проходе. Наблюдает за мной, пока я снимаю штаны с носками и ложусь.
— Спи и не ворочайся, — говорит как маленькому.
Еще какое-то время стоит в дверном проеме и смотрит на меня. Я лежу с закрытыми глазами и слишком отчетливо чувствую это. Даже позу не выбрал, а уже прикидываюсь спящим. В детстве плохо засыпал. Когда мне было лет пять, отец, случалось, сидел рядом и запрещал шевелиться. «Не ерзай», — говорил он так, будто я причиняю ему страдания каждым движением. Чем сильнее старался не шевелиться, тем больше было необходимости. Конечности чесались, любое положение казалось неудобным. Отец все не уходит, от его изучающего взгляда все зудит сильнее.
— Ты мне мешаешь, — сухо замечаю я, не раскрывая глаз.
Мне не нужно его видеть, кожа заменяет мне зрение, этот воздух настолько плотный и знакомый, что я чувствую, как отец кривит рот в горькой ухмылке.
— Придурочный, — цедит сквозь зубы.
Отец закрывает дверь. Я тут же откидываю одеяло, так удобней. Трогаю свою рану в темноте. Кровь все еще понемногу сочится из маленького вулкана. Если прикоснуться к рваным краям жерла, боль пронзает голову. Я лежу, периодически дотрагиваясь до болевой точки, чтобы почувствовать разряд, чтобы ощутить каждый нерв. Уснуть все равно не получится, я знаю это. Долго лежу так, расслабляюсь, потом дотрагиваюсь до фазы, и освежаюсь. Надоедает, встаю. Тихонько приоткрываю дверь в коридор. Отец с мачехой смотрят телевизор в большой комнате, вижу это из коридора через рифленое стекло. Младший брат давно спит. На кухне пью воду, смотрю на часы: полпервого. Я возвращаюсь к себе и зачем-то начинаю одеваться. Тихонько выхожу из дома, аккуратно приоткрываю калитку, покидаю участок: тюрьму ненавязчивого, почти неощутимого режима.
Даже не слышал, но прошел небольшой дождь: дорога размыта. Скольжу по грязи, но на улице прохладно и хорошо. Быть здесь лучше, чем лежать в постели. Иду к «змейке» — дому номер 10б по нашей улице, туда, где живут мои друзья. Захожу в пустой двор. Площадки возле подъездов освещаются, как маленькие пустые сцены.
— Жука! — слышу я сверху приглушенный оклик.
Поднимаю голову, и мне кажется, что вижу самого себя в окне четвертого этажа. Неожиданный поворот, и я пугаюсь. Замираю в свете фонаря перед ночным монстром — изогнутой пятиэтажкой. Лже-я добродушно машет сверху — это как увидеть, что отражение вместо того, чтобы копировать твои жесты, жизнерадостно задергалось. Раздается непонятный шум, скрежет или звон, я верчусь на месте: тьма, дом, окно. Чувствую, что сейчас проснусь, — но успеваю понять, что пугаться было нечего. Это Лёджик зовет меня из окна своей комнаты, просто ночью и с мытой головой он похож на меня самого. Звонит домашний телефон. Мне просто показалось, это был Лёджик, а не я. Отпускает. Ничего не важно. Проснулся.
* * *
Это отец позвонил, чтобы разбудить. Своего будильника у меня не было.
— Вставай, — приказал он.
— Да, я уже встаю, — ответил я, едва вытолкнув слова через склеившийся рот.
— Зайдешь ко мне сегодня?
— Наверное, зайду, да.
Быстро умылся холодной водой и включил чайник. Что же случилось? Вдруг Тимофей свалился? Наверное, если бы он выпал из окна, я бы не ночевал дома. Все бы закрутилось как-то иначе, и я сейчас был бы в больнице или морге.
По пути на остановку зашел за «змейку», прошерстить газон. Следов упавшего тела нет, кухонное окно в квартире Лёджика закрыто. С этой же стороны дома находилось окно в комнату Тимофея. Я выбрал несколько легких камушков. Пусть покажется, чтобы я знал, что с ним все в порядке. Покидал их в окно, но Тимофей не показался.
В аудитории было полно народу. Я пошел по краю в задний ряд. Голоса тихо и непрерывно гудели. Похмелье понемногу отвоевывало территорию, каждый мой шаг увеличивал его владения. Парней, как я и ожидал, было очень мало: где-то семь или восемь на сотню девушек, самые ущербные из которых пришли с родителями. Забрался в последний ряд: сегодня я не собирался ни с кем знакомиться или здороваться. Но одна девушка-мутант меня узнала и сказала:
— Привет, Женя.
Нехотя махнул ей рукой. Она была похожа на Фиону, возлюбленную Шрека, в момент превращения в огра. Мы сидели рядом на вступительном сочинении, и я видел, что ее труд начинается со слов: «Итак, в чем же смысл названия "Герой нашего времени”?» Я был уверен, что Фиона не поступит даже на коммерческую основу с такой работой. Но она была здесь и, судя по радостному возбуждению, имела проходной балл. Или на что-то надеялась вопреки здравому смыслу.
Пришли преподаватели, и гул начал стихать.
Сначала зачитали список студентов, набравших по двадцать баллов. Их было немного, четыре человека, круглые отличницы. Особое поздравление для них, приятно будет обучать их в нашем учебном заведении, нашему факультету нужны такие кадры, и так далее и тому подобное. Потом зачитали список тех, у кого всего одна «четверка» — человек пятнадцать, и среди них один парень. Я обратил на него внимание: маленький и коренастый симпатяга с мудрым лицом, украшенным первыми усами светлого пуха. Их — этих хорошистов, а не его усы (в уме я писал репортаж и позволил себе маленький каламбур), — тоже поздравили, но более сдержанно. Далее следовал длинный список набравших не больше и не меньше — проходной балл. Мои фамилия и имя были первыми в этом списке, составленном в алфавитном порядке.
Пришлось обратить внимание, что в аудитории были и красивые девушки: может быть, десять, затерявшиеся среди деревенских зубрил и уродин принцессы. Но мне не нужна красавица, со сладким похмельным сожалением думал я. Как будто я был ранним мудрецом, адекватным, как большой немощный слон. Нужно пожертвовать мечтами о принцессах (я как будто писал учебник жизни для самого себя), выбрать золотую середину и создать средних достоинств пару. Сам я не красавец, к тому же у меня совсем нет денег. Так что мне нужна отчаявшаяся отыскать принца девушка. Девушка с невысокими критериями и умещающаяся в невысокие критерии.
Всех поступивших разделили на группы. Оказывается, особо активные уже изъявили желание стать старостами. Общественная жизнь где-то текла, а я и представления о ней не имел. Я попал в группу номер три, подгруппа «А». Фиона будет моей старостой, сама судьба сводит нас вместе. Тихие глубинные течения выносят меня к ее нетронутой промежности. Если я, стиснув зубы, возьмусь за нее, месяца будет вполне достаточно, чтобы Фиона позволила мне ее дефлорировать. Вдруг я осознал: с такой девушкой у меня все получится, это же не Настя Матвеева, не объект поклонения. Здесь я смогу руководствоваться любым порнофильмом: раздеть, плюнуть на ладонь и грубо овладеть. Она привяжется ко мне. Это будет выгодно обоим: скорее всего, Фиона заучка и станет помогать мне в том, что я плохо усвоил в школе: в истории, географии, обществознании, даже в правилах русского языка (я сдавал ЕГЭ по русскому и отвечал на вопросы интуитивно). А я научу ее писать сочинения. Меня специально этому учили несколько месяцев, и я передам этот навык Фионе.
Я представил, как погружаю член ей в рот, будто в маленький ковшик игрушечного экскаватора, и при этом тянусь рукой к светлым пышным зарослям под ее животом. Определенно нужно было опохмелиться.
Отец работал в шаговой доступности от главного корпуса. Через проходную нельзя было пройти без пропуска, но на первом этаже офисного комплекса имелся внутренний телефон-автомат. Я снял трубку и назвал свою фамилию. Меня соединили с отцом.
— Да.
— Привет. Всё, меня зачислили.
— Хорошо. Сейчас спущусь.
Он спустился, и мы вышли на улицу. Я смотрел на автобусную остановку. У старенького дедушки сломалась тележка, и он тщетно пытался приделать отвалившееся колесо.
— Будь готов, что вокруг будет много девушек, — начал отец издалека.
Колесо совсем не держалось: когда дедушка попробовал покатать тележку вперед-назад, снова слетело и закатилось под лавочку. Подъехал троллейбус, и дедушка махнул колесу рукой, затащил тележку в салон. Оно так и осталось одиноко лежать на асфальте.
— Не стоит торопиться, — сказал отец. — Половина студенток филфака хотят скорее выйти замуж, а вторая половина — просто сексуально озабоченные. Старайся не терять голову.
Мне захотелось подойти и забрать это колесо от тележки.
— Думаешь, не стоило вам с мамой так рано жениться?
Видение с Фионой-экскаватором вернулось ко мне. Почувствовал, что у меня вот-вот случится эрекция. Это сейчас было ни к чему, нужно было стоять и внимать, чтобы не упустить момент сближения с отцом.
Он не стал отвечать на мой вопрос. Сказал, как будто подглядел сцену, которая разыгрывалась у меня в воображении:
— Попробуй сейчас думать о другом. О том, что у тебя есть пять лет, чтобы разобраться, чем ты будешь заниматься всею жизнь.
Я думал, это только начало, но отец достал кошелек из кармана легкой куртки.
— Сколько нужно денег на одежду?
Прикинул, что мне нужно: обувь, джинсы и какая-нибудь толстовка или новый свитер.
— Тысячи две.
Отец отсчитал две двести и сказал:
— Постарайся не пропить.
Это уже стало рефреном. Когда я получал деньги, просто обязан был услышать это.
— Спасибо, не пропью.
Он вдруг скорчил рожу и достал из кармана пачку жвачки. Протянул мне, я подставил ладонь.
— Перегаром пасет.
Отец пошел работать, я пошел в магазин, прихватив с остановки колесо от дедушкиной тележки. Выпью бутылку пива и поеду на рынок. Мне нужны были новые вещи, это точно. Мою нынешнюю одежду стоило выкинуть без сожаления. Но хорошо, что отец сам предложил деньги, — я как-то еще не привык, что он бросил журналистику и теперь получает нормально, работая пиарщиком в «Межрегионгазе». Наверное, у него зарплата тысяч двадцать, или около того. Семья понемногу выбирается из нищеты.
Я взял бутылку «Жигулевского» и сел в ближайшем дворе. Сделал несколько глотков, и в голове посвежело. Вертел колесико, потом бросил его в урну. Боль с тошнотой отступали. Я погрузился в полуденное спокойствие буднего дня.
У меня не было ни одной проблемы, все шло как по маслу. Даже экзамены сдал без стресса, чувствовал себя уверенно. Если бы только не врал друзьям насчет своего полового опыта, был бы совершенно свободным человеком. Ложь — работа без зарплаты на каждый день. Нужно только признаться во всем, и перестанешь быть рабом собственных пустых выдумок. Но я так трезво размышляю только пока сижу один. Даю себе клятву никогда не врать, но внезапное желание оказаться в обойме снова вдохновит на болтовню, нет-нет да и сочинишь анекдотец. Скоро меня подловят на вранье, это вопрос времени. Все от праздности, она виновата, надо пытаться устроиться на стройку на август. Труд помог бы мне исправить этот внутренний дефект, не осталось бы сил на такие глупости.
Осенью Серега перестал работать в доставке воды, зато посоветовал меня другому мужику. Сане. Это был начинающий рыхлеть тридцатипятилетний холостяк. Он был дружелюбно настроен, но мне было тоскливо с ним, чувствовал физическое неудобство от его болтливости.
— Здесь живет одна баба, — говорил Саня, пока мы ехали по Тухачевского. — Я у нее иногда бываю. Тесная, горячая, — показывал мне сжатый кулак. — Зацепит тебя, как кожаной прихваткой. Чистая. Трахнет, накормит, только послушай ее.
Мы выезжали с района ФПК в центральный, и на проспекте Ленина, самой протяженной в городе улице, у него был целый гарем.
— Во «Втором универмаге» познакомился с женщиной. Хорошая была женщина, волосатая. Сама с высшим образованием, но любит животный, жесткий стиль. И еще ей нравилось в машине трахаться. А в машине, сам понимаешь, не так просто кончить. У меня восьмерка была. Заедешь во двор, не можешь сосредоточиться, сиденье опять-таки неудобное, а вдруг кто-то в стекло постучит? Или мусора появятся, потом объясняйся с ее мужем.
По его историям я начал запоминать названия улиц, которые никак не были связаны с моей жизнью:
— Приглядел одну телку на Мичурина. Сперва ее подруга запала на меня, но так ведь неинтересно. Мне нужна была Маринка, задачку себе поставил. Целую неделю поджидал, говорил, позови меня к себе. Отшучивалась, но потом сама позвонила, все-таки потекла, сучечка. Я сцепился с ней на пороге, сорвался с петель. В вещевой шкаф ее запихал и там ей сунул.
Саня ездил на «газели», бутылей вмещалось много. Развозить воду — было одной из его многочисленных халтур, он работал здесь два раза в неделю и брал по многу адресов. Наша смена с ним длилась шесть-семь часов.
В первый же вечер, когда мы возвращались домой, он указал мне на женщину у обочины:
— О, смори. Вылезла. Хочешь шлюху?
Саня дважды просигналил в знак приветствия, и мы проехали мимо. Я растерялся и что-то забормотал. Мне хотелось поговорить об этом, расспросить его об этой сфере, я ничего не знал по теме. Даже никогда не думал, как отличить проститутку от обычной женщины.
— Ну ты чего? — сказал Саня. — Достаточно знать места. Шлюха сама к тебе подойдет. Они всегда стоят вечерами на Ленина. Но больше всего их на Сибиряков-Гвардейцев. Там шлюший квартал. Отсосет за полтинник.
— И как это? Прямо в машине?
— Ну да. Хочешь? Сделаем крюк? Я могу выйти, если стесняешься.
Он засмеялся:
— А могу остаться и поддержать товарища.
— Что-то мне не очень хочется, — сказал я неуверенно. — Не считаю, что должен платить за такое.
На самом деле я просто не успел обдумать. Мне хотелось попробовать, но не в машине и не при этом человеке. К тому же я немного брезговал. Слышал, что уличные проститутки, как правило, наркоманки.
— Правильно! — обрадовался Саня. — В твои годы платить за еблю — крест на себе ставить. Пять минут — и зарплаты за день нет.
Один раз я попросил друга Вову меня подменить. И, к моему удивлению, он подружился с Саней. Саня больше не звонил мне, а звонил Вове. На третью или четвертую смену Вова получил свой первый минет вместо карманных денег. Он заработал очки опыта, а я их так и не заработаю, возможно, никогда.
* * *
На рынке «Дружба» я купил одежду: серую толстовку с молнией до груди, классические темно-синие джинсы и коричневые шнурованные полуботинки. Все дешевое и недолговечное, но выглядело нормально. На сдачу купил полтора литра разливного пива. Долго ждал автобус номер двести пять на остановке «Пивзавод», за которой валялся бомж. Зато автобус приехал почти пустой.
Я давил и давил на звонок, но Тимофей не открыл дверь. Наверное, отсыпался. Если прошлую ночь он действительно не спал и сегодня лег утром, теперь может проспать целые сутки. А может быть, не захотел меня видеть. Наверняка догадался, что это я, и лежит сейчас в постели, вспоминает, как мама Лёджика нас застала в оконной раме, мучается от стыда. Больше мы не будем заходить к ним в гости, жаль, что мы так перепили вчера.
Я обошел дом и уселся возле заколоченного черного хода, с обратной стороны подъезда. Выпью пиво сам, тихонько посижу с видом на гаражи. Я вытащил новую одежду из пакета. Решил переодеться прямо здесь. Сначала переодел верх, потом встал на траву, снял обувь и штаны. И когда я стоял на газоне в носках и трусах, продевая ногу в новую штанину, мое одиночество нарушили.
— Здорово, Жука, — сказал подросток по прозвищу Груша и протянул мне руку.
— Черт, откуда ты взялся?
Мне было неудобно сейчас, но я пожал ему руку. В нескольких шагах стояла его подружка, наверное, сидели здесь, сосались за домом и увидели меня.
— Что ты делаешь? — спросил он с любопытством. Вот же социальное существо, надо ему подойти, поговорить.
— Переодеваюсь, разве не видно?
Он серьезно кивнул, взял подружку за руку, пока я продолжил переодевание, ушел на другую сторону заднего двора. Там у них была постелена тряпка, на которую они сели и стали друг друга лапать. Этим, наверное, и занимались до того, как он заметил меня. Но ему понадобилось подойти и поздороваться, у него своя оптика. Даже у пятнадцатилетнего Груши была девушка, не знаю, насколько они продвинулись в своих отношениях, скорее всего он с ней не только обнимался за домом. Груша, что же у него в голове? Я сел и злобно отхлебнул пива. Отсюда было плохо видно, но мне показалось, что он залез ей в трусы. Может быть, он специально подошел ко мне, чтобы утвердиться. Чтобы я заметил его с девочкой. Чтобы видел и знал, что он с ней делает в свои пятнадцать.
Симпатяга Груша, в курсе ли его подружка, что всего года четыре назад он сосал за клей? Лёджик был свидетелем. У меня в голове не укладывалось, как Груша теперь живет с этим багажом? Ходит в школу, делает серьезное лицо, смотрит на мир из своей скорлупы, а мерзкий член навсегда прилип к объективу. Все ведь помнят об этом, но никто вроде его не трогает: пусть разбирается сам. Рефлексирует ли он на эту тему, каждый ли день вспоминает? Сосать за клей. Он же из обычной семьи вроде моей, и что он не мог выпросить у родителей денег, или даже украсть? Сколько вообще стоит тюбик «Момента», наверняка, копейки? Или он не совсем нормальный, слегка опаздывал в развитии? Или вообще ему просто хотелось сосать, и дело было не в клее? Я бы никогда не смог вообразить, что такие вещи происходят где-то рядом. Не в колониях для несовершеннолетних, но здесь, в этих пятиэтажках.
Сейчас он выглядел как нормальный парень, рано повзрослевший подросток. Серьезный, опрятный, вряд ли все еще нюхает клей. У него есть какой-то план на свое будущее, это чувствуется, наверное, мутит какие-то мелкие дела, может, даже уже подбарыживает дудкой. Я ни разу не видел, чтобы он пил спирт.
Вижу сейчас, как Груша лапает свою подружку, чуть ли не раздевает прямо на улице. А я вырядился в новую одежду: пью пиво из «сиськи», подглядываю завистливо на ребятишек, и у меня стоит.
Пиво хорошо легло на вчерашний самогон, и теперь я мог разглядывать себя в зеркало, не испытывая ничего, кроме тихой тупой радости. Я долго крутился перед зеркалом. До сих пор покупка шмоток для меня — причина щенячьего восторга. Все детство я донашивал чужую одежду: за родной сестрой, за сводным братом, даже за двоюродно-сводными братьями, детьми родственников по линии мачехи. Собственной одежды у меня почти никогда не было. Только обувь, как правило, ведь она рвется быстрее, чем растут ноги подростка. В пятом классе мне купили отличные зимние ботинки, которые я очень любил.
— Дорогие, — сказала мачеха. — Носи аккуратней, должно хватить на две зимы.
Мне врезались в память ее слова, и в феврале второго сезона, когда подошва начала отрываться, я испытал тревогу. Побоялся говорить, что порвал такую хорошую обувь. Решил, что это моя личная проблема. Я вбил довольно толстый и большой гвоздь в пятку изнутри, он прошиб подошву и торчал на два сантиметра. Я загнул конец и носил себе башмак, царапая лед под ногами, как шпорой. Вышло не очень красиво, и в течение месяца меня не покидало смутное беспокойство — стоило просто сказать отцу, что у меня порвался ботинок, а не браться за ремонт самому. Отец заметил этот гвоздь однажды, когда я собирался в школу. Я взял ботинки с батареи и понес в коридор, где меня ждал одноклассник. В этом время я столкнулся с отцом. Он с любопытством посмотрел на отремонтированный мной башмак и выхватил его из моих рук.
— Что ты сделал? — спросил он. — Я тебе по морде сейчас этим сапогом дам.
Я догадывался, что можно было сделать лучше, но такой реакции не мог предугадать. У меня уши покраснели, пожалуйста, только не при однокласснике. Он-то жил в коттедже и одевался хорошо. Я надолго обиделся на отца. Во-первых, потому что одноклассник разболтал всему классу — его почему-то рассмешило, что приколотил подошву гвоздем, а во-вторых, потому отец еще тогда добавил:
— И как я понесу их в ремонт? На меня мастер посмотрит как на идиота, прежде чем вытащит этот гвоздь.
Мой отец, репортер с пятнадцатилетним стажем, любитель шутить про какашки и дразнить деда за отсутствие самоиронии, сочинитель пошлых стишат и рифмованных поздравлений, но интеллигент, ни разу в жизни не позволивший себе сматериться при детях; человек, который сам разводил и убивал кроликов, от которого сладковато пахло их дерьмом, который не мог себе позволить дать мне денег, чтобы я поел на большой перемене, — этот человек в середине свой сложной жизни, в феврале девяносто седьмого года настолько испугался, что какой-то там мастер по ремонту обуви посмотрит на него как на идиота, что даже сказал своему сыну: «Я дам тебе по морде сапогом».
Да любой отец-алкаш просто усмехнулся бы. В тот день был легкий мороз, и я шел в школу в кроссовках сестры, стараясь не смотреть на одноклассника. А у того уже язык чесался поделиться со всеми этим маленьким анекдотом.
В итоге отец сам без труда вытащил злосчастный гвоздь и заклеил ботинок. Думаю, у него ушло на это не больше десяти минут. Ладно, с тех пор я давно переплюнул отца по количеству мелких и крупных зихеров. Взять хотя бы случай с украденной цепной пилой, даже им можно крыть любые отцовские промахи.
* * *
Лёджик торчит из окна, жестом подзывая зайти к нему. Пока я поднимаюсь по лестнице, он уже вышел на площадку в тапках, ждет.
— Лялю, что ли, ищешь? — спрашивает он.
— Да я уже забыл о его существовании. Уснуть просто не могу.
— Пошли ко мне.
Я впервые захожу к Лёджику домой. Тихо разуваюсь в коридоре. У него в квартире нет неприятного запаха, все прилично, скромно, уютно. Может быть, я немного разочарован. Думал, что такие авантюристы растут в беспорядке, в квартирах с проблемными санузлами, в запахе плесени, каждый день разгадывая маленькие коммунальные головоломки. Мы заходим в комнату Лёджика. У него даже есть книги, и это не художественная литература. Я не изучил их внимательно, и они навсегда превратились в книги-болванки, без авторов и названий. Кровать, журнальный столик. Нет разбросанных грязных носков, висит чистый ковер на стене.
— Хочешь поесть?
Я не знаю, хочу ли, наверное, нужно поесть. Киваю, польщенный такой заботой. Здесь я могу есть спокойно, нет никакого повода брезговать и бояться, что посуда окажется грязной. Лёджик приносит жареную картошку и кабачки. Не очень люблю кабачки, но стоит мне съесть кусочек, как понимаю, что очень голоден. С утра ничего не ел.
Лёджик расставляет шахматы.
— Придется сыграть со мной, Жука.
Пожимаю плечами:
— Если ты дашь мне фору.
Я передвигаю фигуры, совсем не думая. Нет во мне жажды победы, я наблюдатель, не завоеватель. Играю, просто чтобы скоротать время.
— Помнишь, как мы воровали сварочный аппарат? — спрашиваю я.
Лёджик тихо смеется. Конечно, он помнит.
Как-то ночью я возвращался домой и встретил возбужденного Лёджика. Быстрее пойдем со мной, сказал он. Там возле ЖЭКа открыт гараж, а в нем сварочный аппарат. У меня не было желания что-то красть, но и отказывать не хотелось. Зачем ему сварочный, спросил я. Как же, он нужен любому нормальному человеку. Продадим, заработаем. Мне не очень верилось, что его легко продать, но Лёджику было виднее. Мы забрались в гараж и стали толкать в темноте эту махину весом в центнер, а то и больше. Одно колесико из четырех крутилось. Нам конец, подумал вяло я. Поставят на учет и привет: живи до первого происшествия. Сейчас вернется хозяин, и нам конец. Сложнее всего было перетащить аппарат через порог в дверце гаража. Потом уже проще, под горку и в заросший кустарником кювет. Спрятали в кустах, устали и все прокляли. «Бросим его здесь?» — спросил я. «Да хрен с ним. Кому я его продам», — сказал Лёджик.
— Продал ты его, небось, — говорю я.
— Ну конечно. Подумай сам. С утра приходит хозяин, сварочного нет. Следы ведут в кусты. Он же не идиот, он забирает свой сварочный и запирает гараж.
Фигур у меня остается все меньше.
— Наверное, ты прав, — отвечаю я.
Но мне все кажется, Лёджик хитрит. Хочу спросить его насчет электропилы. Зная, что Лёджик тащит все, что подвернется под руку, я все же однажды позвал его в гости. Мне было четырнадцать, и я очень редко оставался один дома. Не хотел терять шанс устроить свою маленькую пирушку. Пришли еще два моих одноклассника (Лёджик учился в параллельном, девятом «Б»), и приехали две девчонки из города.
— Ты сегодня станешь мужчиной, — сказала мне одна из них. Она, скорее всего, дразнила меня, издевалась.
— Я уже давно не мальчик, — ответил я на всякий случай.
Мы разливали спирт из стеклянной банки. Я проснулся на полу своей комнаты, никого не было, зато все пропахло куревом. Отец и мачеха могли вернуться в любую минуту. Я в спешке проветривал кухню, мыл посуду и полы. За уборкой меня и застали. Но мое опьянение и беспорядок были не главной проблемой: из сеней пропала цепная электропила, которую отец взял у друга, чтобы обновить стайку, где держал кроликов. Я не закрывал дверь, ее мог кто-то украсть, пока мы пили. А мог и унести Лёджик или мои одноклассники. Может, они провожали девчонок, а Лёджик в это время стащил пилу. Но наш дом был крайним на улице в ряду частных домов, дальше — милицейское общежитие. Разве стал бы Лёджик средь бела дня вытаскивать пилу под окнами этой общаги? Куда пропала пила?
Отец не повысил на меня голоса и не замахнулся. Но мне казалось, что внутри у него что-то перевернулось, появилось горькое сожаление по моему поводу, чувство, что в его сыне есть изъян, от которого просто не избавиться.
— Как насчет электропилы? Это ведь не ты украл ее? — говорю я Лёджику.
Лёджик смотрит мне в глаза, не мигая. Я вспоминаю, как мы обнимались под песни Михаила Круга, сюжеты которых одновременно смешили нас и трогали за душу. Лёджик говорил: «Жука, теперь ты мой братуха! Родной мной дурак».
— Ладно, давай доиграем, — обрываю я себя. Мне не нужен ответ. Разве меня интересует пила? Разве ее он украл? Он украл у меня гораздо больше. Мою мечту отомстить этому миру, отказаться от него, перебороть страх и спокойно его разрушить. Это я, еще ребенком и подростком, десяти, двенадцати и четырнадцатилетним, прятался в кустах малины, рыдая и мечтая о самоубийстве. Всю жизнь растил его внутри, на спор прыгал с балкона на дерево, ходил по краю крыши, переплывал реку, почти не умея плавать, мешал спирт с пивом, подставлял под удар лицо, не умея бить в чужое. Для меня самоубийство было спутником, товарищем, которого я кормил пустыми обещаниями и постоянно предавал.
— Как ты это сделал? — спрашиваю я.
Я встал с дивана.
Уснул прямо в одежде после того, как вертелся перед зеркалом. Из-за того, что спал в новой обуви, ноги затекли. Я разулся и залез на подоконник, просто посидеть. Только одно окно горело в целом общежитии напротив нашего дома. Холодок щекотал сердце с легкими. Я испытывал тревогу и ревность. Нужно было поделиться этой историей, набросать какой-то план, зацепки и якоря, и рассказать ее.
Но пройдет еще много лет, а она так и не отойдет на задний план, центром мира в моих снах все еще будет оставаться улица Парковая, наш дом, вечно грязная дорога от частного сектора до «змеек», красное ментовское общежитие, школа и стадион, заброшенные коровники, картофельное поле, на котором мы терли коноплю. Если идти через рощу, можно попасть еще дальше в прошлое, в другой город, в совсем маленький Березовский к воспоминаниям о дне, когда Валера застрелил маму. Но весь новый опыт будет лишь по чуть-чуть расширять географию сновидений, вместо берега Томи можно будет выйти на морской пляж, слишком бутафорский и непроработанный, а постоянно меняющиеся местожительства вообще выпадут из этого мира. Большинство людей, с которыми я встречусь в квартирах, университетах, на стройках, складах, в супермаркетах, офисах, редакциях, клубах, поездах, самолетах, останутся просто статистами. Во мне больше не найдется любви, достаточной, чтобы хорошенько вглядеться в кого-то из них.
_________________________________________
Об авторе:
ЕВГЕНИЙ АЛЕХИН
Родился в Кемерово. Учился на филологическом факультете Кемеровского государственного университета, на режиссерском факультете Кемеровского университета культуры, на сценарном факультете Всероссийского государственного института кинематографии, но не окончил ни одно из этих учебных заведений. Работал грузчиком, продавцом, охранником, статистом в кино и на телевидении и др. Участвовал в создании короткометражных фильмов в качестве сценариста и актера.
Книги прозы: Третья штанина. М.: Эксмо, 2011., Камерная музыка. М.: Ил-Мьюзик, 2012.
Фото Авдотьи Александровойскачать dle 12.1
