Семен Иванович и сам не заметил, как начал называть ее женой. Хотя они так и не женились, и прожили все свои годы в так называемом гражданском браке. Оглядываясь назад, они не понимали и сами, почему так получилось: вроде, их любовь должна была стать браком — единственным и на всю жизнь, а не стала: с другой стороны, если есть любовь, зачем ей какой-то брак? Они не планировали свадьбу, не мечтали о ней, не копили и не думали, кого пригласить — все проще: они, видимо, забыли о ней. Им было все и так понятно: будут вместе, что бы ни случилось. Однажды они сказали друг другу «У нас всегда все будет хорошо», — и этот день можно было бы считать днем свадьбы, когда бы их обоих на закате лет не подводила память.
Сделав свой выбор однажды — быть верным — старик гордился им всю жизнь. Гордился и сейчас, даже если на улице встречал совсем молоденьких красоток в коротких юбочках и черных чулках, и в нем — нет, не просыпались, но ворочались во сне — отголоски тех давних лет, когда он делал выбор между женой и такими же, как они. Уходящая жизнь казалась ему цельной, все задачи были поставлены, и все задачи были выполнены. «Должно быть, стоило поставить себе еще несколько задач?» — думал он иногда. Но быстро охладевал к этой мысли.
Удивительно, что когда старость наступила, Семен Иванович перестал ее бояться. Все стало очевидно, просто, вся жизнь, в которой он бешено искал смысл в юности, подкапывался в зрелом возрасте и надеялся найти в 50, стала ясной и простой. Полная целей, маленьких и больших, переживаний, серьезных и несерьезных, очарований и разочарований, она стала единой, безэмоциональной — стала тем, чем никогда не была, и чем он очень хотел ее чувствовать — просто жизнью. И кроме этого «просто» у нее не было иных характеристик.
Картина солнечного дня, который отчего-то упорно всплывал в памяти, постепенно восстанавливалась и заполняла собой все сознание — даже ту его часть, что отвечала за связь с реальностью в данный момент — на холодном полу под лампой. Сюжеты из давнего прошлого приходят в старости хаотично и избирательно — и как убедился старик за последние несколько лет жизни — против воли. Силясь вспомнить какую-нибудь дату, прекрасный момент их совместной жизни, теплую встречу с последними из друзей — тех, что остались там, в столице, он не мог этого сделать: картина событий рушилась, так и не успев построиться, а тут — пожалуйста! — некоторые воспоминания не просто приходили – врывались в голову, терзали его привычные дни, не давая помыслить ни о чем, кроме себя. Их нельзя было выбрать, пролистать, как фотоальбом, и остановить взгляд на самой красочной карточке, они сами выбирали – и себя, и время своего появления, а порой приходили и к ней, и к нему одновременно. «Мы же одно», — говорила она, и старик кивал головой.
Но что пришло к ней сейчас, он не мог знать. Сам же он видел наконец всю улицу – одна из маленьких столичных улочек, какие сохранились еще, но в которые незнающему человеку можно забрести лишь случайно. Им повезло — они жили неподалеку, в старом, но аккуратном двухэтажном доме, окруженном зеленью — яблочными, ореховыми деревьями, разнообразными кустами, названий которых он никогда не знал, но на которых иногда появлялись ягоды. Единственным зданием выше их дома во всех видимых окрестностях была городская больница — впрочем, и ее громадиной не назовешь: современное, но со вкусом построенное здание в пять этажей, возле которого был разбит аккуратный сад с аллеями, скамеечками, вечерними фонарями и даже небольшим фонтаном. Территория больницы была окружена забором, который граничил с их маленьким двором. Выходя из подъезда или просто выглянув в окно, они всегда могли увидеть нервно курящих и вздыхающих посетителей, терзаемых вопросом «ну как» и мысленной надеждой «лишь бы все было в порядке», мам с маленькими детьми, или серьезных статных мужчин, обнимающих за плечи седовласых женщин, встречались там и врачи в своих белых халатах, терпеливо объяснявшие что-то нетерпеливым родственникам. Вот и сейчас он их отчетливо увидел, в своих воспоминаниях прикрыв калитку и выйдя на прогулку по их «двухэтажной» улице. Они спешили в ресторан, отметить очередную годовщину совместной жизни — того дня, когда они сказали друг другу главные слова, решив быть вместе. Даже сейчас старик пытался вспомнить, что это за дата, и не мог. Но было солнечно и жарко, значит лето: а ведь именно летом происходит все самое лучшее. Они спешили к маленькому мосту, которым заканчивалсь их короткая и уютная улочка — впереди он видел детей, перебегающих через дорогу, выгуливающую бульдога женщину в безразмерных солнцезащитных очках; вот слева от них стоял потрепанный временем ржавый ларек, где они, страдая от недостатка времени, чтобы дойти до магазина, покупали хлеб, колбасу и сладкое печенье. А справа, где заканчивался больничный забор, стоял совсем уж ветхий дом на три квартиры. В одной из них жил дед, — тогда им казалось, совсем древний, видавший такие времена, которых и не существовало вовсе. Он отчетливо увидел этого старика, всплывшего в памяти спустя столько лет, мог разглядеть, во что тот был одет — казалось, это какие-то несуразные мешки, но, конечно же, то были просто старые рубашки и потертые джинсы; старик сидел на огромном гнилом пне возле дома и пристально смотрел на них. Ей было всегда не по себе, когда они встречали сидящего старика, она прижималась к нему и шептала «Почему он на нас так смотрит?» Семену же был любопытен старик, он не считал, что во взгляде того есть угроза, осуждение или хотя бы неприязнь. Наблюдая за ним и его пристальным взглядом, он делал вывод, что старик провожает жизнь — его изумил этот взгляд лишь впервые, и он быстро привык к нему. «Старик провожает жизнь, и он жадно впивается взглядом во все, что видит вокруг, — объяснял он ей. — А видит он очень мало — только тех, кто проходит по этой улице, вот и вся его жизнь. Дед понимает, что ему недолго осталось наблюдать эту жизнь, и поэтому он так жаден». «Сам ты жаден», — пожимала плечами она, и забывала о том старике и его взгляде.
Но в тот день от их молчаливого и соблюдающего дистанцию контакта со стариком оторвали кошки. Это были самые обычные кошки, которые в огромном, каком-то даже неприличном для территории медицинского учреждения количестве плодились возле больницы. Они были настолько обычны, что даже влюбленная пара, неравнодушная к кошкам и державшая дома одну, проходила мимо, не останавливаясь поглядеть, как те играют. Семен смотрел на маленькую улочку, любуясь ее перспективой, и наслаждался жизнью, а вернее — простой и приятной формой, которую та приняла с тех пор, как они стали жить вместе. За тем мостом, которым кончалась улица, открывалась настоящая Москва — большая и шумная, с ветром, скоростью, людскими потоками, силой трения между людьми в магазинах, очередях, учреждениях, с домами, рвавшимися ввысь, с рекламными баннерами, нависающими над людьми и вселяющими страх своим размером и непрочностью конструкции вместо желания купить или куда-то поехать. Или о чем они там были еще, Бог их знает. И сейчас они шли в тот мир с радостью, что нечасто бывало: они шли в большой мир отмечать свое маленькое счастье.
Нина резко схватила его за плечо, и он не успел еще вырваться из своих мыслей, начать привычный в таких случаях вопрос — что-то случилось, любимая? — как увидел омерзительного вида человека, стоявшего в двух метрах от них. «Что?» — только и выговорил он. Омерзительный человек тыкал каким-то толстым металлическим прутом в нос кошке, ощетинившейся и тихо, почти неслышно шипевшей. Человеку было навскидку лет двадцать, и все в его виде говорило, что он дебил — не в том развлекательном смысле, который используют в дружеских разговорах, а в самом натуральном, прямом. Рот человека был открыт, выставив напоказ гниющие зубы, с губ стекала слюна — по подбородку и дальше, на оголенную грудь (цвета помоев майка на человеке была порвана в нескольких местах) или на землю, глаза впились в кошку, не замечая ничего вокруг, а рука бешено двигалась взад—вперед, а затем застывала — человек выжидающе смотрел на кошку — и вновь резко двигалась вперед, в то время как рот издавал дикий протяжный звук. Дополняли образ брюки, обрезанные до колена, и резиновые сапоги. Прут в руках человека внушал опасения: сам придурок был очевидным слабаком, завалил бы его на землю и тот, кто о драках лишь читал или смотрел фильмы, но вот опасное железо могло проломить голову не только кошке, но и человеку. К тому же, толстый прут был заострен, и странный человек норовил проткнуть глаз кошке или попасть ей острым концом прямо в шипящий рот.
Человек настолько поразил Семена, что он и не смотрел на кошку. «Котята», — шепнула Нина, наверное, единственное, что в тот момент успела выговорить; он резко перевел взгляд вниз, к забору, и увидел — действительно, несколько маленьких котят испуганно жались к кошке. «Все понимают», — только и успел подумать он, как человек резко ударил кошку сбоку по голове и прикрикнул что-то невразумительное, вроде победного клича дебила. Животное отскочило, ошарашенное болью, но тут же подбежало назад, к котятам. Человек залился диким смехом, и вновь принялся вертеть прут в руках. Котята его явно не интересовали, но было видно, как страшно кошке, у которой даже отнялся дар ее кошачьей речи, и она давно убежала бы — нелепый человек с железной палкой никогда не догонит юркую кошку: нырнула в подвал, и ее как ни бывало — не будь рядом этих маленьких существ. «Они ведь тоже боятся за кошку, — подумал Семен. — И жмутся к ней не от страха за себя, а именно от страха за нее». Эй! — наконец выкрикнул он. Неприятный человек обернулся к нему и убрал прут из—под носа кошки. Нахлынувшее омерзение не оставило в нем места страху, и он медленно, как-то устало произнес идиоту: «А ну иди отсюда». Человек развернулся покорно и, даже не глядя на кошку, отправился прочь — в строну дома, где жил старик с пронзительным взглядом. «Прут выкинь», — добавил Семен вслед. Орудие жестокой игры упало на асфальт и громко брякнуло. Звук напугал кошку не меньше, чем страшный человек, и она в окружении котят засеменила вдоль забора, в сторону ворот на территорию больницы. «Ну, пойдем», — сказал он Нине, и они молча пошли в сторону моста.
Старик угрюмо смотрел в угол, вспоминая картину и уже не пытаясь встать, воспоминания пригвоздили его, он даже не шевелил рукой, замерев на полу: казалось, там, за мостом, небо заволокло тучами, и готов был вот—вот разразиться дождь. Дед, сидевший на пне, не отрывал от них взгляда, он смотрел на них, когда они приближались — и каждому казалось, что именно на него — следил, как они проходят мимо, и провожал их, когда они начали отдаляться. «Ну что вам надо?» — не выдержала Нина и вернулась назад, вплотную приблизилась к деду, но у того даже не шелохнулась бровь. Ему не было интересно вступать в разговоры. «Вы что, это все видели?» — она почти кричала. «Дед все видит», — мрачно сказал Семен, взял ее за руку и быстро повел за собой.
В ресторане было не уйти от разговора об увиденном. Он хотел, чтобы все образумилось, чтобы не омрачали праздник ненужные мысли, но ему и самому было не по себе, хотя он успокаивал, как мог, свою возлюбленную. Выпив пару бокалов, она вернулась к прожитому событию, и, как он ни отговоривал, разнервничалась и совсем не желала слышать о праздничном настроении, о том, почему они собственно, сюда пришли.
– Нет, дай мне сказать. Ты видел саму кошку? Видел, какая она маленькая и беззащитная?
– Прошу тебя, не начинай, — Семен взял ее за руку и осмотрелся по сторонам . «Зачем? — вдруг подумал сам — Какая мне разница, кто что увидит или подумает? Ну, разнервничалась женщина».
– Да нет, я не о том, что кошка, и мне ее жалко. Хотя это, конечно, тоже, и это в первую очередь. Но ты видел, как она защищала котят? Ей было страшно, но она готова была умереть, погибнуть. Ведь она же понимала, что у нее против этой палки и этого… зверя, против него, да, никаких шансов. Понимаешь, никаких? Она просто выгуливала своих котят в летний день, и ситуация обернулось таким вот образом. Хотя ничто не предвещало. И ты думаешь, что? Она надеялась, что своим телом она защитит их, своей жертвой, своим вот этим шипением? Нет, это же совершенно невозможно, — она размахивала руками, не зная куда их деть — Она умерла бы, забитая железной палкой, ну или раненая лежала бы возле забора, а он бы расправился и с котятами, если б захотел. А он захотел бы. Мог бы убить их, мог бы утащить, мог бы прогнать.
– В мире много зла, — Семен попытался отделаться дежурной фразой, — Что он еще мог бы? Зачем нам с тобой сейчас об этом думать? Мы отогнали его, значит, сделали маленькое доброе дело, — теперь попробовал шутку, — Мы молодцы, — он развел руками и откинулся в кресле.
– Да, но это зло совершенно бессмысленное, оно не оправдано ничем не только нравственно, но и практически, логически, не знаю, как еще. Этот человек, эта мразь… Он даже вряд ли получал от этого удовольствие. Так, чтобы было чем занять время.
– Он даже вряд ли понимал, что делает. Он же идиот.
– Вот. Понимаешь, в каком виде приходит зло. Есть вот эта кошка, мать, она живет и каждый день делает что-то, бегает там, кормит их, отдыхает на солнце. Это маленькая жизнь в большом мире. Но ее так легко растоптать, разрушить, просто по чьей-нибудь прихоти, и от нее ничего не останется. И следа.
– Ладно, — он поднял бокал — Давай выпьем за то, чтобы с нашей жизнью так не случилось.
– Мы люди, так же уязвимы. Все в мире уязвимо против абсолютного зла. Вот так живешь, строишь планы, любишь, копишь деньги на квартиру, лечишься у доктора в доме напротив, ужинаешь, уставший, стелешь постель. А в какой-то момент в тебя тыкают палкой, просто ради того, чтобы провести время. У тебя могут отнять любимого, ребенка.
– Да откуда у тебя такие мысли? — он начинал заводиться.
– Это очевидно. Почти что все в мире живет до тех пор, пока не попадает в поле зрения абсолютного зла. Кроме тех, кто и есть это зло. Мы же абсолютно беззащитны — со всеми деньгами, законами, системами безопасности. Кто захочет — разрушит нашу жизнь в секунду. Главное — не попасться ему на глаза.
– Так, стоп. По—моему, я знаю одного такого, от чьего взгляда мы точно не отвертимся. И в чьем поле зрения мы постоянно.
– Тот дед?
– Нет, что ты… Хотя, какая-то правда в твоих словах есть, — он взял паузу. — Это время. Вот перед кем мы абсолютно беззащитны, и кто уж точно не оставит от нас и следа. А мы его сейчас теряем. Отводим на разговоры о том, что нас совсем не касается, сидим как два идиота и делаем вид, что постигли суть мироздания. Уныние, между прочим, смертный грех. В то время как сегодня наш праздник, и лично меня не волнует ничего больше, — убедившись в том, что возлюбленная замолчала, он начал заготовленный заранее тост. Не то, чтобы он не ценил спонтанное выражение чувств, но красоту слова все—таки предпочитал экспромту, который всегда выходил неказистым.
Она смотрела на него пристально, как будто что-то хотела сказать, но вдруг поняла: не надо. Слушала ли она его? Он улыбался, смотрел в ее глаза, но они были так же неподвижны, как будто видели в этот момент что-то другое, да и сама она пребывала не здесь. «Вставай!» — громко и отчетливо произнес он, сам не поняв кому — то ли ей, лежащей без движения, то ли своему слабому и немощному телу, с которым было сложно смириться сильному мужчине, каким он всегда себя считал. Что-то проснулось в нем, какая-то неведомая для его лет, давно забытая мощь, и он не встал даже — резко вскочил с пола и сразу же прислонился к стене, чтобы не упасть. В голове что-то стрельнуло, потом снова, но слабее. Он увидел ее, лежащую на полу; зрение вернулось, старик вновь чувствовал себя живым, чувствовал силы стоять и двигаться, он пошевелил рукой, затем сделал шаг, еще один и еще — и вот он стоял, ни на что не опираясь. Он резко засмеялся, заливистым, громким смехом, на мгновение он забыл и о ней, и о пришедшем только что внезапном воспоминании, он смеялся от легкости, от того, что все не закончилось, оттого, что он не умер на полу, и только в этот миг осознал, что в коридоре стало темно. Дневного света, проникавшего из кухни и незакрытой спальни, было достаточно, чтобы ориентироваться в пространстве — видеть предметы мебели и лежащего на полу человека, — но лампа, которую они не меняли, наверное, с самого въезда в эту квартиру, погасла. Теперь черный провод, свисавший с потолка, казался безжизненным и бесполезным. Старик нагнулся, посмотрел на нее пристально, затем присел на корточки возле нее — он уже не опасался, что не сможет встать, и взял ее за руку и принялся прощупывать пульс.
– Ты заменишь лампу? — спросил его слабый голос.
– Да заменю, конечно, — устало ответил он, — Купим вон… в магазине, — и только сейчас до него начало доходить, что она очнулась, что ему не мерещится, что это действительно с ним говорит она. Он бросился с поцелуями к ее дряблой щеке, она повернулась и ответила ему тем же.
– Со мной все хорошо. Просто я старая, — серьезно сказала она. — Помоги мне встать.
Она, похоже, не знала, или забыла, пролежав некоторое время без сознания, что он тоже падал, потому и не спрашивала его ни о чем. Старик проводил ее в ванную комнату, помог умыться, сходил к холодильнику, достал лед и приложил к виску. Так и сидел некоторое время.
– Спасибо, — говорила она. — Сейчас пойдем. Надо лампочку заменить.
– Да помню я, помню.
– А что еще? Посмотри, у нас хлеб есть, на кухне?
– Есть, был там.
– Вот славно. Погода как?
– Какая может быть погода? Никакой погоды. Ты что, не знаешь этот город? Пыль и дерьмо — вот тебе вся погода.
– Ну холодно там или нет? Дождь, может, собирается?
– Да ничего там не собирается, — ворчал он, — Давай вот, ты собирайся лучше.
– Деньги-то взял? — Нина Валентиновна посмотрела на него строго и пристально — Карту магазина не забудь. Сумку нашу.
– Ладно, ладно, — он вышел из ванной.
– Ужас, — причитала она, глядя в зеркало, открывала какие-то баночки, набирала немного крема и мазала им лицо.
– Ужас, — шептал старик, глядя в окно. На часах была половина четвертого, он помнил, что сегодня должен был прийти журналист, но встречаться с ним почему-то не хотелось. С утра не покидало странное ощущение: очень хотелось побыть вдвоем, закутаться с женой в одеяло или пить чай и смотреть в окно, закрыться от всех и всего, смотреть друг на друга, и, может быть, вспоминать что-то. Не то, что приходит против воли, а то, что так сладко вспомнить двоим — из тех давних дней, когда жизнь казалась чудесной. Но договор, как помнил старик из детства, дороже денег. Как отменить его? Сказать, что у них дела? Но какие дела могут быть у престарелой пары, кроме как сидеть дома и смотреть в окно? Не поверит. Пусть уж приходит. «Ужас», — повторил старик.
За окном столбом поднималась пыль, ветер трепал деревья, случайные люди старались закрыть лицо, отворачивались, ускоряли шаг, чтобы скорее попасть домой. Только трое мальчишек, на вид младших школьников, бегали по двору туда—сюда, словно и не было ветра. Они смеялись и кидались друг в друга листьями, останавливались, договаривались о чем-то, отчаянно жестикулируя, менялись ролями, и вот тот, кого преследовали только что, уже догонял бывшего преследователя и что-то кричал тому вдогонку. Игра приносила детям такую радость, чтобы если бы хлынул дождь, грянул гром и засверкали молнии, это не оторвало бы их от веселой беготни. Старик совсем не заметил, что Нина Валентиновна стоит рядом и тоже смотрит во двор.
– Пришла вот твоя…, — не стала договаривать она, но, кажется, была довольна. «Ничего не болит, слава Богу», — подумал про себя Семен Иванович.
– Человек приходит в этот мир с одним вопросом, — начал он. — Точнее, даже с двумя: где что есть, и что здесь делать? Он занимает свое время, бесконечно ищет способы, как его провести. И уходит, так и не отыскав этих ответов. Делал что-то, возился, да и все. Не заметил, как время прошло. Главное — чем-то занять себя. А понять, как это все, почему здесь…
– Ну вот ты опять начинаешь.
– Чего начинаешь? — он повернулся к ней в недоумении.
– Заунывные речи свои.
– А чего ж они заунывные? Посмотри на детей: они рады. Они нашли себе не худшее занятие.
– Ну а ты как провел время? Ты рад?
– Я свое время занял тобой. Пусть и не всю жизнь, и до нее что-то было, но мне сейчас, кажется, что всю. Я никогда не сожалел, что так сложилось. Да и не сложилось: мы сами сложили.
– Скоро твой подойдет? — она прислонилась к плечу старика и заглянула в его глаза. — А еще хотел встретить. Может, не придет? Ветром его сдует, а? — и она улыбнулась игриво, как в незапамятные годы, когда, пользуясь любой свободной минуткой, они сразу бежали в постель.
Поход в магазин уже несколько лет был для них целым предприятием. Нуждались они в малом, и потому ходили туда редко. Все необходимое умещалось в большой сумке, купленной в незапамятные времена. Ходили они медленно, но все же любая прогулка доставляла им несказанное удовольствие — как выход в большой мир, который, правда, заканчивался теперь автобусной остановкой. Ехать куда-то они не решались, да и не было никакого практического смысла, а ведь именно практический смысл стал в их возрасте определяющим в принятии каких-то решений. В подъезде она трогательно поправила ему потрепанный берет на голове, как в те годы, когда они выходили в свет: счастливая красавица беспокоилась о том, чтобы ее мужчина выглядел лучшим. «Ничего не изменилось, только наши тела постарели», — звенел в голове старика ее голос, и он грустно улыбался. «Чего?» — тревожно всматривалась она в улыбку. «Да ничего, ничего, пойдем».
Он взял ее за локоть, и они пошли. Привычка держать ее за локоть появилась в старости, но они никогда не придавали этому значения: влюбленные шли обнявшись, равные в новой семье — держась за руки, старики — поддерживая друг друга. Наверное, так и должно быть, иначе почему они не замечали? На нем были джинсовая аккуратно выглаженная рубашка и темно—зеленые брюки, а также в крупную сеточку летние туфли какого-то непонятного цвета. Она шла в легком плаще цвета охры и шляпке с нелепым искусственным цветком. Их стиль мог назвать аккуратной бедностью встречный прохожий, решивший бросить на пару свой взгляд, но ощущали ли они сами, что бедны? Должно быть, да, и в разговорах это признавали, но если задумывались, то не находили ответа: на что бы им потребовались деньги? Вот так, чтоб вдруг, и много?
Бросали на них взгляд многие: необычное в них действительно было — но не в одежде, не в поведении, да и не в них самих, наверное, а, видимо, в том спокойствии, которое выражала пара, в той стойкости, с которой встретила их любовь старость, молчаливом достоинстве и отрешенности от всего окружающего. В мире не было ничего, кроме них двоих — это знали и она, и он, хоть и не произносили вслух, как часто делали тогда, в начале совместной жизни. Бросали взгляд романтически настроенные парочки, школьницы, одинокие пенсионеры и мужики «под пятьдесят», женщины, еще не нашедшие спутника жизни, молодые семьи с детьми. Они часто встречали на лицах прохожих улыбки, и Нина Валентиновна — иногда — улыбалась в ответ тем, кто ей тоже нравился.
Но случалось, что на них бросали и недобрые взгляды: сидевшие на лавках и металлических оградках детской площадки наркоманы, или просто люди неопределенного возраста с тусклыми лицами, воняющие, как она говорила, «всеми вонями» мира. Другие, напротив, ничем не воняли, одеты были скромно, но взгляды их были тяжелы, порой они корчили рожи или демонстроровали одиноким прохожим агрессивные жесты. Иногда они набивались в подъезды, и старику, придерживая любимую, приходилось просить их расступиться, чтобы пройти, что они исполняли весьма неохотно, и подолгу мрачно смотрели вслед. Однажды он пытался разнять драку, но чуть не оказался избитым сам, и, сказав «Бог с вами, ненормальные», отправился домой. Их район, хоть и не стоял на отшибе города, все же не считался благополучным. Дело в том, что не считался благополучным и весь город Тольятти. Но все же они жили здесь.
Возле магазина Нине Валентиновне вдруг стало плохо. «Не могу идти», — она остановилась отдышаться и прислонилась к стене возле входа в магазин. Голова ее как-то неестественно тряслась, глаза долго смотрели вниз, а затем она закрыла их, и продолжала так стоять, не говоря ничего. Прохожие подходили ближе, но видя, что старик рядом, не бросит ее, шли по своим делам. «Да что ж ты стоишь, дурень? Делай же что-нибудь» — пристала к Семену Ивановичу какая-то женщина. «Сейчас пройдет», — мягко ответил он. «Да что пройдет? Вызывай скорую!» — не могла угомониться та. Нина Валентиновна с трудом подняла голову и открыла глаза, полные слез: «Пройдет, — спокойно сказала она – Идите, женщина». «Ну, как знают. Умные все такие».
– Не могу туда идти, — проговорила она — Мне все чаще почему-то плохо… Не знаю, голова кружится и тошнит, почему так?
– Все уже прошло, — отвечал старик — Давай просто зайдем туда. Купим, что надо, быстро.
– Нет, нет — она замахала руками — Иди один. А я вот, тут посижу.
– С тобой ничего не случится?
Они села на лавочку неподалеку от входа в магазин, сняла свою шляпку и начала обдувать себя ею, как веером.
– Все хорошо, — успокоила она — Здесь так пахнет цветами. Что это за цветы?
Старик плохо разбирался в цветах. «Мой самый красивый цветок — ты», —говорил он ей. Они оба любили сирень и дарили друг другу веточки, но сейчас был не сезон. Старик ходил между рядами и думал вовсе не о запахе цветов. Он злился «За что ей так? Она же такая сердечная, такая добрая, а какая была красивая». Набирая в тележку хлеб, помидоры и всякие крупы, он производил впечатление благостного пенсионера, у которого все хорошо. Но это было не так. «А если я умру первым? — думал пенсионер. — Что же она делать будет? Кто будет успокаивать и говорить, что все в порядке? И делать вид, что так и есть, что это правда? Что я смогу сделать для нее еще? Только уйти после нее, это единственное, что осталось сделать». «Что?» — переспросила молоденькая девушка-ссир. «А, — встрепенулся старик, — Ничего. Какую вы сумму назвали?»
Выйдя на улицу, Семен Иванович обнаружил самое страшное, что только мог предположить, пока отсутствовал: ее не было на скамейке.
– Ты помнишь это? — спросил он.
– Как потерялась-то? Да. Я пошла за цветами. Они очень вкусно пахли. Запах цветов уведет на край цвета.
– Мы и так на краю света. Сколько я передумал тогда, — проворчал старик, отходя от окна. Он взял со стола металлический чайник, подошел к раковине и открыл кран. Шумно полилась вода. Она присела на табурет и смотрела то на него, то в окно.
– Цветы особенно пахнут сейчас, в старости. И особенно ярки цвета. Помнишь, мы думали, что все будет черно—белым.
– Это знаешь ли, у кого как. Есть люди, — проговорил он, ставя чайник на огонь.
– Я говорю про нас с тобой. Какие еще люди?
– Я, конечно, надеюсь, что ты больше никогда не потеряешься, — сказал он со всей серьезностью, подсев к ней рядом. — Мы обещали друг другу никогда не теряться, ты должна помнить.
– Да как тут запомнишь. Тут скоро, как меня зовут, и то — не вспомню.
– Это точно. Ты тогда и не вспомнила.
– Расскажи, как ты меня нашел.
– Я спросил у прохожих, у одного, второго — молодые стояли там, куда пошла женщина. Какая, говорят, женщина. Красивая, говорю. Самая. Жена, говорю, моя. Они говорят: ах, да, ну разве ж мы смотрим? А один такой: старик, какая тебе жена, чего ты? Да, люди, конечно, — он помолчал — Я обошел дворы, до остановки дошел, вот он, наш край света. Думаю, нет там тебя, значит нужно дома искать. А потом думаю: дома? А почему ты пошла домой? Как? Зачем? Телефоны же зря не берем с собой, сколько тебе говорил. А ты все: мы вместе все время? Вместе, да вот не вместе.
– Так, ты ворчать будешь или рассказывать?
— А что там рассказывать? Просто ходил по дворам, думаю: не могла ж ты исчезнуть. Значит, заблудилась.
– А может, украли меня?
– Украли… Я тебя давным-давно украл. За кошкой какой пошла, может быть, ну или за цветами…
– За цветами пошла. Мне сказала одна женщина, там, на скамейке, что чудесные цветы растут в соседнем дворе. Она даже сказала, как они называются. Дай-ка вспомню. Ну они, правда же, красивые? Красные такие, огромные, а пахнут как!
– Красивые. Только когда я нашел тебя, ты плакала. Я подошел, а ты сидела на какой-то перевернутой выброшенной тумбе. В этих цветах, да. И плакала.
– Я заблудилась.
– Ты не сразу узнала меня даже. Так смотрела долго—долго, я уже думаю: что такое? Потом обняла. Ты говорила: я заблудилась, прости меня, мне очень страшно.
– Я посмотрела на цветы и пошла обратно. Думаю, как же так — ты ждешь, не опоздать бы. И пошла непонятно куда. Там был двор, еще один, потом еще один двор, и нигде не было того, с магазином. У меня голова кружится, как я вспоминаю эти дворы, и все — одинаковые. Ужас. Я не знаю, как бы я выбралась. В каком-то дворе я увидела снова цветы, и вот… разрыдалась.
– А почему ты меня не узнала?
– В какой-то момент я вообще забыла про магазин, и про то, что искала тебя, это было странное чувство: я вообще не понимала, где я и что происходит. Странный мир, в котором есть только то, что здесь и сейчас, вокруг меня. Я и вокруг. Я не помнила себя вообще, ни прошлого, ни будущего. Такое детское, знаешь? Помнишь, нам говорили, что старики как дети?
скачать dle 12.1
