Он налил чай и снова подошел к окну, держа в руках кружку, от которой шел теплый пар.
– В этом странном мире может и потемнеть. Да и обязательно потемнеет. И ты останешься там одна, в цветах. И куда ты пойдешь?
– Это проходит. Потом все возвращается. Мне так страшно было, я не знала, что делать.
– Больше не отходи от меня. Будем теперь только вместе. Иначе зачем я тебе? Буду рассказывать, кто ты и где живешь.
– Хорошо, — улыбнулась она, — Ты мне чаю налил?
– Налью сейчас, — смутился старик, — Забыл.
Она рассмеялась:
– Ну ладно тебе, я сама налью. Чайник под рукой, не беспокойся.
– Шея болит, — пожаловался он, — Чего-то, вошло уже в норму. Каждый день — одно и то же, просыпаешься, походишь чуть—чуть — разболится, и так до самого вечера, пока не уснешь.
– Ну, ты гимнастику делаешь-то?
– Так, иногда. Да что мне эта гимнастика? Толку…
– Ну что за дела, — строго сказала она — Так, быстро присядь.
– Ну чего ты? Чай вот допью.
– Допьешь, допьешь. Давай вот, усаживайся.
Она встала и приобняла его, настойчиво глядя в глаза:
– Вот, тебе место освободила.
Старик присел, поставил чашку на стол и отчего-то даже улыбнулся.
– Готов, — сказал он.
Она взяла его за шею сзади, упираясь руками в подбородок:
– Сделай глубокий вдох. Так, — старик вдохнул — А теперь выдох.
На выдохе она начала тянуть голову старика на себя, прижимая к своей груди. Ему было не очень приятно, но он терпел.
– Вдох¸— говорила она. — Теперь выдох.
– Вдох, — и еще — Теперь выдох.
Постепенно боль если не прошла, то успокоилась. Семен Иванович прижал ее руку к своим губам и несколько раз поцеловал. Потом потянулся к чашке.
– А теперь сам, — сказала она, — Да не остынет твой чай, не беспокойся.
– Уже остыл.
– Делай, что говорю. Вытягивай шею.
Старик потянул голову вверх, не касаясь ее руками, напряжение в шейных позвонках возросло, затем он расслабился, и напряжение пропало. Сделав глубокий вдох, он снова принялся вытягивать шею.
– Так, молодец, молодец, — хвалила она — Тянись к солнышку. Умничка, тянись к солнышку. Все у тебя перестанет болеть. Обязательно перестанет.
Она погладила старика по голове. За окном и впрямь появилось солнышко. Пробегавшая по своим делам туча исчезла, и теперь небо было ясным. И даже ветер успокоился, и песок не мело по всему двору. Наступила прекрасная погода, такая редкая для этого города.
– Ты молодец, — шептала она.
Журналист заявился позже намеченного, перед встречей успел где-то напиться и выглядел слишком помятым. Икая, полез с порога обниматься: «Ну как жизнь, старики?». «Какие ж мы тебе старики? — изображала она возмущение — Мы еще вон какие молодые! Сегодня зарядку делали». «Ну вы какие молодцы», — расплывался тот в отвратительной улыбке, выдающей сильное опьянение. Тем, что Аркадий пришел пьяный, она была действительно возмущена. «Будь моя воля, он бы вообще перестал сюда хаживать», — шептала она на кухне, взяв его за руку. «Ну что теперь делать? Пусть уже посидит».
– Ты знаешь, мы спать с женой рано ложимся, — объяснял он, выходя в коридор. «Ничего, ничего. Вот и вам я успел надоесть, — тараторил пьяный журналист, неуместно кивая головой.
– Ну а чего нахлестался-то? — спросил старик, когда они уже сидели в комнате, куда еле донесли вдвоем — один пьяный, другой слабосильный — раскладной стол. Теперь на нем стояла початая бутылка водки и была разложена скромная закуска вроде сыра, маринованных грибов и копченой колбасы. Журналист смотрел на него мутным взглядом, и в определенный момент старику показалось, что разговор в этот вечер вообще не получится. На госте была красная футболка с изображением неизвестного старику бородатого лица, какая-то цепь с непонятной фигурой, болтавшейся на ней, белые, но довольно грязные джинсы с зауженным низом, часы на ярко—оранжевом пластиковом ремешке. На носках отчетливо виднелась дыра, а пришел гость вообще в потрепанных черных кедах с кружочками и незатейливыми геометрическими фигурками. «Сорок лет мужику», — подумал про себя старик. — «Человек творческой профессии». Нина Валентиновна и вовсе всегда смотрела на гостя всегда как на диковинного зверя, но любопытство начало сменяться брезгливостью только в последние разы, когда журналист начал приходить пьяным.
– А, издержки профессии, — отмахнулся тот.
– Не в профессии дело, — возразил старик. — Хотя… Я потому и оставил вашу профессию, чтобы со всем этим не связываться.
– Врете, дядя, — обычно журналист не позволял себе панибратства, но тут понесло. — Вы, помню, говорили, что журналистика сама вас выставила вон.
– Ты меня ни хрена не слушаешь. А говорил, мол, опыту научиться какому-то хочешь. Брешешь, собутыльник тебе нужен. Впрочем, и мне иногда. Про твою журналистику я говорил тебе не раз: никакой журналистики нет. Точнее, есть, но это никакая не профессия.
– Ну, конечно, конечно, не профессия. Вы просто не добились ничегошеньки в ней. Вот и не профессия.
– Мил человек, а чего там можно добиться? Лбом об стену там можно добиться. Я приходил в первые редакции с таким воодушевлением, мне казалось, что я могу изменить мир. Мне казалось, что журналист — это такой человек, который делает мир лучше. Он видит то, чего не видят другие, и показывает это тем, кто почему-то этого не знает. Я думал, что для журналиста нет идеалов, кроме правды, и нет большего удовольствия, чем тексты и публикации. Но я увидел, что там такие же люди, как и те, которых я встречал на складах, в магазинах, в офисах — там, где приходилось работать в студенчестве. Только с гонором, а так ленивые и жадные. Все удовольствия — пожрать да поржать. Никому не интересна никакая правда, никто не хочет ни в чем копаться, что-то выяснять, никому ни до чего нет дела. Все отрабатывают свой маленький заказ: продвигают издание, повышают узнаваемость, быстрей других перепечатывают новости из информационных агентств. А в свободное время ржут друг над другом и над людьми, которые хоть что-то умеют делать.
– А журналисты, по—вашему, ничего не умеют делать?
– А что они умеют? Единственное, для чего нужен, по—моему, журналист — это помогать людям друг друга понимать. Все наши люди чудовищно разобщены, это сейчас я смотрю на все эти вещи как во двор с балкона, а тогда… Каждый человек формирует вокруг себя такой герметичный мирок, собирает людей близких взглядов, и они начинают молиться своим иконам, трындеть на свои бесконечные однообразные темы — лишь бы доказать, что я, мол, тоже в теме, я, мол, тоже понимаю, я тоже читал, тоже видел. Бесконечное, унылое топтание на месте. И ненависть к тем, кто не читал, не видел. Весь окружающий мир — за бортом. И я думал тогда, что журналист — человек, который должен строить мостики между этими людьми, между их замкнутыми группками. Потому что он знает все точки зрения, все мнения, все события, он видит всю картину целиком. И он понимает, что тот человек прав в этом, другой — еще в чем-нибудь, третий — в том, о чем первые двое даже не догадываются. И журналист помогает им слышать друг друга, а без этого нельзя двигаться вперед.
– Ах, милая моя, я не люблю тебя. Ты не умеешь двигаться вперед, — запел журналист.
– Ну, в—общем, — старик замялся, но решил — раз уж начал — продолжить. — Там такие же люди, каждый варится в собственном соку и каждый тянет одеяло на себя. Живут банальной жизнью, глупыми интересами. Даром что журналисты. Кому и чем они помогли? Носятся с раздутым самомнением, с дешевым мирком и набором банальностей, которые выдают за новизну и свежесть взгляда. Каждый уперся в свою точку зрения, в свой комплект представлений о жизни, каждый дышит ненавистью к людям. Непонимание и твердолобость, нежелание ничего менять, никого слышать. Такая журналистика меня, конечно, выставила вон. Но к тому моменту, когда она меня выставила, я уже скопил денег на малый бизнес и занялся им. Мы с женой открыли маленький ресторанчик, и приносили пользу влюбленным парочкам, которые хотели где-то поговорить по душам, сказать друг другу главные слова. А вашей журналистике я сам сказал: катись бы она к черту. Они издеваются над любовью, потому что не знают, как любить, как это делается.
Журналист икал и косился на стопку: налили довольно давно, но старик разговорился. Воспользовавшись паузой, он взял стопку в руку:
– Вы напрасно. Чувство юмора — это лучшее чувство. Это самое вообще важное и ценное качество человека. Все можно простить, если есть чувство юмора, и как тяжело с человеком, если его нет.
– Да? — старик посмотрел на него пристально, затем взял стопку со стола и не чокаясь, опрокинул. — И чем же оно ценное?
– Оно помогает людям выживать, — журналист не стал мелдить и последовал примеру старика: опрокинул свою стопку и, поморщившись, откусил добрую половину огурца.
– Не надо, — сказал старик — Не надо просто создавать вокруг себя такую атмосферу, чтобы приходилось выживать. Это самое простое решение, но почему-то никто не хочет его принимать. Особенно в вашей журналистской среде, где кипят склоки и каждый считает себя на ступень эволюции выше другого. Но этот террариум смешон: пока серьезные и молчаливые люди переделывают мир, вы занимаетесь своей игрушечной борьбой, карикатурным соревнованием — кто кого уделает, кто кого перешутит, переострословит. Вы забыли, что вы для людей, что вы — в помощь им. Вы все на свете забыли.
– Нет. Юмор помогает жить всем людям, просто он у каждого свой. Свой у офисного работника, у врача, у пожарного, у нас он такой.
– Я тоже люблю добрую шутку, мы любим с женой посмеяться, — он повернулся к Нине Валентиновне, и та ласково улыбнулась. — Если б еще не болели так…. Но, вообще, если смотреть на мир здраво, а не сходить с ума, то чувство юмора не может быть главным. Человек приходит в этот мир не поржать. Жизнь — это не хиханьки—хаканьки, не шуточки, не подкольчики, понимаешь? И врач ржет над своим юмором, да. Но при этом он лечит! И понимает, что он в этом мире не для того, чтобы ржать. Он свое дело знает. И пожарный. Ты хороший пример привел. Ну а вы, журналисты, свое дело знаете? Вы забыли его.
– Вы философ просто, этим все и объясняется. Вы мыслите философски.
– Нет, философ это Шопенгауэр, не знаю там, Сиоран. А я обычный старик, мне скоро умирать.
– Ну а зачем тогда человек приходит в мир?
– Работать. Все на свете есть работа: это не просто статейку там написал или какую-то бесполезную дрянь продал — самая бессмысленная из работ. Построить отношения — работа, сохранить отношения — работа, семья, дети — это тяжелый труд. Без него не было бы семей, не было бы таких, как мы стариков. Проблема только одна: не все работают на своем месте.
– Это вы опять на меня намекаете?
– Нет, что ты, молодой человек — на этих словах сорокалетний журналист ухмыльнулся — Это я в общем. Вот, например, как должно быть в мире, и как в нем, наверное, было когда-то: человек хочет работать кузнецом — он приходит к кузнецу и говорит: хочу быть твоим учеником, передай мне знания. И тот передает, потому что он служит делу, а дело должно продолжаться. Также строитель, химик какой-нибудь, астроном. Сейчас же мир устроен так, что кто угодно может получить какое угодно образование. Ну, гипотетически. Профессор отучил толпу неизвестных людей, и удалился. И ему наплевать на дело — он ничему не служит, и толпе — они ничему не хотят служить. Врач может заработать? Пойду врачом. Юрист? Юристом. Каких-то непонятных специальностей выбрали. У них нет к этому тяги, их не влечет сила. А кто-то идет работать в офис менеджером, хотя хотел бы стать, например, писателем. А потому что выжить надо. Или грузчиком, а хотел бы стать театральным артистом. Потому что надо выживать, надо есть, пить, квартиры обустраивать — все не на своих местах. Вот что печально.
– Вы и сами, наверное, хотели быть писателем?
– Нет. Зачем мне? Не о чем писать. Да и какой прок от книжки? Напишу я ее, поставят ее на полку, подойдет красивая девушка, прочитает мою книжку, позвонит в издательство, узнает как меня найти. Ну это все допустим, — старик закрыл глаза, представляя — И пригласит на встречу. Мы встретимся с ней в кафешке, посидим, выпьем вина или кофе, и она признается мне в любви. А у меня уже есть любовь, — старик обернулся к жене, — мне ничего не надо. И уйдет эта девушка ни с чем. Так зачем мне писать было книжку?
– Ну вы романтик, дедушка, — рассмеялся журналист.
– К тому же, зачем самому-то. Один обещал про меня написать, не помнишь кто? Вот где та статья, о которой ты говорил? Прочитаю ли я когда-нибудь, каким журналисты меня видят?
– Да говорил я вам, — гость замялся — Редактор наш — человек такой: сам не знает никогда, чего хочет. Ну, была, когда я с ней работал. Говорит: историю любви надо, День семьи скоро, то да се. Сделаем тематический материал. Нужны пожилые пары, которые долго живут вместе. Ну, я же рассказывал все? Ну а там это, как она вас нашла, не знаю. Список дала, говорит — пройдись, пообщайся.
– Ну да, а потом статья ей не понравилась.
– Да не статья ей не понравилась, а говорит: обычная история, банальная совсем. Ничего, говорит, фееричного, никаких эмоций.
– А может, статья ей не понравилась? — прищурился Семен Иванович.
– Да не статья ей не понравилась, жизнь ей ваша не понравилась, — возмутился гость.
– Жизнь не понравилась, — процедил старик. — А нам вот она понравилась. — и он снова повернулся он к жене — Правда ведь?
– Правда, правда. Может, я чайку вам сделаю? А то хватит пить, время уже.
– Да ладно, — махнул рукой старик — Еще водочки выпьем. Немножко. Человек вон историю нашей любви написать хотел, о как. Редактор не дала. Ну ничего, в Москве вон вообще тем таких нет: старики какие-то, пары семейные. Провинциальная журналистика. Что у вас, писать больше не о чем? — старик попытался изобразить возмущение.
– Ищем, — икнул журналист, — Работаем.
– Да. Вот и мы работали, — старик погрузился в воспоминания — Тянули свой ресторанчик и потихоньку старели. Если бы не эти новые дурацкие законы… Да и сил нет уже, да и передать некому было. Тоскую я по нему… Вот продали, теперь отдыхаем.
– Небось, не все денежки прокутили? — хитро спросил Аркадий.
– Мы ничего не кутили. — Семен Иванович не хотел рассказывать, что денег, полученных с продажи бизнеса, давно никаких нет, да и работали они в последнее время в убыток. Из бывшего журналиста получился никакой бизнесмен. Которому повезло, что ресторан вообще удалось продать, с такими-то долгами, которые накопились к концу их деятельности. — Ну а ты-то на что скопил?
– Я, как говорит Лимонов, коплю нематериальное.
– Ты копишь себе цирроз печени и язву желудка. А это вещи, знаешь, еще какие материальные. Как материализуются, так средств не хватит их опять, — старик усмехнулся — в область нематериального переводить. Подумай об этом.
— Подумай об этом, — устало и как-то неосознанно повторил журналист. По его виду можно было сказать, что человеку очень хотелось спать.
– Ну так, а где нахлестался -то? — спросил старик.
– На митинге был.
– А, — старик слышал, когда включал ненадолго ТВ на кухне, что сегодня в центре собирались человек тридцать, и вроде как всех разогнала полиция. Да, он мог бы и догадаться, что журналист там. В последнее время митинги проходили часто, чуть ли не каждую неделю, их то жестко разгоняли, то наоборот — давали выступить. Для маленького города это было непривычно. Когда бастовал АвтоВАЗ, выходили тысячи, но нынешние митинги никакого отношения к АвтоВАЗу не имели. Всегда приезжала толпа журналистов, которых было больше, чем самих митингующих, часто они сливались, и было не понять, где журналисты, а где протест.
– Ты понимаешь? — спрашивал старик, отрываясь от экрана.
– Нет, говорила жена.
– Ну, так и что, на митингах теперь принято пить? Или по пьяни устраивать митинг?
– Напились мы после, — сказал журналист, — На митингах никто не пьет. Судьбу страны никто не решает пьяным.
– Так там судьбу страны решают, — удивился старик — А я и не знал. Так а чего они хотят, ты выяснил?
– Я уже говорил вам, дедушка. И хотят не они, а мы. Я не как журналист туда ходил. А сам по себе. Ну, в смысле, как гражданин.
– Ну тогда, что вы хотите?
– Мы хотим изменений в стране. Мы хотим, чтоб началась нормальная жизнь. Чтобы тот, кто сидит у власти, не сидел там еще столько же лет, чтобы дали дорогу молодым, энергичным, чтобы светлые головы могли рулить государством, вместо этих мракобесов. Чтобы настал рассвет над страной. Чтобы шансон не звучал по радио, чтобы люди читали Канта, наконец. Чтобы люди учились жить, а не бесцельно сидели, уставившись в ящик. Чтобы те, кто чувствует себя человеком, кто умеет думать хоть сколько-нибудь, не были бы в этой стране презираемы, — Аркадий громко икнул. — Чтобы элитой общества была ее настоящая элита, а не эти… с мигалками. Чтобы полиция нас не трогала. Мы хотим собираться — и будем собираться. И никто нам не запретит. Никто, — он плеснул еще водки в стопку, но не рассчитал и залил стол, — Ой, извините. Ну вы же согласны со мной, все тут присутствующие? — с трудом выговорив последнее слово, он посмотрел на Семена Ивановича, на Нину Валентиновну, потом опять на Семена Ивановича.
Тот выждал паузу, подумав, что речь продолжится. Но этого не случилось.
– Так это что вы, все тридцать человек таких убеждений придерживаетесь?
– Какие тридцать, не понял журналист.
– Ну а сколько вас, тридцать пять выходит? Или сорок? — спросил старик.
– В Москве выходят тысячи, десятки тысяч. Вы же там жили, должны это знать.
– Ну, там людей на порядок больше живет. Это капля в море. И даже с теми тридцатью, что здесь.
– Там их постоянно больше, — затараторил журналист, — Их больше с каждым днем, потому что люди просыпаются, люди хотят жить, хотят думать, хотят чувствовать. Там все больше людей, скоро так будет и здесь. Хватит спячки. Никто за нас не постоит, ну а Москва — это ж сердце, там все начинается.
– Хм, подожди, — остановил его старик — Хочешь, я скажу, где сердце? Оно совсем не в Москве. Когда я еще жил там, мне тоже казалось — первое время — что это сердце. Причем, такое, которое пламенный мотор. Но движение еще не подразумевает цели. Это может быть просто мельтешение, колебание. Как броуновоское. Движение в Москве
— оно у каждого свое, как и сама Москва у каждого своя. Но движение там вовсе не означает, что оно двигает весь организм. Движение есть, а организм стоит на месте. От этого движения устаешь. И, устав от него, я однажды пришел в православный храм, и с тех пор ходил туда всю жизнь. Пока вот тяжело ходить не стало. Мы вместе даже иногда ходили, — он кивнул на жену.
– Ну, и к чему вы клоните?
– К тому что, сердце России — оно там. Оно не в одном каком-то месте, тем более таком, как наша Москва. Ему невозможно быть в одном месте, потому что наше сердце — это Бог. А Бог — он может быть только везде. И где бы ты ни зашел в храм, ты попадаешь в сердце.
– Молиться — это не для меня. Свободный человек не станет молиться. Если я перед кем и грешен, так только перед самим собой.
– А молиться необязательно. Тебя никто не заставляет. Ты заходишь в храм — и тебе хорошо. Тебе светло, ты понимаешь, о чем речь? Тебе светло от присутствия Бога, от радости, которую он дарует тебе, от того, что живешь. И тебе хочется говорить, говорить перед иконой — но не просить для себя, а благодарить Бога. За жизнь на земле, и за свет. И когда ты закроешь дверь храма, будь это в центре Москвы, и ты побежишь по своим делам, или в какой-то глухой деревне, морозным зимним вечером, когда тебе и идти больше некуда, ты понимаешь, что сердце России — это не какой-нибудь город, не какая-нибудь площадь, а это вот тот самый храм, в котором ты только что был. И крестишься, благодаря Бога за то, что побывал здесь. Да, православный храм.
– Я удивляюсь вам, дедушка, — пробормотал Аркадий. — Свободному человеку это не нужно, у свободного человека одно сердце — свое. И весь мир лежит перед ним: действуй! Мир ждет, чего решит свободный человек. Сердце России — это думающие, мыслящие и переживающие люди.
– Так, значит, не все люди такие? Не знал, — улыбнулся старик. — Ну а ты, свободно мыслящий, чего не заявишь никак миру о своем решении? А то он уже заждался.
– А у меня есть все, что мне нужно — развел руками журналист, — К тому же мы живем в оккупированной стране, — он приблизился к уху старика, заставив того немного отодвинуться — Законы не соблюдаются раз, свободы слова нет два, чиновники все захватили — три, — объяснил он на пальцах, — Нужна революция, — заключил журналист.
Старик откинулся на спинку стула и крепко задумался:
– Знаешь, — сказал он, — Вот в этом городе, где сейчас твои тридцать человек задумали революцию, я вырос и провел молодость. Ну, некоторую ее часть. Я жил не здесь, конечно, этого района не было же. Мы жили с родителями в центре, неподалеку от тех мест, где вы собираетесь, ну если обогнуть пару улиц. Я помнил там каждый двор, каждый закуточек — знал все потайные ходы, как пролезть через какую-нибудь стену, как попасть в закрытый дворик, где какие тайны есть — ну, для ребенка, конечно. Там росли всякие интересные деревья, какие-то низкие кусты с ягодками, названия которым я не знал. Там пахло жизнью, прелестью, молодостью. Потом, когда я жил уже в Москве, этот дом расселили — и бабушке досталась эта квартира здесь, а родители купили себе жилье в другом городе. И когда я приехал сюда, уже на старости…
– Когда мы вместе приехали, — поправила его она.
– Когда мы вместе приехали, я прошелся по тем улочкам детства, я заглянул во дворики, я увидел снова все старые лестницы, — казалось, он мог бы заплакать, но собрался и бодро продолжил: все деревья вырубили, половину лестницы, по которой я бегал ребенком, снесли к чертовой матери, моего дома не было уже — вместо него высился забор, такой, что невозможно было увидеть, что за ним построили. Уцелевшие старые дома выглядели так плохо… Их белые стены сияли в детстве, они так были красивы летом, если б ты видел! Сейчас они были почти разрушены. И все были исписаны — да так неумело — вот этим словом: революция, revolution. Исписали лестницу, исписали асфальт — непонятно уже чем, да и ладно. Они хотят изменить что-то, а губят красоту? И тогда я понял, глядя на это все: революция — это то, что уничтожает мои любимые улицы, скверы, срубает деревья и закатывает их в асфальт, сносит аккуратные дома и исписывает все вокруг грязными, бездарными надписями. Вот такая она, революция. Она убивает мое детство. Поэтому я не хочу ее.
Взгляд гостя изменился: теперь он был как будто ошарашенным. Он словно протрезвел немного, слушая старика, и смотрел на него с непониманием и даже презрением.
– Мы за бескровную революцию. Мы ничего не собираемся убивать, — медленно проговорил он, — И тем более, никого. Но так дальше жить нельзя. А такая позиция, как у вас — это позиция закомплексованного, живущего в собственных воспоминаниях человека, боящегося сделать шаг вперед.
– Миленький мой, сколько мне лет? Какой шаг вперед? В моем случае шаг вперед — это шаг в могилу. А насчет закомплексованных, я вот что тебе скажу. Закомплексованным может быть тот, кто не хочет выставлять себя напоказ. Вот вы, все такие подчеркнуто раскомплексованные, вы кичитесь этим: я как хочу, так и веду себя, где угодно, и с кем угодно, просто потому что я так хочу. Вы любите эпатаж, любите пафос, любите, как мне говорили часто, перформанс. Встречал я таких людей раньше, не тебя одного. Вот как ты одет: подчеркнуто ярко, как ты ведешь себя: вызывающе ярко, что пишешь: какие-то яркие слова. А что, твоя жизнь яркая? А много ли яркости в тебе самом?
– А помнишь, как мы танцевали? — неожиданно вступила в их разговор Нина Валентиновна.
– Ну да, — улыбнулся старик.
– Мы были на каком-то мероприятии, где, в—общем, народу было полно, — она ухватила Семена Ивановича за локоть, но смотрела на журналиста, так как рассказывала ему. — И там танцевали все, это было что-то по работе…
– Да, меня пригласили. Ну и жену заодно…
– И я выпила еще, а танцевать никогда не умела, да и в толпе такой как развернешься? Мы сидели за столом, у нас остался бокал вина и море вишневого сока, я помню мы пили, обнимались и слушали.
– Мы закрыли глаза, — вспоминал старик, — и представляли, как мы танцуем. Как мы одни на берегу большого моря — нет, океана даже, и как вокруг только песок и волны, и нет никаких людей, и есть музыка. Этот танец был красивее их всех, и чувственнее их, в нем была страсть, в нем было единение. В нем была вечность. И мы любили друг друга в этом безумном танце, мы растворялись друг в друге.
– Да уж, действительно безумный танец, — осоловело смотрел на них журналист, —Сидя за столом на корпоративе.
– Ничего он не понимает, — устало проговорила Нина Валентиновна и поднялась из-за стола. Ладно, я, пожалуй, прилягу, — она поцеловала старика в щеку и не торопясь пошла в другую комнату.
– Вы уж меня извините, — заводился Аркадий. — Но это и есть овощная позиция. Это овощи так рассуждают: пока вокруг идет большая жизнь, мы фантазируем, будто у нас все хорошо. Мы сидим и ничего не делаем, и представляем, что у нас все лучше, чем у тех, кто что-то пытается делать. Мол, у нас чувств больше, мол, мы глубже. Потому мы не поднимем задницу со стула, а будем смотреть, как разваливается страна.
– Да я же не о стране, — сказал старик.
– А я о стране, — прикрикнул, сам испугавшись, журналист. — Я о стране. Сейчас нельзя думать о чем-то другом, совесть не позволяет. Сейчас все о стране, все мысли должны быть, и действия. Нельзя быть разлагающимся овощем, который голосует за лидера нации этого, черт бы его побрал, вашего. Нельзя возле телевизора жизнь просиживать, да детство свое вспоминать. Нельзя быть такими же овощами, как эти… — он судорожно подбирал слова. — как это быдло.
– Ну, что еще нельзя? Расскажи мне, — спросил старик, вставая из-за стола.
– Нельзя так наплевательски относиться к будущему страны. Это и ваша страна, и вам тоже в ней жить. Неужели вам все равно? Ведь вы не даете нам взять власть, в частности, вы.
– Вы дети, которые никогда не повзрослеют. Какая вам к черту власть? Обожжетесь, — мрачно сказал старик, — А мы вот с женой, почему мы должны быть с вами? — он настойчиво указывал журналисту на дверь и часы, тот хлопнул последнюю рюмку, встал и, пошатываясь, отправился в коридор. — Вы нас считаете за овощей. Мы для вас никто, и наше детство, и наша любовь, и наши заботы — это всего для вас нет. Вы не знаете, что мы существуем. Да, мы живем друг другом, друг для друга, и всю жизнь прожили так. Кто еще проживет для нас, ты? Для нее проживешь ты? — он указал на дверь, где жена хлопотала над кроватью — Или ваши митинги, или ваши молодые, сверкающие улыбками кандидаты? Они плюют в нас, хамят нам. У нас своя жизнь, а вы не признаете наше право на нее, не считаетесь с нами. О чем может быть разговор?
– Ну вы же нормальные вроде люди, — бормотал журналист, натягивая кеды. — Разве вас не унижает, как вы живете, что делается вокруг? Как вас это может устраивать? Никаких прав человека, никакой свободы слова…
– Какая свобода слова? — пожал плечами старик — У меня никто ничего не отнимает. Все, что я хотел говорить — я всегда говорил. Всю жизнь.
– Тогда и я вам скажу, на прощанье, — собрался с мыслями Аркадий. — Вы дураки. Хотя и образцовая семья. Заслуженные люди! Не знаю, где редактор откопала вас, динозавров! Я общался с вами как с равными, как с нормальными людьми. Любовь у них. Ничего вы не нажили, а главное — мозгов. Вот вы говорили, что проблема в том, что не все на своем месте? Нет, главная проблема в том, что в стране таких людей полно, как вы. Пока есть вы, не будет никаких перемен. Но ничего, ночь пройдет, — журналист усмехнулся, махнул рукой и вышел в подъезд.
Старик смотрел на него, ищущего кнопку лифта. «Не уснул бы тут, в подъезде» — промелькнула мысль.
– Тебе 40 лет, и ты никому не нужен, кроме пригревших тебя одиноких стариков. Тебе и нужны перемены — нам нет.
Журналист не смотрел на него.
– Ночь пройдет, наступит утро ясное, — разгоряченный, пел он. — Солнце взойе—оо—т.
Старик закрыл дверь.
– Зачем он нас обидел? — спросила Нина Валентиновна. Они лежали в полутьме, светила луна. Семен Иванович оставил дверь в комнату приоткрытой, и было слышно, как кто-то за стенкой пытается играть на скрипке.
– Мы уже не раз так говорили. Просто ты спала. — сказал старик — Он никого не обижает. Ну, думает так человек, пусть думает. Лишь бы не повесился.
Скрипка за стеной издала особенно протяжный звук, а затем полилась грустная мелодия. Старик посмотрел на часы: без двадцати одиннадцать.
– Тебе нравится эта мелодия? — зачем-то спросила жена, кивнув в сторону двери.
– Мне не нравится, что она так поздно играет, — ответил он, — Мне как любому старику хочется покоя.
– Это точно. Тем более, после такого беспокойного гостя. Но красивая же мелодия. Пусть и спать не дает. Играет здорово. Скажи?
– Ты знаешь, — он повернулся к ней, и теперь они лежали нос к носу, — Это все глупости, но ты не думай об этом. Там живет девочка, дет дясяти, ее мама все этой скрипкой мучает. Я их пару раз видел, когда без тебя ходил. И играть она совсем не умеет, да и не научится никогда. Потому что не хочет.
– Ну и ладно. Важно ведь не как, а что. Правильно? Если мне нравится, как она играет, значит, это не зря?
Звук скрипки то прерывался — были слышны чьи-то голоса — то с новой слой возникал, первое время даже громче, потом затихал и его было еле слышно.
– Спи, — он погладил ее по щеке и укрыл одеялом — Милая моя, дорогая.
«Живем мы хорошо, — вспомнил старик отчего-то, как рассказывал журналисту во время их первой встречи, еще за чашкой чая. Тот сидел с блокнотом и аккуратно записывал, трезвый еще. — Мы довольны своей жизнью и наслаждаемся ею. Наверное, потому что все, что надо, у нас есть. Вот только… Если б дочь не присылала деньги, наверное, было б трудно. Подумай сам: пенсий наших вместе взятых хватает вот чтобы квартиру оплатить, ну и на скромную еду. А если лекарства нужно купить, то уже тяжело. Плохо, что у нас так старики живут. Посмотришь на такую жизнь, и думаешь: где справедливость?».
«Ну, справедливость вообще сложное философское понятие, его можно интерпретировать по—разному, — заключил журналист — Все зависит от угла зрения. Никто ведь еще не придумал универсального определения справедливости».
– Нет, — покачал головой старик. — Справедливость — это вполне конкретный термин. И у него может быть только одно значение, все остальное — ложь, чтобы прикрыть несправедливость. Вот нам с женой показывают по телевизору: выходят с цветными флагами, гримасничают на улицах — чего хотят? Оказывается, ориентация у них другая. Требуют защитить, требуют признать. Ну да, может где-то их и ущемляют, возможно такое, конечно. Но они не умирают с голода, не умирают оттого, что к ним не приезжает скорая. Мы сколько прожили, ни одного гея не видели, ну вот сложилось так, а стариков, считающих копейки возле хлебного прилавка, видим каждый день. Проблемы нужно решать последовательно, — заключил старик. — Ты заходи к нам в гости, ты парень интересный, я расскажу тебе еще про справедливость».
– Ну ты и мразь, — внезапно процедил Семен Иванович, и испугался, взглянул на жену. Она уже крепко спала, положив руку под подушку, и, конечно, не слышала его слов. Не услышала она и странный шум из коридора, который привлек внимание и насторожил старика. Как будто кто-то тихо открыл дверь, стараясь быть незаметным, а потом столь же тихо прикрыл ее за собой. «Померещилось?» — с тревогой подумал старик, «Надо бы встать, глянуть». Он присел на кровать и стал елозить босой ногой по полу, нащупывая тапки. И тут отчетливо понял: в квартире кто-то есть. Неведомый гость уже не скрывал своего присутствия: раздался топот шагов, кто-то прошел на кухню и так же резко вернулся. Сердце старика бешено заколотилось, он поднялся и чуть не упал снова: голова кружилась, слабость не давала сделать шаг.
– Давай туда, — раздался гулкий голос в коридоре, и немедленно ответил каким-то нечленораздельным звуком, междометием второй голос. «Их там двое». Старик мельком взглянул на спящую: она ничего не слышала, лишь размеренно дышала. Собрав все силы, он ринулся в коридор.
– Не работает, твою мать, — раздалась громкая ругань, а затем еще несколько грязных слов. Старик увидел человека, щелкающего выключателем, а рядом с ним еще одного, уже заметившего его появление. «Так и забыл купить лампу», — подумал старик. Надвигавшегося на него человека он не успел разглядеть. В темноте было непонятно, как выглядели внезапные гости, во что они были одеты. Он ощутил резкий удар в живот, и, начав сгибаться — в голову, каким-то тяжелым металлическим предметом. Старик упал на колени, и нападавший скользнул мимо него в комнату. Второй, проходя, ударил его ногой в лицо, затем еще раз, и старик упал на пол.
– Туда, — указал первый голос из спальни, и второй человек прошел в зал. Борясь с наступавшим на него мраком, Семен Иванович услышал, как открываются ящики, шкафы, вываливаются вещи. В зале с грохотом разбилась ваза, и только после этого проснулась Нина.
– Вы кто? — спросила она. Старик вскочил, опираясь на тумбу и, шатаясь, пошел в сторону спальни. Он понял, что ничего не видит, и еще — что его сейчас вырвет. На пороге в спальню это и случилось. Вместе с рвотой из глаз хлынули слезы. «Грабители», — подумал он.
Человек схватил нож, отчего-то лежавший на трюмо, рядом с тремя тысячами рублей — всеми деньгами, что были в квартире, приблизился к ней и несколько раз ударил. Старик увидел, как хлынула кровь, но ему, согнутому пополам, было не преодолеть свое состояние, он упал и снова пытался встать. Она окрикнула его по имени — два раза, отчаянно, громко.
– Миленький, спаси меня, пожалуйста, — прокричала она. Грабитель схватил ее за волосы, и несколько резких ударов ножом, последовавших за этим, успокоили ее окончательно. Она свалилась с кровати, издав неестественное и страшное хрипение, и старик закричал нечеловеческим голосом.
– Где деньги? — услышал он голос за своей спиной, и только сейчас понял, что к горлу приставлен нож, а самого его держат крепкие объятия, из которых уже никогда не получится выбраться. Он не понимал вопроса, он не знал, что ответить этому голосу, и не мог ничего ответить — после крика уже не было сил, да и добавить к нему было нечего. Темнота поглотила его, и не было ни кровати, ни мертвого тела жены, ни окна с едва различимой за мутными облаками бледной луной. Потом стало очень больно, и никакое движение уже не представлялось возможным. Он еще слышал какие-то голоса, шумы, но они становились все дальше и дальше, а там, где лежал он, лишь становилось горячо и липко, но нельзя было выбраться из этого, можно было только закрыть глаза.
– Ну, и неужели вы ничего не слышали в тот вечер? — аккуратный молодой следователь сидел за белоснежным столом в светлой комнате и смотрел в глаза красивой, немного усталой и оттого казавшейся печальной блондинке. «А он интересный, — подумала она и бросила взгляд на его руку — Кольца нет».
– Вы знаете, мы ничего не слышали. У нас девочка играла на скрипке. Машенька, — крикнула она, — Иди познакомься с дядей. А вы знаете что, — улыбнулась она, — Не желаете кофе?
_________________________________________
Об авторе:
ГЕОРГИЙ ПАНКРАТОВ
Родился в Санкт-Петербурге, в разное время проживал в Севастополе, Нижнем Новгороде, Екатеринбурге, Омске, Москве. Автор книги «Невод мира сего» (М., 2012). Публикации: «Кольцо А» (М.), «Иные берега» (Финляндия), «Интеллигент–Москва» (М.), «Русская жизнь», «Наше поколение» (Кишинев), «45 Параллель». Участик проекта «Русский крест» (2014).
скачать dle 12.1
