(рассказ)
прокрадываюсь в школу через вторую дверь, которая справа — чтобы миновать охрану. это сейчас происходит, раньше охраны не было (мы сами были охраной, когда дежурили, в старших классах). дверь эта обычно запасная, зимой ее открывали, чтоб ближе было на спортплощадку на коньках выбегать. пролизнул вслед за учительницей и младшеклашками, даже не пришлось рукой дверь перехватывать…
теперь надо по лестнице быстрее наверх, выйти из зоны видимости охранника, а это только первый этаж. спасает внешний вид, худоба — вполне, наверное, школьник. в общей суете перемены не выделяюсь, поднимаюсь. что-то долго делаю в классе химии на четвертом этаже, что окнами выходит на спортплощадку и примыкающий к ней глухою стеной Институт США и Канады — наверное, целый урок провожу там. но это не урок, словно все за витриной, что-то тут достроили, изменили, больше стало цветов, меньше стен, а рамки у витрины черные, из нового материала. выхожу, продолжаю осматривать школу.
всякий раз это пространство будит тревожность, словно лежавшие на неправильном боку часы кто-то перевернул, и они затикали снова, с того часа и секунды, на которых остановились. даже не тревожность просыпается, а те временные ожидания, мечтания, надежды, которые в этих стенах накапливались — в движении взгляда по окнам, в выглядывании на околоарбатский пейзаж, на верхние контуры Дома полярника… ученическая эта лестница, тут меньше шансов встретить кого-то из учителей, а только они меня знают. лезу наверх по ступенькам, напоминающим колбасу, покрашенным по краям зелено. да, стены наши высоки, наша гордость, паркет уже лакировали много раз, он потемнел, заматерел. верхняя лестничная площадка — самая желанная, там мы, перестроечники-троечники, курили даже, вот до чего распоясались… за дверью чердачною слышен был только голубиный говор, а шагов учительских снизу — ни разу. нет, теперь тут — дверь, как в «обезьяннике», зона уединения исключена. надо бежать.
бежать от бесполезности, а не от страха встретить — не, не как в обычных снах, когда рука слегка придавливает сердце, а снится нечто ужасное и организм выбегает из любого сюжета, чтобы сменить бок… бежать — от понимания, что здесь не может быть ее, что самое это движение детей, сама «реальность»… нет, конечно, не реальность, школа просто, сама школа — не содержит Ее. сбегать по лестнице через две ступеньки легче, чем подниматься, но именно это привлекает внимание — не ученическое, наверное, движение. так выдавливает, вычисляет время лишних обитальцев. так не выдерживает сон слез. но только здесь я могу выплакаться — я же мужчина, мне скоро сорок, не плачем мы наяву…
снег, наверное, там снег, в него бы уткнуться — я с каждым шагом реву все сильнее. выбегаю из той же, правой, а теперь левой от раздевалки двери. и давно забытое, потерянное детское ощущение просыпается: кажется, что только плачем, откровенным, громким можно помочь. там есть правда, в этих слезах, и только в глубине сочетания бессмысленных звуков — в глубине слияния воя и слез можно укрыться от мысли, что Ее нет вообще. последняя мысль и картинка сна — милиционер может задержать за такой экстренный, отчаянный рев возле школы, может подумать, что внутри убили кого-то…
нет, не убили. проснулся… из сна сюда, в постновогодний полдень просочилось только несколько слезинок. последняя лишь начала стекать — живая вода правды, соль сна. Таня Бадьян ее звали, умерла от передозы она. причем более десяти лет назад, я и не знал, когда вплетал коротенькой ниточкой ее в роман — строкой, секундами. а ее времени, ее жизни не было уже — сообщил лишь после выхода книги одношкольник, подытожил. я же упоминал… только так и узнал.
это отчаяние посещает именно во сне, в этом промежутке между бытием и небытием — в задреманном полубытии, из которого отдохнувший мозг стремится выбраться. здесь нет помощи рацио, не работает на полную мощь размышление, но длящееся переживание зато многое объясняет. непрожитая, упрекающая реальность, не наставшее время — настигает в том пространстве, где было оставлено. в лестничных пролетах девяносто первой.
знаю, так еще сигнализирует организм, что хватит спать — а выспаться мечтах последние два месяца… но не стоит себя таким циничным считать: даже для сонного сознания не всякий побудитель слез подойдет. это странное желание выплакаться рвется только из самых личных, интимных, как принято теперь говорить, сюжетов — и там, где что-то недосказано, недожито. я не знал, за чем, а точнее за кем иду, проныриваю в школу. даже сбегая вниз по лестнице — еще не ощущал всего рвущегося из меня наружу гула отчаяния. словно колокол, накопивший колебания, но как бы крышкой закрытый…
Таня — имя несчастных. Бадьян — фамилия странная, травная, из тех, что легко передразнивать-рифмовать в школе. будь она замухрышкой, точно бы гоняли — не ограничивались бы только дразнилками. но она — красивая, русоволосая, с внимательными глазами, не допускающими никакого негатива. младше меня на два класса, да, как и полагается. и заметил только когда мы учились в предпоследнем, девятом.
здоровались на лестнице — вот было наше главное общение. всякий этот раз я словно бы замедлял время, вглядывался в ее светло-голубые глаза, переводил ее улыбку, трактовал и взвешивал… носатый брюнет, длиннохайрый парень. тощий и смугловатый, а зимой зеленоватый за отсутствием загара. нравился? может, просто как старшеклассник, статус…
очень добрая и тоже вдумчивая в те секунды, что мы встречались на лестнице, — она окрашивала дальнейший урок в голубой цвет своих глаз, полупрозрачный, манящий какой-то стихийной, водной силой. казалось, сделать еще один шаг к знакомству уже не только на уровне приветствия — легко, легче уже, совсем просто. но надо еще немного поприсматриваться, поздороваться…
нерешительность, подростковая болезнь — вы верно поставите диагноз. оба девственны — как же еще? восьмидесятые еще не выпустили нас наружу. и кто должен делать первый шаг, на ступеньку ниже, к ней, или выше, к ней же — как не старшеклассник? а он все с электрогитарами и рок-одноклассниками шастает наверх, в актовый зал. вот бы она туда зашла… но стесняется, да и не слушает музыку такую. нет, кроме этих ступенек, никакой иной территории, где мы могли бы поговорить. а какие слова кроме всех видов приветствий уместны на ступеньках — еще?..
«Таня-Таня-Таня» — думал, прилаживал ее имя к воображаемым ласкам, перед сном. сны были тогда не в пример нынешним торжественные и клиповые, часто завершались сиреневыми салютами — весна личная и земная сигналила, что пора, пора… завышенные ожидания? девственный максимализм… капризно казалось: лишь немного она повернется, как-то не так глянется — и все, рухнут надежды, запросто рухнут. вот откуда росла нерешительность. но не было никого смелее и приветливее мне взглядом. впрочем, нет, была ее одноклассница — вовсе безымянная. вот она — на все готовая шалава, и наш Некрасов умудрялся ее на переменах выщупывать топлесс… карие глаза, украинская спелая краса. нет, Таня была медлительнее и умнее. быстрей всех нас созревший гиперсексуальный подросток Некрасов утаскивал на чердачную площадку свою коханочку, пока мы делали вид, что говорим или курим. она ходили вместе с Таней, подружками были. Андрюхина коханочка и моя соглядатайка, и это тоже что-то обещало, но…
что-то все время сбивало. каждый учебный день почти — мы встречались на лестнице, сканировали друг друга очно, а я все пробуксовывал. то прятал новый прыщ, поворачиваясь поскорее другой щекой, то ускорялся, притворялся, что на урок спешу. спасти могла только извне какая-нибудь неожиданность.
надо было действовать через коханочку? но Некрасов с ней сожительствовал сумбурно — то в детской подвальной раздевалке, то на чердаке — когда уж тут поговорить о счастье друга?.. да и друг все скромничал. Таня часто прогуливалась со своим долматинцем вокруг школы после уроков, жила в соседнем доме — это тоже распаляло мечты. из-за собаки казалась она мажорной девицей из семьи «выездных» — по некоторым признакам одежды, по несоветскому плащу пастельно-серого цвета, в частности. было в ней и что-то простоватое, но не во взгляде. необходимо было сбиться с этого лестничного ритма, прыгнуть через три ступеньки. некая рок-н-ролльность внеурочной жизни должна была случиться с нами — ну, например, если она придет на первый, апрельский концерт нашей группы или пойдет на кинофакультатив вдруг, на Кропоткинскую, пешком, через Арбат, разговорились бы… но она не ходит на кинофакультатив, маловата пока. а как ее позвать на интеллектуальное кино, которым Таня не интересуется?
однажды случилась желанная ситуация — мы прогуливали урок, и я утащил их слушать нас вдвоем с Щиголем, вокалистом школьной рок-группы «Отход». над спортзалом, на лестнице — горланили наши песни под две акустики. и даже свою песенку исполнил — «Мы играем в любовь», много баре там было, группа в репертуар не взяла… но зачем, зачем с ними (Таней и коханочкой) была жгуче-восточная Анжела из нашего класса? своим монголоидным восторгом и темпераментом она не давала нашим с Таней ритмам синхронизироваться — сердечным, мысленным… только взгляд Тани помню — может, уже даже и восхищенный чуть-чуть. но снова такой же молчаливый, почти грустный. и даже аплодисменты — как лепестками, деликатные. страшно было петь это при ней — как будто что-то о любви я знал, смешной романтик, нарочитый старшеклассник.
вот-вот могла схлестнуться, сщелкнуться, собраться как модный тогда кубик Рубика — наша головоломка. мы частенько, по графику, с одноклассниками дежурили внизу, на первом, весь день — то слушали магнитофон, то сами пели, то белые мусорные баки из столовой волокли. но тут Таня, скорее, сторонилась — зычные забавы старшеклассников исключали присутствие нежности, хотя я каждую секунду держал про себя, как проект, как надувной игрушечный «язык» нашу с ней встречу. вот-вот развернется предчувствие-сюжет, район ее распахнется, и не только район… мечтать иногда вредно. и даже казалось — чем нахальнее и разухабистее будет проходить наше дежурство, тем больше шансов втянуть ее каким-нибудь неистовым сюжетом брожений вокруг школы, в роман. но не было ни опыта, ни…
впрочем, пустоты весна всегда заполняет. встреча случилась вне школы — не с ней, в марте, на каникулах. со школой юного географа МГУ я поехал в Карпаты, и там на фоне весенних ручьев познакомился с копией Тани, только постарше на годик. глаза ее сияли менее прозрачно-голубым. и максимум, что мы себе позволяли с Юлей — пообниматься и поцеловаться, и то чаще в щечку. маленькое, упитанное, но неприступное тельце Юли Валовой ждало еще марш-броска ко взрослению и поэтому исследовать себя не давало. взгляд мягко-голубой из-под русых волос, и даже веснушки, как у Тани — укором школьно-несбывшегося настигли меня на пограничных склонах весны девяносто первого года. по прибытии в Москву Юля сплела мне феньку — из голубого, розового и черного, цвета сам выбрал. Юля пару раз навещала меня в школе (как же! показать свою подругу одноклассникам, похвастаться!) — Таня, наверное, заметила… платонический роман наш с Юлей, однако, растаял летом, на следующей практике — по причине отсутствия углубления, — но феньку я еще долго не снимал…
в сентябре я пришел в школу совсем другой (и в другой, по сути но не по букве, стране). мягкий ежик волос, отросший за пару месяцев после стрижки «под ноль», отличал не в лучшую сторону. на второй, осенний концерт «Отхода» Таня тоже не пришла. и снова, последний мой учебный год, мы регулярно здоровались на левой лестнице. только здоровались, и все безысходнее…
но из школы я не ушел — девяносто первый сменился девяносто вторым, волосы отросли, и, никуда не поступив в отличие от всех одноклассников, я вернулся, словно второгодник, в родные стены. похлопотали за детину своей программы Зинаида Николаевна и Галина Николаевна — а то вообще с дачи уезжать не хотел в сентябре, октябре… перекатывал угли в печи, привыкал к холодам. мама не настаивала на возвращении, но волновалась, и потому рада была привезти эту весть — что хотят видеть… Николавны вытащили, в домике напротив консерватории, на улице Герцена поговорили — о том, что лучше мне быть публицистом, со своей-то любовью к контрастам, и (затем уже — о, советский такт интеллигенции!) о том, что можно поработать в школе лаборантом. в глаза отвык тогда смотреть, одичал пораженец, все на угли смотрел в одиночестве, — поэтому в узком кабинете филиала Психологического института я общался очно исключительно со свежей фотографией на уютной стене. Ростропович, приютивший на плече спящего солдата и поддерживающий его АКСу — трогательно, демократично. воистину диссидентствовавшая и не очень интеллигенция тогда решила, что вайнеровская Эра Милосердия настала, что Ельцин с триколором и Гайдаром это именно ее власть, и дальше будет только хорошо…
настал вскоре и наш с Таней час — причем буквально. именно столько времени мы провели вместе в половинке тридцать четвертого кабинета, но этому предшествовало и зачисление на работу, и многая суета с перетаскиванием и продажей книг, описанная в другой книге — первом романе… Таня встречая меня на лестнице теперь приятно удивлялась — как будто мы оказывались в школьной вечности в тот миг, когда соединялись взглядами, и учебные часы не были властны над нами. а однажды ошибившись дверью — Таня просто вошла в мой кабинет. так бывает в мечтах, но здесь — признаюсь, когда у них шли уроки в соседней половине кабинета (из-за чего все ошибались дверью — номер-то один на двоих), я норовил ей показаться, и… спросив, где будет обществоведение, она было ушла, но я успел пригласить ее — после уроков, навестить…
нет, она все же вошла, и я успел раствориться в прекрасных глазах — это всегда происходило помимо моей воли… и зачем-то (куда денешь этот придурковатый подростковый форс?) пообещал угостить Таню травкой. знаю, откуда произрастает подростковая наркомания: обещая кайф, влюбленные просто стесняются предложить его в виде собственного естества. надо обещать не затяжку дури, а поцелуй… но соображать бы, знать бы все это тогда.
тяжелая, в коричневом дерматине, металлическая дверь, одна из немногих таких в школе — закрылась за Таней, но она зачем-то притащила с собой подругу, ту самую коханочку. она уж и не вспоминала о Некрасове, а он, должно быть, запомнил хотя бы ее бюст. мы сели по разные стороны парты и я, притворяясь опытным забивальщиком косяков, стал много говорить — на самом деле много нервничая. момент это был желанный, но я сам отравлял его окольностями, да и Таня не решилась прийти ко мне одна, хотя звал-то именно ради… за стеной, в комнатке, где прежде хранились «калаши» в сейфе, меня ждал компьютер и рабочие дни без Тани. и частый в эти дни на этот компьютер визитер, азербайджанский выпускник с фотопорнушкой на дискетах — а здесь… здесь ждала реальность, которой я не мог сказать главного, пускового, которой я не смел коснуться. безразлично затянувшись слабенькой анашой, Таня подошла к окну и прилегла на подоконник животиком — так все выглядывают в школьные окна, возле которых прежде не оказывались. показала хвостик своих русых волос, забранный в болотного цвета широкую резинку. увидела вблизи, желтым углом — свой дом, а я увидел очарование ее ягодичное под шерстяной, недлинной юбкой, какой-то плюшевой цветом. все тогда носили теплые полосатые гетры, отголоски аэробики, сочетали их с такими зимними «мини»… легкая склонность к полноте нисколько не портила юную, неприкосновенную Таню. но мне надо было продолжать развлекать подругу, и ничего, кроме болтливой суетливости да потягивания косячка, чтоб не потух — с моей стороны не происходило. может, Таня ждала чего-то именно тогда — ведь это был открытый соблазн. но зачем нам была нужна рядом подруга-коханочка?.. прежде она могла бы нас сблизить, но теперь мешала сближению.
слова тут тоже помочь не могли. год назад мой многоопытный друг Дубровский со Смоленки советовал так охмурять одноклассницу Гордякову — мол, как отклячит в классе попу, ты погладь и скажи: «Вот это Жооора, мой сосед, вот это срааазу я приметил». шутка своей солдатской грубостью не годилась даже для не самой утонченной Гордяковой, а уж для этого случая… не случающего… очертить это манящее совершенство, этот мягкий магнит — главное коснуться, а там уж заговорим!.. пусть даже оттолкнет — но отрицательный результат все же результат, можно что-то думать дальше. можно позвать на видеофильм — вот рядом с Таней стоит телевизор «Горизонт» с подключенными к нему двумя видаками, на которых мы переписываем учебные фильмы, можно что-нибудь показать ей…
нет, все слова наши, еще и с помощью коханочки, — уходили в область попсы и такой ерундистики, которой отговариваются и места в памяти не оставляют. докурив косячок на троих, мы разошлись — и не потому что боялись визитеров, я точно знал, что все мои два начальника ушли. разошлись мы из-за неразрешенности все той же — как будто наше время ушло, и размагнитились мы, и никакие слова, ситуации не могут вернуть магнетизма. виновато, конечно, мое актерство — попытка играть этакого нарика-анашиста, мастерски набивающего и раскуривающего, все это от отчаяния, от неловкости, неспособности притянуть к себе Таню чем-то иным. там были свои хитрости, в этом анашизме: можно было бы предложить затянуться по-цыгански, это когда из губ в губы переходит дым. но это возможно было бы вдвоем лишь, без коханочки. и как было глупо высматривать приход кайфа в эти глазах, в которых я мечтал увидеть взрыв первого совместного оргазма… я конечно позвал снова — велел навещать, но Таня не приходила, она растворилась во времени — уже не нашем, все более чуждом.
прикосновение могло бы прорвать пелену взаимонепонимания и даже боязни — хлынула бы нежность, началась бы история, увлекли бы переулки — Мерзляковский, Скатертный… но мы остались на пороге: я на пороге полукабинета, она — на подоконнике. иногда эти переулки снятся мне в параллельном измерении, как принято говорить: там обнаруживаются новые старинные дома и дворы, в них должна жить Таня, но она даже там не живет.
эта шутливая тогда, игровая внимательность к наркотикам — оказалась роковой. как прошли ее девяностые, я не знаю, но нулевые обнулили ее жизнь. в каком вузе и в какой ситуации случился Танин передоз, я не знаю, но подозреваю, что какая-нибудь любовь к этой трагедии все же привела, она притягивала любовь, хотя и боялась ее…
жизнь, к которой я так и не прикоснулся, но прикоснуться хотел — оборвалась. я мог изменить ход ее и своей судьбы, но не решился, не рванулся. и за это реву во сне, и поэтому, возможно, все мои любови не смеют долго жить — мной пренебрегают, на меня не решаются. прорыв ласк сквозь надуманные преграды, взаимолюбование с Таней — не случившиеся в начале девяностых, — превратились в нарыв, и вскрывается он только плачем, вытекает слезами несбыточности во сне. нет, там не ощущаешь ответственности (высшие психические функции почивают), но чувствуешь животную, детскую, девственную тоску — эту самую несбыточность. вину живых перед неживыми. там некогда и нечем подумать, что все линии и объемы, все непознанное мною, не расцелованное Танино тело, умственно-чувственное мироустройство — утратило свою конкретность и вообще материальность, она осталась эйдосом, связанным с топосом и хроносом… и с лоботрясом, подразнившим ее травкой на заре расшатанного времени, и — получившим известие о смерти ее на игле, как расплату.
то, что можно взять в свои руки — надо брать. хватать груди, взвинчивать соски, воспроизводить себя и свой восторг в любимых глазах, отражаться! нельзя отдаляться — это и есть энтропия, попадание в полон к времени, которое работает не на нас. далее будет только обман и лицемерие вместо любви (этому не хочет, но учит подростковый максимализм, увы), а магнитить уже не получится, как на старте — порастратится магнетизм. чем непонятнее будущее, тем смелее надо тянуть его к себе — пусть бы любовь наша и не вышла долгой, но открытие, цветение двух девственностей в данной разок (или два) весне, должно было сбыться. ибо несбыточность чревата небытием.
не знаю, чем пахнет трава бадьян, но для меня это точно запах отчаяния.
_________________________________________
Об авторе:
ДМИТРИЙ ЧЕРНЫЙ
Родился и живет в Москве. Окончил литературный класс 91-й экспериментальной школы Российской Академии Образования. Окончил Московский психолого-педагогический университет по специальности «психология».
Автор книг прозы «Поэма Столицы», «Верность и ревность», книг поэзии «Выход в город», «Хао сти» и др. Лауреат премий издания «Литературная Россия», «Серебряное перо Руси».
скачать dle 12.1
