Макс Фрай. ЖИЛИ В ШАТРАХ, УМЫВАЛИСЬ БИСЕРОМ

(рассказы)



КОТ ЕЛЕНЫ

Елена (говорит, мечтательно улыбаясь):
— Кот, котище, котёночек серый мой, сладкий, иди скорее сюда, я тебе всё расскажу, потому что с людьми подобное не обсуждают, а если стану молчать, порвусь, как рвется мешок из тонкого полотна, до краев заполненный золотом. Котик, мудрец мой лукавый, слушай: приснилась мне нынче сама Афродита, богиня цветущая, в венке из нарциссов и роз, она была весела, грызла яблоко, и мне дала откусить — слаще не ела плодов. Сестрой называла, сулила такую любовь, ради которой любая богиня согласится спуститься на землю с Олимпа, да их сюда не зовут, вернее, зовут не за тем. И сердце — слышишь, пушистый? — сердце мне говорит, это был вещий сон. Посмотрим теперь, что выйдет.

Кот (думает):
Какие все дураки. Тоже мне радость — сон ей приснился. Знаю я цену снам. Сам не ленюсь каждую ночь сниться птице, которую завтра поймаю. Лащусь к ней и сулю, что это только начало нашей прекрасной дружбы. Все это для того, чтобы увидев меня наяву, глупая птица замешкалась, силясь вспомнить, где мы встречались прежде, вопрошая себя, почему ей так мил мой облик, заранее радуясь смерти, которую обретет, оказавшись в моих когтях. А ты говоришь — богиня. Знаю я ваших богинь, не могут толком умыться и не мурлычут даже, когда исполнены нежности, а все же умны как кошки и тоже всегда на охоте, даже когда сыты. Вот и думай теперь, сладко ли живется тем, кого они заприметили и записали в любимцы; впрочем, ты все равно не поймешь, лучше мне промолчать. 

***

Елена (говорит шепотом, взволнованно):
— Котик мой милый, послушай, на девяти кораблях прибыли гости. Их предводитель прекрасен как закат, пылающий перед прозревшим слепцом, как первый глоток воды после жаркого дня, как сон выздоравливающего ребенка, как вечная юность, которую боги даруют своим любимцам. И если бы мне велели вот прямо сейчас выбирать между полной чашей нектара и его поцелуем, взяла бы прикосновение губ, не колеблясь, и не жалела бы никогда, даже став древней старухой, пешком бредущей в Аид с котомкой, полной прохудившихся воспоминаний.

Кот (думает):
Какие все дураки. Как человек может быть лучше воды или солнца? Не светится ночью и жажду не утолит, сколько с ним ни целуйся. Что проку от человека? Разве только еду принесет и погладит, но для этого есть Менелай, с ним нам славно живется, и ты была весела и сыта до сих пор. Зачем тебе этот другой? Что проку в его красоте? Да и где там та красота? Красивых людей, если начистоту, вообще не бывает. Просто некоторые из вас чуть менее уродливы, и это почему-то приводит остальных в экстаз. Взять, к примеру, тебя — все кричат: «прекрасна, прекрасна», а ведь будь ты кошкой, за тебя даже я не стал бы драться. И вовсе не потому, что не ценю твое расположение, просто повода не случилось бы, вряд ли еще какой-нибудь кот, находясь в мало-мальски здравом уме, мог бы тебя возжелать.

***

Елена (говорит, не размыкая губ, чтобы никто не услышал ни слова):
— Котик мой серый, золотоглазый, ты спишь и не знаешь: мне страшно, как не было никогда, потому что Парис, любовь моей жизни, рядом с которым умру хоть сейчас, если он пожелает, просит меня с ним уехать, вернее, бежать отсюда, из Спарты, из дома, в полную неизвестность, и я даже не знаю, чего боюсь больше: что соглашусь, обезумев, или что он передумает, скажет: «Ладно, не хочешь — не надо, поеду один».

Кот (думает, очень громко и выразительно, так что под конец Елене начинает казаться, будто она его явственно слышит):
Какие все дураки. Зачем куда-то бежать? Хочешь Париса — возьми его и насладись, пока мужа нет дома, и помешать он не может, драку затеяв. Я бы так поступил и тебе советую, да ты не послушаешь, я тебя знаю. Ладно, делай как хочешь, но если все же решишься уехать, меня с собой забери. Менелай, я знаю, не любит меня, только терпит. Выгонит за порог, не станет кормить, если ты убежишь.

***

Елена (говорит, сонно потягиваясь):
— Кот мой, царь всех котов, друг мой верный, мой мудрый советчик, я была неразумна, когда убежала из дома с первым встречным красавцем, царским сыном, медведицей вскормленным пастухом, золотоглазым, как ты, ласковым, как вечернее море. Я была неразумна как тысяча дур, но знаешь что, кот? Ни один мой разумный поступок до этого дня не дарил столько счастья, сколько этот неосмотрительный глупый побег.

Кот (думает):
Какие все дураки. Вас послушать, так делать, что хочется — глупость. Что же тогда разумно? Покорно брести, куда тебя гонят, делать то, что велят? Впрочем, я зря столь серьезно отношусь к твоим словам, вечно упускаю из вида, что вы, люди, часто говорите то, что вовсе не считаете правдой, причем даже не с хитроумной целью ввести собеседника в заблуждение, а просто так, желая избавиться от избытка звуков, скопившихся у вас во рту.

***

Елена (говорит встревоженно):
— Слушай, котик, серый мой храбрый котище, я надеялась, что Менелай проклянет меня и забудет, положившись на волю богов, которые сами склоняют людей к вероломству и сами нас строго карают. Но не вышло, дружочек мой кот, он-то может и проклял, но забыть не забыл и отправился в путь — не один, а с братом и всеми царями, которых когда-то клятвой связал мой отец, с ними сто тысяч воинов, готовых сражаться, с кем скажут, не задавая вопросов, лишь бы меч обнажить. Больше тысячи греческих кораблей собрались у берегов Эвбеи, и пока мы с тобой тут сидим, наслаждаясь вечерним солнцем, больше тысячи бед приближаются к нам. Отменить их нельзя, разве только отсрочить. Да и то ненадолго.

Кот (думает):
Какие все дураки. Сто тысяч воинов, скажите, пожалуйста! Зачем они тут нужны? Какое им дело, кого целует Елена, с кем она засыпает, кому говорит: «люблю»? Нам тоже, конечно, случается подраться, не поделив кошку, но пока двое сражаются, остальные держатся в стороне, потому что какая им разница, кто победит? И какая выгода в том, чтобы принимать чью-то сторону? Этого я никогда не пойму.

***

Елена (говорит сквозь слезы):
— Друг мой кот, славно мы жили, но теперь закончилась радость, пришли наши горькие дни. Долго плутали ахейцы в морях, а все же добрались до нас. Лагерем встали они на равнине под стенами Трои. Приходили сегодня послы, мой муж и с ним какой-то глазастый хитрец, велели выдать меня, сказали, тогда не будет войны. И я, милый кот, согласилась. Потому что Парис — любовь моей жизни, свет, наполняющий сердце, воздух, которым дышу, слишком большое счастье, чтобы платить за него кровью других людей. Своей — еще соглашусь, горько, но справедливо. Поэтому я сказала: ладно, отдайте меня. Если мне повезет, Менелай убьет меня сразу, тогда унесу с собой все наши ночи и дни, ни одной позабыть не успев, с ними легко уходить. Но Приам и его сыновья отказались меня отпускать, сказали: даже не думай, ты нам теперь родня, не отдадим никому. Поэтому, серый мой, звонкий мой ласковый кот, будет война — из-за меня, ты подумай. Слишком горькая правда, лучше ее не знать. Но я, так случилось, знаю.

Кот (думает):
Какие все дураки. И ты, Елена, не лучше прочих. Сладко быть виноватой? Так и скажи. Но лучше сядь и подумай. Ты не причина, а повод будущей долгой войны. Боги скучают, боги хотят играть, и все эти ваши ахейцы, троянцы, спартанцы, стрелы и корабли, цари и герои, воины и рабыни — просто цветные клубки запутанной пряжи; кинь мне, кстати, один, я тоже давно не играл.

***

Елена (говорит устало):
— Котик бедный мой исхудал, слишком долго длится осада, на шесть долгих лет затянулась война, и конца ей не видно, нечем стало тебя кормить. Поделюсь своим молоком, но ни сладких сливок, ни дичи, ни рыбы морской, ни куриной печенки сами давно не ели, и для тебя их нет, прости меня, мой пушистый, совсем плохая хозяйка, ты этого не заслужил.

Кот (думает):
Какие все дураки. Нашла о чем волноваться. Подумаешь — сливок нет! А рыбу я не люблю, всегда ел ее без охоты, желая тебе угодить. В общем, не ной. Забыла, что я охотник? Пойду мышей наловлю, наемся сам до отвала и для тебя с Парисом оставлю одну на пороге. Ладно, ладно, шучу, знаю, мышей ты не ешь, но птицу, небось, ощиплешь и сваришь, если тебе принесу? Вот и договорились. Мне будет приятно стать старшим в семье — тем, кто приносит еду.

***

Елена (говорит голосом, потемневшим от горя):
— Серый мой друг, одинокий как хаос, спокойный как космос, веселый как боги, безжалостный ласковый воин, старый мой кот, все закончилось, умер Парис. А мое тело живо, не желает оно каменеть, не сгорает от горя, не рассыпается пеплом, не утекает в землю как дождевая вода, готово вдыхать, выдыхать, есть и пить, заниматься любовью — без него, а значит без смысла, и это нечестно, неправда. Я — неправда. Притворяюсь живой, а меня больше нет, потому что умер Парис, и жестокосердные боги не желают его воскрешать. Перерезана нить, погашено солнце.

Кот (говорит человеческим голосом, твердо зная, что Елена его не услышит):
— Какие все дураки. Так скорбят об умерших, словно сами здесь навсегда. Опомнись, Елена. Что с того, что умер Парис? Я тоже однажды умру. И ты умрешь: от тюленьих клыков мстящей за сына Фетиды, или повиснешь нагая в ветвях на Родосе, или тихо угаснешь в Ферапне на окраине Спарты, я точно не знаю и знать не хочу, мне, по правде сказать, все равно. Потому что — внимательно слушай, Елена, об этом не скажут тебе ни мудрецы, ни пророки, ни ваши лукавые боги — наша смерть, вернее то, что кажется смертью, происходит не с нами, а с другими людьми, ненадолго задержавшимися на земле, чтобы лить слезы, заламывать руки, посыпать головы пеплом, пировать, заливая вином свое горе и страх, пока мы, отвернувшись от них, продолжаем идти по дороге, золотой, как свет моих глаз, где прямо сейчас, этой ночью, отражается солнце, которое завтра взойдет, хочешь ты того или нет.




ХАВА ШИМАЛИ, ХАВА ДЖАНУБИ

По утрам мир раскалывается надвое от грохота будильника, я открываю потемневшие за ночь глаза, и северный ветер начинает дуть из пустыни Карджалад-Кум. Пока я сладко потягиваюсь, он швыряет в небо тучи раскаленной пыли, выворачивает с корнем редкие деревья; веселые злые джинны пляшут на кончиках моих пальцев, когда я шлепаю босиком по лестнице вниз, чтобы налить в джезву воды из последнего не засыпанного пока ручья, отмерить кофе, поставить медный сосуд в горячий песок, утихомириться, ждать.
По утрам у меня тяжелый нрав, имя мне — Аджина-Шамол, Чертов Ветер; в жертву мне приносят кофейные зерна, пляски на углях и лисий лай, но смягчить меня до сих пор не удалось никому.

Ты спишь с открытыми глазами, подавая добрый пример звездам и фонарям, сладко жмуришься на рассвете, суешь за щеку золотой как солнечная пыль леденец, встаешь и наощупь идешь на террасу, где среди розовых кустов и лимонных деревьев тебя ждут три стакана с водой — мертвой, живой и холодной; третий нужнее прочих для того, кто весь — жар и свет, кто целиком — пламя. 
Пока ты пьешь воду, над прудами Домба и холмами Бресса со стороны кантона Монлюэль, что в департаменте Эн, начинает дуть южный ветер. Безоблачное небо затягивается молочно-белой дымкой, травы трепещут, сизые рыбы пляшут в прудах, толстые бресские куры, ошалев, носятся по дворам, воображая, будто взлетели, или вот-вот взлетят.
По утрам тебе светло и смешно; звать тебя по утрам — Ван де Монлюэль.

В полдень мне вдруг исполнится двадцать семь лет, в полдень у меня будут волосы цвета тени от воронова крыла, в полдень весь мир ляжет к моим ногам, и я буду рыться в нем как в шкафу, выбирая, что бы надеть. В полдень я выйду из дома, и в этот же миг шквалистый северный ветер засвистит над Мексиканским заливом, приветствуя пеликанов и лимонных акул — эй вы, я здесь!
«Эй вы, я здесь», — издалека кричу я подружкам, загорелым и длинноногим, в тонких суконных жакетах, ярких шапках с помпонами и мягких сапожках. Они сидят на улице Пранцишкону, на последней в городе открытой веранде, ждут меня, кутаясь в кашемировые шарфы, курят тонкие дамские сигариллы, выдыхают ароматный вишневый дым, словно каждая — дом, где только что растопили камин, чтобы согреться. Мои руки слишком холодны, чтобы их обнимать, зато губы достаточно горячи, чтобы с ними смеяться. В полдень, пока мы пьем густой горячий шоколад, зябко ежась на далеком мексиканском ветру, меня зовут Чоколатеро, и со мной вполне можно поладить, некоторым удавалось, я помню их имена.

В полдень ты выходишь из дома, чтобы зайти в книжную лавку, где работает друг, готовый подолгу листать для тебя страницы бульварных романов позапрошлого века и старинных энциклопедий на легких, внятных чужих языках. Его помощь неоценима, потому что в твоих руках бумага истончается и желтеет, начинает тлеть прежде, чем ты успеваешь разобрать слова: «контрнаступление», «mystery», «heilig», «buriavimas». Пока шелестят страницы, у острова Шри Ланка дует сухой порывистый ветер, чей горячий шепот веселит слонов, обезьян и звездных черепах, но сводит с ума простодушных жителей побережья, потому что пересказывает им все, что ты успеешь прочитать, на всех языках сразу — вот уж не знаю, зачем.
В полдень, листая старые книги, ты счастлив, спокоен и абсолютно безумен, имя тебе Баттикалоа Каччан, сумасшедший ветер. Какой же еще.

В сумерках я принимаюсь за работу, сумерки — мое время, и зимой, пока они длятся почти вечно, я могу все.
В сумерках, пока я расправляюсь со своими бесчисленными делами: бегаю, записываю, читаю, оплачиваю, рассылаю, звоню — жители департамента Изер запираются в домах, топят печи, тушат мясо, подогревают вино, слушают, как барабанит по крышам град, как скрипят и стонут вековые деревья, как звенят обледеневшие провода. В сумерках у меня слишком много работы, в сумерках у меня слишком много сил, в сумерках мне слишком весело, потому что близится ночь. В сумерках мое присутствие отменяет любое зло, но людям со мной неуютно и зябко, в сумерках люди называют меня Биз Нуар, Черный Биз.
В сумерках я — есть.

Вечером ты не хочешь возвращаться домой, вечером ты кружишь по городу, не отвечаешь на телефонные звонки, покупаешь газированную воду в киосках, заглядываешь в освещенные окна, тайком ухмыляешься, подслушав обрывки чужой болтовни, и от твоего беззвучного смеха на Балеарских островах, на западом краю Средиземного моря поднимается ветер, удушливый, влажный и пыльный. Он проносится над клубами Ибицы, нудистскими пляжами Форментеро и сосновыми рощами Эспарто; невозмутимые потомки гимнесийских пращников и карфагенских пиратов укрываются от него за каменными стенами, пьют горячий крепкий кортадо и ледяной джин с соком горьких лимонов, знают — ты скоро утихомиришься, все пройдет.
По вечерам ты томишься ожиданием и мучаешь других, по вечерам твое имя — Миг-Йор. По вечерам осчастливить тебя легче легкого — достаточно приблизить ночь. Но этого никто не умеет.
Кроме меня.

Ночью мы сидим, обнявшись, на краю Аравийской пустыни, и ты азартно шепчешь: «Меняю три пыльных бури на дюжину твоих дурацких шквалов», а я притворно возмущаюсь: «Ишь какой хитрый, всего три несчастных бури за целую дюжину, ищи дурака», и изворачиваюсь, чтобы щелкнуть тебя по конопатому носу, получить в ответ подзатыльник и в отместку до полусмерти тебя защекотать. Мне для тебя ничего не жалко, тебе для меня — тем более, просто спорить и драться мы любим почти так же сильно, как молча сидеть в пустыне на самом краю всего, дышать, замедляя время, ждать, когда молния расколет тонкую черную чашу небес, и сверху раздастся сладчайший из голосов: «Хава Шимали, Хава Джануби, ужин готов, дети, ступайте домой — до утра».




ЖИЛИ В ШАТРАХ, УМЫВАЛИСЬ БИСЕРОМ

Приду и скажу: прости меня, дурака. Ты знаешь, на меня иногда находит, тогда в голове горячий туман, в горле дыра, страшная, влажная, черная, в груди осиновый кол, ладони звенят от гнева, себя не помню, так оглушает меня этот звон, а тут еще Лялька, дура, наврала, будто ей Янжелевский сказал, что ты... Ай, ладно. Что было — было. Нет, не так. Того, что было, не было никогда, и сейчас нет — вообще ничего, а мы еще есть. Хоть где-то да есть хоть какие-то мы, я точно знаю.

Приду и скажу: прости, что так поздно. Просто я сперва бегал по городу, по колено в тумане, по пояс в беде, по горло в собственном гневе, пил без меры, спал на ходу, открывал глаза, видел, как горит под ногами земля, закрывал глаза, видел, как пылает небо над головой, но потом пошел дождь, пламя погасло, я забыл свое имя, зато вспомнил твое, а потом еще улицу, номер дома, парадная на углу, третий этаж, дверь цвета красной охры, я сам ее красил, начитавшись маорийских мифов, заливаясь хохотом, почти всерьез намереваясь уберечь твое жилье от демонов патупаиарехе, белокурых и голубоглазых, которые по ночам выходят из моря, ну чего ты смеешься, я совсем, совсем не похож. Я не демон, я помню твой телефонный номер — шестизначный, короткий, теперь таких нет. Весь вечер не мог дозвониться, но это ничего не значит, у тебя часто не срабатывает звонок, старый раздолбанный аппарат, только и радости от него, что оранжевый как апельсин. Обязательно принесу тебе новый, хочешь красный? Или лучше черный? Белый, серый, как веселые гуси, синий как небо, или зеленый, тоже как небо, когда лежишь под водой, мечтая выйти из моря, если наступит ночь. Пожалуйста, выбирай.

Приду и скажу: прости, что без цветов. Сколько раз приходил с ними, а мне говорили, что ты тут больше не живешь. Какие-то чужие люди: мужчина с седыми волосами, связанными в хвост, рыжая женщина с кошкой на руках — славные, наверное, они бы мне еще больше понравились, если бы не твердили полную ерунду, дескать тебя здесь нет, слушать их было невыносимо, а потом однажды соврали, что дом на Йогайлос как будто снесли и как будто построили новый, какой-то дурацкий офисный центр, и охранница спрашивает: «Вы к кому?» — ничего себе вопрос. Поэтому сегодня я без цветов, просто показалось, что цветы теперь плохая примета, зато все остальные приметы добрые, одна лучше другой. Например, сегодня был умопомрачительный закат, девочка в красном платье перебежала мне дорогу, и еще три синих автомобиля с одинаковыми буквами номеров — AGA — правильно делаешь, что смеешься, мне тоже стало смешно, а все равно отличная оказалась примета, лучше не бывает, потому что ты дома, и никаких офисов, никаких стеклянных лифтов, никакой охраны, никаких мужчин с хвостами и рыжих кошатниц, а у меня с собой полбутылки темного рома, взял запить неудачу, но и встречу обмыть пригодится, правда?

Приду и скажу: прости, что такие холодные руки. Летом вышел из дома, летом к тебе пришел, но там, на мосту, переброшенном через время, всегда зима, лютая стужа, представляешь, насколько должно быть ниже нуля, ниже скольких абсолютных нулей должна опуститься температура, чтобы время, текучее как вода, замерзло, чтобы переправиться на другой берег, не провалившись в черную мутную полынью, не вынырнув из нее на том немыслимом берегу, где нас уже нет. Чтобы сделать двадцать шагов, по одному на год, двадцать раз, спотыкаясь, упасть, расквасив об ледяное застывшее время локти, колени, губы и лоб, получить наконец вожделенное заражение крови — вечностью, как и хотел. Видишь, с добычей пришел, вены теперь отворю — пей мою вечность до дна, до последнего первого дня.

Приду и скажу: прости, что до сих пор не сумел выдумать нас заново — таких же как были, только совсем других, легких и прочных, звонких от смеха, вызолоченных солнцем, с волосами, мокрыми от лунного света, пляшущих, молчаливых, летящих, длящихся бесконечно, живых. Скольких уже сочинил — не пальцев, ветвей древесных в Роще Оков не хватит пересчитать. Но все это были не мы, пришлось отпустить — с миром, он добрый спутник и верный товарищ всем кроме нас.

Приду и скажу: нечего тут прощать, некому, да и некого; иди сюда, давай вместе выдумаем нас заново, слепим из масла и войлока, мягких и теплых, глаза из блестящего шелка, кончики пальцев из осколков зеркал. Станут о нас рассказывать: «Жили в шатрах, умывались бисером, в косы вплетали дареные сны, в спорах швырялись звездами, прятали за щеку зимние рассветы, как леденцы, писали длинные письма ветрами по белым пескам; нынче отсюда ушли, но где-то по-прежнему бродят, ночами хохочут под окнами, не о чем горевать».







_________________________________________

Об авторе: МАКС ФРАЙ

Макс Фрай — литературный псевдоним Светланы Мартынчик.
Родилась в Одессе. Современный писатель и художник. Известна как автор литературных произведений, обзоров и рецензий, опубликованных под именем Макса Фрая, и как ведущая радиопередачи. Некоторые ранние произведения, издававшиеся под именем Макса Фрая, были созданы в соавторстве с Игорем Степиным. Училась на филологическом факультете Одесского государственного университета, но университет не окончила. С 1993 года жила в Москве, с 2004 года — в Вильнюсе.скачать dle 12.1