(два рассказа)
БАХЧИСАРАЙСКАЯ РОЗА
В том сентябре в горячем пыльном Крыму я был одинок и свободен как никогда. Можно даже сказать — был абсолютно счастлив, если бы этот рыжий придурок (ревнивец, маньяк или кем-то нанятый костолом — пойди угадай!) не охотился за мной по всему Югу. Наконец, мне надоела роль травимой дичи, и, нарушая всякую логику, я уехал в знаменитый городок, соблазнительный и доступный, как розово-смуглый виноград на любой автобусной стоянке. В сумке у меня лежал запеленатый в пляжное полотенце «Макаров», который я купил на предпоследние деньги у подозрительного типа на мысе Фиолент и которым, честно говоря, пользоваться не умел.
Городок назывался Бахчисарай и ничуть не был похож на свое пышное татарское имя. Он едва балансировал на щербатой древней земле, на ее подъемах и спусках, ухитряясь держать на весу провинциальный покой. Уютные мужики в семейных трусах и майках играли в домино за столом, перегородившим улочку, словно это коммунальный коридор. В теплой пыли купались щенки-самосейки. От приземистого жилья текли запахи супа и старых матрасов. Легендарного ханского дворца с минаретами не предвиделось вовсе. Откуда им тут взяться?
Но уже через пару кварталов, на очередном горбатом подъеме, минареты взмыли, как брошенные в небо копья, а затем плавно, по-восточному несуетно встал сам дворец хана.
Чем это место уж так влечет? Только ли тем, что в восемьсот двадцатом году здесь провел час-другой самый прекрасный русский гений, правнук эфиопа? Его терзала лихорадка и бестолковая юность. Все было неправильно — все «не как у людей». Ежечасный порыв то к новой любви, то к пальбе из дуэльных «лепажей». Его, раздраженного, почти насильно затащили сюда — смотреть, на что? На развалины гарема и ржавую трубку фонтана? Да пропади оно... Почему же потом — столько волнения в стихах и пылкая тоска по «неизъяснимой прелести» Бахчисарая? Вот именно, неизъяснимой.
...Фонтан стоял на том же месте, где и всегда. Он оказался маленьким, застенчивым — полная противоположность высокопарному золоченому хороводу печально известной Дружбы народов с Выставки достижений. Он никогда не шумел и не бил, как подобает фонтанам, — только источал и слезился. Беззащитно голый, нежный мрамор тихо стерпел касание ладони: не прикоснуться к нему было невозможно.
Женщина-гид явно хотела моего состраданья к страшной участи ханских наложниц: погибали от скуки, ничему не учились, не имели полезных профессий. Ближе к старости (очевидно, годам к 30!) их выгоняли из гарема, и вот прямо в таком виде — без всякой профессиональной подготовки — они оказывались на улице. Я представил, как томные одалиски в своих шелковых шароварах безутешно бредут по дороге навстречу запахам супа и старых матрасов.
Я вышел в придворцовый сад, не догадываясь о потрясении, которое меня там ждет. В саду блистало высокое собрание розовых кустов. Розы робели и высокомерничали, бледнели и пылали. Они тянули шеи, вскидывали головы и взирали на меня с таким видом, что хотелось отвесить поклон и хотя бы минимально соответствовать... Этот сад буквально безумствовал, поглощенный, замороченный собственным густейшим ароматом и сверхсрочным ожиданием чего-то невозможного. Я был совершенно один, и мне было плевать, как я выгляжу со стороны. Хотя, с учетом пистолета в полупустой сумке, легко было сойти за чокнутого киллера. Я прислонялся лицом к тяжелым розовым головам и дышал настолько полно, будто в последний раз проживал свою последнюю жизнь. То, что проникало в ноздри, по сладости и густоте превосходило мед и вино. Разгромленное обоняние вскоре сдалось на милость победителя — нюх отключился, я покидал очередной куст ради следующего, уже ничего не чувствуя.
И тут я вздрогнул, как будто меня громко позвали. Вокруг не было ни души, но что-то случилось. Я стоял у затененной грядки над маленькой запекшейся розой и не мог сдвинуться с места. Что, собственно, произошло? Меня остановил мощный, пронзительный запах темного, почти черного цветка, и уже через минуту я понял: так просто мне от него не уйти.
Сказать, что запах притягивал, — не сказать ничего. Он принуждал расстаться с собой, как с лишней вещью, и раствориться в нем. Он диктовал мгновенную безоговорочную зависимость, с которой надо было что-то делать. Я мог сорвать свою находку, присвоить и унести отсюда, но вряд ли я бы смог спасти аромат. Расстаться с ним было непосильно.
И тогда мне в голову пришло классически ясное решение: попытаться назвать этот запах, как можно точней определить его с помощью слов — и только так сохранить для себя. Он был смешанный, многослойный. «Во-первых, явно лимонный», — сказал я себе, начиная с очевидного. Но это было проще всего. Более глубокие слои не желали подчиняться словам. Проклиная свою косноязычность, я наконец родил корявую формулу: что-то вроде «запаха близкой кончины». В ней отсутствовала полная точность, но на большее меня не хватило.
Теперь мне надо было хоть на ком-то проверить полученный результат... С трудом оторвавшись от чертовой грядки, я обогнул кусты и вышел на садовую аллею. Я увидел ее почти сразу — женщину средних лет в темно-синем платье на пустой скамейке. Неяркое лицо, голые тонкие руки без колец, пепельный узел волос. Глядя прямо перед собой, она курила крепкую сигарету без фильтра и не проявляла ни малейшего интереса к музейным красотам.
На мою просьбу, вполне дурацкую («Не согласитесь ли вы пойти посмотреть — вон там — одну розу? Мне нужно понять запах...»), она ответила легким пожатием плеч. Потом загасила сигарету, встала и пошла вслед за мной. Трезвое равнодушие моей спутницы, ее простота и непринужденность внушали доверие.
Она стояла, склонившись над розой всего один момент, затем выпрямилась и подняла на меня глаза, все так же спокойно и серьезно. Я не скрывал нетерпения.
— Вы уловили? Чем она, по-вашему, пахнет?
— Эта роза пахнет лимоном, Испанией и смертью.
Повернулась и пошла назад к своей скамье. Дескать, мало ли что чем пахнет?
Она сама окликнула меня, когда я уже уходил.
— Вы хотите кого-то убить? — спросила эта женщина.
— Нет. Скорее, меня.
— Вам-то нечего бояться. Вам еще...
И она назвала дату, спрятанную в следующем веке и обдавшую меня острым холодом, словно лед, брошенный за воротник. Дату, которую лучше не знать.
...Меня укачивало на душных автобусных перегонах, и я просыпался, чуть не расшибая висок об оконное стекло, за которым в жирной южной темени проносились невозвратные огни. Под утро сон ушел, и я снова подумал о правнуке эфиопа, о том, как он покидал навсегда Крым, влюбленный в одну из самых красивых и знатных женщин России. Мать семейства, жена блестящего вельможи, одарившая взаимностью ссыльного бесправного юнца. Невозможная страсть, которая внезапно осознала себя возможной.
В караван-сарае симферопольского аэропорта копилось и готовилось к отправке на все четыре стороны необозримое количество полузадушенных фруктов и драгоценного нестойкого загара. Я вдруг поймал себя на том, что напряженно высматриваю среди пассажиров того рыжего типа с пятнистым лицом, и сам удивился — мы словно поменялись ролями. Теперь я его ищу? На кой ляд он мне сдался? Мы больше не увидимся, и дай бог нам скорее забыть друг о друге.
За двадцать минут до начала регистрации билетов я вошел в близлежащее кафе, где не то что нормально поесть, но и дышать было трудно, зато имелся туалет, где можно было закрыться в кабинке на полминуты, — достаточно, чтобы вынуть из сумки, распеленать и утопить пистолет в потоке ржавой воды.
...Первые полчаса полета ереванец Левон из соседнего кресла показывал мне, как устроен его замечательный черешневый кларнет, и даже позволил извлечь из кларнета две вопросительные фразы. Затем Левон припомнил некую жуткую Тамару, презревшую лучший в мире армянский коньяк. Он достал из кармана фляжку и глянул на меня с горестным подозрением — вдруг мне взбредет в голову Тамару поддержать? Мне не взбрело. Мы оспорили Тамару не менее трех раз подряд, после чего Левон стал подстрекать к нелегальному курению в хвостовом отсеке. Если бы он этого не сделал, то подстрекать пришлось бы мне. Сделав невозмутимые лица, мы отправились на место преступленья.
Большинство пассажиров спали. Читатель «Спид-Инфо» на предпоследнем ряду второго салона резко опустил газету, и я увидел рыжую пятнистую морду своего преследователя. Когда наши взгляды столкнулись, его глаза были белыми от страха.
ЕСЛИ ТЫ ЖИВ
У мальчика совсем не было отца. А матери у него было настолько мало, что иногда он сомневался в ее наличии. Вы бы тоже засомневались, если бы ваша мать по всякому поводу говорила «сволочь», в семь утра улетала из дому на какой-то бизнес, а в одиннадцать вечера приползала назад со своего бизнеса, ложилась в одном лифчике на диван и стонала: «Устала, как сволочь! Отстань».
Зато у него была тетя Ада — родная сестра матери, хотя по виду не догадаешься, — за которой сильно ухаживали штук девять очень внушительных мужчин, и каждый откровенно хотел стать мальчику дядей. Один даже работал директором на заводе холодильных установок.
Конечно, этих желающих можно понять, потому что тетя Ада была просто дальнобойная красотка. Во-первых, она ходила на высоких шпильках (а это уже верный признак красотки), в отличие от матери, которая вообще не снимала кроссовки. Рифма нечаянно получилась: «красотки — кроссовки», так можно и поэтом стать.
Во-вторых, у нее были глаза цвета сливы и разрезом похожие на сливовые косточки, а взгляд, как у восточной рабыни, злой и покорный. Это словами не нарисуешь — лучше пойдите и сами гляньте на какую-нибудь восточную рабыню. В-третьих, такая гибкая осторожная походка, словно бы она входила в реку или ногам тесно выше колен. Мальчик уже почти дорос до теткиной талии, то есть жил на уровне ног, поэтому всегда немножко замирал и волновался, слыша ее тесный чулочно-капроновый шорох.
Раз в неделю тетя Ада заходила в гости обсудить с матерью шансы девяти претендентов. Усаживалась по-королевски на диван, вынимала ступни из туфель, теребила и гладила, как птенцов, уставшие пальцы. Мальчика беспокоили шансы всех девятерых: вам бы тоже не понравилось брать кого попало на роль родного дяди. Пользуясь удобным случаем, мальчик вставал в теткины туфли и выполнял цирковой трюк хождения на шпильках — довольно возвышенное впечатление. Мать говорила: «Он же, сволочь, тебе каблуки сломает!» Шансы мужчин рискованно колебались. Завод холодильных установок часто вырывался вперед.
Тут еще откуда ни возьмись маленький лысый человек по имени Марик, с большим ртом и собачьими глазами. Такой невнушительный, что даже не вошел в законную девятку — ошивался вокруг тети Ады сам по себе. Он, между прочим, ее предупредил: «Можете, конечно, погулять с этими. Но жить вам предстоит со мной».
Ну да, как же. Прямо все мечтают с ним жить. Это мать сказала. А тетя Ада психовала и торопилась. Потому что еще год-полтора — и все! Считай старая дева.
А тут получается так, что холодильный директор разводится насовсем с женой и с ребенком, потому что жена ему кричит грубости, обзывает не мужчиной и не варит ничего из еды. Он голодный приходит после работы, жена обзывается, а он вместо первого-второго-третьего грызет чипсы и сосет конфеты. Или вынужден ходить в лучшие рестораны города. Тетя Ада его жутко жалеет, прямо до слез, и хочет сама директора кормить. Хотя, если честно, конфеты с чипсами и с газировкой в сто раз вкуснее первого-второго, а рестораны — еще интересней.
Перед свадьбой тетка заранее всех просила «горько!» не кричать, потому что целоваться при людях ей неудобно. Она, кажется, вообще не собиралась мужа целовать. Только едой кормить.
Для свадебного путешествия директор установок предложил Турцию, но тетя Ада захотела в город Анапу на Черное море — она там загорала и купалась, когда была школьницей. Уехали поэтому в Анапу. Сняли за городом у красивой толстенькой хозяйки полдома с верандой, выпили вина, поели салат из местных помидоров и пошли спать, потому что уже настала первая брачная ночь.
Утром тетя Ада вышла в плохом настроении на веранду. И первый, кого она увидела, был маленький лысый Марик. Он, оказывается, тоже здесь ночевал — на веранде или даже под дверью, но уже успел свернуть свой матрасик и побриться.
— Доброе утро, — молвил Марик, приступая к утренней гимнастике. Новобрачная тетя Ада ушла на море купаться, сильно удивленная.
А холодильные установки сразу двинулись к хозяйке выяснять: что за фрукт у них тут делает приседания и стойку на голове? Хозяйка заверила: «Это мужчина, жилец, очень приличный, тоже вчера приехал». И поправила прическу.
Следующим утром тетя Ада вышла из комнаты заплаканная. И снова наткнулась на умного, все понимающего Марика. И следующим утром. И следующим. На четвертый день испортилась погода, стала хмурой, слезной, как настроение. В луже у крыльца тонули заблудившиеся куры и остатки надежды. Один только Марик был светлым и радостным. Если тетя Ада пыталась выйти погулять, он уже стоял наготове с резиновыми сапогами и зонтом. Холодильник упорно предлагал сменить жилье. Лучше бы он помалкивал и больше ничего не предлагал.
Как это у них все произошло — природная загадка. Но с Черного моря тетя Ада вернулась вдвоем с Мариком, тихая, красивая, даже красивее себя.
А через год у мальчика не было человека ближе, чем дядя Марик. Его можно было спросить, что захочешь — ни разу не было, чтобы не знал. Даже про любую глупость. Допустим, почему все так любят пиво? Обязательно ответит, с физическими подробностями. Они иногда отправлялись по мужским делам, пиво пить. Ну, то есть дядя отправлялся, а мальчика по секрету брал с собой. И давал отпить полстакана. Во рту было как-то горько — вино портвейн и то вкуснее. Чего тогда, спрашивается, любить?
— Поясняю, — сказал дядя Марик. — Пиво не должно быть вкусное. Самое вкусное в пиве — отрыжка. Человек выпил и дожидается, когда наступит.
Иногда обсуждали женщин.
По мнению дяди, они существа очень хорошие. Но опасные.
— А почему опасные?
— Поясняю, — сказал дядя Марик. — У женщин чувства главнее мыслей. Но в этих чувствах они плохо понимают. Ты, например, всю свою мужскую жизнь по ее желанию потратил. Так? А ей вдруг бац — и расхотелось!
Затем открылась потрясающая физическая тайна. Оказывается, у женщин приключается иногда бешенство матки. Типа такой сексуальный приступ. И тогда, пояснил дядя, полный абзац. Жена и муж — как насмерть приклеенные. Только хирург поможет. Представляешь позор: тащиться в больницу в приклеенном виде! «И что делать??» — слушатель был на грани отчаянья. Но дядя знал выход. Опытный мужчина всегда носит при себе иголку. Если внезапно уколоть, спазм пройдет сам собой, и не надо к хирургу. А бывает, плывешь в океане или в реке, так? И вдруг — судорога ноги! Опять же спасет иголка. После таких полезных бесед можно было гораздо уверенней общаться с женщинами или плавать в океане.
В том же пивном кафе к дяде прицепился один выпивший военный с разговором насчет национальности. Он обозвал дядю Марика жидом, а потом выкрикнул дурным голосом, как по телевизору какой-нибудь народный депутат: «Что вы, жиды, сделали с нашей Россией?» Мальчик был уверен, что дядя сейчас ответит: «Поясняю...», ну и так далее.
Но он промолчал. Он молчал даже после того как военный плеснул ему пивом на брюки.
И потом на обратном пути мальчик все допытывался, почему дядя Марик не треснул этого придурка по башке. Почему? Боялся?
— Боялся, конечно, — ответил дядя. — Боялся, что убью. А если убью, меня посадят на пятнадцать лет в неволю. Что будет с тетей Адой?
Стало ясно, что маленький лысый дядя Марик в гневе страшен, как Терминатор.
Он однажды встречал тетю Аду возле поликлиники, где она работала врачихой, и к ней привязался не то маньяк, не то грабитель — догнал и схватил за воротник пальто… Но в результате маньяка можно было пожалеть. Потому что дядя Марик держал его за волосы головы и бил этой головой прямо о поликлинику, пока не отбил от нее здоровый кусок штукатурки.
Покуда мальчик взрослел, он не успевал уследить за переменами в близких людях — слишком был занят собственным взрослением. Между тем со временем становилось уже заметно, что мужчина с собачьими глазами и женщина с покорными злыми глазами невольницы — не слишком удачное сочетание.
Возникло такое грустноватое неравенство: беспризорная собака отыскала себе любимую хозяйку, а рабыня себе господина так и не нашла. Поэтому иногда она кидалась его ловить — в каких-то случайных гостях, на чужих днях рожденья и всеядных вечеринках, там ее норовили напоить, а затем увезти на запотевшей иномарке в другие гости. После полуночи дядя звонил матери мальчика, мать говорила: «Сволочь Адка, вразнос пошла!», а дядя Марик, обшаривая ночной холодный город, сходил с ума.
Из прошлых лет выплыли конкуренты номер три и номер восемь, к ним примкнули четверо новых и отдельный чеченец Беслан.
Согласно семейной легенде, дяде Марику в конце концов удавалось найти пошедшую вразнос тетю — то в чеченских объятьях, то в пьяном бесчувствии, то в испачканной шубе, лицом в снежной слякоти. И всякий раз тетя Ада была увезена домой, старательно вымыта и смазана кремом. Легенда не сообщала в деталях, какие военные удары наносил дядя по кавказским террористам. Но в одной жизненной подробности можете не сомневаться: горячей водой мыл и кремом смазывал.
И теперь взрослеющий мальчик испытывал к дяде Марику что-то вроде презрительного сострадания. Никогда, сказал он себе. Со мной такого не случится никогда. Спасти, вытащить из грязи — еще ладно. Но простить измену и опять жить набело, как ни в чем не бывало?! Фига с два.
Он уже судил как начинающий мужчина, с высоты своего счастливого и совершено секретного опыта. Ее звали Д. Она работала в модельном бизнесе. В городе ее знала каждая собака, и не только в городе. А те, кто не знали, все равно видели ее тонкое чувственное лицо, ее полуодетую фигуру на рекламных щитах нечеловеческого размера, в залистанных лакированных журналах. Ею любовались и владели все, насколько позволяет собой овладеть недостижимый гламурный образ: близорукая богиня в дымчатом чулке, роняющая над светофором, прямо над автомобильной пробкой остроносую туфлю без задника, в то время как матовое голое плечо под прожектором напудрено блистающим февральским инеем. И только ему, пятнадцатилетнему любовнику, дозволено было видеть ее дома, зябнущую в атласной пижаме, баловаться с ней до умопомрачения перед зеркальной стеной огромной квартиры-студии с убранными перегородками, смотреть, как она, высунув кончик языка, бреет себя, как одевается, прыскается туалетной водой, знать, что у нее побаливает желудок, что она обожает запретные пельмени: «Можно, я у тебя украду всего два?..»
Она подарила ему простые слова, которые могут осчастливить любого мужчину, не то что бесправного мальчика. Сказала: ни с кем никогда ей не было так хорошо. И она его подождет, то есть дождется его совершеннолетия.
Д. часто уезжала — он всегда точно знал дату ее возвращенья, поскольку они условились не теряться, в любом случае не теряться, ни на один день. Оставаясь в одиночестве, он ходил по городу воспаленный и гордый, со своей радостной тайной, которая плавилась и текла, как жидкое золото, по всему телу. С перекрестка на центральном проспекте Д. смотрела на него более беззащитно и трогательно, чем на улице Малышева, где немножко виднелась левая грудь, а выражение глаз было скорее высокомерным.
По пути домой он выходил из трамвая раньше на три остановки, сворачивал в старый переулок и пересекал ее двор, чтобы коснуться взглядом трех окон на четвертом этаже: он любил их даже темными, пустыми.
За двое суток до ее приезда из Милана мальчик продал однокласснику недавно подаренный матерью цифровой плеер и купил для своей возлюбленной модный парфюм. Апрель был довольно теплый, но к вечеру подмораживало. Когда он добрался до ее дома, уже стемнело. По двору носился чей-то загулявший эрдельтерьер. Мальчик поднял глаза — и замер. Все три окна ярко светились.
Значит, она вернулась раньше! Он уже влетел в подъезд, но резко замедлился между вторым и третьим этажами, смущенный путаницей в мыслях и громким сердцебиением. Спокойно, сказал он себе.
Спустя пару минут мальчик стоял на лестничной площадке дома напротив и сквозь мутное стекло до рези в глазах пытался углядеть, что происходит в квартире Д. Он не столько видел, сколько угадывал присутствие двух или нескольких теней, их невнятные проходы, колебания заслоняемого света.
Загулявшему псу хотелось поиграть, и, когда мальчик, хлопнув дверью, выскочил наружу, эрдель с лаем кинулся вдогонку — со стороны выглядело так, что мальчик убегает, спасаясь от собаки. Водитель «девятки», мужик с усталым лицом, за 40 рублей взялся довезти до дома и обратно. Ехали нестерпимо медленно. Потом ключ в замке ворочался, как чужой. Матери не было. Оно и лучше: никто не спросит, куда он понес полевой бинокль, куда звонит, дважды перенабирая номер. «Абонент недоступен», — сообщила механическая девушка, и в этом тоже чудилась угроза.
Эрдельтерьер встретил его уже как родного. Окна горели. Мальчик вернулся на свой наблюдательный пункт. Его знобило. Мощным колючим опахалом на фиолетовую гладь наползали ресницы — секундный обморок зрения. Первым вошел в фокус голубоватый бокал с вином на подоконнике. А там, глубже, левее, ожидаемый угол стола затмевался краем портьеры и чем-то широким, телесным. Сначала он подумал: это женщина с толстой спиной. Но торс был мужской и совершенно голый. Чуть наклоняясь, мужчина стоял у стола так, будто готовил закуску. Размеренные короткие движенья напоминали строгание мяса или овощей. И лишь потом, вглядевшись, мальчик заметил вскинутую женскую ступню — она белела за плечом стоящего, безвольно дергаясь в такт его монотонной работе. Это могло показаться изнасилованием, если бы не ласкающий перелет узкой знакомой ладони по спине к пояснице насильника.
Когда он уходил прочь, пса во дворе уже не было.
Через двое бессонных суток он позвонил Д., чтобы услышать: она только что приехала, она так скучала, она его ждет!..
Мальчик положил трубку и спросил себя, что имеет право называться «смыслом жизни», если он собирается жить дальше? Ничто, ответил он себе. И не собирается.
Окончательное решение потребовало полутора часов, которые он провел в ванне, разглядывая собственные руки, ноги, волосы на животе, будто видел их впервые. Потом, вытершись насухо, он подошел к старому зеркалу в прихожей, заглянул себе в зрачки и сказал:
— Не хочу.
Если мужчина решил умереть, он должен действовать технично и здраво. Неудача в таком деле равносильна позору. Он уже выбрал вполне легальное средство — ударную дозу транквилизатора, который возьмет из кухонного шкафа. Доступно и безболезненно. Надо просто уснуть, послать себя в ноль, а химия сама заглушит ненужную сердечную мышцу. Он это сделает утром, без прощальных жестов. Когда ближе к ночи мать вернется домой, все уже будет кончено.
Пугала только одна мысль: безвестность. Никто не узнает, даже не поймет причину самоубийства. Каждый будет судить в меру своей пошлости — это неизбежно. Но чтобы вообще никто, ни одна живая душа?.. Ужасно. И вот тогда мальчик вспомнил про своего дядю, близкого, но нейтрального человека, который все поймет и уж точно не помешает.
Просьбу любимого племянника поговорить «строго между нами» дядя Марик воспринял как высокую, важную миссию. Он даже надел по такому случаю в меру потертый галстук времен перестройки и демократизации. Встретились вечером в кафе «Надежда», тихом и непопулярном, где раньше вместе пили пиво. Дядя взял себе кружечку, а племянник отказался.
Мальчик рассказывал по возможности сухо, не вдаваясь в подробности, но все-таки волновался, бледнел, опуская глаза. Дядя Марик хмурил брови и немножко излишне важничал. Почти сразу поняв, о ком идет речь, он позволил себе уточняющие вопросы: «Сколько ей лет?», «Она русская?» и даже зачем-то: «Она курит?»
— Разве это имеет значение? — спросил мальчик.
— Огромное, — заверил дядя и взял еще пива.
О своем желании умереть мальчик заявил более чем твердо. Но дядя все уточнял и уточнял:
— Ты уже решил?
— Уже.
— На сто процентов?
— На двести.
Дядя Марик поглядел по сторонам, как опытный заговорщик.
— Молодец, — сказал он тихо. — Мужское решение. Уважаю.
— Спасибо за поддержку, — мальчик был слегка обескуражен.
— Да, я поддерживаю. И словом, и делом!
— В каком смысле — делом?
— В том смысле, что уголовным. У меня есть хороший друг в прокуратуре.
— А при чем здесь прокуратура?
— Поясняю, — сказал дядя Марик. — Ей 24 года, так? А тебе еще нет шестнадцати. Что мы, извиняюсь, видим? Растление малолетних. Совращение и разврат.
— Это была любовь.
— Любовь — да. Но если ты жив. А если нет? Я ее накажу.
— Кто тебя просит!? — мальчик почти кричал.
— Никто. Но я обещаю железно. Как только ты совершишь это самое, я тоже кое-что совершу. Клянусь. Пусть посидит в неволе.
— Это подлость.
— Еще бы. Срок будет приличный.
— Ты сука, ты предатель!
— Хорошо, — сказал дядя Марик. — Я предатель. — И взял еще пива.
Вечер был изумительно прозрачным.
И невзначай можно было залюбоваться походкой покидающего кафе — с таким он шел взрослым и вкусным чувством собственной правоты. Запас его будущей жизни равнялся количеству воздуха в этом апрельском пространстве. И старенький лысый предатель, уткнувшийся там в свое пиво, никакому на свете прощению не подлежал.
_________________________________________
Об авторе:
ИГОРЬ САХНОВСКИЙ
Родился в Орске. Окончил филологический факультет Уральского государственного университета.
Автор журналов «Новый мир», «Знамя», «Октябрь», "London Courier”, "Revue des Deux Mondes” и др. Лауреат премий "Fellowship Hawthornden International Writers Retreat”, «Русский Декамерон», им. Бажова и др. Автор книг «Насущные нужды умерших», «Заговор ангелов», «Лучшие дни», «Острое чувство субботы» и др.
скачать dle 12.1
