17 марта, в пятницу, Люба оставила мне 200 рублей заплатить за телефон. Около десяти утра было. Помню, небо чистое, солнце многообещающее и легкий западный. Прогулялся пешочком по грязному снегу от Калинки до Центра. Зашел в Переговорный, отстоял очередь, заплатил по квитанции, еще и сдачу получил. Живем, думаю. Ступаю к выходу, пересчитываю деньги. И тут Он ко мне подошел.
Я, естественно, не узнал Его сразу. Темная, словно загорелая кожа, узкие щели глаз, цвет радужки не виден, выдаются скулы – опух, наверное, пить-то самогонку. Переносица слегка искривлена и примята. Губы тонкие, темно-малиновые, длинные. Все казалось мне потом, что он улыбается. Нарочно. На голове – вязаная шапочка, не местная, неуловимо серо-бежевая, холмиком, такие не носят здесь и так – на ухо, как пилотки носили солдаты-Тёркины в 45-ом. В зеленой гастарбайтовской курточке, брюки черные (кстати, не мятые и ни пятнышка), обувь – прощай молодость – войлочные с молнией поверху, я такие ботинки последний раз видел в восьмидесятых, уже у бомжей. А он и был – бомж! С узелком.
И вот он даже не подошел ко мне, а подскочил, испугавшись, что я могу уйти, тогда как он все-таки меня выбрал. И не ошибся, вероятно.
- … (первые слова, которые я не запомнил)…не найдется несколько рублей… позвонить?
Я оценил его краем глаза, создалось первое впечатление – моего роста, не злой, без денег, просит.
- Денег, что ли? – говорю я громко и весело. – Сейчас выйдем, сигарет куплю, а все что останется – твоё!
Вижу, точнее, почувствовал я, что он обрадовался и подчинился. Пошел за мной. Выходим из Переговорного. Рядом, левее, магазин «Овен», продуктовый. Заходим, он за мной. Покупаю «Яву» красную в мягкой пачке. Сгребаю оставшиеся рубли и копейки, ссыпаю ему в выставленную ладонь.
- … – поблагодарил он.
Пальцы не белоручки, рабочие, мозолистые, сильные. Ногти коротко подстрижены, чистые. Выходим из магазина.
А солнце светит, тепло, хорошо. Закурил. И он закурил.
- Вот какое дело… А не подскажешь, где тут у вас в городе можно подработать?
И вроде слова обычные он произнес, по-русски, без акцента, но так мягко, так спокойно, так в каждом слове затаились и надежда, и тепло какое-то, и легкая осторожная еле-еле приметная боль. Я прямо взглянул на него. Печально улыбается. Но это не он, а губы его. Щурится. Чукча, китаец-акселерат. Небритый дней за пять. Голова яйцевидная: подбородок широкий, скулы еще шире расставлены, а макушка сужается. Волосы черные с подкупающей проседью. Сколько ему лет? 40-45? Смешной. Топчется на месте, узелок (сумка-пакет, и в нем одежда свернута) в правой руке. Курит не явно, а скрытно. Я вижу даже, что он хочет присесть. На корточки. Сидел, что ли?
- А ты не местный? – поддерживаю разговор.
- Из Якутии я.
- Óна как тебя занесло! Давно в наших краях?
- С первого марта… В Лукъянцево жил, потом – в Махре…
- Да-а-а? – Я честно заинтересовался. – Такú зачем тебе здесь работа?
Тут он в первый раз не смог мне вразумительно ответить, замялся. Мы сидели на корточках у магазина, курили. Слева «жигуленок» в яму провалился, никак вылезти не мог. Водила ругался, смотрел по сторонам, но подмогу не решался позвать. Я встал, за мной, в нерешительности, якут. Толкнули. Ни с места. Еще толкнули. Сдвинуться может, но сил маловато. Вышли из Переговорного на крыльцо хачики, увидели. Присоединились, дружно выкинули «жигуленок» на дорогу. Одобрение, удовольствие оттого, что сделали все маленькое доброе дело. Шумно, по-цыгански, ушли.
Мы почистили руки в снегу, присели снова.
- Работу, конечно, можно найти, - говорю я. – Есть Центр занятости, и туда разные деловые заглядывают, рабочих хотят на день, на два, на неделю. Платят сразу же. Строительные или ремонтные работы ведутся повсюду…
- Да, хорошо бы! – оживился якут. – Я по дереву умею.
- …Плотники, штукатуры, каменщики. Есть кирпичный завод… Грузчики всегда частникам требуются. А тебе деньги, наверное, в этот же день нужны? Сегодня?
- Сегодня, желательно…
- Тут сложнее!
И стал я ему объяснять, как пройти до центра занятости, до кирпичного завода и еще куда-то. Вижу недоумение его, города он не знает, где такое расположено, и сколько идти. Я в эти минуты вдруг стал к нему равнодушен и уже собирался отвалить, и забыть об этом якуте, как о каком-то недоразумении – что, собственно, случилось? Разве я ему чем-то обязан? Денег дал, так пусть и будет доволен! А он это моё настроение уловил, как я понял, спрашивает:
- Тебя как зовут? - Со страхом, что я сейчас уйду и его брошу на произвол судьбы.
- Роман. А тебя?
Что-то такое промычал, я не расслышал.
- Как?
Он повторил, я опять не понял, но переспрашивать не стал. Мы вернулись к теме поиска работы. Выяснилось, что ему после одиннадцати надо зайти в одну контору, где армяне ремонт делают, и поговорить с прорабом. Но уверенность, что возьмут, мизерная.
- А далеко кирзавод, Рома? – спросил якут.
- Что?
- Кир…пичный завод?
Я показал рукой. Он оживился. Даже, я бы сказал, засветился.
- Давай, Рома, пожалуйста, пойдем вместе. Если не получится с армянами, покажешь мне кирзавод?
И мы двинулись.
То, что я согласился его проводить, тоже было своего рода показателем точности его выбора. Через полчаса с армянами не получилось - то ли прораб не явился, то ли бригада посовещалась и решила не брать якута, - и вот мы стояли у железнодорожного вокзала. Я рукой показывал, где находится кирзавод (по платформе до конца, через рельсы направо до бетонной стены, найти проход, прямо и налево…), он с настойчивой печалью, умоляя, просил не бросать его. И снова я согласился. Поперся с ним по платформе до конца, по рельсам и направо через рельсы … Он меня начинал раздражать, я мысленно ругал себя за неуместное добродушие, когда обязательно потом кто-то тебе на шею садится и слезать не намеревается.
- Послушай… - хотел сказать «чукча», но передумал, не стал его оскорблять. – Послушай… гхм… Как тебя вообще угораздило махнуть из Якутии в… Россию? Чего тебя понесло-то?
- Мама умерла у меня, Рома. Маму я не долюбил, не доцеловал. Мама умерла, и земля из-под ног ушла. Квартиру продал и поехал к отцу в Питер. Мама болела, пятнадцать лет не вставала…
Не сказал бы он этих слов, возможно, плюнул бы я на него и ушел. А вот сказал он такое, черт его знает, может, врет, а может, правду говорит. И здесь он меня поймал. И стал рассказывать, как он за ней ухаживал, кормил её, поил, мыл, бельё стирал, и так подробно, какие-то такие мелочи неприятные, о пролежнях упомянул, о других болезнях. О родственниках своих, о младшем брате погибшем, об отце, умершем в Питере.
Иногда гладко, логично описывал, а иной раз – сбивчиво, неуверенно, замолкая вдруг в самых интересных подробностях. Но я, впрочем, слушал остальное вполуха. Главное сказано.
- Ладно, - говорю, - сходим на кирпичный завод, а там посмотрим.
- Вижу – обрадовался, облегченно вздохнул.
Быстро ходить он не умеет совершенно. Получается у него вразвалочку, как матросы гуляют, сойдя с палубы. Лужи обходит за километр, что неудивительно в войлочных-то. А когда предлагает покурить: «Давай, Рома, покурим?», как бы спрашивая и умоляя одновременно, то тут уж вообще присядет и курит молча, думает думушку свою горькую.
Короче, добрались-таки до кирпичного. А завод держат греки - невысокие, черненькие, на цыган и на азербайджанцев похожие. Уж как они здесь оказались – не знаю, но конвейер не останавливается, глина формуется, форма сушится, садка сажается, кирпич обжигается, бизнес процветает лет пятнадцать, не меньше. Одного грека, по-моему, даже зовут классически – Одиссей. И этот Одиссей, а может другой грек (не видел, в кабинет не заходил, но слышал из коридора), спросил первым делом, что тот умеет делать. «По дереву могу, кирпич знаю, любую работу…» - отвечает. Пауза. Потом Одиссей громко моему якуту, что, дескать, проверки милицейские, часто – неожиданные. Что, мол, штрафы большие за нелегалов, гастарбайтеров, не зарегистрированных и т.д. Приходи в понедельник, начальник самый главный будет… ну и как там у вас в Монголии? Якут: «Я из Якутии». Тишина. Шелест бумаг, скольжение по линолеуму, кряхтение. «А живешь где?» - спрашивает Одиссей. «Вот пока в гостинице переночевал. Деньги закончились…» - «Да-а-а… Кому сейчас легко! Рад бы помочь, да директора нет, директор в понедельник будет, приходи в понедельник, подумаем» - «Подскажите, пожалуйста, где еще рабочие требуются?» - «А рядом с нами комбинат деревообрабатывающий. Ты ж его мимо прошел! Попробуй к ним. Вдруг возьмут?» - «До свидания! Всего вам доброго!» - «Если что – до понедельника…»
Вышли мы с территории кирпичного, впереди через десять метров – ворота конторы «по дереву». Присели у дороги, закурили. Рассказал еще о родственниках в Нижнем Новгороде. О том, как жил последние два года, после смерти матери. С деньгами за квартиру (600 тыс. руб.) объехал пол-России, останавливался в гостиницах и у родных, и у друзей. Нигде так и не нашел своего места. В Воронеже другу в долг отдал 100 тыс. (на учебу сыну), с тех пор звонит в Воронеж, спрашивает у «друга» долг. Тот ему и высылает телеграфом. «Последний раз, Рома, пятнадцатого марта выслал пятьсот рублей. Разве это деньги, Рома? Куда я с ними?». В монастырях наших – в Лукъянцево и Махре – жил почти две недели, не прижился. В одном монахи ему не понравились, в другом – настоятель… Понесло его в Орехово-Зуево за каким-то лихом, а там от ментов настрадался, спутали его, видите ли, с кочующим сбродом. Вернулся в Александров, за двести рублей в гостинице привокзальной переночевал, и то потому, что заведующая – из Магадана, вроде как землячка. Тут деньги и закончились. Две ночи на нашем вокзале спал. «Это ужасно, Рома!».
- Ну и как люди живут в России? – спрашиваю почти риторически.
- Плохо люди живут, Рома. Очень плохо. Бедно. Злые. Копейки считают. Некрасиво живут. Дома плохие, разваливаются. У нас в Якутии все – плотники, дома строят хорошие, добротные, а в Новгороде дома ... Страшно смотреть…
Докурили. Встали.
- Подожди меня, Рома. Не уходи… - горестно, испуганно.
- Да не уйду, не уйду! – кричу я весело, смеюсь.
Ничего, конечно, утешительного и «на деревяшках». Идет спустя несколько минут понурый, голову повесил.
- Пойдем, Рома?
Что же делать? Повернули ни с чем опять на вокзал.
Платформу прошли и остановились у поручня. Стоим. Курим. Я смотрю в сторону своего дома, он смотрит в сторону кирпичного завода. Грустный, потерянный. Мне его немного жалко. Электричка московская подошла, толпа затопала. Люди идут, смотрят на меня, на него, думают, наверное, что я – с ним. А он мне – никто.
- Ну что, - говорю, - остается одно. Садись в электричку, езжай до Сергиева-Посада или до Пушкино, или до Мытищ. Там быстрее работу найдешь, может, своих земляков встретишь.
- Да, Рома, - еще горестнее, - надо ехать. А? Поеду? Думаешь, в Пушкино работу найду?
- Конечно, побегать придется. Куда же без этого!
Представил, как он там бегает, работу ищет. Одинокий якут в Подмосковье. Смотрю на него, жалею.
Толпа рассыпалась за вокзалом, растворилась. Электричка постояла пустая, постояла да и закрыла двери. Пискнула и укатила. Видать, в ближайшие полчаса отправлений не намечается. Он это тоже понял, спрашивает меня:
- А ты далеко живешь?
Он спросил это так, на авось, будь что будет.
- В Центре. Пять минут ходьбы по главной улице.
Хотел сказать «с оркестром», не сказалось.
- Чаем не угостишь?..
Это, естественно, была его последняя надежда. Он смотрел на меня так жалостливо, чуть ли не скулил… Но он был человек, господи, что это я! Он был человек, и он стоял передо мною со своей проблемой, со своей судьбой, и просил помощи… В этот момент я, собственно, и принял решение помочь ему. Я еще не знал, как помогу, чем помогу, но уже думал о якуте, как о своем товарище, которому необходимо элементарное сочувствие, нормальная человеческая доброта.
Надо сказать, забегая вперед, что я помог ему. Друзья мои помогли, деньги собрали. Я купил билет и отправил его в Тюмень. Не все, правда, откликнулись на его беду, не все мне поверили (и ему, следовательно), но вот как раз это обстоятельство больше всего и поразило. С его появлением и много после того, как он уехал, не покидало меня острое чувство горечи за тех, кто отнесся к якуту, другу моему, с брезгливостью и даже отвращением. Я же смотрел на якута и через него, словно сквозь особую духовную призму, выявлял истинную сущность любого человека, кто говорил хоть слово, хоть мимикой и жестом выдавал своё отношение к нему. И удивительное дело, те, кто, как казалось, доверял мне, ценил и любил меня, те, кто был близок мне, восприняли его в штыки, с раздражением. Или кидались на него, или выгоняли его, или крутили у виска пальцем. «Кого ты привел, Рома? Это – бомж! Пьянь!» И – наоборот. Кого я интуитивно держал на расстоянии от себя, не слишком уж им доверял – запросто предлагали помощь, деньги (пусть – небольшие, зато бросалось в глаза, что от чистого сердца), не отворачивались, давали какие-то разумные, добрые советы. Вообще, не только ч е л о в е к о в, но и весь город, весь мир я наблюдал в совершенно новом для себя состоянии.