(рассказ)
Книги разговаривают. Это несомненно. И разговаривают они во всех жанрах: то есть спорят, доказывают, высмеивают, болтают о том, о сем, глубокомысленно рассуждают, несут бред, открывают тайны. Все, короче, что говорят, поют, кричат и шепчут люди, кричат, поют и шепчут книги. Только делают они это молча.
Человеку, чтобы заговорить, нужен тот, кто его услышит. В обычном случае это — такой же обыкновенный человек (аудитория людей), в клиническом или же поэтическом случае — что-то из мертвой материи или несловесного животного мира, в лучшем случае — Бог.
Книге же, чтобы заговорить, нужен читатель.
Говорящий человек открывает рот, работает мускулами лица, вдыхает и выдыхает воздух. Читающий человек разгибает книгу, переворачивает страницы, вперяет взгляд в смело стоящие шеренгами буквы, шевелит извилинами. Посредством этих невзрачных по виду действий книга звучит тем умным звучанием, для которого не нужны звуки.
Соломон, говорят, знал язык животных. Там где для нас журавли всего лишь курлычат, а кошки всего лишь мяучат, Соломон извлекал полноценную информацию (в том случае, если этим даром обладал). В пору моего неизбежно счастливого детства — ибо детству приказано быть счастливым, хоть бы и по причине отсутствия больших грехов — скупой на многообразие каналов телевизор по одному из двух черно-белых показывал чешский фильм о некоем короле. Тот, как положено, жил в замке, был бородат и носил корону. Но еще он знал язык животных, потому что съел кусочек чего-то волшебного (кажется, печеной змеи), что кроме него съел еще кто-то, уже случайно и в обход приличий. На том и драматургия фильма строилась.
Хороший был фильм, но не о нем сейчас. Можно съесть нечто и «смертью умереть», как Адам и жена его сделали. Можно съесть Нечто и жить вовеки, как Спаситель в Евангелии говорит. Можно съесть что-то в чешском кино и выуживать информацию от пары воркующих под окнами голубей. А вот что такое можно съесть, чтобы слушать разговор книг между собою, не читая в этот момент ни одну из них?
Содержа в себе различную степень различных знаний, да еще и из разных областей, книги так же умны и так же узки, как люди. Узкие же люди сплошь и рядом спорят друг с другом, потому что один знает «это», другой — «то», и каждый думает, что знает «все». Я уверен, что и книги спорят. Например, книга по кулинарному искусству, полная чувством значимости, наверняка по ночам на библиотечной полке доказывает поэтической антологии, что та неосязаема желудком, а значит, в принципе бесполезна. Антология в ответ кипятится и подбирает убийственные цитаты, но что отвечать толком — не знает, пока с соседней полки не раздастся голос какого-нибудь Флоренского или Бердяева, авторитетно ставящих все на места и разграничивающих пределы пользы для каждого участника спора.
Такие споры непременно ведутся, уверяю вас. Говоря шире, можно утверждать, что такие споры велись и среди пластинок в прежние времена; что спорят нынче между собой о степени общественной пользы и наполненности Богом аудиодиски с разными дорожками. Спорят наверняка картины в музеях, да и вообще… Вернемся лучше к книгам.
Сегодня, если ночью в школьной, а лучше — университетской (там книг больше) библиотеке непримиримые соперники спор заведут, то их успокоить можно. Тот же Бердяев или Достоевский, или иной кто, что тоже в метафизике силен, поднимет голос и прекратит спор. А раньше хуже было. Раньше в библиотеке (скорее — школьной, да еще и сельской) растрепанный Демьян Бедный на полке Фурманова подпирал, и спорить им было, по большому счету, не о чем. Конечно, всегда книги о путешествиях подсмеиваются над брошюрками о местных достопримечательностях. Еще бы! Те мир повидали, а у этих на уме только то, что построено недавно в соседнем райцентре. Всегда шипели и побуркивали друг на друга физики и лирики. Но и те, доложу вам, если на глубине — атеисты, то спорят только о пене на поверхности, а не о сути. Поэтому, наспорившись за года, стоят себе молча и дышат общей пылью.
Есть жаркие политические споры книг, написанных на тему «Что делать?» в одном столетии, над которыми посмеиваются исторические справочники, хорошо знающие — чем все закончилось. Есть тихий шепот дневников и переписок, который, если споры затянутся во времени и накалятся, пытается успокоительно шелестеть в темноте: «Да бросьте вы. Миры и тайны отдельных душ важнее ваших глобальных вопросов». Всех этих бумажных диалогов так много, что увлеченный темой человек может всерьез задуматься — а что такое съесть и мне, чтобы подслушать этот галдеж и шепот, куда более интересный, чем галдеж дореволюционного Привоза или шепот исповедальни?
Не надо ничего есть. Не надо также ничего курить (если мысль ваша искривилась в эту сторону) или пить. Послушайте лучше меня, и я вам расскажу то, что сам знаю. Лично я спорящих книг не видел и не слышал, но один из моих знакомых слышал и мне рассказал. Это было в пору его студенчества. Человек он был чрезвычайно талантливый, и в ту же меру расхлябанный, и к учебе не усидчивый. Такие люди часто привлекают к себе внимание тех преподавателей, о которых говорят, что они «от Бога». Видя перед собою явный талант и прозревая его очень возможную погибель или просто бесполезное в будущем угасание, такие преподаватели стремятся высвободить усмотренную ими прекрасную статую из-под массы лишнего мрамора.
Мой ленивый и талантливый друг избрал для себя в качестве места получения образования скамью студента исторического факультета. Там он вскоре и привлек внимание сокурсников изобретательностью на различные выходки и лидерским характером, а преподавателей — искрометной смесью эрудиции, живости ума и разгильдяйства. Один из преподавателей кафедры и решил мягко взять юношу на попечение.
Уберем интригу — преподаватель не был одинокой и сохранившей свежесть женщиной средних лет. Преподаватель вообще не был женщиной. Это был мужчина, причем — почтенный, семейный и без тех гадостных наклонностей, который нынче стремятся стать нравами. Отсечем, таким образом, сразу для скользких умов возможные пути для изобретения различных ненужных версий. Все было чисто. Настолько чисто, насколько это вообще иногда может быть чистым в нашем мире, в котором можно читать книги с утра да вечера, и все же умереть однажды в совершенном невежестве.
Преподаватель и ученик стали общаться по инициативе первого из двух. Встречи происходили на дому у инициатора. Как правило, поводом были книги, которые преподаватель рекомендовал студенту для прочтения. Раз в десять дней молодой человек приходил, чтобы вернуть прочитанное, взять новое, попить чайку с пирожками и обсудить с преподавателем все то, что, по закону сообщающихся сосудов перетекло в его сознание из освоенной литературы.
Вас ведь не интересует, в каком городе происходили события, на какой улице жил преподаватель, пирожки с чаем перед ними на столе ставила хозяйка? Меня лично это совершенно не интересует. Меня интересуют книги, точнее — их невероятный, однажды подслушанный спор. Кстати, уберем еще одну скользкую тему, часто волнующую интриганов. А именно — молодой и симпатичной дочки у преподавателя не было. И я даже не собираюсь вспоминать были ли у него вообще дети. Меня сейчас это совершенно не интересует. Главное, что у него были книги. Много книг.
«Все между них рождало споры. Все к размышлению влекло: племен минувших договоры, плоды наук, добро и зло…»
Этой цитатой, чтоб не выдумывать фраз собственных и часто неуклюжих, я хотел бы очертить характер бесед двух представителей двух поколений. Естественно — разговоры заходили, бывало, и заполночь. А великодушно ли отправлять на трамвай молодого человека среди ночи, если ты своим оком ума прозрел в нем возможную славу науки или великое имя отечественной истории? Очевидно, что и не великодушно, и близоруко. К тому же потеряется глава из мемуаров, которую можно будет начать словами: «Нередко он оставался у меня…»
В одну из таких ночей, когда диван в кабинете стал для студента постелью, и когда шотландский плед покрыл его спящего, не снявшего ни брюк, ни рубашки, ни даже носков, ухо молодого человека услышало дивное.
— Если высокое собрание позволит, я хотел бы продолжит тему, начатую прошлой ночью…
Студент открыл левый глаз. Уличный фонарь бросал сквозь занавеску в комнату расширяющийся луч голубоватого света, так что, присмотревшись, можно было разобрать более или менее все, на чем глаз сделает остановку.
— В прошлый раз мы подняли тему справедливости и несправедливости в отношении людей к книгам религиозным и к прочей литературе. Но фактаж был выбран неудачно. Мы затронули Упанишады, а так как большинство из нас имеет счастье принадлежать к европейской мысленной традиции, то и знаний наших для освещения темы оказалось недостаточно. Сегодня я предлагаю взять тему более знакомую. Я предлагаю повести разговор о Библии.
Студент лежал с полуоткрытым левым глазом и боялся дать себе отчет в происходящем. Голос исходил от красной книги в твердом переплете, которую они с преподавателем в частности обсуждали минувшим вечером. «Речи дореволюционных адвокатов России», так, кажется, она называлась. Они читали оттуда речь в защиту Веры Засулич, стрелявшей в генерал-губернатора и на суде присяжных оправданной. Он помнил, как поразил его факт того слепого и беззубого человеколюбия, которое оправдывало убийц и разрушителей государства за считанные годы до революции. Правда, из всех фамилий, приводимых в книге адвокатов, он запомнил только фамилию Плевако. Уж не его ли голосом сейчас говорила книга?
— У кого будут вступительные соображения?
— У меня будут, — грубовато откликнулся кто-то со стороны стеллажей, занимавших всю стену.
— Мы слушаем, коллега.
— С точки зрения материала, то есть бумаги, красок, картона и так далее, Библия — такая же книга, как все. И мне не понятно, почему ее, например, после прочтения целуют, а нас — нет.
— Покажите мне дурака, — пискнул тонкий, похожий на женский, голос, — который будет целовать после прочтения «Географический справочник Евразии»?
— Справочники тоже целуют. — Раздался еще один голос, солидный и медлительный. — Здесь нет ничего удивительного. Просто книги с точными знаниями взывают к уму, не к эмоциям, а поцелуй, как известно, дело целиком эмоциональное.
— Пусть «Начала математического анализа» заткнутся и не участвуют в дискуссии. От них спать хочется, но именно спать-то и не дают, потому что бубнят свои «точные истины». Пусть заткнутся!
— Вы, господин Ремарк, известный хам, — ответил так же медленно и солидно голос «Математического анализа». — Все пьяницы — хамы, за исключением, разве что, Хаяма. Но мы подняли тему и на йоту к ней не приблизились.
— Это потому что Библия ближе к поэзии, и не вам, болванам, набитым цифрами, о ней рассуждать, — продолжил несколько заплетающимся языком рассекреченный Ремарк. — Правда, Сафо?
— Да, милый, — уже не пискнула, но мурлыкнула предыдущая дама.
К раскрытому на половину глазу студента (как он мне сам рассказывал) добавился уже разинутый рот. Он хотел щипнуть себя, но сдержался. Это не был мираж, или сон, или галлюцинация. Пирожки, съеденные накануне, не были с маком. Он лежал на диване, как на сцене, а вокруг него, словно зрители античного цирка, галдели все больше и больше различные книги. Галдели голосами своих авторов.
— Стоп, господа! Стоп! Я требую тишины! (Это был Плевако) Развивая тезис, высказанный в начале, я мог бы сказать, что уместны вопросы и недоумения миллионов книг. Формализуем причину. В ней, Библии, те же краски и бумага. Но ей — алтари и храмы, поклонение и обожание, а нам — даже не капля от всего этого. Почему? Не уместно ли будет предположить, что в ней, кроме материала, о котором так заботится справочная литература, есть нечто иное, великое?
— Хватит нести чепуху! Я хоть и пьян не менее Ремарка, но так же трезв умом, как ваш хваленый Хаям. И я требую, если угодно, то и по-английски: хватит! Это говорю вам я — Чарльз Буковски, которого всю жизнь тошнит, тошнит и сейчас, но уже по вашей милости.
— Почему же хватит? — раздалось несколько встревоженных и как бы испуганных голосов.
— Библия — шмиблия. Метафизика, муки совести… Все это чушь!
— Сжег бы я вас, во славу Божию, и не поморщился бы.
Этот голос был четок, строг и похож на звук небольшого серебряного колокола.
— Кто это там гавкает? — спросил Буковски.
— С тобой, свинья, не гавкает, а разговаривает епископ Гиппона по имени Августин, названный Церковью блаженным.
— Нам это что-то напоминает, — сказали два очень похожих голоса, в ответ на вопрос «кто вы?», ответившие: «Мы братья Вайнеры»
— Прости меня, любовь моя. Я дал волю эмоциям, — произнес тихо тот, который Августин, уходя из дискуссии.
Если бы уличный фонарь мог моргать, глядя в окно, он бы моргал от удивления.
Этот галдеж с участием поэтов, философов и беллетристов, толстых журналов и газетных подшивок, разгорался все больше. Много раз раздавался крик: «А где сама Библия? Почему она молчит? Пускай эта тихоня, полная обманов и противоречий, защищается!»
Но Библии либо не было, либо она хранила намеренное молчание, как и ее Автор когда-то перед лицом Пилата.
Запомнить всех участников спора не было никакой возможности. К тому же было очень трудно лежать, не шелохнувшись, в страхе пошевелиться и спугнуть неслыханное действо. Но что хорошо запомнил студент, так это то (как он сам мне и рассказывал), что слово, наконец, взял какой-то малоизвестный автор. Не такой, во всяком случае, как Августин или Сартр (тот тоже кипятился без меры). Он попросил слова и Плевако дал ему возможность высказаться.
Неизвестный автор попросил заранее прощения, за что был грубо обруган французскими поэтами во главе с Рембо, и начал тихим голосом свое слово. Оно было простым, но объемным; аналитичным, но не перегруженным. В конце, говорят, даже Платон два раза ударил в ладоши.
— Во всех вас есть что-то, а в ней (Библии) есть все. — Так начал докладчик. — В ней есть притчи и сказки, ее сюжеты стали бродячими плодотворят всю мировую литературу…
Отвечая на вопрос: «Какие сюжеты?», докладчик сравнил притчу о блудном сыне со сказкой о Золотом ключике, провел штук семь неопровержимых аналогий, чем закрыл всем рты, и продолжил:
— В ней есть биографии. Например, Давида и Моисея. Есть героический эпос. В ней, естественно, есть космогония, то есть рассказ о происхождении мира, данный языком мифа. А раз так, то в ней есть и Апокалиптика, то есть пророчества о болезненном преображении мира в результате обострения борьбы добра и зла.
В ней есть законы, прошу заметить это полку с юридической литературой. Но не только законы, о которых говорят, что они сухи. В ней есть поэзия: псалмы, гимны, любовная лирика.
В ней есть эпистолярный жанр, то есть письма и послания, есть множество молитв. Даже телефонный справочник найдет свое сходство с ней, ибо в ней есть генеалогии с множеством имен и перечисления колен и родов. Что же говорить о Гете, который списал пролог к «Фаусту» с книги Иова?
Докладчик говорил и книги слушали. Одни — из уважения к качеству материала, другие — от радости за милую им истину, третьи — едва сдерживаясь от негодования. Многие просто спали.
Мой же друг не спал. Он старался слушать в оба уха, хотя одно из них лежало на подушке и было почти бесполезно. Докладчик еще пообещал, в случае согласия аудитории, подготовить к следующему разу небольшое слово о языке Библии, о наличии в ней метафор, метонимий, гипербол и прочего. Он бы пообещал в качестве факультатива прочесть лекцию о сюжетах Библии в европейской живописи и даже кинематографе. Но…
Мой друг чихнул.
Да, друзья, мой друг чихнул. А еще Чехов сумел показать, к каким катастрофическим последствиям может привести человеческий чих не вовремя. И пусть мой друг не обрызгал лысину впереди находящегося начальника, пусть он и не умер потом от страха, как это Чехов изобразил, но бессовестным своим чихом он прекратил разговор. Книги не начали шуметь, разбегаясь. Нет. Они и говорили-то, стоя на месте и не двигаясь. Но они просто умолкли.
Я хотел бы вам рассказать дальнейшую судьбу этого молодого человека, потому что, бьюсь об заклад, вы умираете от любопытства узнать, что же было дальше с этим удивительным слушателем невероятных разговоров. Я хотел бы… Но не расскажу. Скажу только…
Впрочем, нет. Даже этого не скажу. Только скажу, что лично я ему завидую. И сколько раз потом я намеренно не напрашивался в гости к различным профессорам, у которых книг дома больше, чем волос на голове; сколько ни ночевал в читальных залах, специально прячась от закрывавших двери дежурных — все впустую. Я и гладил их ласково в надежде, и бросал на пол от ярости, я делал вид, что ухожу и потом тихонько возвращался, я даже целовал корешки и умолял сказать хоть пару слов. Все напрасно. Они по-прежнему давали себя читать, позволяли переворачивать страницы и делать выписки, послушно ложились в портфель и становились на полки…
Со временем я понял, что этого достаточно.
_________________________________________
Об авторе:
АНДРЕЙ ТКАЧЕВ
Родился во Львове. Живет в Москве. Учился в Московском Суворовском училище и Киевской духовной семинарии. Православный миссионер, телеведущий. Автор книг «Страна чудес», « Пыль на соломенных погонах», «Лоскутное одеяло» и др.
скачать dle 12.1
