(рассказы)
ПОТАП
Потап вышел на улицу поздним вечером, когда на черном, как гуталин, небе не было ни одной звезды, кроме той, что носила имя Полынь. Одет он был в тулуп, большие валенки и шапку-ушанку. В зубах торчала папиросина-беломорина. За плечами как бы видится берданка, но ее, увы, не имелось в наличии, врать не буду. Однако в кармане ватных штанов лежал, как обычно, приличный финяк.
Потап нисколько не продрог, несмотря на сильный мороз, совершая свою еженедельную субботнюю прогулку до бани, чтоб смыть всю накопившуюся грязь. Очиститься и как бы родиться заново.
Он шел и думал о проклятой жизни, в которой всякий труженик обобран и ограблен чиновниками, ментами и брателлами. Наблюдал ворон и галок на мрачных лохматых кладбищенских деревьях, но старался думать о хорошем. В голову приходили и светлые мысли: о бунтах, восстаниях и революциях. Вспоминал непроизвольно — умершую от тяжелой болезни жену Глашку и русака зайца, которого он только зацепил из своей одностволки. А тот как даст стрекоча через все поле. Не везло Потапу в последнее время. Он вздохнул и затянулся папиросой до самых глубин легких. «Что за невезуха кругом, — расстраивался Потап, — а не потому ли, что правят нами вечно какие-то черти?» В сердцах он харкнул в какого-то разодетого типа, вылезавшего из иномарки, а тот почему-то только утерся и пробормотал: «Осторожней надо, папаша».
У Потапа злости накопилось на несправедливую власть немерено. Дома, в бараке, построенном еще в тридцатые годы, лежал в гробу сосед его, Мишка, ветеран забоя. Ему вчера оторвало голову куском породы, — он, чудак, в этот момент как раз смешной анекдот рассказывал. Так и осталась улыбка на лице.
Незаметно, рассуждая о плачевной судьбе своей родины, Потап дошел до бани. Она небольшая была и даже вросла немного в землю. Маленькие окошки закрашены розовой краской, чтобы пацаны не подсматривали, когда бабы мылись по пятницам. Потап купил билетик и прошел в кабинки. Раздевался не спеша, растягивая удовольствие. Вещи прибрал аккуратно в шкафчик, чтоб не сп…или. Рубаху русскую, тканую еще покойницей женой, он особенно не хотел терять. Она дорога ему была как память.
Банщик, Иван Чреватый, мужик шустрый, все рядом терся: не нужно ли чего экстренного? Пивка холодненького или водочки? Он верткий, красномордый, скурвившийся окончательно. Потап, человек с жизненным опытом, мудрый, рассудительный, послал шестерку на х.. «По совести надо жить», — подумал он. На данном этапе он уже знал, кто виноват и что делать. Не гнилой же какой-нибудь интеллигент, осужденный всем ходом истории на уничтожение. «Только честь и совесть», — мыслил он, тяжело дыша, как в гриппе. Покидая предбанник по скользким половицам, покрытым клочками мокрых газет, Потап важно ступал в банное помещение. «Никакой пощады сукам», — заключил, входя в парную. Париться он любил страшно и мог сидеть в парилке хоть всю ночь. В бане было многолюдно, и все в клубах пара выглядели не совсем полноценными: безухие, слепые, у кого руки не было, у кого ноги... Большинству не хватало таза.
Потап в очередной раз вздохнул как бы от страшной усталости. «Довели людей, гады», — подумал с нарастающей злостью.
Некто довольно жирный, хитрый, вы…стый — очевидно, большой начальник — поддавал из кувшина пару и смеялся от души шутке угодливого подчиненного — мойщика. Даже здесь, одинаково голые, эти твари соблюдают субординацию.
Потап недолго страдал от недостатка таза и вскоре вырвал полагающуюся ему по возрасту тару из рук какого-то шустрого малого, во всю ублажавшего супостатов. Видимо, и своим задом тоже. Потап презирал пидорасов и при случае наказывал их по-своему — бил от души. Но этот пацан оказался еще и очень наглым. Стал кричать, что он недавно из Чечни. Дернулся на Потапа, пытаясь набить ему е…ьник, но получил такой отпор, что мигом исчез где-то в темном углу и больше не рыпался.
«Да, потеряли мы наше молодое поколение, — мрачно размышлял Потап, — совратили его власти, теперь надо заново воспитывать». Посапывая, он набрал в тазик горячей водички, а потом смешал ее с холодной, пробуя пальцем. И для начала облился ею, как учили предки. Набрал воды еще раз так же. Смурные мужики рядом с ним терли друг другу спины мочалками и несли всякую х…ю. Чему-то радовались, как идиоты. Смаковали, кто и где отлично отоварился, как на…ли кого-то за милую душу и сколько всего себе хапнули. Потапу хотелось надавать им всем по рожам.
Кидались ему в голову кипятком и более радикальные мысли, когда хлестал себя конфискованным у буржуя веником. Он все же считал себя потомком Ермака Темофеича и любил хулиганить по-крупному. Осерчал Потап сильно в последнее время на беспредельников. Надоел ему этот бардак под завязку. «АААА! — заорал он вдруг, словно ошпаренный, — СЫРЫНЬ НА КИЧКУ!» И тут же въ…л толстому начальнику по голове тазом. Потом схватил мудака за шею и долго бил его головой о скользкую стенку, о цементный пол и о раскаленную печь.
НОВЫЙ ГОД
Наконец наступил Новый год. Оксана Склянкина пригласила меня в гости, чтобы познакомить с родителями. Я очень волновался, даже заикаться слегка начал.
В углу у них стояла елка, обозначая праздник, а перед ней на полу сидела Оксанка, вся нарядная, словно игрушка из универмага.
— Ну, ты в порядке, слушай, — сказал я ей, не смея и подумать, чтобы присесть рядом. Рыжие волосы ее и решительный пробор отразились в зеркале, а за окном капало и капало.
— Какой нынче Новый год без оттепели? — мрачновато заметил ее папаша, водитель грузовика, сидя с газеткой в кресле, дымя папиросиной-беломориной. Он был чистокровный русский, спод Ярославля сам, и курил исключительно этот сорт папирос, ну, в крайнем случае «Север».
— Нет, раньше был порядок, которого теперь нету, — продолжал он, — при Сталине.
Я, признаться, не знал, то ли присоединиться к Оксане и украшать елку, то ли пройти на кухню, где уже всем наливали.
— Ты чего такой робкий, парень? — окликнула меня ихняя бабка, и я, как был в фуфайке и без шапки, взял в руки стакан, налитый с краями. Опрокинул, и вмиг меня покинула нечистая сила. Хорошо стало, радостно. Но и досадно немного на Оксанку: она обещала мне наслаждение наедине, а тут целый цыганский табор народу, не считая младшего братишки, идиота сопливого. И никуда от них не денешься.
Когда опьянел наглухо, я ей все, что думал, высказал с глазу на глаз, при суровом взгляде одного ватного Деда-мороза.
— Тихо ты, — прошептала она, наряженная, вся разодетая, наглаженная, — как напьются все, пойдем с тобой к Варьке. Знаешь буфетчицу при станции?
Поставили стол в центре комнаты, разложили мандарины, сало, наложили картошки горячей с консервами в томате. Налили всем по граненому стакану белой, а бате как ветерану дали большую алюминиевую кружку. Он рад, кричит «Виват!», пьет за великого полководца Сталина. Я все барак свой вспоминал почему-то и погасшую или нет перед моим уходом печку, поломанную накануне в пьяной драке лавку да рассыпанную по всему полу редьку. Дикость какая-то в голову лезла. Честное слово.
Оксана, казалось, про одно только думала в такую чудесную ночь и чуть не рыдала от рвущих душу предчувствий.
— Смотри, — сколько раз повторяла, почти не закусывая, моя Оксанка, — если только обманешь меня, получишь так по кочерыжке, потом всю жизнь арбузными семечками плеваться будешь.
Я гладил ее по затылку, успокаивая.
Наконец встали из-за стола. Включил музыку. Раздали маски. Мне досталась — комиссара с усами, а папаше — кулака с обрезом. Оксанка получила собачью, братишка ее, дегенерат сопливый, лисичку. Бабка ихняя с нами играть не стала, греясь на печке да считая вполголоса годы, что провела в заточении — за язык свой поганый, понятное дело. Бормотала про какую-то нечисть. А что до мамаши, то она с утра лежала пьяная в хлам в чулане, и неизвестно было никому, когда она проснется и попросит опохмелиться.
В общем, граждане, надели мы маски на свои лица и стали друг другу классово чужды. Собака гналась за лисицей, и, загнав ее куда-то за кулисы, стала рвать на части. Я же выхватил маузер и стал стрелять по люстре, почему-то попадая постоянно в желтый абажур у стены. Батька палил из обреза как ошалелый, без остановки и всякого толка, пока не попал в старуху на печке, которая перевернулась в воздухе три раза и растянулась на полу, поломав свои хрупкие кости. Тогда я, рассвирепев на папашу-мироеда, не целясь, одним метким выстрелом почти в упор, выбил ему мозги. Не успев матюгнуться в последний раз, он свалился прямо на разобранную кровать и больше не рыпался. А от Оксанкиного неразумного братишки остались лишь клочки по закоулочкам. Только попугай Кеша, синий и вредный, болтался в клетке, как полоумный. Единственный трезвый свидетель этих странных событий. Он баловался окурком беломорины, считая себя заядлым курякой и умником.
— Теперь вас двоих посадят, — крикнул он и поднес нам с Оксанкой по стакану водки.
Мы выпили не чокаясь, как и положено, когда пьют за покойников. Склянкина включила радиоприемник на всю громкость: било полночь. Мы поцеловались. Пошли танцевать вальс. Мы кружились и хохотали, как выздоравливающие больные, сжимая друг друга в жарких объятиях. Подобно двум туберкулезникам, которых вот-вот выпишут из клиники.
Ее белое платье шуршало, а одной рукой она уже залезла мне за ворот рубашки.
— Ну зачем тебе этот хомут? — спрашивал ее я, страшно волнуясь, имея в виду свадьбу, этот предрассудок темных людей, на котором она почему-то настаивала.
— Чтобы не было в сердце раны после очередного свидания без штампа в паспорте.
И захохотала, как безумная, а после нахмурилась. На меня уставилась.
— Помни, что я сказала, — прошептала тихо и хрипло и неожиданно сорвала с головы парик.
— Господи! — только и воскликнул я, неверующий, увидев абсолютно голый череп, на котором были нарисованы две черные кости и стояли три кроваво-красные русские народные буквы.
В это время очнулась ее мамка в чулане и простонала голосом убитой бабки:
— Ты что ль там, Оксана?
— Я, а кто ж еще? — отвечала лихая девка.
— А с кем это ты, дочка?
— Да с Варькой, соседкой, спи ты на хер.
Я взял тогда Оксану Склянкину в охапку и понес на койку. Споткнулся о мертвую старуху, скинул на пол твердого, как гвоздь, батю. Она билась в моих объятиях и материлась, и проклинала погоду, что не позволяла нам пойти погулять по ночному поселку, покататься с ледяных горок, целоваться на морозе, который розовит щеки, а потом радостными вернуться домой под самое утро. И только синий попугай, — один во всем бараке, может быть, трезвый, вменяемый, — пожелал нам спокойной ночи, когда мы устали от ласк и присели на краешек койки выкурить по папироске.
ДЖУ-ДЖУ
Кондратий Синицын! Страшный тип, как вспомню — вздрогну. До сих пор иногда снится по ночам его ужасная рожа. Ведь это он, сука, пугал меня, подростка, возле морга. Я подглядывал в оконце и видел, как Кондратий кромсает трупы, помогая доктору Бесполову. Вероятно, он также помог ему пропить «Волгу», которую доктор купил после трех лет работы в Эфиопии. Сначала Бесполов разбил ее, катаясь с любовницей, а вскоре запил так, что пробухал все на свете.
Кондратий, я говорю, пугал меня, подкрадываясь сзади и делая зверские рожи. Но я, что странно, не бежал от него, а замирал, словно завороженный. Он же гнал меня отовсюду: от бани, где я смотрел на моющихся по пятницам баб, а он там подрабатывал банщиком, от клуба, когда я хотел прорваться на танцы (Кондратий был дружинником), чтобы поглазеть на попки танцующих девочек, и с кладбища, куда меня неодолимо тянуло подрочить ближе к вечеру, но у Кондратия был там домик, в котором он ночевал и сторожил.
— Черт задроченный, — бормотал он, прижучивая меня возле упомянутых мест, — подожди, доберусь до тебя, падонка.
Одевался он просто — старая рваная фуфайка на голое тело, замасленная кепчонка, поношенное и выцветшее галифе да кирзачи с пробитой подошвой.
Однажды Кондратий затащил меня в подвал, где имел каморку. Там пахло гнилью и сыростью. Было страшно до ужаса. Он посадил меня на бочку с вонючей капустой и хрипло зашептал:
— Я сам людоед, малый, ты это учти.
И щекотал при этом трофейной большой финкой.
— Привык я, пойми козленыш, во время голодухи. Охотился за людьми, подстерегал их, забивал и ел. За милую душу шла человечина. — И хохотал, как е…утый.
Черт его знает, может, он и меня бы съел тогда, но на мое счастье кто-то шел по подвалу с мешком картошки и спугнул Кондратия. Я убежал и долго не мог отойти от страха. Но выводов не сделал. Однажды я прильнул к окошку бани и увидел там Синицу с бабой, Шуркой Невзоровой. Он парил ее и рассказывал всякие байки. Оба они были пьяные. Вскоре эта Шурка умерла, подавившись блином на Пасху, выпивая у Кондратия на кладбище.
— После революции, говорю, Шура, — толковал Синицын в бане, — мы в деревне нашей вытащили барина свого из склепа — он там лежал, словно мумий — посадили его, сплутатора, под дерево, дали в рот цыгарку и в руку держать бутылку водки. Ох, и смеялись же мы над этой картиной...
Кондратий поддавал пару из кувшина, а Шурка, захорошев от выпитого, визжала, как падла, когда он драял ее веником.
Как-то, заглянув по обыкновению после обеда в оконце морга, я увидел непутевого доктора Бесполова, лежащим в полном отрубоне на лавке, и Кондратия, стоявшим над трупом.
Страшный Кондратий Синицын не прекращал попыток затащить меня в свой подвал под церковью, в которой уже давно находился клуб. Там у него, как я уже говорил, имелась каморка. В ней стояла небольшая печка-буржуйка. Ел он из старой и ржавой каски, пил из пробитой пулей алюминиевой кружки. Хлеб и сало резал трофейной финкой, а спал на жесткой лавке, накрывшись шинелькой. В углу мяукала большая черная кошка, а за занавеской стоял злой божок Джу-Джу, привезенный спивающимся врачом Бесполовым из далекой Эфиопии. Возле идола на полу лежали человеческие кости.
Еще я ходил подсматривать к деревянной уборной, в стенах которой имелись щели. Однажды застал там Шурку Невзорову и, наблюдая за ней, был прижучен Кондратием. Он схватил меня сзади за плечи и заорал:
— Ну, что, попался, заморыш, теперь тебе точно п…ец!
Кондратий потащил меня через колючий кустарник, где полно битого стекла и говна, к церкви. В подвале под низкими сводами он зажег фонарик и погнал меня по мрачным переходам. Наконец, мы оказались в каморке, где царил полумрак. Лишь в углу светились глаза злого бога Джу-Джу.
— На колени, ублюдок! — крикнул Кондратий и сильно толкнул меня в спину.
Затем он налил мне полную кружку водки и велел выпить залпом до дна. Дал закусить крутым яйцом. Прямо вбил его мне в рот. Я эти яйца с тех пор терпеть не могу. Я был уверен, что Кондратий решил заколоть меня своей трофейной финкой — принести в жертву африканскому богу Джу-Дже.
— Что, пацан, страшно? — спросил Кондратий. — Дай-ка я тебя зарежу. Все равно от тебя никакой пользы не будет. Не такое нам надо молодое поколение. Ты, малый, гнилой, порченый.
И он смеялся идиотским смехом. Потом выпил еще водки прямо из бутылки, задрав свою харю перпендикулярно сырым сводам. Прикурил цыгарку от буржуйки и вдруг бросился на меня. Повалил на холодный пол и стал колоть финкой, как поросенка. Только пока что не глубоко.
— Порченый, гнилой, — бормотал он при этом.
Перед тем как окончательно покончить со мной, Кондратий плеснул себе еще водяры в кружку, отрезал добрый кусок сала. Выпил и закусил. А после этого вновь полез прикурить цыгарку от буржуйки, но уже сильно пьяный не удержался и упал рожей в пылающую печку.
Я, истекающий кровью, со всех ног рванул из каморки. Стучало бешено сердце, ноги подкашивались. Я падал в грязь. Но летел, как стрела. Никак не мог найти выход в темном подвале и боялся, что Кондратий или этот страшный Джу-Джу будут меня преследовать. И когда совсем уже отчаялся, увидел бледный свет в конце одного из проходов. Кинулся туда и больше ничего не помню.
_________________________________________
Об авторе:
ОЛЕГ РАЗУМОВСКИЙ
Родился и живет в Смоленске. Окончил Смоленский педагогический институт, факультет иностранных языков. По окончании работал в школе, занимался переводом книг. Публиковался в журналах «Третья Модернизация», «Митин журнал», «Черновик» и др. В конце 2014 года в серии «Уроки русского» вышла книга «короткой» прозы «Джу-Джу».
скачать dle 12.1