(короткие рассказы)
СЧАСТЬЕ
Он помещается словно бы в углу ее огромной вдовьей постели в ее домике на краю оврага. День начинается с того, что он выползает из-под широкого во всю постель одеяла и направляется на кухню. Там, в трусах, нога на ногу садится за стол, наливает полстакана водки и словами «Пора отдыхать» выливает разом в рот. Закусывает по сезону, закуривает папиросу и идет на двор. Воротившись, он лезет на постель и с той же фразой «Пора отдыхать» неспешно, уверенно наваливается на вдову.
Тот миг, когда отрубивший года на Севере, он получал в сберкассе деньги, у нее получал, вспоминается ей как песня в концерте по заявкам в рабочий полдень. Резкий свет майского заката, пылинки в луче, озаренные плакаты Госстраха на стене, и его крепкое стальнозубое лицо в окошечке.
Молит Бога о том, чтобы это продолжалось подольше, и чтобы он умер первым, а она бы ходила на могилку и угасала, чтобы лечь поскорее рядом.
Она черноволосая, крепкотелая, с усиками над еще свежим ртом, несколько неловкая, ее везде много. Он невысокий, но не мелкий, худой, но не щуплый, поживший, но не старый, с аккуратной лысиной.
РАССКАЗ МЕДСЕСТРЫ
Она вернулась с юга беременная, пришла проситься на аборт в своей больнице и рассказывает гинекологу:
— Да что, Марья Дмитриевна, нечего и рассказать. Разместили хорошо, по три человека в палате, кормили нормально. От моря далеко, зато рынок близко. Да и что мне море, в январе-то. Так, погулять по берегу. Вообще не скучно, и дискотека и кино каждый день, и бар опять открыли, — говорят, давно не работал, а тут как раз и открыли. Правда, цены! Бокальчик двести грамм, сверху лед кинет, трубочку воткнет – три рубля! Вот с бара-то с этого у меня и началось. Лучше бы уж и не открывали.
И она заходится долгим смехом.
— Он, гаденыш, высмотрел меня в дискотеке. Но там не решился подойти. Нерешительный. А в баре поддал и вперед! Да и то, сами понимаете, я одна целый месяц, все улицы обошла, все магазины, глаза бы на эту Сочи не глядели.
И она опять залилась смехом.
— Ну, короче говоря, чего здесь рассказывать. Марь Дмитрена, я вас очень прошу…
После осмотра встает, Марья Дмитриевна напоследок утешает:
— Не первый раз, не последний, зато насладилась…
— Насладилась?! – уже на пороге останавливается героиня курортного романа, – да он, гаденыш, как воробышек, капнул, и сразу за штаны. У нас, говорит, в корпусе рано двери запирают. Мне бы промолчать, может, и дальше бы встречались, а меня такое зло взяло. Ах, ты, говорю… ты для чего же это затеял? А он мне объясняет, да эдак снисходительно: ну, ты же должна понимать, волнение, алкоголь, а потом у меня давно женщины не было.
— Так подрочить, говорю, сперва надо было, а потом к бабе приставать! Высказалась, а он весь из себя стал оскорбленный. Так завтра, Марь Дмитна?
СССР НА СТРОЙКЕ
Вчера мы напились порознь и вчера же по телефону сговорились с утра идти пить пиво.
Августовское утро с поздним уже солнышком было славным. Лучше него могло быть только сентябрьское.
Мы встретились на углу улицы Яблочкова и Горького у магазина учебных пособий, где в витрине и далее виднелись упоительные, словно декорации из гимназической жизни, электрические машины в стеклянных домиках, мутно-голубые глобусы и высохшие аквариумы. В этом доме помер изобретатель лампочки. Тогда здесь была гостиница «Центральная», а улицы назывались Малая Казачья и Александровская.
Мы еще не знали, какой путь нам предстоит — близкий или дальний (нельзя было быть уверенным ни в одной из как минимум двадцати известных нам пивных точек) этим ранним утром 21 августа 1968 года.
Ночью брат, наслушавшись вражьих голосов, сильно пьяный, позвонил отцу. Отец умолял: «Стасик! по телефону! Стасик! Не надо!» А трубка кричала: «Оккупация! Суки! Оккупанты!»
И в двойном ознобе прохлады утра и похмелья, мы, естественно, вернулись к историческому событию. Оппонентом выступил Ленька.
— А какого, — сказал он, — какого они залупаются?
— Тебе, тебе бы, — закричали мы с братом, — тебе бы танки чужие под нос, сюда вот!
— Мы их освободили, — лениво сказал Ленька.
— А они нас просили? — спросил образованный брат.
Мы вышли на большую пивную дорогу — улицу-бульвар имени летчика-героя Рахова, в девичестве Камышинскую, сравнительно скоро обретя искомый продукт на углу улицы Богдана Хмельницкого, переименованной так в 1954 году в одновременно с выдачей Тавриды Украине. Прежде она называлась Бахметьевская в честь русского биолога Порфирия Ивановича Бахметьева, саратовского уроженца, жившего в Болгарии. Он открыл явление анабиоза. В 1960 году исполнялось 100 лет его рождения, в Саратов приехали ученые из Болгарии и потомки Бахметьева, а улицы нет. Его место занял кровожадный гетман. В перестройку имя вернули.
Это был неказистый, если не сказать антисанитарный, пивной ларечек — маленькое, едва кружку просунуть, окошечко в крохотной избенке, словно из тюзовской сказки, а слева, в таком же затертом дворике размещался пункт утильсырья. (Прежде безрезультатно прошли немного: ларьков пять и большую заводскую столовую).
Пиво-то пиво, но — помните наше «Жигулевское»? (здесь тянет сделать пивное отступление, но не буду) — пить его можно было немеряно, только отливай, но наступал момент, когда по законам, не нами установленными, с пива желалось перейти на более крепкие напитки. А денег не было. Мы уже едва наскребли на очередные две кружки на троих, единственная вобла, купленная по дороге, давно была не только съедена, но и многократно обмуслена каждой своей косточкой и жаберкой, и тупо стояли мы, глядя сквозь выцветающие кроны деревьев на безоблачное нежаркое небо. Стасик было пытался завести политическую дискуссию, наподобие как в чешском, этом, как его — за что наши сразу на них взъелись — клубе сколько-то цифр.
Мужички отмалчивались, пока один какой-то, цыганского типа, не стал орать на брата: «Я их освобождал, я за их кровь проливал, а ты, борода, какого тут поджигаешь?» Мужички стали приглядываться к нам повнимательнее. Тут-то и явился случай, который бывает раз в жизни.
Затосковав от «Жигулевского», Праги, брата, безденежья, от того, что предстояло возвращаться домой, к жене и родителям, я бесцельно забрел во дворик утильсырья, где мое внимание привлекла угловатая пирамида макулатуры. Хозяин пункта, старый толстый татарин, был занят разговором с одноплеменником в своей темной конторке, и я стал рыться в куче. Как обычно, большую часть составляли газеты и журналы, старые учебники, но я увлекся, как всегда при виде кучи старой типографской продукции, надеясь обрести нечто сверхредкое, ведь сколько ходило слухов, как в макулатуру там-то сдали — да вы что?, а там-то — не может быть! Впрочем, эти легенды относятся к более позднему периоду, когда началось явление обмена макулатуры на приключения и детективы, повлекшее за собою массовое сумасшествие.
В куче выделилась стопа плотных крупноформатных изданий, в которых я признал советский пропагандистский журнал «СССР на стройке» (после войны он назывался «Советский Союз»), делавшийся исключительно профессионально — сам Бабель писал туда текстовки, фотографии же (Родченко!), дизайн, называвшийся тогда художественным оформлением, полиграфия — высочайшего уровня. Кроме того, я уже имел вкус, тот несколько извращенный вкус наслаждения советской, особенно сталинской, эстетикой, словно бы не касающейся моей жизни, но пребывающей в тех же эстетических координатах, что и гнильца графики серебряного века, и словно созданные сумасшедшим математиком красоты советского конструктивизма и прочая.
Журналы лежали высоко. Я полез за ними на рассыпающуюся под ногами бумажную пирамиду, оглядываясь на татарина в темном деревянном проеме конторки. Я уже захватывал толстую не помещающуюся в длань пачку журналов, когда неверная гора подо мною разъехалась в разные стороны, и я упал, опершись на левую ладонь, которая просунулась в словно бы в картонную пещерку, где лежало…
С неожиданной хитростью, не только не издав ни звука, но и не расшавыривая листов, обложек, связок, я стал нащупывать содержимое, как было уже явно, большой картонной коробки, и как было тоже явно, хотя и невероятно, содержащей большое количество гладко-жестких, прохладных, чуть жирноватых на ощупь, туловищ вяленой рыбы.
Озираясь на хозяина, я чуть потянул коробку. Она была полна мерной астраханской воблы.
Тут хочешь не хочешь, а маленькое отступление необходимо.
Некие баснословные времена, когда вобла стоила «ничего не стоила», и ею в трудные годы чуть ли не топили печи, я не застал. Вобла даже во времена моего далекого детства была предметом отнюдь не мусорным. Сушеная рыбка местного улова — от крошечной баклешки до леща — расстилалась серобокой дрянью везде, где торговали, но вобла, астраханская вобла, а только астраханской она и бывает, вся на подбор, одинакового, словно на машине деланного, размера, с приятной твердой припухлостью брюшка, содержащего двойные сомкнутые, наподобие моллюска, оранжевые ладошки икры, легко отделяющиеся от подсушенных внутренностей (тогда как в вяленой рыбе самодельной местной засолки, один желчный пузырь способен отравить своей едучей болотной слизью не только икру, но и все удовольствие от поедания ее), а если ее поднять к солнышку, то светящаяся не как полусырой лещ его мутным непрозрачным мясом, не как невесомая, без жиринки, баклешка своим серым стеклышком, но полновесным янтарным светом ровно провяленного тельца, чуть темнея к позвоночнику… И чистить ее легко и приятно, настолько ладно, пластами сходит серебряная аккуратная чешуя с жирного, но не мягкого, а плотного тельца.
Не волжане, никогда не называйте любую сушеную рыбу воблой!
И не в каждое время года поешь такую воблу. В начале лета, едва снятая с просушки, она сыровата, ее жирная спинка не приобрела еще сходства с полированным ореховым деревом, ее икра не сделалась еще твердоватой, но мажется на пальцах и языке. Зимою, ближе к весне, вобла пересушивается, и икра становится уже ломкой, а спинка приобретает сходство с деревом не только на вид, но и на зуб. И лишь в конце лета и начале осени можно насладиться воблою, выловленной в мае, в достойном состоянии.
Я воротился к ларьку. Показал вытащенную из коробки воблу собутыльникам. Я не дал ее им. Я помахивал воблой, а в те годы обладатель не только воблы, но любого сушняка у пивного ларька не раз слышал униженную просьбицу «дай посолиться!» и, в зависимости от имеющегося, делился волоконцем от спинки, ребрышком или вовсе головою.
Задача была: вытащить ящик, чтобы не увидел хозяин пункта. Отвлекать был снаряжен Ленька, как самый непосредственный. Пока он что-то молол татарину, заслоняя дверь его конурки, мы с братом, бегом и зачем-то пригибаясь, как под обстрелом, вытащили коробку со двора и огляделись.
Тогда не существовало, во всяком случае, в СССР, пластиковых пакетов, в который бы можно было перегрузить драгоценную находку. И в нас заиграли, враз и буйно, стихии: куража, алчности, хмеля, жадности, бог знает еще какие. Победили лучшие: мы вытащили ящик с воблою к ларьку. Мы распахнули его. Мы угощали.
Справедливость, обычно долгая в трезвом векторе, не замедлила явиться, и уже кто-то нес красное, водку, хлеб, лук, развернулось пированье на задах ларька, и лишь обнаружив у себя назавтра утром в заднем кармане брюк двух мерных вобл, что сквозь сон так непонятно мне докучали, я вспомнил апогей исторического дня.
ПОПУТЧИЦА
…а как еще назвать ту, того, тех, которые летят с тобою в одном самолете? То-то, слова нет другого, хотя полет и путь не очень-то сочетаются. Все- таки в слове путь что-то старинное, земное, первопуток, распутица, путь-дороженька, сквозь волнистые туманы, выхожу один я и т.д. Но нет нового слова для давно уже не нового способа передвижения.
Впрочем, еще хуже, что нет и самих понятий, одни слова остались от них.
Ладно.
Она ревела безудержу в аэропорту, обхватывая его руками, вешаясь на него, как выражаются старушки на лавочках.
Ее лицо бесцветной блондинки еще более обесцветилось, размылось и распухло, особенно распухли верхние веки и красные надбровья. А она все заливалась.
Когда мы потянулись в помещение, именуемое страшным словом накопитель, она все никак не могла оторвать рук, отвести свое тело, что-то все шептала, то утыкаясь ему в грудь, то целуя в губы. Потом из-за стеклышка, снизу наполовину закрашенного и процарапанного по краске именами и русскими словами, она ему что-то показывала на пальцах, прижималась щекой в красных пятнах к стеклу и все ревела, ревела….
Описать его представляется мне затруднительным. Видел человека, а описать не могу.
В самолете наши места оказались так, что я мог ее наблюдать. Усевшись, она приникла виском к иллюминатору, и, кажется, забылась.
Кажется, я задремал, потому что момента превращения не уловил. При подлете к Куйбышеву, а точнее к Курумочу, она очень переменилась. Очень, поверьте.
В аэропорту она обнимала мужа, что-то бойко ему рассказывая, заглядывая в лицо ему. И мужа, представьте, я тоже не запомнил. Движимый, вероятно, общей мужской мукой недоверия, я все пытался разглядеть и понять, как им это удается, пытался встретить ее глаза, но безуспешно.
Почему я решил, что здесь был муж, а там, в Саратове не муж? Тому было лет двадцать пять, а этому, как и ей лет, лет сорок пять.
_________________________________________
Об авторе:
СЕРГЕЙ БОРОВИКОВ
Родился и живет в Саратове. Окончил филологический факультет Саратовского ун-та. Работал в НИИ, в журнале «Волга» на должностях корректора, зав. отделами, главного редактора.
Автор литературно-критических книг «Сегодня и вчера», «Перекресток традиций», «Ясный талант», «Замерзшие слова» и др. Постоянный автор журналов «Новый мир», «Знамя».
скачать dle 12.1
