Фарит Гареев. КОГДА ВЕРНЕТСЯ СТАРШИЙ БРАТ

(рассказ)



Открываю глаза и вижу все тот же пейзаж, полный ярких красок. У нас таких нет.
Здесь всюду — солнце. И только оно. Может быть, поэтому у местных жителей жесткий прищур глаз. Они привыкли к силе солнца, своего солнца. Оно на их стороне. Так же, как эта долгая равнина, в которую горизонтом врезаны пепельно-серые горы. Как это блеклое акварельное небо надо мной. Как этот раскаленный солнцем валун, к которому я приставил автомат.
Медленно переваливаюсь на спину, кладу голову на руку и слышу голос Бабичева:
— Чельцов! Отставить жрать!
— Ну, чего еще? — бубнит Чельцов с набитым ртом.
— Рожки набей, долдон! Стрелять тушенкой будешь?! — Бабичев держит паузу. Это для нас. — Или — развернешься и бзданешь из всех орудий?!
Все, кто слышит, смеются. Я — тоже. Но как-то невесело у нас это выходит. Без обычного энтузиазма... Все, что связывает нас с тем миром, почти потусторонним, — это смех. Хотя и не без доли истерики. И потому, должно быть, мы всегда с готовностью отзываемся на шутку. Но только не сегодня.
Второй день ни у кого нет настроения. Потому что он все еще лежит там. В сотне метров от блокпоста. И хотелось бы забыть, но ветер, безжалостный ветер сносит его запах на меня. И на всех остальных. Мертвые везде плохо пахнут. Но здесь — особенно...
Поворачиваю голову направо и вижу: Бабичев подошел к Чельцову и выжидательно смотрит на него. Чельцов что-то бурчит под нос, но банку с тушенкой в сторону отставил. Только жирные губы ткнул в рукав, подобрал с земли три пустых автоматных рожка и поплелся в будку. Автомат оставил на месте.
— Боец! — кричит Бабичев. — Кругом!
— Ну?
— Я тебе дам — ну. Личное оружие...
— Да понял я, понял... — Чельцов возвращается за автоматом. Рука Бабичева сжимается в кулак, но рядом из ниоткуда возникает лейтенант Кравцов. Как и всегда... Без него досталось бы Чельцову.
Лейтенант Кравцов — человек странный. Над блокпостом вместо российского триколора висит красный флаг. Серпастый, молоткастый. Это он повесил. Начинал он служить еще в Советской Армии. И до сих пор — лейтенант. Характер.
В первый же день он сказал нам:
— Ребята, у вас нет Родины. Так что воевать вам не за что. Поэтому воюйте за себя и за того, кто рядом...
Даже местные уважают лейтенанта. Не боятся — уважают. Только здесь я понял, что это такое.
— Ой, блин, — наберут детей... — это Бабичев пнул консервную банку, громко выругался и оглядывается по сторонам: кого бы еще прихватить.
— Отставить, Бабичев, — говорит лейтенант.
— Есть... — поворачивается, хочет уйти.
— Товарищ лейтенант.
— Есть, товарищ лейтенант!
Я снова закрываю глаза. Думаю о Ленке. Вернее, пытаюсь думать. О последнем ее письме. Она пишет, что, как только я приеду, она самолично сбреет мне усы. Спрашивает, зачем я их отрастил? Что они совершенно мне не идут. И что они... Напишу, что бороду отращу. Как у местных... Она поймет. У нас с ней свой язык. Посмеется и напишет... Странно, но я забыл, какая она. Глаза забыл, лицо... Только голос помню. Но и то не уверен, что это — ее голос.
Черная тень придавила меня.
— Лежишь? — спрашивает Бабичев. И глядит на меня слюдяными глазами. 
Они — как стена, за ними не видно человека. Хотя осталось ли в нем хоть что-то человеческое? А во мне?
Ветер сносит запах на меня. Бабичев приказал, и мы расстреляли мертвое тело. И оно лежит там вторые сутки. Вернее, то, что от него осталось. То, что можно только подобрать, соскрести с земли. Лопатами... Что может остаться от человеческого тела, если пятнадцать человек вобьют в него по автоматному рожку? Пятнадцать на тридцать... Эти цифры очень легко перемножить. Но нехитрое арифметическое действие вдруг становится для меня неимоверно трудным. Потому что вместо цифр я вижу, как колотится и бьется разрываемое пулями мертвое тело. Крепкая плоть дрябнет, превращаясь в бесформенное месиво. Рваное крошево летит... И еще я вижу сплетенную из сухожилий руку Бабичева. На короткие мгновения она становится продолжением шеи Чельцова. Чельцов даже не сопротивляется. Торопливо передергивает затвор, зажмурив глаза, стреляет...
Этого они нам не простят. Они и простой смерти своих не прощают, но такой — не простят вдвойне. Плохо, что с нами не было лейтенанта. Будь он с нами, этого не случилось бы.
— Лежу... — отвечаю Бабичеву.
В моем голосе нет вызова. Вообще нет никаких эмоций. Лишь равнодушие. Я вижу, как Бабичев медленно вздымает грудь, как открывает рот — для крика. Но я смотрю ему прямо в глаза. Не каждый способен выдержать взгляд Бабичева. У него взгляд тигра — сквозь тебя. Словно ты стеклянный. Словно за тобой есть что-то более интересное, чем ты сам. Наверное, поэтому Бабичева боятся. Даже местные. Боятся и уважают... Впрочем, часто это одно и то же. И это я понял только здесь.
Я смотрю прямо в его глаза. И вдруг вижу, что они — меняются. Что-то выплывает из них. Что-то похожее на человеческое. Медленно, тягуче — как в кино — Бабичев закрывает рот. Поворачивается и уходит. Так ничего и не сказав...
Рука моя лежит на прикладе автомата. Как она очутилась там, я не знаю. Но я все равно выиграл. Пусть даже и таким образом.
Я снова закрываю глаза. Я все меньше — человек. И все больше — придаток к автомату. Кто-то должен нажимать на спусковой крючок...
Сегодня не слышно ни смеха, ни разговоров. Только редкие реплики. Все подавлены. Молчат. Молчат об одном. И я молчу. Как-то пусто внутри... Безразличие, наверное, так называется то, что творится со мной. У меня нет никаких желаний. Даже самого естественного — вернуться домой... Увидеть Ленку. Маму и отца. Только тупое и ровное ожидание неизвестно чего. Хотя все известно наперед. Машина, шмон... Ночью — дежурный обстрел. Правда, сегодня почему-то мало машин. С утра их было всего две. И одна из них — штабной "уазик”... Наш блокпост, конечно, дыра дырой, но обычно бывает куда больше машин, чем сегодня.
— Королев! — доносится до меня голос Бабичева. — Проверь дуру на броне, мать твою!
Он и всегда зверь, Бабичев, но сегодня — особенно. Ищет, на ком бы сорвать злость. Никто, конечно, не сказал лейтенанту, кто отдал приказ, но он и так это знает. Вот только... Случись это неделю назад, все было бы по-другому. С лейтенантом что-то произошло. Мне кажется, он умер. Хотя еще жив. Но жив — это видимость. Все больше он глушит водку. Не пьянея. И все крутит, крутит Шевчука. Одну песню. Раз за разом. "Рожденный в СССР”.
Поднимаю голову, смотрю, как Ванька Королев нехотя, вразвалочку подходит к БТРу, лезет внутрь. Я сажусь, подтягиваю ноги к груди, потом вытягиваю их, а сам откидываюсь спиной на валун. Горячо, почти обжигает...
Плавно и медлительно движется длинное жало пулемета. Коротко и глухо отстучала очередь. Колотится, затихая, недолгое эхо. Его перекрывает приглушенный хлопок откуда-то сбоку. БТР вздрагивает, неярко блеснуло изнутри, из открытых люков рванул оглушительный воздух, и следом, словно по команде, начинают стрелять.
Молотят со всех сторон, очереди то сливаются в одну, то распадаются. Слышу, чувствую — щелканье по камню. Словно паук пробежал по голой спине, наполнив ее отвратительной мелкой дрожью.
Автомат уже в руках. Даже не заметил, как он там очутился. Впрочем, в бою мало что замечаешь. Поначалу я пытался вспомнить. Хоть что-то. Не получается. Все — слишком быстро. Думать не успеваешь. Одни реакции. Вернее — инстинкты.
Дергаю затвор, но стрелять не спешу. Если это обычный обстрел, толку от моей пальбы никакой. На том конце — я знаю — лупят в белый свет, что в копеечку. Точно так же, как и мы. Пугают... Или снайпера прикрывают. Если же начнется по-настоящему... "Бех” чадит, и нет Королева. Гляжу без надежды. А может... Жаркий злой шлепок в лицо. Глохну. Сквозь дым вижу странно осевший в песок корпус БТРа. В нем плещется пламя, рвется наружу. Башенка скособочилась, пижонской фуражкой лежит на броне... Не высовывая головы, даю короткую очередь в их сторону. Потом длинную. Еще.
Что-то кричит Бабичев, кому-то машет рукой. Оборачиваюсь: Чельцов выскочил из будки и бежит к своему месту.
— Назад!!! Назад, дурак!!! — слышу свой крик. Слышу — изнутри. Но Чельцов, кажется, не слышит, он бежит, даже не пригибаясь, и вдруг натыкается грудью на невидимую преграду. Его подбрасывает, взлетают ноги, молотя воздух в поисках утраченной опоры, и, взбив облачко сероватой пыли, он ухает на спину. Рядом, подпрыгивая и переворачиваясь, падает автомат. И два автоматных рожка.
Прыжком — на ноги, бегу к Чельцову. Спотыкаюсь, загребая руками песок, падаю. Воздух надо мной с жадным металлическим жужжанием взвинчивают пули. Все ближе. Все ниже. Коротко бахнула мина. Далеко... Только сыпанула песком... Кажется — по-настоящему. Если мины — по-настоящему. Что-то кричит Бабичев, не разобрать... Ползу. Ткнулся в мягкое и мокрое.
— Чельцов! — толкаю. — Чельцов!
— Тяжелым студнем под моей рукой. Ворохнулся — замер. Ворохнулся — замер. Поднимаю голову, гляжу в лицо. На нем: ни боли, ни испуга — лишь удивление. Темная полоска краешком рта ползет.
— Чельцов!..
Тяну. Одной рукой. Туда — к блокам. Здесь ему хана... Ма-ма-а-а!!!

 

* * *
По глазам бегает желтое. Теплое. Сперва — темное, потом — желтое. Открываю. Это солнышко. Оно всегда с утра будит. Если оно есть. Если его нет, тогда будит мама. Или сам просыпаюсь. Черные листья движутся, сквозь них солнышко. За окошком.
Перевернулся на другой бок, спрятался от солнца, скрипит кровать. На стене — цветочки. Разные. Синие. Белые. Желтое и темное по ним бегает. Закрыл глаза. Потому что в комнату — легкие шаги. Приблизились. Мягкая ладонь на плечо:
— Алексей, вставай.
Мама почему-то всегда знает, сплю я или уже проснулся. Притворяюсь я или сплю взаправду. Обмануть ее нельзя. Даже глаза закрыты, а она знает — не сплю. Она говорит, человек спит, а глаза у него смотрят сны. Двигаются. А если не спит — стоят на месте.
— Не хочу! — говорю я. — Мам, я не хочу!
— А что нам дядя доктор сказал?
Что сказал дядя доктор, я не помню. Но если дядя доктор сказал, значит, надо. Встаю. Сажусь на кровати, ставлю ноги на теплый желтый квадратик. А мама уходит. Она всегда утром так: встану — отворачивается и быстро уходит... Надеваю брюки, рубашечку. Только пуговички не застегиваю. Я еще не умею застегивать. Не научился. У меня всегда косо получается. И тогда рубашка мешает, хватается за шею.
Мама на кухне застегивает рубашку. Быстро застегивает, на меня не смотрит. Потом ставит чай передо мной. В моей любимой чашке. На ней слоник синий. Смешной. Поставил ногу на мячик и стоит. Всегда стоит. В кармане у меня трубочка. Вчера пил сок, осталась. Через нее интересно пить чай. И вообще пить интересно. Долго. А можно пузыри пускать. Дунешь туда, и пузыри идут. Разные. Большие. И маленькие. И громко.
— Не играй, Алексей, — говорит мама. — Ты уже взрослый.
— Я только немножечко, мама, — говорю.
Мама вздыхает и ничего не говорит. Отворачивается. Что-то готовит. Тесто. Оно серое, вздыхает. Мама давит, оно вздыхает.
— Скоро придет папа, и вы пойдете гулять, — говорит. — Алексей, перестань баловаться.
Я перестаю. Просто пью чай.
— Наташка! — кричит мама. — Уведи Алексея! Мне мясо надо перекрутить на фарш.
— Мама, мы занимаемся, — кричит Наташка. Она в своей комнате.
— Наташка!
— Иду...
Наташка приходит, берет за руку, уводит. Она взрослая. Она уже в институт ходит. А я даже в школу не пошел еще. Когда вырасту, тогда пойду. Это папа сказал.
В комнате Наташки — Лена. Это ее подруга. Они учатся вместе. И сейчас учатся. Это называется — готовиться к экзаменам.
— Здравствуй... — Лена молчит, смотрит под ноги себе. — Здравствуй, Алексей.
Я здороваюсь, сажусь, смотрю. Наташка дала мне игрушку, а сами отвернулись. Обычно я с ними не сижу, только когда больше никого дома нет, но сейчас сижу. Наташка не любит, когда Лена, и я им мешаю. Когда она одна, я не мешаю, а когда Лена — мешаю. Но сейчас на кухне мама крутит фарш. А когда она крутит фарш, я начинаю плакать и кричать. Почему — не знаю. Дядя доктор что-то говорил маме, но я не помню, что он говорил. Когда он говорит, ничего не понятно. Но когда я гляжу на миску, где фарш, мне почему-то плохо. Особенно когда хрустит, а оттуда лезут красные веревки.
Наташка и Лена занимаются, на меня не смотрят. Лена тоже не смотрит. Хотя на самом деле смотрит. Я что, не вижу? Она как будто смотрит в книжку, а сама смотрит на меня. Она не злая, Лена. Хорошая. Просто...
— Ну, Лешка! Ну, хватит! Мы же занимаемся! — Наташка молчит, смотрит. Смотрит, как будто только что проснулась. И ничего не понимает. Я когда проснусь, тоже ничего не понимаю.
— Алексей... — говорит потом. — Не мешай. А то отберу котенка.
Это я нечаянно нажал на котенка. На него нажимаешь, и он мяукает. Совсем как настоящий. А если не нажимаешь, молчит. Он пушистый, котенок, только ненастоящий.
А я вот что знаю. На столе у Наташки фотография. Только сейчас она перевернута. Когда я захожу в комнату, Наташка всегда кладет ее лицом вниз. Только когда Наташки нет, я могу зайти и посмотреть фотографию. Это фотография старшего брата. Я раньше думал, что это просто так, дядька, а это — старший брат. Это мне потом сказали. Его сейчас нет дома. Он в армии служит. А когда армия кончится, он приедет домой и будет с нами жить. Прямо в моей комнате. Это и папа, и мама так говорят. Когда он ушел в армию, я был такой маленький, что ничего не помню. 
Помню — папа. Помню — мама. Помню — Наташка. А брата совсем не помню. Вот какой я был маленький. Я даже не знаю, какой он. Но он должен скоро приехать, и тогда я узнаю, какой он.
Зато я вот что знаю, а вам все равно не скажу. Когда никого не было, я нашел книжку. А в ней фотографии. Много. И везде — старший брат. Один. Или с папой и мамой. Или с Наташкой. Или с Леной. Большой и маленький. Когда маленький — смешной. Как я. Мама потом плакала, а книжку у меня забрали. Сказали — нельзя. Мне ведь много чего нельзя. Потому что я еще маленький. Это папа с мамой так говорят. Они меня не ругают, только говорят, что так нельзя. Так нельзя и так тоже нельзя. Я уже много чего знаю, чего нельзя.
— Алексей, — мама заходит, — пойдем со мной.
— Мам! — говорю. — Мне здесь хочется!
— Мам! — говорит Наташка.
— Алексей... — говорит мама. — Девочкам надо заниматься. У них скоро экзамены. А ты им мешаешь... А я тебе что-нибудь вкусненькое дам.
Вкусненькое — это хорошо. Я люблю, когда вкусненькое.
Мама закрывает дверь, но я слышу, как Лена говорит:
— Я так больше не могу. Наташка... Не могу!
Мама вздрогнула, остановилась, рукой сильно сжала, потом быстро пошли дальше. А рукой все равно сильно держит. Рука у нее маленькая. Но сильно держит.
На кухне мама дает шоколадку. Маленькую только, жалко. Но тоже хорошо. Но лучше бы большую. Есть еще большие шоколадки, на всех хватает. Я бы тогда с Наташкой поделился. И даже с Ленкой. Но шоколадка маленькая, на всех не хватит.
Шоколадку я съел, а фантик спрятал. У меня таких фантиков — целая коробка. Я даже могу кому-нибудь дать, вот их сколько много.
— Алексей, — говорит мама. — Иди и заправь свою койку.
Это я уже могу. Научился.
Я ухожу в свою комнату. Раньше здесь не только я жил, но еще старший брат. Только я не помню, мне сказали, а я тогда маленький был, я уже говорил. А сейчас я тут живу один. Но старший брат скоро вернется, и мы снова будем жить в одной комнате вместе.
Я смотрю на гитару. Она висит на стене. Если тронуть — гудит. Там такие нитки, струны называются. Книжные полки рядом висят. Книг очень много. Разные. Письменный стол с ящиками. Только мне трогать нельзя. А то он ругаться будет, когда приедет насовсем. Папа с мамой почему-то не любят рассказывать про старшего брата. Сколько ни прошу — мало рассказывают. А мне интересно — какой он. Наверное, сильный. И добрый.
Заправил кровать, а потом начинаю играть. Смотрю фантики. Но это скучно. Машинки — тоже скучно. А вот на улице — хорошо. Там солнце. Но мне нельзя одному гулять. Я еще маленький.
Заходит в комнату папа, улыбается. Он уже пришел. Значит, мы пойдем гулять. Когда он приходит, мы всегда идем гулять. Если он работает, идем вечером. Если не работает, идем утром. Утром гулять лучше. Не знаю почему, но лучше. Нравится.
— Пойдем гулять, Алексей? — говорит.
— Ага, — говорю.
— Только сначала игрушки убери, хорошо?
Гулять хорошо. Я всегда с папой гуляю. Иногда — с мамой. С Наташкой никогда. Сколько ей говорили, а она не хочет. Наверное, стесняется, что я такой маленький. Как будто я виноват, что такой маленький. Вот ничего, когда вернется старший брат, я с ним пойду гулять.
Потом мы идем с папой в прихожую. У Наташки дверь закрыта. Они занимаются. И всегда дверь закрыта. А сейчас там кто-то плачет. Это Лена, как будто я не знаю. Она вообще плакса. Чуть что — сразу плачет.
Я надеваю обувь. Хорошо, что мне купили ботинки без шнурков. И теперь я могу надевать ботинки сам. Когда шнурки — не могу. Не научился.
— Долго будете? — говорит мама.
— Как получится.
Мама глядит на дверь Наташкину.
— Зачем мы девочку мучаем, Иван?
— Перестань...
— Все бесполезно...
— Перестань, прошу... Потом.
Мама молчит, потом уходит. Голову опустила. А мы с папой выходим на улицу. Перед подъездом сидят старушки. Они всегда здесь сидят. Когда выходим — всегда. А я даже из окна сколько раз смотрел — и то сидят. Говорят всякие глупости. Это папа так говорит, что они всякие глупости говорят.
— Не приведи, Господи... — слышу. Папа сильно жмет рукой. У него большая рука, больше, чем у мамы. Он не любит этих старушек. А зачем — не знаю. Они же старенькие. Так мама говорит.
Проходим мимо детской площадки. Там играют дети. Но мне с ними играть нельзя. Я сколько раз хотел с ними поиграть, а они не хотят. Говорят — уходи. А одна девочка даже испугалась один раз и заплакала, когда я подошел. А потом пришел ее папа и долго ругался. А потом пришел мой папа и тоже стал ругаться с ним. Это чтобы той девочки папа на меня не ругался. Я же не хотел. Я только поиграть хотел. Я же не виноват, что она испугалась.
Я гляжу на папу. Вижу, как блестит солнышко у него на голове. Прямо наверху. У папы мало волос на голове. Только по бокам. Но и там мало. А там, где у всех 
волосы, — пусто. Это тоже как-то называется, только я забыл. Вчера знал, а сегодня забыл. Потом вспомню. У взрослых вон сколько слов, сразу не запомнишь. Солнце туда-сюда катается по голове, когда папа идет, и мне смешно.
Папу остановил знакомый. Здоровается. И со мной тоже. Только с папой за руку, а со мной нет. Смотрит на меня, быстро, потом на папу.
Они стоят и разговаривают. Рядом блестит, и я отошел туда. Это денежка. Если такую дать тете в магазине, тогда она что-то даст. Жвачку. Или еще что-нибудь. Я один раз так сделал.
Они поговорили, папа подошел ко мне.
— Ну, что там, Алексей? — говорит. — Пойдем дальше?
— Пойдем, — говорю. И встаю. А денежку я уже спрятал. Пусть в кармане лежит. Я потом ее тете в магазине дам. А она мне — жвачку. Или что-нибудь другое.
Папа протягивает руку, чтобы взять меня за руку, но потом краснеет и переходит на другую сторону. Потому что с той стороны у меня руки нет. Ее всегда не было. До половины есть, а потом нет. Папа и мама говорят — несчастный случай. Это так называется. Я только не помню. Сразу помню, что у меня руки на той стороне не было. У всех детей есть и у всех людей есть, а у меня нет. Несчастный случай. Я уже не замечаю. Только трудно одной рукой. А так ничего.
Навстречу нам идет дядя в пятнистой одежде, как у старшего брата на той фотографии. Это называется — форма. Такую одежду в армии носят, это я уже знаю. Когда я вырасту и стану большой, я тоже пойду в армию и тоже буду носить такую одежду. И стану совсем как старший брат.
Старший брат очень похож на меня. Я сколько раз, когда один дома был, смотрел на фотографию. Только у него усы. И еще нет красных полосок на щеке и на лбу, как у меня. Я трогаю на щеке. Она глубокая. Непрямая. Так — и сразу так. В другую сторону. Это опять несчастный случай. А еще — хрустит рядом. Это щетина. Это так называется. Такие жесткие волосы, они на щеке растут, каждый раз надо брить. Это тоже так называется — брить. Папа берет бритву и бреет. Потому что сам я не умею. Но потом научусь. А если не научусь, тогда старший брат.
Когда он вернется, мы с ним пойдем гулять на улицу. Как сейчас с папой. Он возьмет меня за руку, и все будут глядеть на него. И я тоже буду глядеть на него. Какой он красивый и сильный. Вот сейчас закрою глаза, а когда открою — он как будто по дороге идет и руки мне открывает.

_________________________________________

Об авторе: ФАРИТ ГАРЕЕВ

Родился в поселке Карабаш Бугульминского района Татарской АССР. Учился в Литературном институте. Печатался в журналах "Идель”, "Крещатик” (Германия), "Русский литературный журнал в Атланте” (США). Участник всероссийского совещания молодых писателей в Нижнем Тагиле (2005 г.). Живет в городе Лениногорске (Татарстан).скачать dle 12.1