Лейла Мамедова. НЕТ СМЕРТИ ДЛЯ ВОРОН

Редактор: Женя Декина


(рассказ)



Я не знаю, существует ли смерть для ворон, потому что сами по себе вороны — это сгусток воспоминаний. Тяжелых, затхлых, невыносимых воспоминаний, грязными булыжниками тянущих душу на дно. Иногда вороны состоят и из светлых воспоминаний, но и это неспроста: в вороне может жить только черное, мрачное, грязное, а теплые воспоминания, испачканные и перечеркнутые последующим адом, — это тоже по части ворон.  
Знаешь, говорят, что прогулки по городским паркам помогают освежить мысли. Развеять скорбь по ветру, заменив ее в голове на несмолкающий белый шум. Я говорю «знаешь» так, словно обращаюсь к кому-то, но на самом деле никакого адресата нет. Привычка такая, обращаться к тебе, выдуманному другу, соратнику, возлюбленному... Ощущение, что где-то такой ты есть. Такой, которому я небезразлична, кто с удовольствием выслушал бы все мои мысли и с жадностью прочел бы все мои письма. И, кто знает, может, где-то такой ты есть, но мы еще не встретились? Как бы там ни было, ничего с собой не могу поделать, и рассказываю эту историю тебе. Тебе, которого, скорее всего нет.
Отчаявшиеся горожане часто ныряют вглубь зеленых лабиринтов городских парков в надежде избавиться от назойливых воспоминаний. Бродят вдоль ухоженных аллей, часами сидят на скамейках, наблюдая прохожих и небо, а в мыслях их с беспощадностью вьюги кружатся воспоминания, от которых больно и невозможно жить как нормальный человек. После подобных прогулок люди чувствуют облегчение, вздыхают полной грудью и, расслабив наконец плечи, спешат домой. Они объясняют это себе тем, что свежий воздух идет им на пользу. Как бы не так. 
Как бы не так. 
Это вороны. Городские вороны. Чьи перья поблескивают металлом и на солнце кажутся сине-фиолетовыми. Чье карканье не сулит ничего хорошего и щекочет нервы. Это вороны впитывают в себя неугодные воспоминания, все то, что люди отчаянно пытаются забыть... Ведь вороны на самом деле только для этого и существуют. Физическое тело вороны — всего лишь сосуд для хранения тяжелых воспоминаний, и даже если тело это рано или поздно умрет, то воронья суть никуда не денется, она все равно найдет выход и продолжит свое существование. 
Когда умирает ворона, то ее сородичи слетаются и устраивают своеобразные похороны. Ходят вокруг трупа, словно его сторожа, переминаясь с лапки на лапку, затем круг сужается, они подходят ближе и, отчаянно каркая, поочередно клюют мертвую ворону. Со стороны это выглядит как ритуальный хоровод. Громкий, черный, отчаянный хоровод. Танец. Так, они делят между собой воспоминания, которые хранились в теле их мертвого сородича. Каждая из ворон уносит с собой частичку памяти, и выходит, что мертвая ворона на самом деле не умерла, а поселилась в своих соплеменниках. Ведь она состояла из одних воспоминаний, и они-то как раз никуда не деваются. 
Случается, конечно, и такое, что ворона умирает в каком-нибудь неположенном месте, например, в квартире человека. В таком случае могут возникнут кое-какие трудности. Если человек, допустим, похоронит ворону в земле, то ее воспоминания распределят между собой поедающие падаль черви, роющиеся неподалеку кроты и всякие личинки. И, конечно, это будет уже не совсем то же самое, ведь воспоминания должны жить именно в воронах, но все-таки: таких червей (кротов, личинок), съевших ворону, остальные вороны чуют лучше всего и рано или поздно настигают и съедают, возвращая воспоминания себе. Но иногда случается и такое, что человек выбрасывает останки вороны, завернув в пластиковый пакет, в мусорное ведро. И в таком случае некоторые из воспоминаний могут действительно исчезнуть, раствориться, кануть в небытие, но, к сожалению, самые болезненные, тяжелые воспоминания не исчезают никогда, и даже в подобной ситуации они находят выход. Они прорываются сквозь пластиковый пакет, просачиваются сквозь железные стенки мусорных баков и каким-то образом все равно долетают до стаи. Увы. 
Раньше я всего этого не знала. Раньше я жила спокойно. Утром уходила на работу, где должна была делать что-то с бумажками, но что именно, я не помню. Я многого теперь не помню почему-то. Но помню, что на работе все было хорошо, я прилежно выполняла бессмысленные поручения, носила юбку-карандаш и белые отутюженные блузки, аккуратно зачесывала назад волосы. Очки носила. По вечерам готовила себе полезные супы и салаты, и смотрела юмористические передачи. Было смешно. Я помню, что смеялась. О чем именно шутили, не помню, не помню ни одной шутки, но было смешно. Это точно. А потом однажды позвонила мама, и после пятиминутной болтовни ни о чем, сказала вдруг странную фразу: 

— Знаешь, я так рада, что ты его сразу забыла. Ты еще такая молодая и заслуживаешь начать все сначала. 

— Кого забыла? — не поняла я и только тут вдруг заметила, какие в моей квартире низкие потолки.

Мама замолчала. И как-то сразу перевела тему на новый рецепт вишневого пирога. Какое-то время я пыталась выпытать у нее смысл ее странных слов, но она отшучивалась, переводила тему и я поняла, что ничего от нее не добьюсь. Но после разговора я не успокоилась: мама никогда не говорила ничего просто так. Кого я сразу забыла? Мужчину? В моей жизни был мужчина и я этого не помню? Да как же так? Неужели в моей жизни был ты? Может, я неспроста привыкла всегда обращаться к тебе, даже мысленно... может, ты все-таки был в моей жизни? Тогда почему я тебя не помню? И почему я живу в квартире с таким удушающе низким потолком? 
Друзей у меня не было, с коллегами по работе доверительных отношений не сложилось. Я вела очень уединенный и аскетичный образ жизни. Спросить было не у кого. И тогда я начала свое расследование. Я гуглила все, что касается потери памяти. Купила витамины, нашла несколько упражнений по укреплению памяти, а потом долго сдавала анализы. Лежала в механической трубе и целый час слушала отвратительное: даб-даб-даб. Но ничего не помогало. Я же не оставляла попыток и дошла уже до того, что записалась в библиотеки и часами искала информацию о восстановлении памяти. И вот, наконец, после долгих месяцев бессонных ночей и тонн прочитанных книг, я узнала про этих проклятых ворон. 
Городской парк находился как раз недалеко от моей квартиры. Я часто ходила туда развеять мысли. Все сходилось. Неужели я забыла тебя намеренно? Или это вышло случайно? Память о тебе случайно слетела к осыпавшимся листьям и вороны не глядя ее подобрали? Хотя, судя по маминым словам, тебя стоило забыть. Может, оно и к лучшему, что я ничего не помню? 
Нет. Мы — тоже в каком-то роде вороны, и являемся теми, кем являемся, благодаря своим воспоминаниям. Я хочу назад их все: яркие и тусклые, светлые и тяжелые. Я хочу помнить все, что случилось со мной, а особенно тебя. Потому что чувствую, что до сих пор люблю, что мое сердце кому-то отдано, а это жестоко: не помнить того, кого любишь. 
Парк возле дома был большим и просторным. Я прошла по аллее: два ряда тесно посаженных елей тянулись двумя сплошными стенами. Деревья гулко шумели и отчаянно гнулись в разные стороны. Я куталась в пальто и ежилась. Колючий ветер кусал шею, пробирался под пальто и напоминал о последних днях осени. Пахло хвоей. Где-то вдалеке слышались детские голоса и лай собак. Я не могла знать, какие именно вороны хранят в себе мои воспоминания, и решила для начала поймать хотя бы одну и посмотреть, что из этого выйдет. На самом деле ворон очень сложно поймать, это довольно умные птицы: почуяв опасность, они резко взлетают. Поэтому первой моей добычей была ворона с подбитым крылом. Она шустро улепетывала от меня, переваливаясь с лапки на лапку, но мне кое-как удалось накинуть на нее пальто и схватить. 
Я видела когда-то в деревне, как курицам отрезают головы, это казалось будничным и не сложным занятием, но когда приходится убивать ворону, да еще и самой... Господи, это было самым сложным. Убить. Я утешала себя мыслью, что вороны не умирают, только перетекают из одного сосуда в другой. Они продолжат существование во мне. 
Безголовая птица с красным обрубком шеи запрыгала по кухне, трепыхая крыльями и разбрасывая по всему полу черные перья. Я долго ждала, пока она не успокоится. Не менее трудным было и ощипывание тушки. Я опустила забитую ворону вниз головой над умывальником, чтобы с нее стекла вся кровь, затем уложила на кухонный стол и начала выщипывать перья и пух. Я провозилась около трех часов. Вся кухня была в черных перьях и алых брызгах. Потом я вынула внутренности. Шею, печень и сердце оставила для тушения: я читала, что в них зачастую хранятся самые ценные воспоминания. Я долго кипятила мясо, — ведь ворона питается падалью и необходимо убедиться, что микробы уничтожены, — а затем, предварительно посыпав специями, заспекла в духовке. 
Мясо получилось темным и суховатым, по вкусу напоминало курицу. Аромат горьковатый, вкус немного землистый с примесью черного перца. Было сложно пережевывать из-за грубой и тягучей текстуры, но есть можно. Ничего. Сразу после ужина я вспомнила какую-то трагическую историю о болеющем жирафе, но сразу поняла, что это чужие воспоминания и первая ворона у меня получилась комом. Ничего, значит, буду искать дальше. Главное — убедиться, что это действительно работает: тот, кто съест ворону, разом впитает в себя все воспоминания, которые хранились в ее хрупком тельце. Теперь я всегда буду помнить этого болеющего жирафа. И я решила, что буду отлавливать их всех и есть, пока не вспомню тебя. 
Так началась моя охота на ворон.
Здоровых ворон ловить сложнее, но я не растерялась и тут. Вычитав, что вороны обожают лакомиться хорьками, я накупила их целую армию в зоомагазине. «Придумала оригинальный подарок для своих учеников», — улыбнулась я продавцу, чтобы он, чего доброго, ничего не заподозрил. Купила огромный ватман и свернула из него конус, внутри прикрепила хорька и приволокла свое изобретение в городской парк ранним утром, пока еще тлели фонари и никто не прогуливался по аллеям. Сама оделась в неброское пальто, чтобы оно служило мне камуфляжем. Жухлая листва крошилась под ногами. Я села на скамейку и притворилась, что туплю в телефон. А конусообразная западня лежала рядом. Первая ворона подошла через полчаса. Я терпеливо ждала. Замерзла. Северный ветер гнал вдоль аллеи облака оранжево-багряных листьев, и, казалось, что листья убегают, охваченные ужасом. Наконец ворона подошла ближе и засунула клюв в конус, чтобы достать приманку. Я тут же подскочила и схватила ее, прижав ватман к ее голове для надежности. 
Так я стала отлавливать и есть ворон. На работе я взяла больничный. На вопрос о примерном сроке выздоровления, туманно ответила «не знаю, мне очень плохо, хотя бы пару недель». По утрам я охотилась, потом весь день возилась с ощипыванием и готовкой, а на ужин, каждый вечер, ела по вороне. Мне не терпелось скорее вспомнить тебя. Но вместо этого моя голова наполнялась чужими воспоминаниями. Ненужными, тяжелыми и черными как бесконечная ночь. Воспоминания спутывались, мои переплетались с чужими, как непокорные ветви деревьев увязали друг в друге. У меня начались головные боли, со временем они превратились в мигрени. Потом меня стала подводить память. Я постоянно забывала, где оставила очки, и внешний мир для меня помутнел. Все теперь виделось мне смазанно, расплывчато... и окружающий мир, и тем более мое прошлое. В спальне у тумбочки стояла бас-гитара. Видимо, я умела на ней играть. Иначе почему она стояла в моей спальне? Но когда я брала инструмент в руки, у меня ничего не получалось. Видимо, я забыла даже ноты. Эти дурацкие вороны вышибли у меня последнюю память. 
Но я не сдавалась. Я продолжала искать тебя. 
Однажды ко мне постучались в дверь. Я собрала волосы в хвост, накинула домашний халат и, стараясь ступать неслышно, подошла к двери. На пороге стоял какой-то мужчина. Представился. Не успел он назвать свое имя, как я тут же его забыла. К тому времени я уже ничего не могла запоминать, потому что в голове поселилось столько чужих мыслей, что свои больше не вмещались. Я ничего не могла теперь запоминать. Этот мужчина, которого звали как-то так, как зовут мужчин, сказал, что он мой муж. Что он был на войне, но вот он вернулся. 

— Но ведь война не закончилась, — я сказала только это. Нужно было спросить, уверен ли он? Потому что я его не помню. Может, это самозванец, или, может, это какая-то неудачная шутка? Но а вдруг это ты? Тогда мой вопрос мог бы ранить тебя, и тогда я сказала именно то, что сказала, чтобы выиграть время.

— У меня ранение,  — сказал мой якобы муж в свое оправдание. 

На нем была военная форма, но никакого ранения я не заметила.

— Где?

— Так не видно. Оно внутреннее… — упорствовал он. 

Лицо его было смазанным, я не смогла внимательно его разглядеть, для этого мне понадобились бы очки. Но поиски могли занять много времени и мне было неловко заставлять человека, вернувшегося с войны, стоять на пороге. Мне пришлось впустить его. Он вошел с видом хозяина. Он даже знал, где находится кухня, где туалет, где спальня. Хотя, это и так было очевидно. Я побоялась признаться, что не помню его, ведь он вполне мог оказаться моим настоящим мужем. А если так, то каково же ему было бы узнать после такого непростого времени, что жена о нем совершенно забыла! Все-таки мне было неудобно и я делала вид, что все нормально. Хотя, было много подозрительного во всей этой истории с мужем. На стенах не висело свадебных фотографий, в шкафах не было мужской одежды. В наш первый вечер мне подумалось, что никакой это не муж, а мираж, возникший в моей реальности из-за ворон и затуманенности сознания. Но в первый же вечер он вальяжно прошел на кухню, когда я уже поужинала жареной вороной, взял из раковины грязную вилку, вымыл чистящим средством, потом протер кухонным полотенцем, ткнул в самый прожарившийся кусок мяса на сковороде и отправил в рот. Какое-то время жевал. Потом почему-то недоверчиво посмотрел на меня: видимо, не понял, почему ему в голову пришла мысль о разрезанных напополам книгах (я и сама удивилась этому чьему-то странному воспоминанию! Куча разрезанных напополам книг!), а потом стал ковырять пальцем в зубах, и вдруг сказал. Это было первое, что он сказал за весь вечер:

— Черт, застряло!

И этой фразой этот мужчина доказал свою реальность. Ну не будет мираж протирать мокрую вилку кухонным полотенцем, не станет так долго жевать мясо, ну а тем более не выругается в сердцах из-за застрявшего в зубах волокна мяса! Он был слишком человеком, этот иллюзорный муж. 
Сразу же после этого случая я спрятала гитару в шкаф. Почему-то мне показалось, что его версия реальности правдоподобнее моей, а значит, он вполне мог оказаться моим мужем. Но я боялась признаться ему, что ем ворон и добровольно забываю все остальное. Я боялась разоблачения и поэтому спрятала гитару. А вдруг он попросит меня сыграть что-нибудь? Как я объясню ему, что забыла ноты?
Он остался жить со мной. Он был странным. Не выходил из дома, подолгу смотрел в окно, прячась за занавеской и постоянно что-то бубнил себе под нос. А по ночам смотрел сериалы — видимо, ему было мало, что я забыла его, и теперь он решил забыть себя сам, ведь давно известно, что все эти бесконечные сериалы — дверь в небытие. Мы спали в одной кровати, но под разными одеялами, я натягивала свое до подбородка и отворачивалась к стене. Кажется, ему было все равно, и меня это вполне устраивало. Я даже не воспринимала его как мужчину — не наряжалась, не красилась, не причесывалась. Волосы всегда собирала в хвост, хотя я знаю, что с распущенными выгляжу лучше.
Однажды я спросила, не собирается ли он вернуться на войну, когда рана заживет, ведь есть же все-таки у него какая-то воинская обязанность в конце концов, но он уклончиво промямлил, что от него это не зависит. 
Скрыть от него свое увлечение воронами было невозможно, ведь он видел, как я вожусь с ними на кухне по полдня. Я объясняла ему это тем, что в вороньем мясе меньше холестерина и оно богато железом и белком. Странный муж не задавал лишних вопросов и всегда ел вторым. 
Я делала так: сначала ужинала сама и если это было мясо с чужими для меня воспоминаниями (а поначалу все они такими и были), то дальше я уже накладывала мужу и кормила его отдельно. Он не понимал, почему мы не можем есть одновременно. Но он уже давно многого не понимал и перестал спрашивать. А навязчивые чужие воспоминания воспринимал как контузию. 

— Кажется, я схожу с ума. Я помню то, чего не было. 

— Наверное, это послевоенное, — я всеми силами старалась поддерживать его заблуждение. 

— Да, скорее всего. Говорят, прошедшие войну не любят ни о чем вспоминать. Видимо, поэтому столько воспоминаний перемешалось в голове...

— Ну вот видишь. 

На работу я больше не ходила, потому что забыла, где работала, и никто меня не искал. Все свое время я посвятила единственной задаче: вспомнить тебя. 
И вот, в канун Нового года мне попалась первая ворона, хранившая именно мои воспоминания. Оказывается, если съесть ворону со своими собственными воспоминаниями, в первые же минуты запястья и ладони покрываются мелкими желтыми пузырьками, которые впоследствии трансформируются в бордовые корки. Тело зудит и потеет, все перед глазами плывет, а потом наступает как будто момент просветления, когда четко вдруг понимаешь: да, это случилось со мной. 

Воспоминание первое: набережная

Я вспомнила наше первое свидание на набережной. Вспомнила четко: мы переписываемся ночью, уже за полночь, и в порыве чувств договариваемся вместе встретить рассвет у моря, на бульваре. Уже глубокой ночью у меня поднимается температура. Ломит тело. Но для меня это свидание слишком важно, я не могу его отменить. Я собираюсь в темноте, едва держась на ногах стою у метро и жду открытия. Я опоздала... солнце уже взошло, а ты сидишь на конце причала, свесив ноги. Перед тем как окликнуть тебя, распускаю собранные в хвост волосы. Мне хочется, чтобы эта картинка врезалась тебе в память навечно: я на фоне моря, с улыбкой и развевающимися по ветру каштановыми волосами. Ты оборачиваешься и я мгновенно понимаю: мой план сработал. Ты запомнишь это навечно. 
Вода в море грязная, с разводами нефти. Я жалуюсь, ворчу, что вот, мол, не берегут природу, что это за уродство такое в воде? Поначалу ты соглашаешься, а потом улыбаешься так, как умеешь только ты, щурясь от солнца из-под густых бровей, и говоришь, что как хорошо, как прекрасно, что разводы нефти в воде — наша проблема. Такая важная, что о ней стоит говорить на бульваре на рассвете. Единственная наша проблема. Возле тебя чехол с гитарой.
Глупые шутки, едва уловимый флирт. Мы все знаем, мы обо всем догадались, но еще не говорили ни о чем таком в открытую, и это самое красивое, что когда-либо было между нами. Тебе неловко, что ты не успел побриться, и я, пряча стыдливость за прядью волос, ворчу на тебя за это. Да, говорю, что за щетина такая страшная, а сама таю... плыву... тебе так идет. Я даже помню твое имя. Но не стану его произносить, чтобы не вспугнуть. Чтобы оно оставалось только моим. Почему-то кажется, что если я назову его, то оно вылетит из меня, как душа, и я снова останусь ни с чем. Имя твое будет жить только во мне. Только в моей памяти, которую я наконец отвоевала у вороны. 

— Даже есть плюс в том, что ты опоздала. Я на рассвете сочинил песню. 

— У меня вообще-то температура, скажи спасибо, что вообще пришла!

Ты касаешься ладонью моего лба. Никогда не было в моей жизни ничего более трепетного, чем это касание. В смущении я убираю непослушную прядь за ухо. Ты качаешь головой в знак недовольства. 

— Ты вся горишь. 

— Думаю, вирус. Отодвинься, а то подхватишь. 

И тогда ты пододвигаешься ко мне совсем близко. Лицом к лицу. 

— Уже подхватил. 

— Так быстро?

— Как только тебя увидел. В первую нашу встречу. С того самого дня все время больной хожу. Мне кажется, это какой-то смертоносный и весьма разрушительный вирус. Пусть эта песня будет про вирус. 

Сейчас это кажется так примитивно, так обычно, ну что такого сказал? А тогда от этих слов мурашки пробежались по коже, закружилась голова, кажется, даже бабочки замельтешили в животе. Настоящие. Ты впервые сказал мне о своих чувствах. 

*

Созерцание прошлого нарушил хриплый бас фальшивого мужа:

— Что на ужин? 

Он по-хозяйски вошел на кухню, подошел к плите и, театрально зажмурившись, принюхался к остывшему мясу на плите. Я вскочила с места, схватила сковороду и, нервно хлопая глазами, вывалила содержимое в мусорное ведро, а потом пробормотала первое пришедшее в голову:

— Оно подгорело, такое нельзя есть, это вредно и от этого повышается холестерин!

Лжемуж покосился на мою тарелку, в которой все еще лежали остатки мяса. 

— Я попробовала и теперь у меня изжога! — почему-то я говорила тоном выше обычного и лжемуж продолжал коситься то на тарелку, то на меня. 

— Сделай бутерброд! — отрезала я, а потом схватила свою тарелку, выкинула остатки ужина и бросила грязную посуду в раковину. 

Лжемуж молчал и я задумалась: а какое у него лицо? Похож ли он на тебя из моих воспоминаний? Для этого мне нужно было разыскать очки либо... либо подойти к нему ближе и разглядеть внимательно его лицо. Но я боялась подходить к нему, я его вообще побаивалась, этого раненого солдата. Кто его знает, кто он вообще такой на самом деле и что ему нужно? Волосы его местами уже серебрились, а ведь ты должен был быть совсем еще юным? Лучше разыскать очки. 
Кажется, на ужин он съел две банки йогурта. Когда он отправился спать, я прокралась на кухню, не включая света. Помогая себе фонариком на телефоне, я извлекла из мусорного ведра остатки своего ужина, аккуратно сложила кусочки мяса в пластиковый контейнер, надписала «маска для лица» и спрятала в морозилку. Хотя, постоянно ощущать утрату былого счастья – больно. «Лучше бы его вообще не было», — подумала я, и только тогда поняла, что ад действительно состоит из обломков рая. Но все равно я бы ни за что не смогла отказаться от самых красивых воспоминаний. Возможно, то, что содержится в этой вороне — самое ценное, что у меня когда-либо было. 
Я тщетно искала очки весь вечер и все утро, но их нигде не было. Хотя и без очков было очевидно, что этот муж, денно и нощно торчащий за идиотскими сериалами, не мог быть тобой. Тобой, который играл в рок-группе и встречал со мной рассвет на набережной. Это был не ты. А гитара хранилась у меня в память о тебе, но где ты сейчас? Жив ли? Почему тебя нет со мной?! Почему здесь вот этот странный муж? 
В этот вечер на ужин был суп. В последнее время я часто варила вороний бульон, потому что он удивительно хорошо получался из крошечных костей этих тощих птичек. Опустошив две тарелки, я почувствовала зуд на руках и с удовольствием наблюдала за появлением желтых пузырьков на ладонях и запястьях. В голове замелькали контрастные картинки, вспышки, а потом я мысленно очутилась в кафе...

Воспоминание второе: американо без сахара

Помню кафе. Тебе приносят американо: черный кофе с кипятком. На блюдце два пакетика с сахаром. Ты откладываешь их в сторону. На днях тебе рассказали о документальном фильме про сахар, в котором четко и убедительно рассказывается о вреде сахара, и ты резко решил отказаться от всего сладкого. Люди за соседними столиками горячо и не жалея жестов и мата обсуждают начавшуюся пару недель назад в стране войну, а мы с тобой обсуждаем фильм про сахар. У каждого из нас есть своя точка зрения по поводу этого фильма, хотя ни один из нас его не смотрел. Мы спорим. Вяло и лениво. Словно чувствуем, что фильм и сахар тут совсем не причем, и между нами зреет разговор о чем-то посерьезнее, но никак не может разродиться. Нам надоедает спорить и в воздухе повисает неуютная тишина. Ты отпиваешь глоток горького кофе и вдруг говоришь:

— Я ходил в военкомат. Я записался добровольцем. 

Мне кажется, мир вокруг вдруг дал трещину. И вселенная начала трескаться. Рушиться прямо у меня на глазах. Рассыпаться. Да, в стране началась война... увы, нам не оставили другого выхода и защищать страну надо, да, все это верно. Но не ты же! Не ты!!! Но вслух я ничего не говорю. Ты снова отпиваешь глоток и морщишься: кофе слишком горький. 

— Может, добавишь сахар? — сдавленным голосом спрашиваю я. — Он же совсем горький, этот твой кофе.

Дрожащими руками беру пакетик сахара со своего блюдца и протягиваю тебе.

— Чтобы уровень глюкозы сразу подскочил? — ты рад сменить тему. 

— От одного пакетика ничего не будет, — я вскрываю пакетик. 

Ты тянешься к моей руке и отбираешь сахар. 

— Сахар увеличивает риск рака. 

— А война не увеличивает риск смерти, да?! — взрываюсь я и пытаюсь выхватить у тебя пакетик сахара. 

А ты специально высыпаешь содержимое пакетика на стол. Ну все: сахар рассыпан на скатерти. Теперь уже ничего не сделаешь. Я прячу лицо в ладони: не хочу, чтобы ты видел мои подступающие слезы.  

— Теперь и мне нечем подсластить свой чай, — едва сдерживая слезы, говорю я. 

— Прости меня... — уже спокойнее говоришь ты. 

— Но у нас уже назначена дата свадьбы! — убираю руки с лица и мне уже не стыдно, что я реву! 

Потому что вижу, что ты не шутишь. Что ты решил это серьезно. 

— Послушай, сразу после войны и поженимся, хорошо? — ты протягиваешь свои руки к моим, пытаясь коснуться их, но я убираю свои и прячу между коленями. 

— Но тебя могут убить? — стараюсь успокоиться, чтобы голос звучал увереннее, но получается плохо.

— Могут. 

— Тогда как же ты вернешься и как мы поженимся? 

Ты отпиваешь кофе. Какое-то время молчишь. Думаешь о чем-то своем, далеком, очень далеком от того, что есть между нами. 

— Послушай, даже если убьют... — отодвигаешь от себя чашку. — Все ведь рано или поздно умрут? А так моя смерть хотя бы не будет напрасной. Кто-то же должен пойти, так? Кто-то же должен постоять за нас всех? 

— Но почему ты?! — я снова кладу руки на стол, но не знаю, куда их деть. 

Нащупываю подушечками пальцев рассыпанный на столешнице сахар и катаю по столу. 

— А почему не я?! Наша страна — это все равно что наш дом. Правда? Разве ты не стала бы защищать свой дом, свою семью, если бы в него ворвались бандиты и угрожали бы твоим родителям, стали бы ломать вашу мебель и рвать эти кусты, что твоя мама растит в горшках.

— Это не кусты, это бегонии.

— Родина — это и есть наш дом, и я не позволю каким-то уродам покушаться на наши... бегонии, понимаешь? 

Я не нахожу, что ответить. У меня дрожат губы, крутит в животе. Кончиками пальцев собираю сахар и кое-как забрасываю его песчинки в свой остывший чай. А ты продолжаешь говорить что-то про бегонии, а потом вдруг заявляешь, что только теперь ты понял, что родина превыше всего, а я ничего не понимаю. Все твои слова кажутся мне предательством. Раньше ты уверял, что твоя любовь ко мне превыше всего. Что я для тебя на первом месте. Но я одна и у меня с детства тихий голос, я только шепотом умоляю тебя одуматься... а их – тысячи! Они кричат! Их голоса звучат из телевизоров, в модных постах, мелькают в соцсетях и чуть ли не громом рассекают небо. В их руках все: видео, картинки, сценарии, сюжеты. Поэтому эта борьба заканчивается моим поражением, не успев даже начаться. 

— Пойми, защищая Родину, я первым делом защищаю тебя. 

— Меня? Ты изменил мне с родиной. Родина же с большой буквы? Почему любовь – с маленькой? Разве это справедливо? Патриотические лозунги, прокравшиеся в твою голову, оказались сильнее тех наивных клятв, что мы давали друг другу. 

Мы спорим на повышенных тонах, на нас оборачивается пожилая пара за соседним столиком и женщина неодобрительно качает головой. Кажется, она на твоей стороне. Ее спутник, скорее всего тоже. Да что уж там, на твоей стороне все посетители кафе и вся страна! Потому что им все равно, что тебя могут убить, а мне нет! Мне — нет!
Ты говоришь, что уже записался и назад дороги нет. Я отпиваю свой чай — он совсем остыл. 

— Тогда забери свое кольцо! И иди на свою войну! Это наш конец, понял?! 

*

Остатки супа я вылила в унитаз и для надежности смыла два раза. Не знаю, что в этот вечер подумал про этот мой поступок муж, ведь мы были в ссоре и не разговаривали из-за вчерашнего. Меня мучили сомнения. Да, я порвала с тобой, но ведь и этот муж был на войне? А вдруг это ты? Я кинулась в спальню и перерыла все полки, распотрошила комод и ящички в ночных столиках. И, наконец, я нашла их. Очки валялись под кроватью.
Не протирая стекол, не смахнув даже пыль с оправы, я надела их и ринулась в гостиную. Муж, как всегда, сидел на диване и смотрел сериал. По телевизору показывали людей с автоматами. Они стреляли. Неужели на войне не хватило? Я встала перед диваном и внимательно посмотрела в лицо мужа. Какое-то перекошенное: кривые губы, глаза в разные стороны. Почему-то я облегченно вздохнула: это был не ты. Теперь в этом не оставалось никаких сомнений. 

— Что? — недовольно пробасил этот муж, потому что я загораживала ему экран. 

— Послушай, — я решила покончить с этим недоразумением раз и навсегда. — В этом доме нет твоих вещей. В душевой только женские шампуни и гели для душа, я даже второй зубной щетки не нашла. Я искала. Ничего такого нет здесь твоего. И я тебя не люблю. У нас нет детей, общих воспоминаний, ведь мы оба давно ничего не помним. Какой смысл нам жить вместе? Прошу тебя, уходи сегодня же. 

Муж посмотрел на меня, потом снова в телевизор. Он делал вид, что не расслышал меня, но было очевидно, что он перестал понимать происходящее на экране. Его странные глаза смотрели в никуда и, кажется, увлажнились. В этот момент раздался звонок в дверь. Муж, словно обрадовавшись, вскочил с дивана и помчался в прихожую. Я пошла за ним: к нам никто никогда не приходил и этот неожиданный звонок в дверь возродил в душе какую-то надежду... Но на что? 
На пороге стояла полная женщина в возрасте, в засаленном халате и с красным ободком на седой голове. В руках держала тарелку с горкой свеженажаренных оладий. Сладкий аромат с нотами ванили, аккорды жареного теста и сахара мгновенно затуманили сознание, тело обмякло и захотелось сразу отдать этой незнакомой соседке все, что только можно. 

— Я ваша соседка по лестничной площадке. Справа. Вы, когда переехали, так и не пришли представиться, девушка. Это не красиво. А я вам оладушек вот нажарила. 

Она смотрела только на меня и обращалась ко мне, тоном, исключающим всякие возражения. Лицо ее было дряблое, исполосованное морщинами и имело лукавый, даже насмешливый вид. Нижняя челюсть выпирала вперед, а верхняя немного западала. С полминуты она простояла молча, торжественно выставляя перед собой тарелку с оладьями. Мы смотрели на нее как зачарованные и почему-то не могли произнести ни слова. Нестерпимо хотелось попробовать эти оладья. Наконец, соседка цокнула языком и сказала:

— Я иногда смотрела в глазок. Вы ведете весьма странный образ жизни, но это еще ладно, делайте, что хотите, когда это не касается окружающих и не мешает их спокойствию. Но когда я увидела вот вас, — она ткнула указательным пальцем в мужа, — это возмутило меня до глубины души! Вы в военной форме, вы солдат, почему вы здесь?!

— У меня ранение, — робко ответил муж.

— Где?

— Так не видно. Оно внутреннее. 

— Я не вижу достаточно веских оснований вам отлынивать от своего воинского долга! Послушайте, война – это так страшно, мы все сейчас боимся! У нас у всех сейчас нервы на пределе. Я уже даже новости стараюсь не смотреть, они так нагнетают этот негатив, я не выдерживаю! Одна надежда на вас! Вы понимаете, что подводите всю страну, просиживая тут штаны?!

— Простите... у меня ранение... 

Женщина отодвинула меня и мужа тарелкой, и прошла в прихожую. 

— Мне страшно. Все-таки в стране война, а солдаты дома. Как же мы теперь? У меня засорился унитаз, я вызвала слесаря, а его прямо по дороге ко мне призвали. Представляете, что творится? Враги уже очень близко. Я боюсь оставаться дома одна. Давайте вместе пить чай с оладушками. 

— Да, конечно... А у вас нет никого из родных?

— Нет... я совсем одна. В одиночестве тяжелее держаться в такие сложные моменты, безо всякой опоры. Я-то думала, нас защищают наши солдаты, а вы вот как меня подвели, — сказала она с укором в голосе.

— Извините, я не специально, так вышло... — голос мужа стал совсем грустным. 

— Так вышло... — добавила я, чтобы как-то поддержать его. — Давайте я поставлю чайник. 

После чаепития соседка сказала, что боится идти к себе, все-таки в стране война, а солдаты распивают чаи с оладьями. Мужу тут же стало совестно за все три съеденных оладушка, и он разрешил соседке какое-то время побыть у нас. Возможно, он сделал это, чтобы остаться в доме самому, ведь не могла же я его выгнать при соседке: это как-то некрасиво получилось бы. А может, и правда ему стало совестно за свое поведение или жаль эту женщину? Я тоже не видела у него никакого ранения, но раз он утверждает... 
Соседка обосновалась у нас. Она заселяла мои шкафы своей одеждой, приволокла всю свою кухонную утварь, она разрасталась, ее вещей в доме стало так много, что я уже не понимала, где же мои? Тем более, с моей памятью: я теперь не помнила, какие из вещей – мои, и так как мне неловко было пользоваться ее вещами, то я не пользовалась уже ничем. Я была как гостья в собственном доме. Мне все было неудобно, неловко. А  муж в присутствии этой соседки всегда робел, и когда она спрашивала у него что-то будничное, прежде чем ответить, он встревоженно оглядывался, ища глазами меня, словно боялся сказать что-нибудь лишнее и неуместное. Соседка имела тон властный и резкий, мы никогда с ней не спорили. 
Одно в моей жизни осталось непоколебимым: я ужинала воронами. И кормила остатками ужина мужа, продолжая сводить его с ума воспоминаниями, причин которых он не понимал. Соседка же оказалась вегетарианкой и ела исключительно приготовленную ею же самой пищу. Она помнила все. Предназначение каждой своей кастрюльки, историю каждой безделушки, цену каждого сувенира. Каждая принадлежащая ей вещь становилась куда более реальной, нежели мы с этим странным мужем. Мы уже почти не помнили ни себя, ни друг друга, ни окружающих предметов. Я помнила только тебя. И то наше первое свидание на набережной. Несколько раз я отрезала маленький кусочек из замороженной вороны и, отварив немного, проглатывала на пустой желудок. Чтобы побыть там еще немного, в том утре на набережной. 
И вот в один из дней, после очередного ужина, по моим запястьям снова расползлись желтые пузыри и я вспомнила. 
Воспоминание третье, молниеносно-короткое. Загс
Я в джинсовой юбке и черной водолазке. Юбка перекрутилась и сидит криво, мне не нравится, как я выгляжу. Ты — в военной форме. Мы сидим за столом перед работницей загса и ставим подписи в предложенный бланк. Мне неловко, я волнуюсь за свой нелепый вид и жалуюсь, что пожадничала на профессиональную укладку и макияж. Становится сложнее дышать, спазмы крутят мышцы шеи. Что за свадьба такая? Зачем такая свадьба? Чтобы наверняка дождалась? Но я не осмеливаюсь ничего такого сказать тебе, завтра ты уйдешь на фронт и я не знаю, на что будет похожа моя жизнь.

*

Все-таки, может быть, ты и есть этот муж? Я решила поговорить с ним начистоту, попытаться отыскать в нем хотя бы какие-то твои черты. Докопаться до правды. 
Но эта соседка все время мешала. Она попросила помочь ей перенести побольше ее вещей в нашу квартиру. Поначалу я сопротивлялась, аргументируя это тем, что квартира у нас маленькая, всего две небольшие комнаты, у нас не поместится столько всего, и что, в конце концов, ничто ей в ее квартире не угрожает. В любой момент она сможет постучать к нам и мы всегда готовы прийти на помощь. 

— Нет, в такие сложные времена нужно держаться вместе! — на повышенных тонах отказывалась соседка. — И потом, слесарь еще не вернулся с войны, мне все равно придется постоянно бегать к вам в туалет, это очень неудобно. Но главное, мы должны сплочиться как народ и действовать заодно против врага!

— Но что мы можем сделать, сидя дома? — не понимала я. 

— Укреплять дух. Да мало ли что можно сделать, нужно делать все, что в наших силах! А в вашей квартире это особенно приятно. Вам же ее выдало государство? Мне соседка с нижнего вчера мимоходом сказала. А за что вам ее выдали, за какие такие заслуги? Сами не знаете? Вот и я не разберусь никак... А у меня коморка какая-то... А вам вот выдали какую! Такую просторную, с ремонтом.

— Только потолки такие низкие... — вставил муж и сразу смутился от своей дерзости. 
Соседка запрокинула голову и осмотрела потолок. 

— Нормальный потолок! — свой вердикт она произнесла с едва заметной усмешкой. — Зачем нам высокий? Мы что, великаны? Для моего роста — в самый раз. 
Наконец, она добралась и до гитары в шкафу. Ей уже не хватало места для ее вещей и она начала потихоньку избавляться от моих. Она вынесла гитару в прихожую. 

— У вас столько хлама! Нужно продать в интернете, — сказала соседка. 

У мужа затряслись руки. Он подошел к гитаре и какое-то время так и стоял, не шевелясь. Потом взял инструмент, вернулся к дивану. Сел. Пальцы коснулись струн и по комнате разлилась тяжелая музыка. Та самая композиция «Вирус». Сомнений теперь не было. Хоть у тебя и было чужое лицо, это был ты. Я ничего не понимала, но сердцем узнала тебя. Я села рядом и протянула к тебе руки. Ты посмотрел на меня как чужой. Ты не знал меня. Я поняла, что ты тоже ничего не помнишь. Ты смотрел на меня долго и вдумчиво, пытаясь что-то вспомнить, что-то понять во всем происходящем. Но твои мысли и твоя память тоже давно превратились в хаос и это бессилие что-либо с этим поделать так разъярило тебя, что ты швырнул гитару об пол, встал с места, подошел к стене и зачем-то со всего размаху ударил в нее кулаком. Соседка ойкнула и убежала на кухню. Через пару мгновений она стояла перед мужем и совала ему в окровавленную руку замороженный пакет с вороной. Той самой, хранящей наше первое свидание. 

— Нельзя так, ты чего?! Ты должен беречь себя! — ворчала она, прикладывая пакет к его руке и гладя мужа по спине. —Ты — наша единственная надежда, а так пренебрежительно относишься к своему здоровью! 

Мне в голову пришла идея. Я подошла к мужу и вырвала у него из рук замороженный пакет. С самым драгоценным своим воспоминанием. Разогрела в микроволновке и подала тебе на ужин. Ты удивился, что я не поужинала первой, но сопротивляться не стал. Ты вообще никогда ничему не сопротивлялся. Тебе хватило двух кусков. Ты выронил вилку. Посмотрел на меня. Я стянула с волос резинку и встряхнула каштановой копной волос. Я знала, что ту картинку, меня на набережной, ты навсегда сохранил в своей памяти. И ты узнал. Ты улыбнулся одними глазами и узнал меня. Вернее, вспомнил. И назвал меня по имени. Тем самым уменьшительно-ласкательным, которым называл меня только ты и никто никогда больше. 
И никто никогда больше!
Ты встал из-за стола. Подошел ко мне. Взял мое лицо в свои руки и долго смотрел мне в глаза. Просто смотрел, а по щекам твоим катились слезы. Любовь моя, это был ты. С каким-то уродливым лицом, перекошенными губами, но это были твои глаза. Мы простояли так целую вечность, рассматривая друг друга, очарованные памятью о нашем первом свидании. В принципе, воспоминания о первом свидании было достаточно. Тот небольшой отрезок времени, краткая вспышка в объятиях вечности — это то, ради чего стоило жить. Как я могла добровольно отказаться от этого воспоминания? Я запустила руки в твои волнистые волосы. Ты прикрыл глаза. Ты. Ты. Ты. Ты существуешь, и я люблю тебя. И мы будем вместе навсегда. И больше никто никогда не отнимет тебя у меня. Ни война, ни люди, ни даже моя собственная память. Я никогда больше не позволю отнять тебя у меня. Даже если ты будешь единственным, что я буду помнить. Даже если я сойду с ума и никого и ничего больше не буду узнавать: тебя я буду помнить всегда. 
Я рассказала все про эту историю с воронами, и ты усмехнулся. 

— Неужели мы не будем больше давиться этой резиной? Слава богам!

— Но у меня остались еще три, я с таким трудом их поймала. 

Мы договорились, что доедим оставшиеся три тушки и на этом закончим. Перейдем на нормальную пищу, потихоньку восстановим память, может, что-то у нас еще в этой жизни получится. Конечно, получится. Мы такие молодые, влюбленные. Все ведь еще впереди. 
В этот вечер я потушила ворону с большим количеством овощей, чтобы хоть немного смягчить жесткое мясо. 

— Ты опять будешь есть первой?

— Да, ну, давай уже по традиции. Всего три вороны, потерпи. 

Хоть я и понимала: вероятность того, что в оставшихся трех воронах тоже хранятся мои воспоминания, невероятно мала, но все же мне хотелось завершить все правильно. Я положила ужин в тарелку. Съела половину и мне стало нехорошо. То ли что-то не то было с подливкой, то ли... Потяжелело в животе. Резинка для волос, сжимающая запястье, стала больно впиваться в кожу, а потом зачесались ладони и по рукам поплыли желтые пузыри... Последний, еще недожеванный кусок выпал изо рта. Я вспомнила, что ты погиб. Погиб на войне. 

Воспоминание четвертое. Поздравления!

Мне странно слышать поздравления вместо соболезнований. Поздравляем, твой муж погиб почетно! Герой! Отважный защитник!
У меня холод по спине и вселенский ужас внутри от всех этих слов: «почетно», «достоин», «великий», «гордимся», «отвага»... Ужас не самих слов, а контекста, в котором они льются на меня изо всех щелей и со всех экранов. Боль. Невыносимая, бесконечная боль. Ты умер. Больно так, что лучше вспороть себе вены и дальше уже ничего не чувствовать. Тебя нет. Я не могу с этим смириться. Мне страшно. 
Я – на мероприятии для вдов и матерей погибших в бою. Все в черных платьях, у матерей – покрытые головы, а на груди значки с фотографией своего «погибшего». На моей груди твоя фотография, обернутая пластиком, под твоим именем – флаг, и я должна гордиться. Неужели не все долги еще раздали? Нам устроили праздник. Настоящий такой: играет музыка, танцы и торт. Кажется, что такого не может быть, что за абсурд, но я нахожусь в эпицентре этого пира во время чумы и едва сдерживаю слезы. 

— Мы так гордимся! — срываясь на плач, кричит в микрофон ведущая в черном платье. На губах ее алеет помада. 

Дальше ее слова размазывают гомон, всхлипывания, причитания. А я смотрю на ее красную помаду и до меня доходит очевидное. Ты умер. На стене твоего дома висит твоя фотография плохого качества. На фоне флага. А я вдова. Какое некрасивое слово – «вдова». Как что-то отжившее, ненужное. Старое. Я не хочу быть «вдовой» и носить черные платья. Я слишком молода! Я не люблю носить черное, оно старит. А я на лето купила себе красный сарафан с белыми розами. Лето еще не наступило, и теперь я не смогу его носить без сопровождения осуждающих глаз. И почему это я вдова? Ведь я и замужем толком не была, мы только расписались и ты ушел... Ты предал меня! И моя жизнь теперь кончена, как и твоя! Разве я это заслужила? Разве я это выбирала? Забыть бы тебя, весь этот несостоявшийся брак и траур, и надеть летом свой красный сарафан с белыми розами.

*

Я подняла голову от тарелки и меня прошиб холодный пот. Выходит, этот муж – вовсе не ты? Или я схожу с ума? Муж был в ванной. Он смыл унитаз. Я не могла ждать. Я рванулась к ванной и потянула за ручку двери: 

— Я должна вам кое-что сказать, вы скоро выйдете?

— Почему на вы?

— Потому что вы не муж мне. Мой муж погиб на войне. 

Дверь туалета тут же открылась. Передо мной стоял этот подозрительный мужчина. 

— Я не погиб. 

— Но мы тебя похоронили. Мне, оказывается, и пособие выплачивают.

— Странно, ведь то, что я вспомнил о нашем первом свидании на набережной – это ведь правда? Я помню все до мельчайших деталей, это было наше с тобой свидание. 

— Это мои воспоминания, и ты, съев это мясо, тоже вспомнил мое прошлое, приняв его за свое. Но ты чужой мне человек. Уходи, прошу тебя. 

Тогда муж признался, что на самом деле ничего больше не помнит. Очень смутно что-то из своего совсем далекого прошлого и первое свидание на набережной. И все. Он признался, что вполне вероятно, что все в его голове перемешалось и что он спутал меня с кем-то. 
Я заплакала. 
Он сказал, что соберет вещи и сейчас же уйдет. Но у него не было вещей. Мне стало жаль его. Стало жаль расставаться с ним, я все-таки поверила, что он – это ты, и была так счастлива тот один единственный день, что нам был дарован вместе. Я даже волосы не стала собирать в хвост, понимая, что обозналась. Мне захотелось удержать его чуть подольше и я сказала:

— У меня осталась последняя ворона. Я ее даже не замораживала. Она лежит в тазике на балконе. Хочешь, я сварю из нее суп, так, как ты любишь? Пусть будет прощальный ужин. 

Он согласился. Я открыла балконную дверь и обомлела. Тушку вороны черным роем облепили мухи. Откуда они взялись, ведь на дворе уже зима. Стараясь не дышать, я отогнала мух и принялась за птицу. Я возилась с ней до самой ночи. Суп был готов уже за полночь. Соседка наверняка уже спала. Она спала в нашей спальне и мы не смели туда входить. С тех пор, как она у нас поселилась, мы ютились на раскладном диване в гостиной. 

— Оставим уже на завтра? — шепотом спросила я мужа. 

Он все это время сидел на табурете и смотрел в окно. Смотрел, как падает снег. Мне было жаль этого человека: он ничего не помнил и ничего уже не понимал. Может, разрешить ему пожить у меня, даже если он и не муж мне? 

— Давай сейчас поедим, — тоже шепотом ответил он и стряхнул с брюк два вороньих пера. — Ты так старалась. 

Как всегда, я поела первой. Муж сидел напротив и терпеливо ждал. В этой вороне не было моих воспоминаний, зато были какие-то «военные» воспоминания. Они были настолько мрачные и тревожные, что я старалась думать о всякой ерунде, чтобы вытеснить ненужную чужую память. Там кто-то взрывался, кто-то кричал, кто-то умирал. Кто-то бежал и стонал. Эти стоны были настолько громкими, что я невольно закрыла уши, а когда смогла наконец справиться с настигнувшими меня эмоциями, я посоветовала мужу не есть этот отвратительный суп. 
Поначалу он поблагодарил меня за предостережение и сказал, что выльет суп в унитаз, но потом вдруг заявил, что он ждал этот ужин весь вечер и сильно проголодался. В конце концов, он и сам побывал на войне и сумел все забыть, а уж с чьим-то посторонним воспоминанием он справится и подавно. 
Я налила суп в тарелку и поставила перед ним. Подала ложку. А сама прошла к дивану, села в него и взяла в руки пульт. Давно я не смотрела телевизор. Я никогда не любила телевизор, потому что мне казалось, что он заполняет голову и душу ненужным мусором, шлаком, который не оставляет места ничему прекрасному. Но в последнее время в моей жизни не было ничего прекрасного, внутри все равно было пусто и какая теперь уже разница, чем эту пустоту заполнять. Пустота внутри — она как болезнь, от нее больно и холодно, и однажды наступает такой момент, когда ты готов влить в нее хотя бы что-нибудь. Лишь бы не было так пусто и так одиноко.
Вдруг муж выругался.
Я повернула голову в сторону кухни. С моего места хорошо был виден кухонный стол и муж. С тех пор, как я нашла очки, мир стал слишком четким и выпуклым. Мне кажется, я видела больше, чем нужно. На запястьях и ладонях мужа расцветали желтые пузыри, он вдруг стал расчесывать лопатки, живот, бедра. Я выронила пульт. Задняя его часть отлетела и из пульта выпала одна батарейка. Покатилась под диван. 
Муж встал и заходил по кухне туда-сюда. Потом вошел в гостиную, и, не обращая на меня внимания, сел на пол, спрятал голову между коленями и вдруг завыл. Долго выл. Мне даже самой как-то неловко за него стало. 
Потом встал передо мной на колени, уткнулся лбом в подол моего черного платья и затараторил:

— Я сбежал. Все остальные под той бомбой умерли, все пацаны погибли, их разорвало в клочья, всех, понимаешь, а я чудом выжил.

Чудом просто. Только лицо задело. Поэтому оно такое перекошенное и не такое, как прежде. Но я выжил! Единственный! Сам не понимаю, как так получилось, но когда понял, что я даже толком не ранен, только лицо, но кто будет считаться с лицом? И когда я понял, что нужно продолжать этот кошмар, я решил сбежать. 
Твой голос дрогнул, словно надломился от страха и бессилия. Ты отдышался, встал на ноги, а потом продолжил, ходя туда-сюда по комнате и периодически обкусывая заусенцы:

— Всех моих товарищей разорвало, прямо у меня на глазах... после этого невозможно... ничего невозможно... я сбежал. Первым делом я разузнал твой новый адрес и отправился к тебе. И только когда дошел до парка возле твоего дома, я понял, как это было нелепо – бежать. Что нельзя так. Недопустимо. Что бы я сказал тебе? Пацанам? Новость о побеге превратила бы меня в посмешище. Мне стало так стыдно, так стыдно, что лучше было бы умереть с ребятами, лучше было бы сдохнуть под осколками бомбы. Я шел через этот парк к тебе и думал о том, как мне хотелось бы забыть все, абсолютно все, потому что помнить было невыносимо. Я говорил себе, что не выдержу этой ноши. И потом, потом я ничего не помнил. Я пришел домой на автомате, видимо, следуя навигатору на телефоне, я вбил в него адрес еще до прогулки по парку. А остальное я помнил смутно: тебя, нашу свадьбу, и даже то, что я был на войне, казалось каким-то страшным сном, и я придумал это ранение, чтобы хоть что-то сказать. 

Я взяла твое лицо в свои руки и хотела сказать что-то утешительное. Что я рада на самом деле, что ты сбежал, что ты здесь. Даже с чужим теперь лицом. Не доблестный, не отважный, без медали и скорее всего считающийся теперь врагом народа — но ты здесь, со мной, и для меня это главное. Но тут кто-то звучно рассмеялся. Так резко и некстати. Мы обернулись. 
В дверях стояла соседка и хохотала, одной рукой держась за живот, а второй за дверь. Ее смех звучал демонически, и мы с тобой не смели произнести ни слова. Мы ждали, что скажет эта всевластная соседка. Она была в халате поверх ночнушки. Видимо, мы разбудили ее. Смех ее резко оборвался и между бровями образовалась поперечная морщина. Она сложила руки на груди и приподняла подбородок:

— Я все слышала, молодой человек, — обратилась она к тебе. — Вы – дезертир. Никакого ранения у вас не было, вы добровольно оставили нас на съедение врагам. 

— Что вы несете?! — уже не выдержала я. 

— Впрочем, я сейчас же звоню в полицию. Пусть они разбираются, что с вами делать.  Я презираю таких трусов, как вы! Пусть же вас посадят или даже лучше повесят! А если смертной казни в нашей стране пока нет, пора ее ввести, чтобы другим неповадно было! Позор!!!
Она достала из кармана засаленного халата телефон и поднесла его прямо к носу, пытаясь высмотреть что-то на экране. 

— Подождите, прошу вас, — умоляюще сказала я. 

Я подошла к ней вплотную. 

— Не спешите, сейчас ночь, не надо никого тревожить по таким вопросам. Давайте поговорим. Посмотрите, мы впустили нас пожить к себе. Мы были добры к вам, почему вы не хотите отплатить нам тем же?

Соседка убрала телефон от лица, в глазах ее заиграли искры ярости:

— Добры ко мне?! Ах, это вы были добры ко мне?! А вы знаете, что эта квартира вам вообще не полагается! Соседи мне уже все рассказали, вам дали ее, девушка, как вдове погибшего солдата! А он не погиб, он прохлаждается здесь как ни в чем не бывало! Эта квартира куплена на наши деньги, на деньги налогоплательщиков этой страны!

— Вы не работаете, — попробовал возразить ты. — Вы сами говорили...

— Ну и что? Я гражданка этой страны и тоже имею право! Вы хотя бы видели мою каморку? С обшарпанными стенами, с потолка известка сыпется, трубы все давно поржавели... санузел засорен! А у вас тут такие хоромы и в честь чего? Вы же обыкновенные предатели Родины! Трусы! Это я должна жить в этой квартире! 

Она отдышалась, а потом открыла рот, чтобы сказать что-то еще, но не успела. 
Вражеская сторона сбросила бомбу прямо на наш дом. Хотя, на самом деле я не знаю, какая сторона, откуда мне знать. Свет погас. Вселенная потеряла реальные очертания и заколыхалась. 
Когда я открыла наконец глаза, то закричала.
Тебя разорвало на месте.
Война забрала тебя опять. Я думала, уйти от меня путем войны – твой выбор, но оказалось, война не спрашивает, она просто забирает. Вот она и забрала тебя, и случилось то, чего я боялась больше всего. А что я? Я ничего не чувствую. Я лежу рядом с тобой, наши изломанные тени переплелись на стенах. Может, я ранена? Может, я тоже умираю? Или умерла уже? Не понимаю. Но я лежу и не могу пошевелиться. В темноте с трудом различаю соседку. Она стояла поодаль от нас и осколки бомбы ее не задели. Закрывая обеими ладонями рот, она убегает из комнаты. За окном неистово каркают вороны. А потом одна за другой влетают в открытую форточку. Черные как ночь. Черные как ужасы войны. Они обступают меня и переминаются с лапки на лапку. Исполняют свой ритуальный танец вокруг меня. Последнее, что я успеваю сделать, это сорвать с волос резинку. На всякий случай. А вдруг... Чтобы ты и в вечности узнал меня. Кажется, все-таки мне больно. Но я же не умираю? Нет, нет, конечно, ведь теперь я и сама в каком-то смысле ворона. Ведь я сама теперь состою из воспоминаний, пусть и моих же собственных, но уже украденных у ворон. Значит, и я теперь ворона, а раз так, то не могу умереть, ведь я продолжу свое бытие в телах других ворон, вот этих самых, что обступили меня сейчас, потому что я уверена: нет смерти для ворон.

Октябрь 2023







_________________________________________

Об авторе:  ЛЕЙЛА МАМЕДОВА

Родилась в Воркуте и выросла в Баку. Высшее образование получила в Будапеште, там же работала главным редактором на телевидении. Обучалась сценарному искусству в Барселоне, а в настоящее время живет в Мадриде и пишет свой первый роман. Победитель конкурса драматургии «Истории» на кинофестивале «Осень 2018, Моксва», конкурса прозы «Цветы и плоды Содружества, Баку», финалист конкурса пьес «Время драмы. Осень». Публиковалась в журналах «Урал», «Сибирские огни», «Контрабанда» и в сетевых литературных журналах.скачать dle 12.1