(рассказ)
Александр Васильевич Донченко вернулся доживать свой век в родной город. По крайней мере, прикинув в уме, именно его он решил считать своим родным. Ну, не военный же городок на Урале, где он родился, а сейчас не сможет вспомнить даже его правильного названия, называть родным. Или какой другой, где служил его отец-офицер. А потом и он мотался всю жизнь по родной стране и по заграницам, будучи главным инженером проектов «Газпрома», осуществляя технический надзор за крупнейшими стройками века. Конечно, родной город тот, где прошли лучшие десять лет жизни: детство и юность. Это время первой влюбленности, первых самостоятельных решений, первых ошибок, синяков, обид и побед.
Благо сыновей вырастил умных, сильных, красивых: один — банкир, другой — хозяин сети закусочных в Подмосковье, сбросились сыновья и купили папке квартиру в центре этого города, который ему захотелось считать родным. Небольшая квартирка, двухкомнатная в доме, который народ называл «китайской стеной». А ту, в столице, в Теплом Стане — да, пусть она останется, как запасной аэродром.
Почти год уже живет он здесь со своей маленькой белой лайкой Норкой. Ни друзей, ни одноклассников, с кем можно было бы пообщаться душевно, он в городе не нашел: либо спились безвозвратно, либо состарились до маразма, либо вели себя с ним пришибленно, как с московским начальником, чуть ли не напустив в штаны. Хотя грели воспоминания от прогулок по Откосу, по Кремлю, по знакомым улицам. Грело и то, что он нашел могилку мамы на старом кладбище в Марьиной роще. Вот маме, наверное, повезло: она и родилась здесь и нашла свой последний приют тридцать лет назад в своем родном городе. Только рано мама ушла. Он сам разыскал на кладбище этот старый металлический ящик, на котором увидел свою фамилию. Заплатив кому надо и сколько надо, уже через три месяца на месте ящика стоял памятник розового мрамора с портретом улыбающейся мамы.
Про того единственного человека, с которым он хотел бы встретиться и кого хотел бы увидеть, он боялся даже думать. Он представлял, во что могла превратиться в шестьдесят лет та, что переполняла его, пятнадцати-двадцатилетнего гормонами и эмоциями, заставляя делать глупости и безрассудства. Он понимал, что встречаться не надо, а прикладывать к этому усилия тем более.
Во дворе он уже знал всех пенсионеров его возраста, которые выходили гулять, но контакты не образовывались, и мешал не столичный снобизм, нет — его не было, а был тот железный партийный стержень, который всю жизнь позволял ему принимать решения и брать на себя ответственность. Еще министр Динков говорил ему и Виктору Черномырдину: «Это — большевизм! Он мешает вам. Выбросьте его из головы!». Но ничего он не мог с этим поделать, и все, общаясь с нем, чувствовали, что пред ними начальник, а с начальниками откровенными не бывают.
Только две дамочки из соседнего дома, молодящиеся, но его же лет, позволяли себе заигрывать с ним. Он даже уговорил их называть его Сашей, а сам их звал Ниной и Катей. Они трепали его Норку, а та улыбалась, виляла хвостом и не возражала, хотя на остальных, если и не рычала, то шерсть-то на загривке у нее предупредительно вставала дыбом.
Для разговоров у дамочек были две темы: здоровье всех, проживавших в соседних домах, и личная жизнь президентов Америки. Он с удовольствием поддерживал такие разговоры и делился с ними рассказами о том, чем болели его друзья во Вьетнаме или в Тюмени и, как лечат самые простые болезни в Тюмени или Вьетнаме. Нина с Катей чувствовали некую иронию в таких рассказах, но очень мудро не подавали вида, и ему начинало казаться, что это и есть правильное отношение к жизни.
Очень хотелось Александру Васильевичу сделать какой-нибудь подарок этим дворовым дамочкам, но не мог придумать какой: не колготки же и не по паре золотых сережек. Подарки он делать любил: как-то внутренне возбуждался, видя, что людям приятно его внимание. Решил он пригласить Нину с Катей к себе в гости на чай. Те не раздумывая согласились.
Готовясь, он застелил белой скатертью стол в гостиной, расставил красивые чайные тонкие чашки, купил конфетки и пирожные, два букетика последних ландышей с пожелтевшими и уже облетающими фарфоровыми нижними колокольчиками и отыскал бутылку совершенно женского вина: массандровского муската «красного камня».
Дворовые дамочки появились вовремя. Но вместо радостных восклицаний и шуток произошло нечто совсем неожиданное. По черным шляпкам и строгим лицам Александр Васильевич понял, что у его знакомых траур. Хотя в их возрасте потеря друзей и близких, хотя и тяжелая, но не такая уж и редкая вещь.
Церемонно усадив своих гостий за стол и взяв в руку бутылку с вином, Александр Васильевич в лоб спросил
— Скажите, мои дорогие, что случилось? Я вижу, вы в трауре!
И они в один голос, дополняя друг друга, но не перебивая, рассказали:
— В соседнем дворе… в точечном доме за стадионом… жила наша хорошая подруга… Ирина Ивановна Старикова… она была прекрасным врачом педиатром… она вчера умерла… последний год лежала парализованная… социальный работник за ней ухаживал… родителей своих, папу с мамой, она еще пять лет назад похоронила…они тоже прекрасные врачи были, профессора… ни детей, ни родственников у нее больше нет… и хоронить ее некому… вот мы и думаем — как быть…
Ирина Ивановна Старикова. Вот уж неожиданность. Вот уж не думал, что так придется с ней встретиться.
— Дамы мои милые, — сказал Александр Васильевич, ставя непочатую бутылку на стол, — отведите меня к ней. Я ее похороню, я сам все сделаю.
…Было время, и Сашка его застал, когда в самом центре старинного большего города можно было встретить сады, заполнявшиеся в мае бушующим морем цветущих вишен. И клумбы под окнами деревянных домиков с тюльпанами и нарциссами. И одуванчики цвели вдоль всех тротуаров.
Он стоял на балконе второго этажа нового дома, в котором дали квартиру папе, военному, приехавшему служить в этот город с Урала. Мама была счастлива: она в этом городе родилась и прожила большую часть жизни. Они с папой сидели на вещах, сваленных в кучу в большой комнате, а Сашка стоял на балконе. Он смотрел сверху, как в соседнем дворе, за высоким сплошным забором, девочка в голубеньком платьице, с белыми капроновыми бантами, вплетенными в коротенькие косички, играла с крупной белой лайкой. Девочка кричала: «Норка, ко мне!». Собака с разбегу прыгала на девочку, неуклюже зависала в воздухе, подогнув ноги и закидывая голову, и твердо садилась, прижав уши и свесив свой длинный и мокрый язык. Собака улыбалась, а девочка брала ее за уши и целовала в лоб. Они любили друг друга.
Мама с папой тоже вышли на балкон и встали рядом с Сашкой.
— По-моему эту девочку зовут Ирой Стариковой, — сказала мама. — Мне подруга писала, что у Стариковых родилась девочка, но я ее не видела. А девичья фамилия ее мамы — Гогина, Лида Гогина. И дом этот частный, «гогинский». На этой улице почти все доходные дома когда-то были «гогинские». Гогины — такие богатеи были до революции. А когда в двадцатые годы, уже в советское время, собственность стали реквизировать, все Гогины разбежались: кто за границу, кто в Ленинград. И дома стали государственными. Только Лидочкиному папе, известному врачу, этот домик с палисадником оставили. После революции наркомом здравоохранения стал Семашко, замечательный человек, он-то и спас многих наших врачей, а может и всю нашу медицину. Ввел он тогда какое-то почетное звание, вроде «народного врача», ну, прототип современного «почетного работника», и оставили этим лучшим врачам частные дома, чтобы они могли принимать больных и в клиниках и на дому. А так как Семашко некоторое время проработал у нас в городе, еще до революции, то первыми это звание и получили наши. Я знаю, что их было пять человек: Орнатский, Богуш, Ситников... И Лидин папа в этом списке был. Я его помню, чудный дядька, не знаю — жив ли еще. Надо будет узнать.
В это время, сквозь белые буруны цветущих вишен было видно, как открылась калитка, и в палисадник вошел мужчина в светлых бежевых брюках, босоножках и белой рубашке-распашонке навыпуск. Девочка с криком: «Папка, я тебя люблю!» бросилась к нему и повисла на шее. Мужчина прокрутил девочку вокруг и, держа на руках, уверенно зашагал к дому. Поднявшись по ступенькам крыльца, они скрылись на застекленной веранде, а лайка, несколько раз удивленно гавкнув, уселась ждать…
Около подъезда стояли несколько любопытствующих старух, по крайней мере, так хотелось их назвать Александру Васильевичу, и с ними беседовал уже не молодой капитан милиции. Донченко сориентировался и подошел к нему.
— Меня зовут Донченко Александр Васильевич, а вы — участковый?
— Да, — небрежно ответил капитан и отвернулся.
— Я когда-то хорошо знал эту женщину, Ирину Ивановну Старикову. Можно сказать — я ее первый муж.
— Ну, и что? — ответил капитан, явно не желая разговаривать.
Донченко достал из кармана пиджака старую визитку — благо сохранилась — и протянул ее милиционеру. Тот прочитал ее внимательно и, разглядев все должности и звания вручителя, совсем по-другому посмотрел на него.
— Капитан, ее уже увезли?
— Да.
— А куда?
— Не знаю. В какой-то морг.
— Кто констатировал смерть? Участковый врач?
— Конечно. Она ведь давно болела.
— И кто ее будет хоронить, и где?
— Не знаю. Наверное, социальные службы. На том кладбище, где место найдут.
— То есть, как бомжа?
Милиционер пожал плечами.
— Капитан, я хочу похоронить ее по-человечески. Помоги мне.
— Конечно, помогу, если смогу. Я ведь Ирину Ивановну тоже уважал.
— Тогда слушай. Возьми деньги, — Донченко протянул капитану четыре пятитысячных бумажки. — Заберешь у участкового врача справку, заедешь в ЗАГС, купишь приличный гроб и привезешь покойницу. Отсюда будем хоронить. Не хватит денег — скажешь. Если надо — закажи на целый день такси. А сейчас пойдем в квартиру — надо, что бы наши дамы поискали там смертное. Или что-то приличное, в чем можно в гроб положить. Ну, они сообразят.
— Так, там же опечатано.
— Так я к тебе, капитан, и подошел поэтому. Ты же участковый! Значит, ты и имеешь право распечатать! Не бойся, если что — я все разрулю.
В комнатах был полный кавардак: по комнатам наваленные кучи какого-то старья, тряпок, книг, и угнетающе пахло лекарствами. Пахло не теми лекарствами, которые говорят о болезни: пахло так, что все говорило о смерти. Пахло смертью, она еще не ушла отсюда, и Донченко чувствовал это. Женщины быстро нашли, что им надо.
— Милые мои, друзья, а вы хоть знаете, на котором кладбище у нее родители похоронены? —
Конечно, — хором ответили дамочки, — в Марьиной роще. Мы же были на похоронах.
— Тогда, я поехал.
— А как же, без свидетельства-то о смерти?
— Я договорюсь. Я там всех знаю.
Они уже целовались. В десятом классе. Они гуляли по вечерам в Звездинском сквере под фонарями, между сугробами, и целовались, а большая белая Норка разрешала им и даже немножко смущалась отворачиваясь. Она зарывалась мордой в снег и делала вид, что там что-то ищет: то ли мышей, то ли замерзшую косточку.
— Завтра мы идем с тобой на новогодний школьный бал в Дом офицеров. Папа нам билеты достал.
— Нет, Сашенька, я не смогу.
— Как? Почему?
— Мы с папой и мамой идем на концерт. Это уже решено.
— Но, ведь мы же тоже с тобой решили, что пойдем на этот Новогодний бал. Мы же с тобой говорили об этом две недели назад.
— Да, говорили. А вот теперь оказалось, что я не смогу.
— А, как же я?
— Сашенька, ну, я же не хочу тебя обидеть. Просто, как я не пойду с папой и мамой? Они так любят меня, и я их так люблю. Мы всегда должны быть вместе. Это наша семья…
На кладбище он, конечно, никого не знал. Но была уверенность, что все получится. Если не удастся найти могилы Стариковых, то он решил положить Ирину Ивановну в могилу к своей маме. Благо, теперь она зарегистрирована за ним.
Кладбище было старым, заросшим — прямо лес какой-то: липы, клены, березы. На могилках — только мох да лесные ландыши, культурные цветы в такой глуши не растут. Маленькая церковка, скорее даже часовня, аккуратная такая, праздничная. Никакой скорби в ней. Донченко всегда заходил в нее и покупал свечку. Когда приходил к маме. Ставил свечку он по наитию, к той иконе, которая больше понравится. Он не разбирался в церковных правилах, но всегда поступал так, как положено. С детства усвоил, что необходимо выполнять общепринятые правила, если хочешь быть свободным. Потом он отправился в контору кладбища, небольшой одноэтажный домик, стоящий рядом с храмом.
Мужики, сидевшие на лавочке у входа, курили. Они его узнали — мужики всегда помнят тех, кто им платил деньги. Вот в мужиках была и скорбь и усталость. Не смотря на припекавшее уже солнце, сапоги их были покрыты рыжей влажной глиной, и лопаты, лежащие рядом, тоже были в глине.
— Здорово, мужики.
— Здорово.
— Поможете мне?
— А, чего ж не помочь.
— Тогда, я загляну к вашему начальству, а потом пойдем работать.
В конторе, когда узнали проблему, замахали руками: без справки из морга, без права на могилу, и где ее искать эту могилу Стариковых, которые похоронены пять лет назад? Но деньги делали свое дело исправно, и через полчаса он с мужиками стоял у массивной ограды, за которой стояли два памятника из мраморной крошки. Ирина Ивановна позаботилась о себе тоже — место для третьей могилы было.
Распрощались они навсегда в скверике на Ковалихе. Но оба они тогда не верили, точнее не знали, что это навсегда. У каждого из них была в тот день своя правда, и каждому казалась, что его правда правильнее. И заявление в ЗАГС было уже подано.
Дурманящий запах черемухи. И Ира стояла с веткой черемухи в руке.
— Но, я не смогу с тобой уехать?
— Почему? Ведь мы же любим друг друга?
— Пойми: я же мужчина, я должен работать с полной отдачей, я должен самореализоваться. А такая возможность у меня вряд ли когда-нибудь еще появится. В двадцать пять лет стать ГИПом, заниматься техническим надзором за строительством крупнейшего в Европе газопровода.
— Понимаю. А я — что?
— Ты женщина. Ты должна рожать детей. Мы вместе будем их воспитывать, растить, любить. И это будет наша семья.
— Я женщина? Должна рожать?
— Да. Я, к сожалению, при всем желании не смогу.
— Но у меня еще есть папа и мама. Они меня любят, я их люблю. И не смогу их так бросить. Что, они останутся здесь одни, а мы уедем? Мы же можем и здесь жить, любить друг друга, иметь семью. У тебя ведь и тут хорошая интересная ответственная работа. По крайней мере, ты так всегда говорил мне.
— Это не работа, Это — служба. А раз в жизни мужчина должен рисковать, поставить высокую планку и попытаться ее взять.
Обида за непонимание — до боли в груди.
Они и в тот день не верили, что видятся в последний раз.
Они тогда думали, что все утрясется.
Они же любили друг друга.
Он все успел сделать.
И белый гроб стоял в главной комнате. И бегущую строку со словами соболезнования на телевидении заказал. И врачи-сослуживцы пришли. Гора цветов. С отпеванием договорился и с поминальным обедом в ближайшей столовой.
Сейчас, когда все пошли к автобусам, а он один на минуту остался перед холмиком желтой влажной глины, в нем не было ни капли скорби. Откуда-то нахлынули усталость, разочарование и обида. Это чувство было знакомо ему: так бывало, когда он заканчивал большую ответственную работу.
Первые снежинки облетающего черемухового цвета, неспешно кружась, ложились на свежую могилку. «Вот вы и навсегда вместе. Вот и любите друг друга».
_________________________________________
Об авторе:
ОЛЕГ РЯБОВ
Родился в Горьком. Окончил Горьковский политехнический институт. Занимался проблемами внеземных цивилизаций, работал в книжном бизнесе. В настоящее время — директор издательства «Книги», главный редактор и издатель журналов «Нижний Новгород» и «Земляки». Один из наиболее известных библиофилов России.
Первая публикация — 1968 год. Далее печатался в журналах «Север», «Молодая гвардия», «Невский альманах» и др. Автор книг «КОГИЗ», «Четыре с лишним года» и др.
скачать dle 12.1
