Электронный литературный журнал. Выходит один раз в месяц. Основан в апреле 2014 г.
Комлев подошел к ограде.
— Почему? — выдохнул. — На том конце еще живут. Хотя да, умирает деревенька.
Он вытащил верхнюю жердину из паза. Сормов, не дожидаясь, перекинул ногу.
— Туда?
Комлев поймал его за рукав. Приблизил лицо.
— Малую Медведицу видите? По ней и держитесь. Снег слежался, так что глубоко не провалитесь. За полем лесок, но редкий. Вы сквозь, а там и насыпь. Если отсюда по прямой, то аккурат к домику смотрителя выйдете...
Он закашлялся. Дыхание его кололо Сормова в щеку.
— А Женька точно на поезде?
Господи, подумалось Сормову, что я спрашиваю? Я же не верю. Не верю! С чего вдруг Женьку повезут на поезде? И куда? И вообще, получается, уже везут?
— Вы, главное, — сказал Комлев, — высокого не бойтесь, он добрый на самом деле...
— Кого?
Комлев махнул рукой.
— Там разберетесь. Ну, все.
Он запахнулся и мелко посеменил в дом.
Сормов посмотрел ему вслед. Вот так просто... Идите, мол. Последний шанс. Последний поезд. Он вскинул голову, нашел в черноте неба «ковшик». Прямо на него, да?
Уклон был небольшой. Брести по грудь действительно не пришлось. Сормов провалился всего два раза, и то лишь по колено.
Поле представлялось бесконечным. Было тихо и морозно.
Какое-то время он шел, ни о чем не думая. Старался держаться выбранного направления и только. Загребал ботами. Не такая уж прямая цепочка следов тянулась за ним.
Билет мялся в кармане брюк. Вокруг становилось все темнее. Лунки, оставляемые в снегу, казались густо-синими. Ни души.
А куда я иду? — подумал Сормов. Зачем? Я с Женькой должен быть.
Он остановился, потерянный человек среди наступающей ночи. Что впереди, что сзади была одна муть. Смешавшиеся снег и небо. В глазах рябило.
Это же все ерунда, сказал себе Сормов. Вся эта беготня бессмысленная, помогите, спасите. Кто поможет? Кому это нужно кроме меня?
Его затрясло. А Женька — умирает. Он фактически умер уже. Это я просто принять не могу. Тоска срубила Сормова в снег. Он завыл, прижимая к лицу ладони. Глазам было горячо. Боль текла из сердца, как кровь — ртом.
Женька, Женька. Может, мне умереть здесь, а? Где-нибудь да встретимся. А смерть от холода, говорят, легкая...
Он перевернулся на спину, к звездам. Мокрые щеки тут же стянуло морозом. Вот как жить? — спросил Сормов у звезд. Не знаете? Вот и я...
Он сел, потом тяжело, оступаясь, поднялся. То ли поворачивать обратно, то ли идти вперед. Поезд, поезд...
Хорошо, решил Сормов, пусть будет поезд.
Лес приблизился, вырос, распался на стволы. Снег здесь был мягче. Сормов увяз в какой-то канаве, но продрался. Десять шагов. Двадцать. Тридцать.
Сначала чуть посветлело. Затем лес расступился и внезапно кончился. Захрустел ледок промерзшей болотины. Крак-крак. Крак-крак.
Сормов подумал, не провалиться бы, и тут же, как и было обещано, уткнулся в насыпь. Она изгибалась налево и направо. Налево была темнота. Направо, метрах в сорока, светила на рельсы и дощатую стену электрическая лампочка. Домик смотрителя.
Оскальзываясь, Сормов побежал туда. Дыхание клубами сносило в сторону. В далеком далеке зеленел семафор. Смысл жизни вдруг уложился в простую мысль: успеть. Успеть и не бояться какого-то Высокого... Почему? Потому что он — добрый. Доб... рый...
Задыхаясь, Сормов грузно взлетел к путям. Узкая бетонная плита притворялась посадочной платформой. С краю проглядывал бок засыпанной снегом урны. Домик, конурка, по сути своей, был темен и, по-видимому, пуст.
Сормов встал под лампочку, негнущимися пальцами торопливо выковырял из внутреннего кармана пуховика мобильный телефон. Ноль связи. Но время-то — вот оно. Восемь двадцать две. И поезд, особенный поезд, еще не проходил.
Ну вот, подумал он с облегчением, теперь осталось сесть. И если там Женька... Глупой надеждой стукнуло сердце.
— Сынок, а, сынок...
Сормов повернул голову — рядом стояла бабка. Низенькая. В валенках. В перетянутом ремнем шире себя зипуне. В пуховом платке. Тискала что-то в руках. И откуда взялась?
— Сынок, ты никак поезда ждешь?
— Жду, — вздохнув, сказал Сормов, — вот-вот подойти должен.
— А не передашь посылочку?
— Куда?
— Дак в поезд-то. Порфирию Степанычу, мужу моему. Он все просил, а я, вишь, только сейчас и собралась. Носочки здесь теплые.
Бабка протянула Сормову серую шерстяную пару. Из-под платка просительно глянули глаза.
— А какой вагон?
— Ой, не скажу, сынок, — огорчилась бабка. — Ну да Порфирия Степаныча наверняка в поезде знают. Давно едет. Неужто ж нет?
— Хорошо, — сказал Сормов, принимая носки, — найду — передам. Но только если найду...
Бабка поклонилась.
— Помогай тебе Бог, сынок.
Худые пальцы перекрестили Сормову грудь.
— А вы...
Сормов не договорил — долгий гудок распорол морозный воздух. Темная масса в клубах быстро оседающего пара приближалась справа. Ни отблеска, ни плывущих по снегу световых оконных квадратов. Даже кабина машиниста и то была темна. Летучий Голландец какой-то, с некоторой оторопью подумал Сормов.
— А вы, — обернулся он к бабке, — откуда про по...
И умолк. Бабка исчезла. Канула. Будто и не было ее.
Поезд подтормаживал. Взвизгивали тормозные колодки. Постукивали вагонные сочленения. Тяжело прокручивались колесные диски.
Мимо Сормова, обдув его теплым озонистым воздухом, прошелестел электровоз, то ли в саже весь, то ли в нагаре, за ним потянулись вагоны. Ни номеров, ни маршрутных табличек на них не было. Сормов, отступив к домику, ждал остановки.
— Эй, — окликнула его сверху, из открывшейся вагонной двери немолодая проводница, — с билетом?
— Да!
— Ну и чего стоим?
— А что? — Сормов поневоле пошел за вагоном.
— Так не останавливаемся мы здесь. На ходу подсаживаем.
— Да что ж вы!..
Злость придала сил. Каким-то чудом разминувшись с выросшим на пути столбом, Сормов догнал вагон с открытой дверью, ухватился за поручень. Проводница подала руку. Сормов поднял голову.
— А что сразу не сказать?
— Ты забирайся...
Поезд, гуднув, прибавил ходу. Действительно, зараза, не останавливается! Сормов заторопился, прицеливаясь ботом на ступеньку подножки. Как бы не промахнуться! Шпалы бросались под ноги. Мерзлые камешки щелкали из-под подошв.
— Ну же!
Высокая тень выросла за проводницей, отодвинула ее, фыркнув, поймала рукав пуховика. Рывок — и Сормов, не задев подножки, взлетел, а потом свалился на пол тамбура под тусклый плафонный свет.
Хлопнула, клацнула, отрубая внешний мир, дверь. Притупился, притих колесный гул. В поезде, слава богу. Сел.
— Билетик ваш можно?
Проводнице было за пятьдесят. Густо накрашенные губы. Маленькие, подведенные сиреневой тушью глаза. Косая пшеничная челка из-под берета. И родинка на подбородке. Форменные, темно-зеленые пиджак и юбка. Светло-зеленая сорочка. Мощная грудь. Округлившийся живот. Толстые голые ноги в тапочках. Ноги было первое, что Сормов увидел. Потирая ушибленное бедро, он встал.
— Билетик можно? — повторила проводница.
— Ну вы даете. Можно, конечно.
Сормов вытянул лист из кармана.
— Это не я даю, — проводница, щурясь, принялась изучать набитые на пишущей машинке буквы, — это вы вон, — она качнула беретом, — пассажира благодарите.
Пассажир, тот самый, схватившийся за рукав, подпирал стенку в темном углу. Свет плафона туда не добивал — лица видно не было. Зато было видно плечо. И длинную руку, безвольно повисшую вдоль тела.
— Спасибо, — сказал Сормов.
— Не за что.
Голос у пассажира был гулкий, густой. И равнодушный. Рука шевельнулась и пропала в тени.
— Комлевский, значит? — спросила, возвращая билет, проводница.
— А есть другие?
— А как же! Шабанинские есть, губаревские. Чудинские.
— И всех берете?
Проводница скривила рот.
— Много вы знаете! — она повернулась, толкнула дверь, ведущую из тамбура в вагон. — За мной идите.
— Иду.
К удивлению Сормова они не прошли и двух метров, остановившись у двери в купе проводников. Щелкнул замок.
— Забирайтесь.
— А разве...
— Не разве. Порядок такой.
Сормов вошел. Висело на крючке летнее пальто. На верхней полке из—под свернутого матраса показывало язык одеяло. Тонул под ворохом билетов столик. В окне световые сполохи дробили тьму.
— Вы к стеночке, — показала рукой проводница.
Сормов сел.
— А что, собственно...
— Я должна вам кое-что объяснить, — проводница приблизилась к Сормову. Край юбки задрался, открывая розовое колено. — Меня звать тетя Наташа...
На Сормова смотрели совершенно шальные глаза. Пальцы проводницы вцепились в «молнию» пуховика, грудь прижалась к предплечью. Щека — к ключице.
— Вы такой живой...
Сормов перехватил торопливые пальцы, сжал.
— Я — за сыном, — процедил сквозь стиснутые зубы. — И не надо мне...
Хрустнули суставы.
— Ай! Вижу, вижу, — проводница скривилась от боли.
Сормов отпихнул руку.
— Поезд, смотрю, у вас особенней некуда... тетя Наташа...
Он попробовал подняться.
— Да сиди уж! — Проводница отодвинулась сама, сморщилась, массируя пальцы. — Проверяла я тебя. А то кто тебя знает, Сормов А.А.
Злость в Сормове угасла.
— Извините.
Какое-то время они сидели, глядя в разные стороны. Сормову досталось окно, смотри не хочу, как снаружи мимо, все мимо текут в темноте поля, леса, снега. В далеке электрическим заревом обозначал себя какой-то городишко. Вагон мягко покачивало.
— Мне сказали, сын здесь, — глухо произнес Сормов, — будто бы в этом поезде. Я, конечно, понимаю, что это невозможно... — Он вздохнул. — А на что еще надеяться?
Проводница потрясла в воздухе кистью.
— Нет, как сжал! Будто тисками.
Сормов повернул голову.
— Я не хотел.
— Проехали. Сейчас я тебя проинструктирую и пойдешь.
— Куда?
— Сына искать.
— Вы серьезно?
— Поезд-то у нас, — передразнила проводница, — особенней некуда. — Она порывисто встала. — Ждите, не выходите никуда.
Хлопнула дверь купе. В зеркале отразились прихотливый желтоватый потолок и вентиляционные решетки. Чуть слышно заболботало радио. Сормов, осматриваясь, нашел засунутую в щель между полкой с стеной спортивную газету, но она оказалась годичной давности. Билеты на столике были вполне обычными билетами, оранжевые прямоугольники с голограммой, не его самодел. Штамп бирки на свисающем одеяле не читался. Интересно, подумал Сормов, а куда едем-то?
От Ярославля? Или в? Или куда еще можно по его билету?
Он похолодел. Ему вдруг почудилось, нет никакого поезда. Нет. Лежит он, ограбленный и избитый, замерзая, где-нибудь в снегу под приснопамятной Качановкой, а все остальное, все: занесенная деревенька, Комлевы, бег по полю, бабка с носками — выверт умирающего сознания.
И поезд в том числе. Женька, Женька, я непонятно где...
— А вот и чай!
Проводница, появившись, не дала Сормову погрузиться в бездну самокопания. На столик, ссыпав вниз билеты, приземлился поднос. Звякнули ложки в стаканах с дымящимся чаем. Как чека у гранаты рванула оберточная бумага с вафельной упаковки.
— Берите, берите, вафельки.
Полка под проводницей скрипнула. Сормов, помедлив, потянул свободный стакан к себе. С минуту пили в молчании, хрустели, косясь друг на друга, сладкими до невозможности вафлями.
В вагоне было тихо. Никто не ходил, не шумел, не рвался в туалет. Впрочем, если прислушаться, вроде бы шелестели голоса. Негромкие, приглушенные.
— Зовут вас как? — спросила проводница.
— Алексей, — ответил Сормов.
— Сыну сколько?
— Двадцать два.
— А волосы?
— Светлые. Короткие. Глаза — карие.
Проводница на миг задумалась.
— Нет, не видела. Не в моем вагоне. Скорее, в пятом—шестом. Он не военный?
— Нет. Служил, но сейчас гражданский.
— Жалко. Солдатики-то кучней, все один к одному...
Сормов вздрогнул от «кучней», отставил стакан.
— Извините, я все.
Проводница кивнула.
— Напоила, накормила, спать вы сами не захотели... Теперь слушайте, — она скомкала обертку от вафли, скатала в шарик, сунула в карман пиджака. — Пойдете по вагонам, ни к кому надолго не подсаживайтесь, лучше вообще не подсаживайтесь, ни у кого ничего не спрашивайте и не касайтесь никого. Сына своего и так увидите...
Сормов наклонился, заглядывая проводнице в глаза — не шутит ли.
— Что у вас за поезд такой... тетя Наташа?
— Такой вот...
Улыбка у проводницы получилась жалкая. У нее вдруг дернулась щека, за щекой поплыли губы, сминая лицо в гримасу боли.
— Простите, Алексей, простите...
Она бормотала, отгораживаясь от Сормова ладонями. За сплетением коротких пальцев чудился влажный блеск.
— Что с вами? — Перехваченное горло смогло родить лишь задушенный шепот. — Вы из-за чего?
— Простите.
Сормов растерянно наблюдал, как проводница, отвернувшись, жмется сама в себя, старая располневшая женщина в пиджаке с накладными плечами, и плечи эти содрогаются, и мелко дрожит широкая спина. Сормов не понимал.
— Вы знаете, Алексей, — покрасневшее, в потеках туши лицо всплыло из ладоней, — я подумала, меня бы... меня бы кто спас. А так...
Кривой рот с подвывом втянул воздух.
— Воды принести?
— Не надо.
Секунд десять они смотрели друг на друга, мокрые глаза — в сухие, потом застывший в нелепой позе между столиком и верхней полкой Сормов сдался.
— Я ничего не соображаю, — опускаясь на место, виновато сказал он. — У меня, извините, сын. Я в последнее время, наверное, немного не в себе...
— Это поезд до станции Рай, Алексей.
— Это в какой области?
Проводница невесело хмыкнула.
— Если бы в области... Этот поезд всех пассажиров везет в Рай.
— Куда?
Вот и дождался, подумал Сормов.
— Я лежу в маленькой районной больнице, — произнесла тетя Наташа тусклым голосом, — у меня инсульт. Вы можете узнать потом, Наталья Андреевна Шубина, пятьдесят третьего года рождения. В коме второй месяц, нетраснспортабельна, хирургическое вмешательство невозможно. Умираю. Одинока. Еду в поезде... Вот уже второй месяц и еду...
— В Рай?
— Как и все.
— И Женька? — выдавил Сормов.
— Такой поезд...
— Бред!
— Вам еще повезло, Алексей. Найдете сына, ссадите его, и он останется жить. Понимаете? Жить. Это такая удача. Вот, — проводница вложила в ладонь Сормову небольшой цилиндрический ключ с выемкой на конце, — это от внешней двери.
— Где ссажу?
— Где хотите.
Сормов сжал пальцы. Ключ врезался в кожу.
— Тогда я пойду?
— Идите, — проводница, пропуская его, подобрала ноги. В руке ее появился платок, она принялась медленно, меланхолично отирать им щеки. — Только, пожалуйста, не подсаживайтесь ни к кому. Живые здесь вызывают болезненный интерес. Напоминают о прошлой... — Она улыбнулась. — Простите меня.
Сормов взялся за ручку.
— Все в порядке.
Дверное зеркало отразило лицо. Осунувшееся, с зеленоватыми мешками под глазами, со старческими складками на лбу. Глаза — дыры с лихорадочным блеском. Там, в зазеркалье, были надежда, прикусившая губу, и близкое помешательство.
Или помешательство было уже здесь? Поезд коматозных душ, станция Рай... Почему нет? Сормов не знал, как реагировать на такую догадку. Он просто вышел.
Вагонный пол был устлан половичками. От тамбура к тамбуру бежала бурая дорожка с узором из светлых нитей по краям.
Плацкарт.
На нижних полках люди сидели по трое. По двое — на боковых. Верхние полки все до одной были забиты матрасами. На Сормова не смотрели.
Ему показалось, все вообще смотрят куда-то в стенки. Поверх всего. В пустоту. Шелест голосов вился комариным звоном.
— Чернов Иван Сергеевич, сорока трех лет, пневмония, легочный абсцесс...
— Каширин, Петр Павлович, тридцать семь, алкогольный токсикоз, очень приятно...
— Тьма, тьма, тьма...
— Мама, я не думал, что выпаду, я держался крепко...
— Бяко Филипп Григорьевич, семнадцать, ножевое ранение...
С первого сидячего — по шестое. И дальше, дальше.
Люди шептали, и Сормов слышал. Каким-то образом он слышал каждого. Царапающие шорохи осенних листьев. Судьбы. Смерти. Недосмерти. Изгибались губы, стеклянели глаза. Старые и молодые. Женщины и мужчины. И дети.
— Кузьмин Валерик, мне пять лет, я упал...
— Леговских Серафима Андреевна, неудачный аборт, внутреннее кровотечение, потеряла сознание...
— Совершенно не помню, хоть убейте...
— Так вот жил, жил...
Дорожка крала звуки шагов. Сормов хватался за поручни и шел, шел, чувствуя, как внутри неумолимо, словно в резонанс с голосами, дрожит какая-то тонкая пружина. Сжалась, взведена и дрожит. Сейчас ка-ак...
С девятнадцатого по двадцать четвертое. Плюс боковые. По какому уже кругу толкутся слова?
— Несколько часов маялась до «скорой», потом пришла...
— Учель Михаил Федорович, шестьдесят лет, боль в левой руке...
— Осколок через глаз, понимаете, застрял в лобной доле...
— Маша, Ниночка, Вовка, простите...
Дважды Сормов обманывался светлой макушкой. Дважды осторожно нагибался в проход, окунаясь в крепнущие голоса, и отклонялся обратно. Не Женька.
У одного совсем непохожее лицо. Другой оказался толстым мужчиной одного с Сормовым возраста. Стариков все же было больше.
— Может он и не хотел. В душу-то ему не заглянешь...
— Так и записали: «Поражение нервной системы продуктами горения…»
В тамбур Сормов вывалился на ватных ногах. Ни чему не удивляйтесь. Ага. Жуткий поезд. И где-то в нем Женька. Нет, подумал он, врешь, если он здесь, я его отсюда вытащу.
Пальцы прыгали.
Сормов привалился к мусорному ящику напротив туалета, охлопал пуховик в поисках несуществующих сигарет — в первый раз с развода захотелось курить. А еще лучше — выпить.
В стекло двери было видно спокойное и пустое лицо сидящего на полке с краю. Человек? Призрак? Душа? Поди разбери. Пружина внутри дрожала.
В левом кармане вместо сигарет обнаружились носки. Пару секунд Сормов не мог сообразить — что это? зачем это? Потом вспомнил.
Порфирий Степанович. Или Сергеевич? Его вот еще найти и передать.
У перехода из вагона в вагон было холодно. Тусклый плафон. Знакомая фигура у дальней двери. Длиннорукая, прячущаяся в тени.
Или нет, та была в другом конце. Эта — новая. Глаза — из-под потолка.
— И как оно?
Гулкий голос фигуры сочился насмешкой. Сормов пожал плечами.
— Терпимо.
Черное железо сцепки норовило уйти из-под ног. Внизу мелькали шпалы. Колесный стук бил по ушам. Три шага — и Сормов схватился за ручку. Не закрыто.
Темно-зеленые стены. Морозный узор на стеклах. Здесь вроде бы было теплее. В остальном же — вагон-двойник. Клон. С той же фигурой в темном углу.
— Ну, раз терпимо...
На входе в вагон, прямо за дверью, стояла девочка. Сормов так и застыл. Милая, подумал, ты ж сидеть должна, на своем месте. Что ж ты...
Обойти ее было невозможно. Если только на манер человека-паука. По потолку.
На девочке было красное в горошек платье. На ногах — сандалетки. Голова стрижена коротко. Лет семь-восемь. Не платье б, так и с мальчиком спутать можно. Куда шла? Почему встала?
Большие серые глаза смотрели Сормову в живот. Сквозь живот.
Сормов прижался к двери. Обойти справа? Там вроде зазор побольше, если заденет, то совсем чуть-чуть. Он вздохнул.
Девочка вдруг подняла треугольное бледное личико. В глазах что-то мигнуло. Будто сдвинулся заевший стоп-кадр.
— Дядя, вы живой?
Сормов, сглотнув, кивнул.
— Д-да... наверное...
— А вы за мной пришли?
— Н-нет... У меня сын, за сыном.
— А—а... — девочка огорчилась, но не на долго. — А меня Маша зовут. Жалко, что вы не за мной. У меня лейкемия и еще было две клинических смерти.
Она показала на тонких пальчиках — две. Сормов присел. Что сказать-то?
— За тобой тоже кто-нибудь обязательно придет.
— Надеюсь, — девочка совсем по-взрослому вздохнула. — Не хочу в Рай. А ваш сын, он на вас похож?
Сормов, протянув руку, коснулся остриженных волос.
— Похож.
Девочка замерла под ладонью. Подушечкам пальцев было колко и тепло. Не призрак. Просто маленький человечек.
— Я, наверно, знаю, где он.
— Ты серьезно?
Пружина внутри дернулась, грозя распрямиться.
— Я видела, он очень похожий. Взрослый. — Девочка взяла Сормова за два пальца, за указательный и средний, на большее не хватило ладошки. — Пошли?
— Пошли.
Дорожка была сиреневая. Шелест голосов взвился над ними и опал. Тише, еще тише.
— Полякова Ирина Дмитриевна, тридцать один год, менингит...
— Сон и анализы, и снова анализы, я говорю: сил моих нет...
— Нас закружило и под «ЗИЛ» на «встречке» правым боком. А там я...
Девочка как на поводке тащила Сормова за собой. Оглядывалась. Строила рожицы.
— Ну, быстрее, дядя!
Сзади скрипели полки. Сормов чувствовал, там шевелятся, оживая, будто спросонья, пассажиры, впиваются тяжелыми взглядами: вам разве не говорили, не подсаживайтесь, не касайтесь, а вы что делаете? В конце концов, они побежали.
Боковым зрением Сормов ловил, как за ним, опаздывая, тянутся в проход руки.
— Ы-а-а!
— Помогите!
Бум! — распахнулась, ударив в стенную панель, дверь. Дохнуло холодом. Сормов за девочкой влетел в тамбур, затормозил плечом о вагонный торец. Маша дернула за штанину:
— Закрывайте!
Сормов, хрипя, закрыл. Налег, расплющив щеку о дверное стекло. В метре от него, встав с полки, стояла, покачиваясь, молодая женщина. Таращилась куда-то Сормову в подбородок. Белый пуловер, на шее — жемчужная нитка. В затылок ей дышал высокий брюнет. За ним — кто-то в джинсовой рубашке. Казалось, весь вагон выстроился в очередь покурить.
— Не беспокойтесь, — услышал Сормов, — они скоро вернутся на места. Вы их с Машей несколько взбудоражили.
Длиннорукая фигура, меняя очертания, поерзала в углу.
— А вы-то кто? — спросил ее Сормов.
— Слежу за порядком.
К окнам с обоих сторон липла тьма. Ни просвета, ни огонька.
— Ну, пойдемте, — поторопила девочка, — нам еще три вагона бежать.
Переход из вагона в вагон плеснул лязгом и стуком.
— Погоди, — сказал Сормов, — а Порфирия Степановича такого знаешь?
— Он там же сидит, на «боковушке», — Маша улыбнулась, — он хороший.
— Значит, у нас два адреса.
Шпалы замельтешили под ногами. Узкая плита с рубчиками. Маша перемахнула сцепку легко, Сормов же чуть не подскользнулся.
Три вагона. Всего три.
Следующий был более чем наполовину армейский, мужской. Люди сидели в форме. Поблескивали звездочки на погонах. Тускло отсвечивали лычки.
— Мухин Иван Андреевич, двадцать лет, огнестрельное ранение...
— Сангарин Алексей, люблю маму...
— Там, у поселка, эти суки фугас и прикопали...
Маша снова взяла Сормова за пальцы. Потрескивали плафоны. Темнела дорожка. Снаружи проносилась кипень белая, вьюжило, видимо.
Женька, Женька, Женька, думал Сормов. Я уже близко.
Как ни тихо они скользили, а сзади опять поднимались им вслед. И опять был тамбур, и сцепка, и длиннорукая тень глядела из-под потолка.
Новый вагон. Люди, ожидающие станции Рай.
— Это же я сам и запустил, надсадил печень...
— Затем «приход» все короче, а «ломка» все длинней...
И новый вагон. Господи, думал, оглядываясь, Сормов, как я назад—то...
Тамбур-фигура-тамбур. Опоры моста за окном. Долгий гудок.
— Пришли, дядя.
Маша, отпустив пальцы, умчалась вперед. Замахала ручками, приплясывая, у бокового места. Шустрая. Веселая.
— Это деда Порфирий Степанович.
Старик был морщинист и вислоус. И крепок. Узловатые пальцы. Светлые глаза. «Гусиные лапки» тянутся к вискам. Клетчатая рубаха. Теплая безрукавка на овчине.
— Здравствуйте.
Сормов наплевал на указания. Подумаешь! За ним и так уже толпились. Мягко касались. Дышали. Трогали. Стояли тесно.
— Здравствуй и ты, — тяжело мотнул седой головой дед. — Машку пришел забирать?
Сормов посмотрел на девочку.
— А двоих можно?
Порфирий Степанович грустно улыбнулся.
— Не за Машкой, значит.
— За сыном.
— Что ж, тоже хорошо.
Сормов выложил на столик перед стариком носочную пару.
— Вот, это вам.
Порфирий Степанович накрыл серую шерсть ладонью. Глаза его увлажнились.
— Зовет, Лена, зовет. Спасибо, — он смахнул слезинку желтоватым ногтем давнего курильщика. — Ты иди, ищи сына-то, Машка покажет.
Сормов пожал старику плечо. Шелест голосов взвился, едва он отступил.
— Возьмите меня, меня...
— Канагарин, у меня дети...
— Марина Шумова, я все, что угодно...
Сормов поймал Машу за руку:
— Веди.
За спиной двигались, сопели, сбивались в толпу. Места с тридцать первого по тридцать шестое. Шестеро. Две женщины, одна с грудным ребенком, четверо мужчин.
У окна... Нет, не похож.
— Где-то здесь, — Маша потянула Сормова дальше.
Тридцать седьмое — сорок второе. Пружина в Сормове задребезжала, зазвенела, острым концом пробуя сердце.
— Женька!
Сормов упал, поднялся, вклинился между подростком в горнолыжном костюме и сыном, затормошил, заревел, не осознавая, что ревет, обнял.
— Женька!
Сердце пропустило такт. Вдох-выдох. Туман в глазах. Рука сына несмело нашла Сормовскую спину.
— Папа?
— Я, сын, я. Я за тобой.
— Папа...
Сын уткнулся в пуховик, завсхлипывал. Сормов вжимал его в себя, чувствуя щекой дрожащую макушку.
Здесь! Здесь, на дурацком поезде. Теперь ссадить.
— Пойдем, пойдем!
Он поднимал сына вместе с собой. Желтая футболка сбивалась в складки. Голые ноги нащупывали пол.
Маша сидела на полке напротив, горбилась, уткнувшись локотками в коленки, а кулачками подпирала подбородок. Разглядывала сандалики.
— Ну-ка, — подмигнул ей Сормов, — пошли со мной!
— С вами? — обрадовалась девочка.
— А что? Держись за штанину.
— Ура!
Так и пошли — Сормов, Женька и Машка чуть сзади, почти верхом на правой ноге. Впереди толклись. Впереди белели измученными лицами.
— И нас!
— И меня возьмите, пожалуйста.
— Я всех не могу, — отпирался, увязая в толпе, Сормов. — Не могу всех!
На него смотрели ненавидящими глазами. Кто-то повис на сыне. Кто-то пролез под руку. Взвизгнула Машка.
— Ну что ж вы как нелюди-то, — стонал Сормов, по метру, по полметра пробиваясь сквозь, — в шаге от Рая, а туда же...
Ему казалось, еще чуть-чуть — и он сорвется, полезет в драку. Женька уже отпихивался, свистящим дыханием обдувая ему щеку.
— Мы с вами!
— Пожалуйста.
Свет мигал, выхватывая то старуху со сморщенным лицом, то какую-то худосочную девицу с острым носом, то орущего мужика со всколоченной, словно наэлектризованной шевелюрой.
— Своих ждите! — кричал Сормов.
Ключ где? Ага, в кармане. Есть ключ. Машка? Он нащупал стриженую головенку. Держится. Ну и хорошо.
— Пап, я рядом! — просипел Женька.
— Вперед, вперед!
Напрягая жилы на шее, Сормов рванул. Кто-то отскочил в сторону, кто-то рухнул между полками.
— Что это здесь?
Гулкий голос перекрыл и визги, и крики, и шум крови у Сормова в голове. Проход вдруг сделался пуст. Люди отхлынули. Высокая темная фигура шла от тамбура навстречу. Словно под ветром развевался плащ, со звоном впечатывались в дорожку каблуки, прятались за спиной длинные руки.
— Что ж вы...
Лицо незнакомца казалось размытым.
— Я только сына спасти, — сказал Сормов.
— А ее? — указал незнакомец на девочку.
— Ее тоже.
Незнакомец качнул головой.
— Пойдем провожу.
Плащ вспух темной волной. Незнакомец развернулся, походя накрыв пассажира с краю широким рукавом. Вспыхнул янтарем косящий глаз:
— Ну?
— Уже.
Быстрый шаг. Мелькает склонившийся к подарку Порфирий Степанович. Маша — на сгибе локтя. Женька — чуть сзади. За ними, поотстав, неуверенно, осторожно, но все же тянулись люди.
Маша сцепила пальчики на шее, шептала что-то непонятное. За окнами гудело и фыркало белым. Ух, знатная метель!
За фигурой они проскочили сцепку, вагон, еще вагон, не обращая внимания на преследующие их шорохи.
— Ключ готовьте! — на ходу крикнул незнакомец.
Сормов полез в карман. Стук колес то наплывал, то отдалялся. Стенки вагонов плясали, блестя металлом поручней. Пол так и норовил уйти из-под ног. Свет, тьма, люди.
— Женька!
— Я здесь, папа!
Фигура впереди уже придерживала дверь в тамбур.
— Быстрее!
Сбоку, из проема купе, возникла проводница:
— Дайте девочку, я подержу.
— А, тетя Наташа...
Сормов мягко сгрузил Машу на накладное плечо проводницы. Выдохнул. Ключ, зараза, вроде бы и нечему зацепляться, круглый, отшлифованный, надо же, зацепился. За нитки изнаночные, что ли? Узкий карман, три пальца уже много.
— Что вы там? — возник нервный незнакомец.
— Женька, иди, — сказал Сормов.
Сзади накатывали голоса.
— И нас!
— Пожалуйста, и нас!
— Да что ж вы! — незнакомец силой втащил Сормова и Женьку в тамбур.
Клацнула дверь. Проводница с Машей на руках прижалась к стеклу с той стороны. Кто-то еще вырос за ними.
— Эй, это что? — разозлился Сормов.
— Извините, — сказал незнакомец, — в вашем билете был указан только сын.
— А девочка?
— Извините.
— И что?
— Сейчас вы сойдете, — незнакомец забрался в темный угол, — и все для вас будет кончено. Прощайте.
— А они?
Сормов впустую подергал ручку, приник к стеклу. Проводница старалась улыбаться, но у нее плохо получалось. Маша водила ладошкой, то ли пытаясь очистить стекло, то ли прощаясь. Большие серые глаза были серьезны.
— Но так же нельзя! — крикнул Сормов.
— Вставляйте ключ, — донеслось из угла.
— Пап, мне холодно, — скорчился Женька.
— Сейчас, Женька.
Карман треснул. Ключ освободился. Вставить. Провернуть. Отойти и открыть ступеньки.
Дохнуло морозом. Снег закружился, залетая внутрь. В слабом свете заскользила снежная насыпь. Вспышкой мигнуло и сгинуло дерево.
— Женька! — Сормов подал сыну руку.
В дверь рвался ветер.
В желтой больничной футболке сын казался страшно худым.
— Ну, все, — Сормов обнял Женьку, обернулся: — Его просто ссадить?
— Да, — ответила высокая тень.
— И где он окажется?
— Очнется в больнице.
Поезд подтормаживал. Косой чертой мелькнул столб.
— Папа, — сказал Женька, спускаясь на ступеньки, — ты за мной?
— А то, — кивнул Сормов. — Ну, давай...
Макушка сына белым выстрелила в темноту, Сормову даже послышалось приземление в сугроб. Но, конечно, это было вряд ли. Потом он захлопнул дверь. Пружина внутри, взвизгнув, распрямилась.
Сормов подмигнул проводнице и Маше за стеклом, подумал: «А для чего я еще здесь?» и шагнул в угол.
— Высокий, — сказал он, — я ж знаю, ты добрый, где здесь у вас стоп-кран?
_________________________________________
Об авторе: АНДРЕЙ КОКОУЛИН
Родился в городе Нарьян-Мар Архангельской области. Живёт в Санкт-Петербурге. Окончил Ленинградский Финансово-Экономический институт.
Публиковался в коллективных сборниках и журналах «Полдень, 21 век», «Вокруг света» и др. В ближайшее время в издательстве АСТ авторский сборник.
|
|
