Редактор: Анна Харланова
(рассказ)
Вначале разгребли снег, спилили столбы у скамьи, вкопанной на междурядье, освободили место под могилу. Потом жгли костер, отогревая твердую землю, били в нее заступом, ковыряли, перемешанную с пеплом и угольями, ворочали глыбы ломами. Лаврский колокол отбивал час за часом, вырастал сбоку ямы бурт мерзлозема, похожий на пирамиду, дно могилы медленно уходило вглубь. Матвей Рыжов, мужик смирный и зачастую молчаливый, в этот раз первым заговорил:
– На Шипке вот также тяжело шанец копали, проморозило нас там добре… А земля тяжела, камениста.
Молодчик Гришка, – вольная непокорная душа, – сдвинул шапку на затылок, шумно потянул воздух, через щербину в зубах, уставился на Матвея, деланно удивился:
– Ты гляди, наш молчун бормотать умеет.
Третий могильщик, пожилой и немного согнутый, на миг остановил работу, глянул на обоих и снова взялся за лом. Звали его Тихоном, был он старшим в их небольшой артели, но это не мешало Гришке постоянно трунить над ним: «Что, старый, гнешься? К земле тянет? Уж сколь ты ее родимую за свой век поковырял, знамо дело она тебя манит. Теперь, говорит, я тебя, старик, помучаю-покуражусь». И хохотал в одиночку над своими шутками. Он и над Матвеем пытался злорадствовать, как только пришел в артель, но тот никогда не отвечал ни на людскую злобу, ни на благодарность. Матвей любил слушать кладбищенских птиц по весне или, усевшись рядом со сторожкой на лавочке, наблюдать, как сходит по вечернему небу солнце к горизонту, а дня при этом почти не убывает, и любовался музыкой белых ночей. В человеке же Матвей ценил только работу его рук: он глядел на каменные склепы, на фигурные решетки и литье оград, на мраморную богатую скульптуру.
Гришка слышал от него за год работы не больше полусотни слов, и сегодня, одаренный небывалой щедротой, вспомнил, что видел Матвея на какой-то государев праздник с умытым лицом, расчесанной бородой, в начищенных сапогах и с серебряной медалькой на старой ватной куртке. Он запомнил эту медаль, но она не помешала Гришке раздавать Матвею шутейных «лобариков» и «лещей», которыми он снабжал Матвея почти всякий раз, когда проходил мимо без работы. Матвей на эти легкие тычки в свой лоб и загривок не обращал внимания, они для него были столь же невесомы, как и падавшие на воздух Гришкины слова.
В кладбищенскую ограду прибывал народ, толпился вокруг храма, где шло отпевание. Серо-коричневую рябь из шуб, крылаток и пальто разбавляли пятна белых букетов. Гришка часто останавливался, с деревенским любопытством глядел на людей:
– Все цветы, небось, в городе скупили. Видать, знатного сегодня закапываем, генерала иль министра.
Из храма сквозь толпу пролез сторож, сбежал по ступенькам, торопливо подошел к могильщикам:
– Авдеевич антересуется: поспеете вовремя? Заминки не будет?
– Скажи ему, пусть не лезет не в свое дело, – нахохлился Гришка. – Все объять – рук не хватит, и задок треснет.
Сторож сердито глянул из-под бровей:
– Тихон, держи своего щенка на привязи, а то я ему хвост защемлю.
Тот спокойно глянул на сторожа:
– Передай Авдеевичу: все будет, как надо. Успеваем.
И так же размеренно продолжил выкидывать нарубленную землю из ямы. Сторож знал, как и все кто работал на кладбище, что Гришка с Тихоном из одной деревни. Мальца прислал с письмом, писанным рукой приходского попа, отец Гришки, бывший приятель Тихона, умолял пристроить сына хотя бы на зиму, чтоб тот даром не объедал семью, и без того страдавшую от бескормицы. Тихон прогнал слабосильного забулдыгу из своей артели, принял на его место Гришку, месяц ходил на исповедь и каялся в грехе, пока батюшка не запретил ему в четвертый раз рассказывать об одном и том же. Гришка пережил в городе зиму, остался на весну, перелетовал и справил год своего артельного житья, выставив в этот день бутылку «Царской». Тихону «лобариков» с «лещами» не раздаривал, но и уважения не имел, смеясь над его скорой немощью: «Ты б, старый, могилку и себе загодя вырыл, а то ведь близко она уже пододвинулась, того и гляди проглотит», и снова похихикивал в одиночестве.
Тихон выгреб последние мерзлые комья, сдернул колпак, перекрестившись мелкими взмахами, шепотом произнес краткую молитву. С кончика его носа на дно упала капля пота. Он выбрался по коротенькой лестничке, поглядел на храм.
Народу стало еще больше, и он все пребывал, между могилами струились людские ручейки, но человеческого шума и говора не было слышно, толпа с глубоким молчанием слушала храмовое отпевание, волной прокатывалось по ней единообразное поднятие рук, творящих знак креста. Люди, зная, что скоро гроб понесут, взбирались на крышу кладбищенской сторожки, иконной лавки и свечного магазина.
Тихон вспомнил такой же зимний день, только не в конце января, а перед самым Рождеством. Лет ему, как нынче Гришке, первые дни в городе. Толпой зевак его занесло на солдатский плац, народу невпроворот. Тихон полез по стене брандмауэра на крышу, сел выше четвертого этажа, там тоже целые ряды охочих до зрелища, и плац, как на ладони. Посреди площади разрыто три могилы, тут же вкопано три столба, к ним привязаны узники, на голове у двоих по мешку натянуто, третий – с непокрытой. Напротив приговоренных два ряда штыками ощетинились, дулами в узников смотрят. Неподалеку эшафот поставлен с перилами, там тоже кандальники в коричневых халатах, участи своей ждут, конвой в касках с железными шишаками, их по периметру держит.
В толпе нетерпение, лица бледные, красные с мороза, сосульки на бородах, кто кушак нервно теребит, кто рукавицу сжал и забылся, покусывает яростно. Тихон помнил, как напитало его это нетерпение, и он тоже второпях думал: «Ну, давай же, палите уже. Сколько ждать можно?». Бесконечно долго стоял командовавший расстрелом с поднятой и зависшей вверх рукой, сжимавшей саблю.
Но примчалась на плац пролетка, из нее выскочил человек и вручил конверт, кому следовало, а тот приказал расстрельной команде опустить оружие. Народ расползался с крыш разочарованным.
Тихон сидел еще долго, пока окончательно не промерз. Он вспоминал, как мальцом вел из сарая на задний двор их старую корову. Была весна, повсюду дыбилась молодая трава, и когда раньше гнал маленький Тишка корову на выгон, она бросалась насыщать себя сразу, как только выходила из сарая: объедала любой куст на улице, срывала зубами каждый встречный цветок. Теперь же она ни разу не наклонила голову, потому что чуяла запах железа и знала, что на заднем дворе ее ждут молот и острый мясницкий нож.
Тихон вернулся из воспоминаний. Рядом стоял Гришка, шумно высмаркивал поочередно каждую ноздрю, влага летела на дно могилы.
– Ты хоть гляди, куда соплю кидаешь! – рассердился внезапно Тихон. – Год работаешь, стервец, а делов не знаешь!
Гришка удивленно взглянул на Тихона, пару раз хватанул ртом воздух, как карась на песке, по привычке готовый ответить. Даже у Матвея в удивлении округлились глаза, таких нот он не слышал у Тихона за все года работы.
– Струмент убери, – немного смягченным голосом добавил Тихон и кивнул Гришке на лежавшие около могилы лопаты.
Тот уже оправился от первого потрясения, выдержал долгий недобрый взгляд на Тихоне, стал с ленцой подбирать лом, кайло и лопаты, небрежно бросал их за курган вывернутой земли.
Голоса певчих раздались громче, из глубин храма, на паперть вышел и медленно поплыл над головами открытый гроб с покойным. Тихон снова замер, припоминая что-то или просто невовремя растерявшись, потом стал обходить могилу по краю, неловко оступился и, балансируя, завис над разрытой ямой.
В каждой артели свои правила, свое суеверие. В артели у Тихона считалось дурным знаком невзначай упасть в вырытую собственными руками могилу. Стоявший близко Гришка ухватил Тихона за рукав. Тихон боролся, помогая тянувшему его наружу Гришке, но все сильнее Тихона тянуло ко дну.
– Не удёрживай… Брось, Григорий… Не удёрживай…
Пока замешкавшийся и стоявший с другого бока ямы Матвей оббегал земляной курган, Гришка пересилил, оттащил Тихона от края. Оба они стояли в смущении, озадаченные, Тихон кряхтел и пытался что-то вымолвить. Гришка тоже мялся с мужицкой косолапостью, в волнении подергивал головой:
– Ты это… зачем это, отгонял меня? Я, по-твоему, чего?..
Пение приближалось, Матвей молча подхватил часть инструментов, пошел прочь от разрытой ямы, давая место процессии. Тихон с Гришкой, опомнившись, подобрали остальное, догнали его.
В безветренном тихом воздухе висел только голос отпевавших, ни единая снежинка не кружилась. Ударил скорбно лаврский колокол, со звонницы порхнула стайка сизарей. Одна птица обогнула всю толпу, пролетела, перечеркнув посередине процессию, присела на заготовленном, еще не воткнутом в землю кресте. Она недолго смотрела в пустые глаза высеченного из камня ангела, поднялась с тихим воркованием и полетела в сторону солдатского плаца.
Белыми цветами устелили горожане зарытую могилу, будто заново укрыли январским снегом.
_________________________________________
Об авторе:
КАЛАШНИКОВ МИХАИЛ АЛЕКСАНДРОВИЧ Родина – село Белогорье, Воронежской области. Окончил педагогический университет по специальности «История».
Лауреат премий «Щит и меч Отечества-2017», «Хрустальный родник-2018», «В поисках правды и справедливости-2018», им. Исаева (2020), «Во славу Бориса и Глеба-2021», шорт-лист «Болдинской осени-2021», приз в номинации «Новое имя» журнала «Сибирские огни» (2022), им. В. П. Астафьева-2023. Автор романов «Летом сорок второго» (Эксмо-2022), «Красный демон» (Эксмо-2023), «Расплавленный рубеж» (Эксмо-2023), «Челюскин. В плену ледяной пустыни» (Эксмо-2023). Публиковался в журналах: «Подъем», «Наш современник», «Сибирские огни», «Роман-газета».
скачать dle 12.1
