ВКонтакте
Электронный литературный журнал. Выходит один раз в месяц. Основан в апреле 2014 г.
№ 226 февраль 2025 г.
» » Ольга Фатеева. 3004-GH9S-KERM-ZYJD (часть 1)

Ольга Фатеева. 3004-GH9S-KERM-ZYJD (часть 1)

Редактор: Анна Харланова


(повесть, часть 1)



События и герои вымышлены, совпадения случайны.

I.
Я каждый день вскрываю трупы. Вот, например, Валерий Михайлович, сорок шесть лет, ожоги, пятьдесят койко-дней в стационаре. Койко-дни придуманы для страховых выплат, поэтому, даже если вы пробыли в больнице всего один час, на обложке истории болезни напишут целый день.
Валерий Михайлович запелёнат в марлю, как в кокон, марля местами рыжая от йода. Из кокона выглядывают голова, ступни и кисти. Ногти ровно подстрижены, волосы чистые, даже сохранился косой пробор и зачёс налево. Побрить только не успели –– это не страшно, санитары побреют. За пятьдесят дней все ожоги должны зажить, но у Валерия Михайловича правая рука, грудь, немного живот, спина и бёдра в красных нагноившихся подпалинах в сеточку. За пятьдесят дней ему успели сделать несколько пересадок его же кожи, лоскуты надрезают в шахматном порядке и растягивают трансплантат, места пластики напоминают плетеную сумку-авоську. Валерий Михайлович тихий алкоголик, горькую пьёт уже двадцать лет и сам охотно об этом рассказывает. Рассказывал. Только вот шутка издевательская: в больницу приехал трезвый. Обидно. И все последние пятьдесят дней ни глотка. Принести некому, жил Валерий Михайлович один, жена с дочкой много лет назад его бросили. И смерть на сухую пришла.
У нас он тоже задержался, почти на месяц, я на днях спускалась в подвал покурить, он всё лежал в холодильнике небритым. Пока полиция разыскала бывшую жену и дочку в области – приехали две толстые блондинки с синей подводкой вокруг глаз, кричали, суетились. Никак не могли взять в толк, от чего папа умер. Борщом обварился. Целую кастрюлю вылил на себя. Если бы на секцию не пришёл лечащий врач, который и сделал эту запись в истории болезни, я бы тоже не поверила.
«В связи с тяжёлой эпидемиологической обстановкой… Медицинскому персоналу всех специальностей освоить… Интерактивные модули».
Прошлую неделю мы учились в симуляционном центре в больнице в Северо-Восточном округе. Интубировать и ставить катетеры. Забытые институтские навыки, в институте так и не освоенные. В учебном центре бесконечные коридоры с мягкими диванами и композициями из искусственных цветов. Пахнет столовой и сигаретами. Главврач больницы сам курит, поэтому на восьмом этаже оборудована курительная комната, вход разрешён и для пациентов и их посетителей. Панорамные окна в пол –– у вас под ногами квартал старого города. Жёлтые пятиэтажки с газовыми колонками и четырёхметровыми потолками, застройка немецких военнопленных. В коридорах центра на стенах репродукции «Урока анатомии» Рембрандта, «Чумы в Ашдоде» и дары современных авторов. Вот, например, Никас Сафронов, портрет чумного доктора с белой кошкой на руках. Говорят, позировал сам главврач со своим мейн-куном. Болтают, наверное. Коридоры, как бронхиальное дерево в лёгких, заканчиваются гроздьями аудиторий и залов, как альвеолами.
В каждой учебной комнате манекены на все случаи жизни. Вот здесь вас неожиданно обольёт рвотой или кровью во время санации ротовой полости. Здесь беременная кукла родит здорового, а вот здесь нездорового младенца. Сатурация падает, девяносто пять, девяносто. Я нахлобучиваю на розовое бесполое тело кислородный шлем –– он ближе всего –– и начинаю звенеть и мигать красным. Не я, конечно, а манекен и каталка под ним. Шеф отвешивает мне воздушный подзатыльник:
–– Тебе только трупы в морге вскрывать.
Изящная шутка.
За неделю обучения на работе скопились экспертизы, полиция почти сидит у меня на голове и долбит сразу десятью клювами –– мне нужно закончить десять случаев. Все первые сутки я приклеена к стулу, молочу по клавишам. Двадцать минут забытья головой на столе, подложив двухтомную историю болезни, и ещё два раза по сорок минут, свернувшись клубком в кресле, вместо подушки большой затвердевший от долгого употребления серый кот с запахом пыльной тряпки, хорошо ещё, выпуклые пластмассовые глаза ему предусмотрительно оторвали. Дочь присылает мне восемь роликов про сов: сова чихает, дом, где тебя ждёт сова, сова говорит: «Спокойной ночи!», сова с длинными лапами и так далее.
В нашей профессии всегда так: неравномерность, пиковые нагрузки, резкие всплески и неожиданное затишье. Когда тебе очень нужна пауза и ты просишь высшие силы утром по дороге на службу выдать один библиотечный день, чаще всего завал ещё больше, и ты торчишь в секционном зале до ночи.
Сегодня мы перешли на суточный график работы, сутки трое. К нам пока никого не привезли. Вадик тоже в команде, у себя в отделении. Я волнуюсь за него, всё-таки ему за пятьдесят.
Снег хлопьями залепил окна, подходящая погода для конца марта. Во внутреннем дворе в сумерках светится только крыльцо приёмки трупов, фонари в сквере вокруг погашены, на белых скамейках сквозь тонкий свежий налёт просвечивают полукруглые очертания –– последние на сегодня катафалки недавно разъехались, полчаса назад на лавках хохлились родственники, как на насесте. Здание изломано буквой «П», в коридоре напротив вижу расплывчатый кружок лампы и массивную фигуру, дорисовываю про себя ночного санитара за столом. Сейчас он протянет правую руку и снимет с крючка заранее нарезанные бирки –– какая у нас там сегодня клеёнка? Коричневая, тёмно-розовая, зелёная? Я открываю окно, машу ему. Кабинеты и коридоры с белыми лампами дневного света как аквариум в темноте.
На сутки мы выходим по двое. Сегодня абсолютно пустая смена, это бывает. В нашем тихом районе теперь умирают меньше, на улицу не выходят, под машины не попадают, окна не открывают. Сидят по домам и стараются не умереть. Из больниц выписали всех, кого смогли, освободили палаты под вирус.
Всё-таки странно: мне скоро сорок три, я принимаю решения, давно уехала из родного дома, дочь, муж, а мама слушает телевизор и указы правительства, но не меня. В последний приезд вообще только блины печь доверила. Два дня сама варила куриный бульон с лапшой, тушила мясо, варила компот, рис на кутью. Не подпускала меня к плите. Я звоню Вадику, объясняю, где на кухне лежит книжка с рецептами, на вырванном листке записаны блины.
Лью переливчатую желтовато-серую жижу на сковородку. В Челябинске минус десять, сугробы из неопрятных грязных серых куч, что сгребли, расчищая дороги. Во дворах укатанные, утоптанные пласты лежат неровными колеями, ходят люди, ездят машины. Для февраля тепло. Хорошо, есть солнце. Вадик говорит, в Москве опять пасмурно, хмарь.
Тесто пузырится, набухает, на месте лопнувших пятачков остаются мелкие дырки. Я люблю кружевные блины. Это легко сделать, если перед каждым блином наливать в разгорячённую сковородку немного масла, чтобы оно успело зашипеть и брызнуть. Масляные пузырьки прорываются в тесто, решетят блин, кружавят.
С Вадиком мы составили график, чтобы кто-то обязательно был дома. Живём мы вместе, а вот работаем всё же по отдельности, что не мешает нам устраивать производственные совещания дома.
В соседней больнице с вирусом умерли двое. Очень хочется хотя бы одним глазом взглянуть, что там внутри на самом деле. Двадцать четвёртое марта, восемь утра, первые сутки в новых условиях закончились.
Первыми пришли бабушки-соседки. Втроём. Мама суетится, прибегает ко мне на кухню. Соседками занята мамина заклятая подруга Нина, которую мама за глаза частенько ругает. Мама живёт одна.
Девочки, говорит Нина, проходим, вот сюда, давайте одежду, садимся. Кто с кем. Думаю, вам, девочкам, лучше сесть рядом. Я выглядываю поздороваться. Тёмный каштан и баклажан, над ушами непрокрашенная седина. Помыли головы, перстни с рубинами, под тёплыми кофтами мнутся блузы, задрались рукава, сбились воротники. У мамы жарко, девочки сидят в кофтах, не снимают и даже не расстёгиваются. Готовые в любой момент подняться и улететь.
Я волнуюсь, как перед экзаменом. Выступаю я хорошо, стоит только выйти на трибуну, не важно, в зале суда или в больнице на клинической конференции. Мамино доверие –– «испеки хотя бы блины» –– и моя ответственность за это равны всем выступлениям и даже перекрывают их.
Первые пять блинов приходится скормить дочери. Она их любит, часто просит, а я довольно равнодушна.
Мама выхватывает у меня из рук сковородку. Молча сваливает шестой комок в тарелку.
На бабушкины поминки, на годовщину, мама созвала всех окрестных старух, родных, неродных и всяких. Блины она требует без дырок, ровные, сплошные. Ругает, как в детстве. Я люблю кружевные, но не всегда выходят. Заведёшь тесто, то ли муки на щепотку больше сыпнешь, то ли масло подсолнечное не то, то ли соли мало, –– льёшь на сковородку, а блин гладким кругом и растекается. Без единого пузырька. Когда блин печётся такой, подсыхает очень, складываешь его уголком, вчетверо, а он трескается на сгибах.
Соседки неожиданно блины мои хвалят, мамина подруга выдаёт меня, мама молчит.
На работе теперь покой и тишина, как по субботам, когда нет шефа, выходит дежурная бригада, мало людей, простор. Теперь каждые сутки так. Спешить некуда, вскрывай не хочу, трупов по-прежнему мало.
Я люблю читать записки психиатров. Там мало про симптомы и клинику и много про жизнь. Вот Елизавета Петровна девяноста лет. Хорошо выглядит, руки толстые, в ямках, кожа долго не расправляется, режешь и с жира стекает вода, отёки. Одна нога у Елизаветы Петровны толще другой, пятьдесят четыре сантиметра против сорока девяти. Чёрные губы в отслаивающихся корках, Елизавета Петровна пахнет на всю секцию, как огуречный маринад. Медицинская карта скучная, про нарушения сознания и неправильный ритм сердца. Из кармашка на обложке, который пухнет от миллиметровых лент ЭКГ, выпадает сложенный лист, протёршийся на сгибе. Консультация психиатра. «Родственники думают, что пациентка могла по ошибке выпить уксусную эссенцию. Передвигается самостоятельно, везде ищет спиртное». Моя мать не пьёт.
Здравствуй, Олечка. Я не выхожу из дома, напугал Путин. Мне нужны продукты, лекарства, воздух, всё равно придётся покидать квартиру, а как защищаться от этого вируса –– неизвестно. Очень волнуюсь за тебя, много контактов в транспорте только. А на работе твоей! Одно говно и сплошная зараза. Говорили мы с бабушкой тебе, но разве ты кого послушаешь. Привлекать соцзащиту не хочу, я ведь на ногах. Что мне эти волонтёры. Придут, что они там купят, старое, просроченное. Да ещё жирное какое-нибудь, а мне нельзя.
–– Да, мама, я помню.
Вчера надела две маски и в восемь утра пошла в «Молнию» за продуктами, пока народу мало, потом во дворе пусто было, я постояла минут двадцать, потом стирала шерстяные вещи, сделала уборку и купалась. Я и так по две недели не убираюсь. Что же, мне теперь грязью зарастать. Вон у вас не квартира, а натуральный срач, что у Вики в комнате делается! И ни слова ведь не скажи. Говоришь ей, не дом у вас, а как у бомжей, а она ещё указывает мне, сопля малолетняя, как говорить нельзя. У нас ужесточили меры, но в конце недели надо будет опять купить продуктов, паспорт с собой надо брать, что я живу рядом, если остановят.
Показывают, что многие ходят в масках и у нас, и за границей, и у вас, ну что, тяжело тебе надеть, что ли. Ну конечно, одна ты только умная и всё знаешь. А целые страны идиоты, и врачи везде идиоты, и правительства, вон ведь что делают, какие меры принимают, откуда взялась только эта зараза. Ты со своими коллегами что угодно не понимай, а маску носи. Носи, я тебе сказала. Ты вообще не врач, а не пойми кто. По телевизору всем маски говорят одеть.
–– Не смотри телевизор.
Полицейские останавливают у нас машины, пока не штрафуют, про людей пока не слышала, целый месяц не выходить, очень тяжело. Ты не сердись, но почему показывают весь мир в масках или респираторах? Что же, все точно дураки?
Рада бы не циклиться, если бы ваша Москва не была рассадником, если бы придурки не летали и во время эпидемии. А десять тысяч заболевших, и впереди Москва, это как, а?
В нашей маленькой кухне на работе есть ниша, завешанная бамбуковой шторой, в нише полки. Наш бар и кладовка. Виски и коньяк –– бутылки початы, горизонтальный уровень понижается с каждым днём. Пино нуар и брют –– их никто, кроме меня, не пьёт. Трескучие палочки, складывающиеся в две облупившихся пальмы на берегу, оповещают всех, если кто-то лезет в запасы. Солёные огурцы, помидоры, патиссоны, варенье вишнёвое и яблочное. Окна раскрыты, курить бегаем на улицу, тёплые сумерки перемигиваются фонарями. Морг в глубине больничного парка, машины от нас далеко, по дорожкам грохочет и дребезжит тележка с чистым бельём из прачечной. Держим совет. Требуются добровольцы в ковид-барак. Мы загибаем пальцы по кругу, чокаемся. Сможем ли. На пожилой лаборантке пальцы заканчиваются –– накладные ногти, стук по клавиатуре слышно с улицы, мелирование, ипотека для дочери с новым мужем и чёрные комедоны размером с пшено по мясистому, пористому носу: «Я туда не пойду», –– и смотрит каждому в глаза.


II.
Вскрывать. Я, я, я хочу. Я хочу увидеть вирус в лицо. Потрогать, рассмотреть в микроскоп. Вадик, когда встречаемся дома, –– кто-то ложится спать, кто-то встаёт, через день меняемся –– отмахивается и советует умерить пыл: не наигралась, что ли, за двадцать лет работы? –– но не настаивает. Дочь провожает фанатскими кричалками, чтобы поддержать мой боевой дух.
С 1 апреля я работаю в отдельной секции с инфицированными трупами, которых нет.
Совсем рехнулась? У тебя ребёнок, дура! О нём кто позаботится, я старая уже, была бы ещё хоть помоложе. Сорок лет, а ума нет. Да какой ты врач, ты лечить не умеешь.
–– Да, мама, я боюсь людей.
Как привыкла там, ещё с общаги, в дерьме жить, так и ковыряешься в дерьме. Мы с бабушкой тебе говорили, Оля, возвращайся обратно, Оля, приучай ребёнка к еде, приучай, помаленечку, потихоньку, по ложечке впихивай. Встала с утра, бабушка яблочко почистила, изюма намыла, всё за тобой, за вами ходила. Всё полезного хотела, чтобы вы ели. Бабушка в медицине больше тебя понимала, ты простых вещей вон не знаешь.
Как говорили, не говори ты ребёнку, где ты работаешь, не надо, зачем ей знать. Мы вон соседям до сих пор никому не говорим. Так, врач и врач, а какой уж там врач и ладно. А ты назло нам с бабушкой, как кто придёт, давай про свою работу, про говно своё, рассказывать.
Я прячусь. Не отвечаю на звонки, не читаю Whatsapp, как будто заснула и несколько дней не просыпалась. Прятаться хорошо в историях болезней, почти как в романах с продолжением и семейных сагах. Расклеивающиеся фолианты на каждой странице повторяют пульс, частоту дыханий, баллы по ШКГ. Пальцы сохнут от перелистывания, дубеют, собирают пыль. Пальцы сохнут под перчатками, и не спасает никакой крем, даже наш убойный медицинский.
А сейчас-то куда лезешь, рехнулась совсем, никакого покоя с вами нету, ни одного дня спокойно прожить нельзя, что-нибудь да вы устроите. Взяла бы отпуск, за свой счёт бы взяла и сидела бы дома, с ребёнком. Ничего, с голоду не умерла бы, экономить надо, мы тебя всегда учили. Мы вон с бабушкой спички раньше экономили, от одной зажигали, и теперь я экономлю. Я воду-то просто так не лью, пока течёт, прогревается, я в ковшичек набираю, а потом в унитаз сливаю. И роллы не заказываю.
–– Мама, Вике на день рождения один раз заказали.
И тебе говорили, нечего было на работу сразу выходить, ребёнок болеет, в садик плохо ходит, ты тоже болела месяцами, бабушка всё с тобой нянчилась. А ты, кукушка, ребёнка своего единственного на нянек чужих бросила и побежала. Куда бы побежала-то, а то к трупам своим, совсем трёкнулась. Сейчас-то хоть ребёнка побереги, дома сиди, уроки с ней делай. А ты что опять! Больных этих заражённых резать. Сдохнешь, кто за ребёнком ходить будет. Я помоложе была бы, к себе бы хоть забрала. Мы и гуляли с ней вместе, и книжки читали бы, и на кружок какой-нибудь ходили. А ну и что, что ей уже тринадцать, и ничего такого, подумаешь, это вы всё бабушек и матерей стыдитесь. Себя постыдись, что творишь-то, что ты творишь!
Моя секция на один стол, здесь нет компьютера, договорились, что будем писать на диктофон, нашли чей-то старый, чтобы не выносить из красной зоны и похоронить потом здесь. Теперь я работаю каждый день, без выходных и праздников. Приезжаю к семи, иду в свой зал: выключить кварцевую лампу, проверить приготовленный костюм, респиратор, щиток на лицо, наточить ножи, которые легко рассекают подброшенный лист бумаги и волос, стряхнутый с головы, заменить дезинфицирующий раствор в лотке для инструментов и баках для отходов класса «Б». К семи уже давно светает, ни души, из-за церкви и высотного корпуса выглядывает родной двухэтажный морг, лестница начинается сразу, как входишь, между первым и вторым этажами протянуто длинное окно с переплётом из восемнадцати частей, по три по горизонтали. И хотя утренние сумерки к моему приходу рассеиваются, каждый день эффект всё равно ошеломительный. Серое графитное здание яростно мигает фиолетово-синим, всполохи проходят через десять секунд, добивают до дальних уголков больничного парка, думаю, не дают спать в большом корпусе, видны на проспекте и слепят глаза, чем ближе подходишь. Меня встречает ночной санитар и который день молча качает головой: «Нет, вирусных не поступало».
Я выключаю кварцевую лампу. Эта установка из будущего, напоминающая фантастические фильмы моего детства, стоит в моей секционной, пульт управления на санитарском посту. Это серый агрегат мне по пояс, с ключом на цепочке, как у ракетного чемоданчика, тумблерами и рычагами. Нажимаешь на кнопку и лампа, как обычная лампа накаливания, только раз в десять больше, прячется обратно в установку, переспрашивая, уверена ли я, что процедура проведена в полном объёме. Хитрое устройство после ввода в программу размеров помещения, условий загрязнённости, само рассчитывает время и мощность действия. Как только карантин закончится, мы вернём чудо-технику в интенсивную терапию.
У меня сокращённый рабочий день, у нас обычные рабочие дни и так короткие, вредные условия труда, а мой день ещё короче, как выходной или праздничный, у меня теперь каждый день Новый год или Первомай, Первомай через две недели. Утром я ложусь спать на персональный диван, я заняла кабинет шефа. Вдоль стены напротив помещается всё необходимое: стол, шкаф, этажерка со спиртовкой. Спиртовку используем для обжига ножей и скальпелей, когда берём бактериологический анализ, я варю на ней кофе, у меня давно есть походный комплект –– турка и ручная кофемолка.
Мои дни похожи один на другой. Я слоняюсь по моргу, заглядываю в трупы коллег –– они не вызывались вскрывать вирус-положительных и работают в обычном режиме, –– подбиваю бумаги, заканчиваю экспертизы, печатаю, подписываю, такими темпами у меня в производстве скоро не останется ни одной. Делаю бесконечные селфи, разные фильтры, круговые панорамы, которые грузом-200 оседают в телефоне, их никуда нельзя вывесить. Представляю.
Лет через десять, заседание Всемирной организации здравоохранения, дубовые панели на стенах, дубовая кафедра, штук пять микрофонов. Мой доклад посвящён истинным причинам смерти от коронавируса, анализу летальности, эффективности средств индивидуальной защиты у работников танатологических отделений и целесообразности их использования. Из недр безупречного иссиня-чёрного костюма я извлекаю старый телефон и демонстрирую фото добровольного заточения. Скрупулёзно, день за днём эксперты ВОЗ отсматривают на большом экране скупую хронику карантина в отдельном морге. За длинным столом лысые мужчины в костюмах, бородатые мужчины с портфелями на коленях, которые они держат, прижав к животу и груди, седые женщины с длинными волосами, рассыпанными по плечам. Пахнет спиртом, шуршат бумаги, на столе открытые пачки перчаток, из них торчат синие, розовые, зелёные и прозрачные пальцы, рядом с микрофонами на каждые два места встроены автоматические краны с антисептиками на фотоэлементах, только руку поднеси. Их изогнутые металлические носы напоминают встроенные фильтры для воды в наших квартирах до вирусной эпохи. Блеск хрома отражает множество ламп на потолке и стенах, блики слепят глаза сидящим в президиуме и гаснут в мягких тёмно-красных креслах-качалках и длинном ворсе ковров. Некрасивая блондинка с лошадиным лицом настырно задаёт вопросы, постукивает по столу указкой, а я погружаюсь в пучины постапокалиптического устройства: антисептик выдаётся на человека по десять раз в сутки, фотоэлементы фиксируют ваши приметы, скрытые тепловизоры реагируют на температурное поле вокруг вас, газоанализаторы улавливают запах вашего пота.
Как просила тебя, Оля, привези своих антисептиков, которые вам на работе выдают, все собери и привези. Ты же теперь приезжаешь раз в год, дай бог, на один день только. Да что, теперь и вообще не приезжаешь, это раньше, когда ребёнок меньше был, привозила хоть на Новый год и летом, когда в отпуск со своим этим Вадиком уезжала, а мне всё говорила с подружками. Врала ты мне всё, и врёшь. Никогда матери ничего не скажешь. За месяц тебя просила, возьми листочек, карандаш, запиши, что скажу, вещи собери, а не в последний момент впопыхах, как у тебя всё обычно. Ты же разве послушаешь, ты только ругаться на меня можешь. И на бабушку всё ругалась только, а бабушка о тебе заботилась, о Вике, всё говорила, что надо, да ты только сами с усами, а мы тебе же только добра хотим, плохого не посоветуем.
–– Мама, не надо советовать, если не просят.
А теперь у меня последний флакон кончается, я же по нормальному всё делаю, не то что ты. Я из магазина всё протираю, пакеты, телефон, кошелёк, перчатки, перчатки резиновые на кожаные одеваю, потом в магазине ещё одни. Ручки перед собой перед тем, как взяться, протираю, домофон, кнопки. Пакеты заношу, выгружаю, протираю, потом одни перчатки верхние снимаю, протираю, потом уже раскладываю всё, а потом пакеты изнутри протираю, обувь между дверями оставляю, и одежду верхнюю тоже там храню, сутки она у меня там висит, а дверь внутри я плёнкой закрыла, тоже протираю, и сутки на улицу не выхожу. И тебе так надо делать, но разве тебя убедишь в чём-нибудь, ты же самая умная, дураки кругом, мы с бабушкой дураки были, что тебя учиться отпустили так далеко, в Москву эту проклятую. Ты в общаге своей от рук совсем отбилась, мы с бабушкой и раньше пакеты с молоком, сметану там, творог, всё мыли прежде, чем открыть, а тебе говоришь-говоришь, а ты тут же из горла пьёшь, и Вика за тобой повторяет.
Блондинка с лошадиным лицом из Всемирной организации здравоохранения –– наш старший лаборант –– записывает поступивших в валовую книгу. Сегодня с разными промежутками в больнице, при которой наш маленький морг из двух секций, умерли семеро. Пятеро спрыгнули с восьмого, восьмого, десятого, второго и пятого этажей, двое порезали вены. Все поступили в больницу на этой неделе, сегодня воскресенье. Семь самоубийств за неделю карантина.
Мамины девочки на поминках спрашивали меня, всё допытывались. Страшно ли, противно: «Фу!» –– встряхивали головами, морщились, даром что и так лица печёные яблоки, передёргивали плечиками в кофтах. Мама хорошенько вдарила мне потом. По лицу, с оттяжкой получилось, она и сама не ожидала, видно было, рука горела у неё.
Повела нас с Викой гулять. Не повела, потащила, натурально волоком. Ребёнку гулять надо, а я, нерадивая мать, в мертвечине только и умею ковыряться. Когда Вика подросла и первый раз попросилась выйти сама с подружкой, я вздохнула свободно и перестала следить. Мама повела нас в лес, на Монахи, горы –– терренкур для пенсионеров. Вику мне пришлось жёстко припугнуть в туалете, чтобы мама не слышала. Мама всю дорогу что-то вспоминала, собирала давние истории, которые мне были неприятны. Как Викин отец, мой первый муж, ночью отказывался идти за газоотводной трубкой, Вика плакала, надрывалась. Как он падал поперёк нашей огромной свадебной кровати kingsize пьяный, храпел, а я утаскивала Вику на диван в гостиной и ложилась с ней. У него было единственное преимущество, мой наркотик, от которого я долго не могла отказаться. Он умел трахаться. Я по этому поводу даже родила афоризм: «Ебаться могут все, а выебать немногие». Скорее всего, его родили задолго до меня, а я просто повторяла. Мама говорила: «И чем ты думала?» –– и сморкалась в руку, как сморкался мой дед, у мамы эта привычка появилась к старости, ей почти семьдесят, а бабушка месяца не дожила до девяносто семи. На Монахах было очень скользко, мои гринды на протекторах ехали по всем лесным дорожкам без тормозов, Вика ныла, что устала, замёрзла и хочет в туалет. Туалет нашёлся, я тоже хотела, но к туалету нужно было спуститься по склону, круче, чем тот, по которому мы пришли. Потерплю до дома. На выходе из леса я всё-таки упала на левый бок, подвернула нечаянно выставленную руку, запястье болело ещё недели две, особенно на работе. На бедре расползся чёрно-фиолетовый синяк. Зина с магазина. И вот когда я поднялась, мама и влепила мне пощёчину. Заплакала и закричала, что я, сука, всю жизнь ей порчу, живу далеко, а у неё никого и нет родного. А я, хоть и была в школе отличницей, в Москве своей совсем испортилась и стала шлюха и проститутка.
Шлюхой и проституткой мама с бабушкой меня называли, когда я в блондинку покрасилась. У меня сильный пигмент, и после второго осветления –– нам со знакомой девчонкой из парикмахерского колледжа никак не удавалось убрать соломенную желтизну –– часть моих волос осталась на полотенце, а остальные мы с ней тримминговали и сбривали опаской.
Пока я отряхивалась после падения, мама уехала домой, бросив нас с Викой. Я, как назло, забыла кошелёк, но, слава богу, взяла телефон. Челябинск большой город, яндекс-такси действует. Ключи только у мамы, у меня давно нет своих от родительской квартиры, а бабушкиными мама не разрешает пользоваться. Полчаса мы стояли под дверью подъезда, кричали под окнами, третий этаж, мама отключила домофон. Наконец нас впустил сосед. Ещё минут пятнадцать мы стучали в дверь квартиры. Мама открыла только, когда вышли соседи. Синяки на мне образуются редко, да и то проступают сразу жёлтыми, я обошлась пудрой.
Родственники стоят во внутреннем дворе. Газует машина, я иду закрыть окно, бензин, запах, после двигателя слышно вой женщины, её обнимают, она ссутулилась, в чёрном платке, спрятала лицо, платок сбился вперёд, запутался в прижатых руках, между пальцами красные пятна. Я вскрыла всех поступивших, завтра начнётся оформление электронных пропусков для передвижений по городу, все не прописаны в Москве, жильё снимают, на машинах чужие номера. Небо в тучах, мои дни похожи друг на друга, отличается только погода за окнами: дождь заливает окна, солнце нагревает кабинет, воздух горячий на ощупь, горячие тени, горячие световые пятна, под солнцем спускаются большие лохматые снежинки, нехотя фланируют между деревьями, а потом резко взмывают и падают вверх в столбе кружащегося ветра.
К половине третьего ночи мы отдаём всех, за кем приехали, со справками о смерти, без гробов и ритуальной одежды, заворачиваем в ветошь –– списанные больничные простыни. Мы даже не спрашиваем, куда их увозят, где будут хоронить, в валовой книге ставим прочерки. Ночью стихает ветер, на газоне лезут из земли толстые остроугольные узкие листья, они бледные и, кажется, светятся в темноте. Если наклониться к ним, услышишь нежное похрустывание, как будто лопаются почки, рвётся кожух новых листьев, а на самом деле на крыльцо вышел Коля-санитар с пачкой чипсов.



Продолжение в следующем номере.
Текст впервые был опубликован в выпуске литературного вебзина AUTOVIRUS в июле 2020 года.







_________________________________________

Об авторе: ОЛЬГА ФАТЕЕВА  

В миру судмедэксперт, автор книги «Скоропостижка», Эксмо, 2020. Работает со смертью совсем близко и пишет об этом, исследует вопросы deathstudies, используя свой опыт, перепридумывая и перепроживая его в заданных художественных условиях, на стыке жанров, на основе документалистики, смешивая автофикшн, эссе, очерки и записки. Публиковалась в «Новой Юности», «Прочтении», «Независимой газете», на ДЕГУСТЕ, в Дискурсе, ROAR, в альманахах «Пашня» и «Хороший текст», веб-зинеAutovirus, на портале «Год литературы», в сборниках «Одной цепью», «Срок годности» и «Бу! Леденящие душу сказки о буллине» издательства «Есть смысл» и Школы литературных практик, сборнике «Твист на банке из-под шпрот» издательства «Эксмо».
скачать dle 12.1




Поделиться публикацией:
443
Опубликовано 01 июл 2023

Наверх ↑
ВХОД НА САЙТ