Редактор: Юрий Серебрянский
(рассказ)
Сразу за зданием санатория начиналась сосновая роща — искусственные строгие ряды высаженных деревьев, между которыми тянулись широкие асфальтированные дорожки. Уместнее были бы здесь тропинки: узкие, извилистые, посыпанные песком или просто из утрамбованной земли. Сосны, высокие, метров по сорок-пятьдесят каждая, все почти одной высоты, потому что были высажены в одну неделю, все, за редким исключением, ровные и прямые, стояли словно застывшие исполины в строю. Не было ни подлеска, ни кустарников, лишь скудная трава, заглушённая прошлогодними иглами.
Крупная франтоватая сорока прыгала по земле, выискивая какую-то еду, нервно подрагивала хвостом, поднимала аккуратную чёрную головку, что-то громко говорила на своём сорочьем языке.
Александр всегда со странным, смешанным чувством смотрел на искусственную, плохо продуманную парковую архитектуру. При административных и прочих официальных зданиях часто разбивали такие парки, похожие на улицы с домами и дорогами для машин. Садово-парковый дизайн был неведом таким местам, парк воспринимался просто как некое упорядочение деревьев.
В красоте и тишине деревьев, вносящих в воздух, в пространство, в души человеческие ощущение жизни и гармонии, даже при столь искусственной планировке, тем не менее таилась какая-то тревога, ожидание грядущей утраты.
В парке должна быть иллюзия преемственности, продолжение пребывания, если не в вечности, то хотя бы во времени, более протяжённом, чем одна жизнь. Александр неспешно шёл по аллее, и ему казалось, что его жизнь, подобно искусственному парку, при всей аккуратности и ухоженности лишена даже иллюзии продолжения. В мгновения душевных кризисов появляется желание безрассудных поступков. Прогуливаясь по аллеям парка, Александр в который раз вполне серьёзно обдумывал возможность поездки в Александрию.
Впервые Александрия приснилась ему годы назад. Из смуты сна выплыли вдруг шпили и башни, полукруглые окна, мощённые булыжником мостовые. Город без травы и деревьев, город-сказка, иллюзия, мираж…
Во сне он бродил по улицам, заглушающим звуки шагов и голоса, словно в самом воздухе таилась немота, по городу, в котором не было людей и животных, в котором не пели птицы, в котором он был один, но не испытывал одиночества. Каждое здание казалось тайной, за каждой дверью ждала ещё неизвестная радость. Он гулял по улицам и думал, что сегодня будет только смотреть, только радовать глаз, ни к чему не прикасаясь и ни до чего не дотрагиваясь. А потом как-нибудь откроет двери домов и дворцов, пройдёт по комнатам, заглянет в залы и кладовые, увидит тысячи искусно сделанных вещей: высокие подсвечники, драгоценные чаши, прошедшее бои оружие; рассмотрит переливы сотен отрезов ткани, привезённых со всех сторон света, переберёт по одной собрание камей, рассмотрит каждую деталь волшебного города. А за стенами ещё скрываются огороженные, запертые в каменных мешках сады — они тоже ждут его, манят листвою и прохладой искусственных водоёмов. Александр шёл по городу и думал о своих будущих странствиях, шёл, пока не проснулся, легко выйдя из сна, и некоторое время, невольно улыбаясь, не понимал, куда делся прекрасный город.
Но отвратительная реальность, а после его сна она могла быть только отвратительной, быстро напомнила о себе, и всё бы закончилось этим воспоминанием, если бы Александрия не стала преследовать его снова и снова. Столь длинный и чёткий сон уже не повторялся, но в обрывках других сновидений, в предутреннем бреду мелькали очертания шпилей и башен, на улицах своего города Александр боковым зрением иногда, казалось, улавливал вдруг незнакомый, но родной орнамент на стене дома, вздрагивал от изгиба грязной, покрытой провалившимся асфальтом улочки, который казался повторением совсем другого пути, пройденного им во сне.
Александрия превратилась в наваждение. Она преследовала его на страницах книг, на экране телевизора, в обрывках разговоров случайных знакомых, даже в собственном имени.
Однажды Александр взял лист бумаги и попробовал, составляя незамысловатую схему, записать на нём все случаи встречи с этим городом. Писал в обратном порядке, двигаясь от настоящего к прошлому, отлавливая из капризной памяти все упоминания об Александрии. Возможно, самым ранним можно назвать случай десятилетней давности, когда ему попалась в руки книга «Древнейшие цивилизации мира». Нет, неверно, по логике вещей ещё в школе в каком-то классе по курсу истории город должен был появиться. Но здесь память молчала, отказываясь извлекать из своих кладовых пыль школьных знаний, и этот пункт, названный «Урок в школе», Александр пометил вопросом.
Из школьных лет Александру остался другой, куда более явственный след. Лет в шестнадцать он серьёзно размышлял над двумя нехитрыми вариантами судьбы, ибо все другие казались ему совершенно безнадёжными, и он искренне полагал, что нет выбора более чем между двумя одинаково пугающими вариантами: сбежать из дома и, найдя единственное применение своей инаковости, стать бомжом или покончить жизнь самоубийством. Вместо этого услужливая судьба подала ему в руки большой красный том неведомого поэта, творившего в начале ХХ века, обделённого долгие десятилетия вниманием школ и вузов, а теперь вдруг снова ставшего модным. В его многостройных, певучих строках впервые отчётливо и ясно, быть может, даже более материально, чем тысячи лет назад, предстала Александрия — город-песня, город-поэзия, заворожила, очаровала, стала Меккой воспоминаний.
Случайный грех, постыдные встречи, мучительная, болезненная слабость, ночные раскаивания в родном доме, обещания самому себе больше никогда и ни за что, панический страх, что узнают родители, физический ужас, что узнают одноклассники, абсолютная безнадёжность, ощущение духовной и физиологической прокажённости – всё вдруг померкло перед этой поэтической сказкой. Александрия вставала из пепла, развалин и грязи, всему передавая свою светоносность, всё превращая в поэзию.
Тогда она подарила ему мужество, тогда позволила пережить несколько очень неприятных лет, но прежде всего Александрия была поэзией, волшебной призмой, сквозь которую можно преломить и изменить мир вокруг. Теперь же город возник почти как реальность — реальный настолько, что порою Александр сомневался в материальности собственного настоящего. На мгновение он даже усомнился и в собственном рассудке, нашёл несколько книжек (от научно-популярных до двухтомного словаря психиатрии), внимательно читал то длинные и нудные, то слишком краткие и мало что говорящие описания душевных расстройств и болезней. Уже почти готовый признать себя сумасшедшим, склонным к галлюцинациям (с любым набором объясняющих факторов, от генетической предрасположенности до сексуальной неудовлетворённости), Александр с раздражением обнаружил, что при всём великом перечне душевных аномалий, при всех классификациях умственных болезней самым неверным, неопределённым, практически отсутствующим в психиатрии является понятие собственно нормы.
Сначала Александр попытался сам вычленить составляющие нормальность компоненты. И обнаружил, что определяет норму методом отрицания: норма — это когда не… то, что оставалось после многочисленных минусований, более походило на пустоту, дыру от понятия, небытие. И тогда Александр решил отказаться от нормы как от некой невозможности, поступить так же, как сделал он когда-то и по отношению к собственной жизни и личности: не думать о себе, не рефлексировать, не сравнивать, не сопоставлять, не примерять к шкале общепринятых ценностей, а принять без размышлений, без осуждений или восхвалений. Как ранние заморозки или дождь после долгой засухи.
Он согласился с присутствием Александрии, с её метами и приметами в обыденной жизни. Теперь он знал, что на рынке ему непременно встретится неизвестно каким образом попавшая в торговые ряды ткань с непривычным, напоминающим древние письмена рисунком; что в любом книжном магазине на полке его обязательно ждёт какая-нибудь новая книга, в которой есть если не глава, то хотя бы строчка или слово об Александрии; что город подстерегает его во всех проявлениях жизни, в снах и яви, в музыке и словах, город постепенно вытесняет его реальность; и, если однажды вместо асфальта под ногами окажется обтёсанный булыжник, а вокруг проявятся причудливые, покрытые орнаментом здания, он не удивится.
Александр несколько раз пробовал поделиться своей Александрией с другом, но оказалось, что город претендует на абсолютную верность, город не понимаем и не воспринимаем никем иным, для всех он лишь сказка, история, поэтический образ, которым можно восхищаться, но в котором нельзя жить. И потому для себя одного теперь хранил Александр свой город, не говоря о нём, как не говорят о том месте, где живёшь. И Александрия отвечала верностью. Это были взаимные чувства, в которых город всё чаще был с Александром, а Александр преданно узнавал его знаки. Вот и сейчас в упорядоченности санаторного парка он легко угадывал скрытую кривизну, естественность знойных строений, игру каменных плит, сложивших узор городских стен.
Когда Александру было лет восемнадцать, им овладела странная болезнь. Неожиданные приливы температуры и сильной головной боли, мучившие его часами, могли настигнуть в любой день и в любое время. Напуганные родители водили его по врачам, показывая сначала в поликлинике, а потом всевозможным медицинским светилам. Но ни специалисты, ни сложные приборы не находили никаких отклонений — все они констатировали его абсолютное здоровье, полную гармонию таинственной работы внутренних органов. Но непонятная болезнь продолжалась, вынуждая его отказываться от многих увеселений возраста, а измученная мать, наслушавшись тёмного шёпота знакомых и сослуживцев, то ставила за его здравие свечки в храме, то ходила снимать порчу к каким-то колдуньям.
Во время приступов головной боли, когда незримые кинжалы физического страдания втыкались в виски и было больно поворачивать голову, открывать глаза, смотреть, когда резко учащался пульс и волна жара подступала к голове, когда сознание начинало странно мерцать, словно раздумывая на перекрёстке между бытием и небытием, всплывала вдруг в отдалении, манила прохладой фонтанов Александрия. В эти мгновения Александру казалось, что город совсем близко, что достаточно малейшего усилия, достаточно всего лишь решения — и он мог бы оказаться там, на мощённых булыжником мостовых. Соблазн безумия, соблазн почти непреодолимый. Разум — птица в клетке. Её легко выпустить, но вряд ли можно заманить назад. Александр боялся открыть дверцу — этот страх прививался человеку многими поколениями, — боялся и жалел об этом.
Александрия подступала совсем близко, убаюкивала, обволакивала собою — температура спадала, вместе с нею уходила головная боль.
По прошествии нескольких лет болезнь уже не казалась Александру столь загадочной. Отказ от себя всегда болезнен, смертельно опасен. Пока он не сделал осознанный выбор, пока не перестал терзать себя — до тех пор и болел. Но именно в то время Александрия подступала как никогда близко.
Достаточно поздно, лет в двадцать, Александр начал сочинять музыку. Замысловатые призрачные мелодии, которые он мало кому проигрывал, да и сам для себя считал лишь способом времяпрепровождения. Но у его извлекаемых из синтезатора звуков вдруг появился поклонник. Он был на пять лет старше Александра, известный спортивный комментатор, — несмотря на свою молодость, один из кумиров молодёжи города. Образованный, остроумный, элегантный, экстравагантный, он казался Александру недостижимым идеалом. Но этот идеал вдруг стал неотступно следовать за Александром, смотреть на него обожающими глазами, объявлять гениальным каждое его произведение. Поклонник — преискушающая сила. Сначала Александра даже смущало столь открытое обожание. Постепенно он к нему привык, как и привык к откровенному сиянию взирающих на него глаз спортивного кумира.
Постепенно для Александра это поклонение стало даже необходимым — постоянное одобрение всего сотворённого, чья-то уверенность в твоей гениальности. Хотя была и досадная сторона обожания: если знаешь, что от тебя терпеливо ждут чего-то великого, весьма опасно тайное сомнение в собственной силе — тогда чувствуешь себя обманщиком, предателем, идолом вместо Бога.
Александр создавал странные, нервные, нежные мелодии, извлекая из синтетических звуков чистоту и пластику голосов природы. Невидимая флейта присутствовала почти во всех его сочинениях. Он любил её напевность, призывный голос, её готовность вызвать из чащи сознания нимфу или Пана.
В двадцать один год Александр написал «Вакханалию». Но в этой музыкальной пьесе не было ожидаемого порыва безудержной страсти, неистовства, напротив, неспешная музыкальная тема повторялась в течение тридцати минут, меняясь на один тон, — бесконечно красивая, журчащая, вьющаяся музыка. Она уносила в полудрёму, в полуявь, успокаивала, убаюкивала, зачаровывала. В ней была лёгкая дрожь ожидания вместо ярости свершения, умиротворённость гармонии вместо хаоса, свобода вместо порыва.
Для Александра его сочинение казалось ему самому подслушанным на беззвучных улицах Александрии, улицах, лишённых людей. «Да, — сказал его друг и поклонник, противореча всем профессиональным музыкантам, к которым рискнул обратиться Александр, — это действительно “Вакханалия”. После этой музыки она неизбежна. Всё равно что настроить струны перед концертом». Он оказался прав, на этот раз он угадал верно.
Занимаясь модным ныне психосамоанализом, Александр обнаружил, что ему необходима постоянная подпитка извне, чьи-то поддержка и одобрение. Он был явно лианой, а не дубом, он нуждался в опоре.
Для этой жизни у него был друг, для всех других ситуаций оставалась Александрия.
Когда в одно мгновение, в действительности длившееся более года, всё изменилось, — всё, даже пространство вокруг, когда стремление немедленно закончить с неустроенностью жизни вытолкнуло его, как и многих, за границы той географической местности, которую он привык называть родиной, ему сначала всё показалось сном, происходящей не с ним сказкой. Конечно, он уехал вместе с другом, конечно, его снова поддерживали обожающие глаза. Но декорации вокруг изменились совершенно, и сновали рядом незнакомые статисты. Теперь он жил в стране, гордо называющей себя плавильным котлом, и это невольно вызывало в его памяти — из чуждого здешним местам культурного пласта — воспоминания о запущенных новых домнах и репортажи о сталеварах, прячущих под железными масками потные красные лица.
Первый год они смотрели, слушали, пока не устали удивляться, пока не научились безошибочно выбирать в магазине нужную коробочку из тысячи других, пока не привыкли без натуги говорить на чужом языке даже во сне. Сначала это было путешествие, экзотическое приключение двух друзей в далёкой стране, и всё оставалось между ними согласно уже заведённым правилам: Александр жил размеренно и спокойно, вяло искал работу по совершенно ненужной здесь специальности, сочинял музыку и проигрывал её другу, который отчаянно цеплялся за здешние устои, где-то подрабатывал, что-то добывал, всегда снабжал Александра деньгами и неизменно восхищался его музыкой.
Но однажды всё изменилось: бог случая обратил к Александру свой благосклонный взгляд, и из никому неизвестного эмигранта он превратился в модного, элитарного автора в богеме с определённым направлением. Его призрачные мелодии совпали со всеобщим увлечением мистикой, принятыми теперь повсюду беседами об изменённом сознании, возведением маргинальности в культ с физическими и духовными отношениями. Неожиданно Александр оказался в центре внимания, стал если не знаменит, то популярен. У него появились деньги и многочисленные поклонницы. Его новая, совсем недавно сложная и чуждая жизнь стала вдруг приятной, комфортной, разнообразной, как услужливая служанка перед господином. И Александр спешно пробовал предлагаемые лакомства, торопился испытать новые ощущения. Гадкий утёнок почувствовал себя лебедем, не уставая любоваться на собственное отражение в воде.
В его музыке, ранее не ориентированной ни на кого, кроме себя да ещё, может быть, друга, появились вдруг новые, непривычные мелодии, которые друг назвал популистскими. Он вообще считал, что Александр совершает предательство собственной души. Что его слава тлетворна для его творчества, что настоящее искусство в принципе не может быть торгом. «Это твоё советское воспитание просыпается», — отмахивался Александр. В слегка медлительное течение его мелодии вплелись дёрганые линии ночных улиц, всё чаще в них появлялась подчёркнутая страстность, гипертрофированная ярость чувств. Мистериальная вакханалия духа вытеснялась вакханалией тела.
Александр работал помногу, он заимел собственного агента, заключил ряд контрактов. Если раньше каждые сутки были спокойной сменой света, сумерек, темноты, и завтрак был завтраком, и ужин был ужином, и беседа — беседой, то теперь ритм его жизни стал столь же нервным и дёрганым, как новый стиль его музыки. Он жил по расписанию, составляемому не им, а секретарём, он всё время должен был спешить куда-то, всё подчинять регламенту, созданному внешними обстоятельствами и обязательствами. Он выкраивал время для сочинения, каждый раз словно крадя часы у кого-то. Нужные, полезные и необходимые знакомства вытесняли из его жизни всех остальных людей. А его популярность манила к нему, как огонёк мотыльков, всё новых поклонников, приятелей, влюблённых.
К привычной пище были предложены острые приправы, заморские пряности. Жизнь обнаружила неисчерпаемое количество оттенков. Александр увлёкся дегустацией новых блюд, пока не стали притупляться вкусовые рецепторы, пока не стал забываться сам вкус. «Я могу делить тебя только с твоей музыкой. Не с этой, а с той, что была когда-то», — сказал ему на прощание его друг. Друг уехал сначала в другой штат, а потом, по слухам, ибо точная связь оборвалась, в какую-то латиноамериканскую страну, грезящую футболом. С месяц Александр попивал со своим горем, потом позабыл, увлечённый потоком повседневности, иногда он вообще не помнил о другом ритме и другом по сути существовании, как не помнил и о вдруг померкшем образе города из сна и яви — Александрии.
Александрия отступила на время, спряталась за изнанку существования, ускользнула от суеты и пустословия. Лишь изредка она напоминала о себе во хмелю и дурмане лоскутками воспоминаний, проблесками видений. Заставляя порою Александрию едва ли не силою проявиться в сознании, Александр всё чаще думал о городе как о мучительной, но сладостной болезни, которая миновала, исчезла, оставив лишь ноющие отголоски.
Когда (в какое именно время, после какого дня или слова) всё снова стало меняться: популярность стремительно пошла под уклон, публика охладела, а элитарность превратилась едва ли не в массовость, — Александр не заметил. Но во всём уже чувствовался спад: его доходы, приятели, поклонники резко сократились, а в музыке всё чаще стали появляться откровенные повторы, признаки заезженности.
Сначала ему казалось, что мир вокруг предаёт его, перестаёт понимать. А значит, и принимать. Это вызывало негодование, нервные срывы, истерики. Но потом он обнаружил, что это лишь незначительные неприятности рядом с более страшным: похоже, он разучился писать музыку. Из его мелодий ушла зыбкая тайна, ощущение прекрасной недоговорённости всего сущего. Теперь всё чаще звуки были подобиями и повторами, суррогатом мелодий вместо оригинала.
Его агент посоветовал ему не паниковать, а отдохнуть. Александр действительно хотел отдохнуть, подальше от всех знакомых лиц, всех обязанностей и договорённостей. Он знал о золотом правиле: никогда не возвращаться туда, откуда уехал. Но это было единственное место, где, как ему казалось, к нему могла вернуться Александрия.
Он поехал в свою родную страну, где не был уже несколько лет, но, миновав старых знакомых и родных, поселился в запущенном пригородном санатории, в котором, кроме него, отдыхало ещё человек двадцать — двадцать пять. Люди состоятельные стремились уехать на отдых в иные страны или замечательной красоты здешние места, что находились как можно дальше от города. Совсем немногие любители подобного отдыха выбирали для скучного времяпрепровождения этот санаторий.
Александр вёл медленный, полусонный образ жизни курортника, ел и спал по расписанию, днём много гулял. Он надеялся, что родной воздух, родная земля, отсутствие суеты, поклонников, журналистов, добрых и недобрых критиков помогут ему вернуть былую способность вылавливать из окружающего марева тонкие, ускользающие, неверные мелодии несуществующего города.
Александрия действительно вернулась к нему: её пространство медленно стало вытеснять безыскусные санаторные приметы, город снова снился, город грезился, но он был тих и пуст, в нём Александр не слышал музыки.
Неприметность — одно из самых обманчивых благ. Александр понимал, что его псевдоотшельничество продлится недолго — от силы дней двадцать. Это словно занавес перед началом спектакля, подготовка к торжественному явлению на сцене, для которого не хватало лишь одного — музыки.
Пытаясь не лукавить сам с собою, Александр хорошо понимал двоякость своего нынешнего стремления к обретению былого вдохновения. Когда-то ему была нужна лишь музыка сама по себе, музыка в чистом виде, музыка, не требующая слушателя. Теперь же ему было этого мало. Музыка превратилась лишь в средство самореализации, самоосуществления, построения жизни во вполне конкретном обществе. Пережив дорогу от отверженности и изгнанничества до признания и славы, Александр боялся вновь оказаться в начале пути. Время подготовило ловушку, в которую попадают все люди. Время объявляло вдруг через своих эмиссаров — первую седину, морщинки у глаз, едва заметную усталость при подъёме по лестнице, — что все планы и надежды могут не осуществиться по одной достаточно простой и тривиальной причине: на них не останется его, времени.
Среди парковых посадок Александр обнаружил небрежно оставленный садовниками пень срубленного дерева: сантиметров шестьдесят высотой, широкий в обхвате, ещё крепкий, не подпорченный гнилью, он стоял между двух сосен, образуя пробел между ними, стоял, будто в недоумении пытался увидеть над собою тяжёлую густую крону. Александр стал ежедневно приходить на это место. Пень он, как и многие другие отдыхающие, пренебрегающие скамейкой, использовал для сиденья.
Однажды к нему подошла женщина — одна из здешних отдыхающих. Он не раз видел её в столовой, но, не имея желания с кем-либо заводить знакомства, разговаривать или слушать, имени её не знал.
«Я вас узнала, — фраза, произнесённая этой женщиной, с утомительным однообразием повторялась изо дня в день уже много лет, — вы композитор». Она назвала его имя и, улыбаясь, стояла рядом, ожидая, должно быть, довольную улыбку, снисходительного кивка заезжей звезды.
Александр вежливо и отстранённо улыбнулся, намереваясь тут же уйти. Но женщина совершенно неожиданно повела себя нестандартно: не попросила автограф, не выразила восхищения его музыкой, не сказала, напротив, чего-то колкого и неприятного. Она стала говорить о деревьях и пропитанном хвоей воздухе, о туманной дымке над горами поутру и прозрачной ясности вечера, об облаках, изредка появляющихся на небе, — она точно, образно, ясно складывала перед ним сложную мозаику своего восприятия мира вокруг. У неё был странный, высокий, с едва заметной трещинкой, но не хрипловатый голос, со скрытыми руладами, придающими неизъяснимое очарование.
«Сейчас нет людей с такими голосами, — подумал Александр, — но такой голос вполне мог быть Александрии».
В последующие дни Александр часто гулял по аллеям парка в сопровождении этой женщины с коротким именем Алла. Они говорили о природе, о виденных фильмах и прочитанных книгах, иногда — о людях, но чаще — о своих чувствах и впечатлениях. Она обладала даром богатой, красивой и логичной речи, интуитивно угаданной интонацией, благодаря которой, да ещё свойствам голоса, её речь походила на причудливую, сложно выстроенную мелодию, — Александр получал эстетическое удовольствие от её голоса. Было в ней что-то совершенно несуетное, несовременное. Что-то пришедшее из древности. Александру трудно было воспринимать Аллу как одну из женщин его времени и его мира: она была больше похожа на грёзу, выдумку, иллюзию терзавшего его города. Странно, но она больше ни разу не вспоминала о его музыке. Сначала Александру это нравилось, его добровольное затворничество казалось нерушимым. Но постепенно в её молчании, которое сначала принималось за тактичность, ему стало чудиться небрежение к его творчеству, неприятие его дара.
Наступил час, когда Александр сам завёл разговор о своём творчестве, но она уклонилась от разговора.
После этого Александр потерял способность получать чистое удовольствие от их бесед. Он стал испытывать едва заметное раздражение при разговоре с нею. Ощущение брошенности и никчёмности, появившееся в нём ещё до бегства в санаторий, возвратилось с новой силой.
Не выдержав снедающего раздражения, Александр в один из вечеров предложил Алле послушать его последнюю композицию, написанную месяца три назад в сложившемся за последние годы стиле. Не имея в санатории синтезатора или иных музыкальных инструментов, Александр располагал лишь лазерным диском, хотя как никогда ему хотелось представить живую музыку.
Алла слушала внимательно, чуть склонив голову влево, слушала, едва заметно покачивая головой и, должно быть, машинально поводя кончиком туфли на запрокинутой ноге. Когда отзвучали последние аккорды, она осталась всё в той же позе, даже сохранила едва заметные движения, словно всё ещё продолжала слышать угасшую мелодию. Потом встала, подошла к окну, молча вглядывалась куда-то вдаль, будто не желала повернуться к Александру лицом, встретиться глазами.
— Тебе не понравилось? — спросил Александр, тут же вспомнив, что в последний раз задавал этот вопрос много-много месяцев назад своему другу, мнения всех остальных он давно уже не спрашивал.
— «Вакханалия», «Вечерница», «Печаль на закате», — она перечисляла его произведения десятилетней давности, — в них не было фальши, а здесь она есть.
— Уходите, — Александр почувствовал сильнейшую злость: снова его обманул лучший друг. — Уходите, потому что я не хочу с вами ссориться.
Случайная знакомая, скромный библиотекарь из забытого людьми и богом города смела так просто, так спокойно обнажить его тайны, которые ему-то хорошо известны и без чужих подсказок, но для других должны быть недоступны. Идея поездки в родные места уже не казалась удачной: к нему здесь не возвратилась музыка, его здесь ждало уже привычное разочарование.
Алла ушла, Александр открыл окно, в которое она так долго смотрела, и выбросил в него лазерный диск.
Этой ночью ему снова приснилась Александрия. Город явился отчётливо и реально, реально настолько, что Александр видел трещинки в камнях и забившуюся в них пыль, незначительный скол на мозаике, едва заметный иной оттенок у одной из больших колонн, поддерживающих здание. Он бродил по пустым улицам, шёл, не слыша собственных шагов, ибо в этом городе отсутствовали всякие звуки. Александрия была единственным местом, в котором он не испытывал одиночества. Город был подобен огромной, застроенной красивыми зданиями, заполненной несметными сокровищами, сложной и непостижимой душе, быть может, всего мира, быть может, какого-либо человека или его, Александра.
Когда в одном из переулков Александр увидел быстрый промельк человеческой тени на стене, он решил сначала, что это оптический обман, игра теней. Но на площади города, у входа в безмерную сокровищницу — Александрийскую библиотеку, которую он сотни раз собирался посетить, но не успевал — явь уводила его из Александрии, — он увидел уже отчётливо человеческую фигуру, второго пришлеца в его город.
Днём ещё вчера незнакомая женщина вторглась в его музыку — ночью кто-то посмел зайти в его город.
Сделав резкое движение навстречу незнакомцу, агрессивно рванувшись вперёд, Александр выскочил из сна, успев, однако, секундным мерцанием зрения увидеть в лице повернувшегося к нему человека лицо своего покинутого друга.
Утром Александр заказал билет назад, решив не оставаться в санатории на ещё одну запланированную неделю. Его пугала открывшаяся пустота в душе, пустота, обещающая лишь воспоминания, пустота, в которой время могло двигаться лишь назад, которая поглотила будущее ещё до того, как оно наступило. Ощущение собственной исчерпанности, отчаяние безнадёжности, которое, как правило, выражается либо в полном бездействии, либо, напротив, в активном и суматошном действии, гнали его, словно гончие псы зайцев, вперёд.
— Вы уезжаете? — спросила его Алла, встретив в вестибюле. Она либо действительно не была обижена на него, либо не сочла нужным показывать это.
— Да. Дела, – соврал Александр, придумывая обоснованную, традиционно уважаемую причину изменения планов.
Ночью этого дня ему приснился ещё один сон об Александрии. Он шёл по мостовой и, поворачивая на другую улицу, успел заметить, как в окне второго этажа углового дома мелькнул женский силуэт, окутанный газовой тканью. Александр подбежал к двери того дома, нажал на неё — она открылась, пропуская его внутрь. Он поднялся по невысокой лестнице и попал в длинный коридор со множеством дверей справа и слева, расположенных в шахматном порядке. Он торопливо шёл, заглядывая в каждую дверь, направо и налево. Комнаты были заставлены: мебель, ковры, подушки, портьеры, кувшины всех видов, статуэтки, сотни безделушек, небрежно оставленные аметистовые бусы… Напоминает кладовую, в которую небрежно сносилось всё добро, в которой не жили, но всё же иногда посещали. В коридоре его шаги звучали гулко — в комнатах вещи крали всякий звук. Коридор казался бесконечным, иногда Александр замечал признаки чьего-то присутствия: ещё дымился кальян, на розах, поставленных в вазу, блестела роса… Он прошёл до самого конца гостиной — бесконечность коридора оказалась мнимой, он никого так и не обнаружил. Александр зашёл в последнюю комнату. Выглянул в окно, и там, где был поворот, где несколько минут назад стоял он сам, заметил женский силуэт, уходящий за угол. Александр прямо из окна выбрался на крышу низкой пристройки, стоящей около дома, оттуда по каменным ступеням вниз, на улицу, но как только коснулся мостовой, марево сна развеялось, он проснулся.
В то утро к Александру пришла музыка. Он писал, закрывшись в своей комнате, писал непривычно для его стиля, более жёстко, с дёргано-рассыпающимся ритмом, мелодию, в которой в Александрию, всегда тихую и спокойную, всегда задумчивую и почти не проявленную в века, вторглось нечто чуждое, а может быть, напротив, её исконно родное, её скрытое, спрятанное за каменными постройками — ушедшая за напластование веков сущность.
Александр писал музыку приснившегося города, города, в котором он мог быть сам собою, в котором он ощущал гармонию мироздания. Он забыл про билеты на самолёт, про необходимость есть и пить; властные волны звуков несли его, подчинялись ему, заставляя переносить их на нотные линии. Иногда, буквально на мгновение, он отрывался от своего труда, чтобы бездумно, почти бесчувственно посмотреть в окно, в сизое от собирающихся туч небо, затем, словно очнувшись, вновь возвращался к воплощению музыки на бумаге.
К утру следующего дня сладостный наркотик творчества был исчерпан, музыкальное произведение завершено, наступило привычное опустошение.
Александр вышел в тёмный парк, в нервном возбуждении и смертельной усталости быстро шёл по аллее, долго стоял у неработающего фонтана, потом поднялся выше, на небольшой холм, чтобы встретить рассвет. Александрия отпустила его.
_________________________________________
Об авторе:
ОЛЬГА БОРИСОВНА МАРКОВА16.12.1963 - 05.12.2008 Казахстанская писательница, литературовед, критик. С 1999 по 2008 годы руководила в Алматы литературными курсами общественного фонда развития культуры и гуманитарных наук «Мусагет». Публиковалась в журналах «Знамя», «Дружба народов» и др. Автор нескольких книг прозы. Литературный псевдоним Ольга Марк.
скачать dle 12.1
