Редактор: Женя Декина
(рассказы)
КОСМОСЕму сказали, что она улетела в Космос. Глубокий. Не на небо, а в Космос. На какую-то там планету, там она материализовалась и живет-поживает. Или нет, стала таким космическим телом, носится там по этому Космосу и светит фонариком углы. Человеку в четыре года все сойдет, а что непонятно – сам додумает. Вот он и додумал, про фонарик и еще что-то там про звезды.
А они просто не хотели смотреть кино. Фильм новенький, модный, уже было интервью с режиссером, уже была скандальная статья про то, что у актрисы главной роли украли вчера собаку породы пекинес прямо из окна новенького Порше, купленного на скромный гонорар. И что пекинес, который оказался в итоге овчаркой, потом нашелся на коврике перед кроватью, просто актриса встала не с той ноги и не заметила сначала. А статья уже в трех, нет в семи газетах с фото с воссоединением счастливой семьи: актрисы и собаки. Актриса, само собой, не замужем, чтобы у каждого зрителя был луч-огонь надежды. И вот они не досмотрели. Нина и кто-то там с ней. Потому что дрянной фильм-то оказался, скучный такой. Нина и кто-то там с ней окончания фильма ждать не стали. А как там дальше было, только по крупным следам-деталям известно.
Кинотеатр выбирали поближе к станции, но такой, чтобы уж совсем не, ну, чтобы прилично было посетить. Все-таки показ. Станция была нужна, чтобы доехать в подмосковный Жуковский, куда Нину сослали взбунтовавшиеся родственники. Было темно, может даже скользко, хотя день был не дождливым. Переходили пути.
В итоге Андрюше сказали, что мама теперь в Космосе. Инопланетное существо. Комета с хвостом и без хвоста. Двадцать семь лет и недосмотренный фильм.
Андрюша, к которому прилагался Тестовский. А это кто такой? – спрашивали гости Андрюшу, косясь на вой в запертой комнате. – Это Тестовский. – А это что: фамилия или прозвище? – Ну как вы не понимаете, Тестовский это Тестовский, и никак иначе.
Тестовский был папой Андрюши. И владельцем квартиры в доме из желтого кирпича возле платформы Тестовская. Дом – не дорога, и к Гудвину не привела. Тестовский был музыкантом, играл, где придется, на квартирниках тоже. А Нина только что приехавшей дурочкой из Сахалина. Дурочка закончилась быстро, вместе с бабушкиным пальто, в которое нарядили и кулечком шоколадных конфеток «Мишка на Севере». Зато осталось поступление с первого раза в ряды студиозусов. Шумные общажные отмечания каждого нового дня, да и что придется, водка в походной кружке (откуда, среди знакомых походников не было). И Черносмородиновое варенье «на запив».
Там, где-то между кухней и коридором, в чьей-то квартире, как потом оказалось, в будущей, она и познакомилась с Тестовским. Он, стряхивал над гитарой своей челкой, отрезанной четко «по косой». И даже что-то там мурлыкал. Что-то такое жутко модное и незапоминающееся одновременно. Потому что потом она не могла вспомнить ни слова, ни мелодию. Только челку и руку в синих порезах. Сине-фиолетовых. Он тоже где-то учился, потом сам гордо ушел, потому что «все это скука не то что смертная, никакая просто». И пел, пел, тряся «по косой».
Он сказал ей «оставайся». Она и осталась. Он даже ее прописал. Квартира в центре и все такое. Бабушкино наследство. Почему прописал? Может, любил, а может синие шрамы уходили настолько в мозг, что все воспринималось сквозь стенки аквариума. Рыбок он любил. Нина ушла в академ. Из Сахалина приехала мама с младшей дочкой. Той надо поступать. Тестовский прописал и их.
Он вообще добрый был, когда что-то соображал. А сахалинская гостья в первый же вечер готовя зятю ужин, поведала о Нине, как она думала, сокровенное.
Сокровенным была курица. Которую маленькая Нина разрубила топором. Чтобы посмотреть, будет ли там бегать, обезглавленная. Нина тут же возразила, что такое любопытство было ей ни к чему. Тут было иное. Ей, тихой, еле что-то проговаривавшей у доски, получавшей такие же тихие тройки, с которой дружили ровно и просто потому что она не вызывала отрицательности, хотелось не просто быть, а той, « с которой и ради которой». Для этого требовалось переступить через себя. И ради этого она пожертвовала цыпленком. Бывшим цыпленком. Курица вышла ладная, в цвете - с малиновым гребнем и малиновыми ногами. А цыпленком слыла жалким. Ее даже выхаживали отдельно, в доме. Кормила слюной изо рта, дышала, чтобы согреть, наливала в банку теплую воду. Банка была обернута в два слоя. Цыпленок приваливался к банке, вбирая в себя тепло. Вобрал, чтобы стать курицей, белой с яркостью. И Нина тогда взяла топор.
Она, не евшая мяса (ах, как же жаль), всасывала в себя белые куски, проливала бульон. Не выдержала. Мутило. С непривычки все просилось наружу, а Нина дышала часто-часто и глотала все это обратно. Победила. Свисток паровоза будил по ночам. Неприятно. Дом был бабушкин, рядом со станцией.
Все это преподносилось Тестовскому то ли в укор, то ли в одобрение. Но Тестовский остался к истории равнодушен. Ему вообще в последнее время было все равно, все, кроме рыбок. А на них Нина не покушалась. Наверное, потому что после курицы уже не нужно ничего было доказывать. Все получалось само. Только вот противные паровозные свистки иногда будили по ночам. Она вздрагивала. А Тестовский сонно напоминал, что рядом же платформа Тестовская, значит, свистки все равно будут, а курица и бабушкин дом на Сахалине далек, что, кажется, его и не было.
Нине же все казалось, что это паровоз идет за ней. А Тестовский шутил, что это подают сигналы из Космоса. Потом выяснилось, что ждала Андрюшу. Беременность была беспокойной.
Диплом не писался. Сестра Нины поступила и ей надо было где жить, а мама вызвалась всем помогать, приглядывать за внуком.
После появления Андрюшки свистки не прекратились, скорее усилились. Космос звал. А Тестовский разговаривал только с рыбками. Он давно уже не играл не гитаре, все силы отнимали, как он называл «эксперименты с веществами».
«Как это современно», - подумала вначале знакомства Нина. « Как это смело», - решила она позже. «Отучу», - сказала себя, стоя на пороге загса. « Это не лечится», - так сказал ей нарколог, уставший такой, что приехал по вызову и выводил Тестовского из очередной ломки.
« Проиграла» - призналась она и въехала к новому другу в Жуковский.
А дальше был поход в кино и бесполезные свистки паровоза. Потом, позже выяснилось незаконность сделки вписки-выписки Нининых родственников к Тестовскому.
Что-то там было такое, что не нашлось места даже Андрюше. Так быший маленький москвич, москвичонок даже, Андрюша оказался на полуострове. Но звезды и Космос грели и здесь. Каждый день повторял пройденный. Но сегодня все-таки был особенный, когда надо принять и сделать.
Во имя Космоса, курицы и всего того, что заставляет преломить себя и идти дальше. Пусть и не понятно, в какую сторону.
Деда шатало от вчерашнего. Слегка. А так он был даже ничего себе доволен. Путь по прямой можно и с легкими зигзагами. Сейчас сдаст внука в детский сад, а потом можно по кружечке, чтобы восстановить жизненный баланс. Кружечка, конечно, будет не одна и плавно перейдет во вчерашнее, баланс, восстановленный, пойдет дальше, перевесит и взнесется.
Андрюшка правой рукой держал дедушку, поддерживал, а другая была в кармане. Он смотрел на небо, привычно ища глубокий космос. Сегодня предстоял тяжелый день. Андрюшка трогал указательным в кармане коробок со спичками, для верности там была еще и зажигалка дяди Николая, красная такая, не с колесиком, а с кнопочкой, там еще оставалось, чтобы начать реализовывать мечты, он точно знает, слышал – именно так: реализовывать мечты. Мечта была пока что одна – поджечь, для начала – детский сад, а дальше уж как пойдет.
Но все учесть невозможно: ни конец фильма, ни дырку в карманах детских курток.
СЕМЕЙНОЕ СЧАСТЬЕУчились на одном курсе, даже в одной группе. Она была с черным каре, льдистыми глазами и белой кожей - калькой. Худая и высокая, каре такое, с концами вперед. Лицо скрывалось наполовину - занавес. Курила что-то тонкое и длинное. Пальцы, наверное, такие были у Ахматовой в молодости (а может и не только в молодости). Несколько длинноват нос, но... не отталкивало. Длинная узкая юбка, загадочное молчание. И он, обративший на нее свои пристрастия на третий год совместного обучения. Пристрастия у него были в принципе однотипны: короткие волосы (а каре - это ведь коротко, не правда ли?), светлые глаза, худенькие. Потому как сам был худенький и ушастый. И брился, чтобы скрыть раннюю лысость. В девятнадцать лет уже был лысым. Но каким? В каком месте? По всей голове? Начиная с макушки? Со лба? И так, и так? Было загадкой. Она была выше его, чуть, просто ходи тогда без каблуков, и будет все в порядке. И старше года на три. Что в юности не заметно, да а в старости - тем более. Он говорил, что она сама первая обратила на него внимание. Наверное, так и было. Они вместе защитили диплом. Он - с отличием (его вообще считали гением, но не сумасшедшим, а типа одаренным, оригинальным мальчиком, он был
вроде как в моде, посещал умеренно богемные места, читал современные книги таких же одаренных как и он сам, пописывал стихи), она - с "хорошо". Огорчилась, ведь училась ровно, но лучше его. Чуть лучше. И еще потому, что была уверена в иной оценке. Доброжелательна и ровна (да, да, еще раз подчеркну ее ровность). И он, похожий на вертлявую мартышку. Ну как еще описать подвижного, но хорошего человека? Добродушная такая мартышка и есть. А она, улыбаясь, расставив локти, приступила к защите своего диплома, и....не ожидала исхода. Слишком ровно, приемной комиссии не хватило изюма. Они поженились, как все закончилось. Эти дипломы, суета, разговоры о том, у кого жить, у нее или у него. Оба жили с родителями. Все как-то уладилось. Где-то потеснились, снимать у чужих как-то не хотелось, о своей квартире вопрос не стоял вообще. Два молодых птенчика-специалиста.
Ему только двадцать один вообще-то, натура тонкая, поэтическая. У нее в прошлом какая-то драма. От чего она стала такой гладенькой (ровной в смысле) и даже с оттенком загадочности, как раннего весеннего загара. Венера. Он любил веселье и сальные шуточки порой. На день рождения свой как-то попросил кинуть ему в лицо тортом,
мол, де, это будет так весело, и сам веселился лучше всех. Они как-то быстро потерялись из виду, потом вроде нашлись на какой-то встрече каких-то выпускников какого-то года. Она - в салатовой кофте навыпуск, модная стрижка, короткая, но ей идущая. Длинная юбка. Танцевала. Он пил. Вино. Были как всегда. Да, живем, да, работаем, есть сын, ему два года. И все. Потом случайно, не сами, где-то от кого-то, да, сын, но не простой. Особенный мальчик, дцп, остаточное зрение. Две попытки. Два шанса. Для себя и для них, для всех. Девочка - чтобы не пришлось заботиться, чтобы не тяготиться, в крайнем случае, напополам с братом. Мальчик - ну ничего, семья и все такое, прокормит, будут жить в любви,
что братья и сестры. А они все равно стеснялись. Старшенький все равно рос, залог на будущее, как проверка, что все это ошибка - брат и сестра, нормальные и ровные, как два крымских камушка, обласканные морем. Для себя - чтобы потетешкаться с "обычными" детьми, чтобы на будущее, на продолжение, для передачи семени и генов.
И чтобы подпорка старшему, когда их не будет. А вышло все иначе. Вернее, как всегда. Семейственности не получилось. Он уставал, она уставала. Он не успевал приходить вовремя. Она уставала быть дома. Она тоже хотела и туда, и вот туда, и как раньше. И что три - это слишком, тем более, когда один "особенный". Но другие, никто не жаловался, у кого было схожее. И она стыдилась, себя, настроений. А дети все это ловили. Особенно старшенький, который хоть и мог произнести несколько слов, но был во сто (или сколько там полагается) раз умнее и, ловил настроение своей волной быстрее всех, кто рядом. Уйти отец семейства не мог, доброта - это опасно. Тем более, залог из трех детишек, была его идея. Как тут и куда? Куда даже было. На него, при всей его "мартышечести" засматривались. Он знал. И даже как-то не устоял. Раз, потом второй. Он был примерным отцом. Все процедуры, развивающие занятия - все было на нем. И потом у него как-то случился приступ астмы. Появилась аллергия на малины, на пыль и почему-то на бананы, хотя он их и не любил никогда. Мартышка с бананами.
Не сложилась картинка. Их девочка выросла и возненавидела старшенького. Того, особого, родители думали, что либо он проживет мало, но в любви. Либо переживет их, и закончит дни тоже в любви, братско-сестринской.
Не надо никогда решать ни за кого и ничего. Девочка стеснялась. И хоть ходила в садик смешанно-экспериментального типа, где и было все понемножку, в том числе и одаренных, и "особых", и просто самых обычных, как она сама. А она была обычна, красива обычной красотой. но красива, и ровная в маму. Ее красота могла бы наделать много трагедий как для нее самой, так и для людей, ее окружающих. Девочка же предпочла ровность. С мужем познакомились по переписке. Слишком быстрой. Замужество чуть скорое, чтобы освободиться, нежели от страстности и искрения чувств. Уехала. Помахала ручкой. Писала ровные письма. Детей заводить не торопилась. Боялась. Хотя все детство ее любили, и было у нее все, что хотела. Ну, почти все, в пределах реальности времени, мамино-папиного кошелька и воображения. Но все равно. Недовольство собой. Хоть и была ровна в маму и весела в папу - это внешне. И красоты своей не чувствовала.
Это была даже болезнь, патология. Которая не лечилась даже в Финляндии, в доме семьи своего мужа. Тот был сербом, беженцем, дом получили по квоте, один из двадцати. Ровных домиков - триста километров до Хельсинки. Работа - тоже положена.
Снег. Девочка получила мужа-серба и его отца, обезноженного инвалида. И тут она, та, которая всю детскую жизнь в доме родителей ровно скрывала свою брезгливость к старшему брату, ухаживала за этим отцом так истово, как будто искупала что-то. Но что? Ведь никто не знал и не догадывался о ее чувствах к брату. Финский снег и финские валенки, тропа до работы - дорожка из снега. Как другая дорожка, ее матери. Которая, освободившись, вцепилась в этот снег как в самое то, новую планету, мир, спасение и лекарство.
И не было счастливее ее, с красным шелушащимся носом, со взрывами смеха. Все думали, что так переживает отъезд дочери. А она сама отъезжала все дальше. И приходила все позже. Глава семейства, уже постаревшая мартышка, с ужешестью..гм, назовем...изменами в анамнезе, думал, что у жены роман, имела права. И старался не вмешивался. А у нее был роман со снегом. Мужчины давно были не надобны. И нашли ее в снегу, точнее, под снегом. В какой-то деревеньке под Тверью. Как она там оказалась и что делала... Были объявления, даже по знакомству показали в хронике, мол, ушла и не вернулась. И все такое.
Старшенький тосковал. А младшему было как-то не до того. Наконец он был свободен от этих семейных правил, семейных обедов, семейных обязательных разговоров о любви и о том, что надо держаться друг друга. Семейных прогулок и много чего такого "семейного". Он учился на первом курсе. Впереди была вся жизнь. А сестра была далеко. На похороны прислала телеграмму, мол, сожалеет и все такое. Но приехать никак. Свекор плохо себя чувствует. Куда его ставить. А отец семейства женился на шестой своей интрижке- любви, действительно любви. Все было просто. Он вдруг шел по улице и понял, что ничего не помнит. Ни семейных обедов в прошлой жизни, ни их клятв, ни их мечтаний, как все будут заботиться друг о друге, и о старшеньком, когда их не станет. Любовь была, нет, правда, была любовь. Но протекала она уже в другом сосуде. А тут кончилась. Он забыл все и сразу. И был счастлив. Осталось только два героя-брата. Старшенький и младшенький. Который в отличие от сестры порой брыкался, кричал свойственной подростковой ненавистью, как он всех ненавидит и прочие подростковые глупости.
У него нервно дергалось лицо, а все считали его талантищем и прочили в актеры. Старшенького взяла к себе двоюродная тетка, из-за квартиры. ( Ну что вы, родственных чувств, конечно, причем она его видела впервые), но тот прожил ровно двадцать два дня, и на него не успели даже оформить опеку. Последние два дня он просто кричал на одной ноте и пытался ползать так, что тетке пришлось запереть его в ванне, где тот и умер в припадке. Мог вроде бы еще быть, но тетка же закрыла дверь.
А младшенький был самый лучший актер. Он снялся пару раз в детских передачах. И действительно во все это поверил, и в талант, и в киношность, и что он самый-самый. А ведь вера - она обязательна. Она же самое главное. Остальное - иллюзия. Вернее, вера - самая крепкая из иллюзий, в которой можно жить. И он жил. И все получалось.
С первого раза поступление, это еще успела застать мать. Мастер отобрал на свой курс - этого, вот того, его обязательно, потому что это то, что надо. И он стал тем, что "то, что надо". И он стал "кем надо"для мастера, тот лепил его для зрителя, для себя тоже слепил. Он был женат, мастер этот, только для приличия, хотя всем было наплевать. А для своего "протеже" тоже нашел жену, дуру-девку, тоже актрису, ленивую и равнодушную ко всему. Она никому ничего не могла рассказать скорее от лени. А сам вылепленный младшенький был кумиром. И была куча звонков, и писем, и он менял телефоны. И девочки караулили, фанатки-соплюшки, и даже пожилые тетеньки, с гребенками в седых волосах. И "менеджерицы среднего звена", все от него фанатели. А он фанател от своего мастера. Все считали его кумиром. А для него кумиром был мастер.
Все остальное было суетным, и просто не существовало. Ни слава, ни Фильмы с ним, которые шли по всем каналам.
Только в той финской деревушке не ловили российские каналы. Да и не нужно, девочка - сестра, все равно не смотрела телевизор. Она выгнала мужа серба. Вышла замуж за свекра, обтирала тряпочкой колеса его инвалидной коляски и была счастлива так, как, только может быть самый счастливый человек на свете.
_________________________________________
Об авторе. КСЕНИЯ ЖУКОВА
Прозаик, драматург. Родилась в Москве. Окончила Литературный институт им. Горького. Лауреат литературных премий, постоянная ведущая Литературного марафона «ДА!».
скачать dle 12.1
