Редактор: Юрий Серебрянский
(рассказ)
Белее неба был лишь снег, разбросанный во дворе меж умирающих сталинок. Влюблённый в март, февраль не кончался, и дырявые крыши домов стояли подмороженные, залатанные льдом. Редкая пролетала птица и редкий проходил человек, опустив голову перед ветром. И только здесь снег светил так, что всегда до боли в глазах.
В этом дворе шёл второй февраль без тебя. Наша жизнь, в чём-то смелая, но, в общем-то, совершенно обычная, ещё долго будет мерещиться мне в ветках сгорбившихся от мороза деревьев, в трескающихся подъездных дверях, в пожирающих ночную тьму неразличимых арках домов. Наша маленькая жизнь. А когда я закрываю глаза, темнота всё ещё гладит эти летящие руки. Я люблю касаться их взглядом. В конце концов, воспоминание — тоже форма общения, — одна из тех, которые он мне подарил.
Его звали Аркаша. Смешное имя для взрослого, почти старого, седеющего человека с мягкими, мясистыми руками. Улыбался Аркаша всегда пьяной какой-то улыбкой, которая делала добрым его беззастенчивое лицо. Казалось, что говорил он тихо, по крайней мере, едва разжимая губы, — это сперва раздражало, а потом я поняла, что часть звуков просто не слышу. И когда при очередной встрече он впервые закрутил ладонями воздух, я подумала, что ему жарко, и стала кричать, чтобы он говорил громче. А он всё стоял и обмахивался, и взгляд у него был чуть печальный, понятливый.
Оказалось, он говорил:
— Здравствуй.
И ещё, — пальцами дважды ущипнув воздух, к сердцу прижал ладонь.
Мы тогда ещё не жили вместе.
Аркаше было пятьдесят четыре. Его бабушка родилась в 1927 году, а мама — в 1947. Семёрка — счастливое число. А Аркаше не повезло, он родился с шестёркой на конце, даже с двумя, и с третьей перевёрнутой. И мальчиком. А ещё в Аркаше было чуть-чуть от немца, он так говорил, но из немецкого я заметила у него только часы — «Боча» — да и те на тридцатилетие подарила вторая жена. Вообще весь Аркаша в отражении собственных слов выходил какой-то не такой, как будто и неугодный судьбе. Отца у него не было. Однажды я поняла, что Аркашу просто не любили в детстве, и все мелкие причины этой нелюбви он, заучив, выдавал за историю своей жизни. А всё же главное что-то то ли сам не понимал, то ли намеренно замалчивал передо мной.
Другого, любимого уже Аркашу я ещё не знала. Как оказалось, любили его много, но уже позже, и ведь нельзя заменить материнскую любовь — даже женской любовью. Я и сама нередко, будто случайно представляла, каково это — обнимать его большое, несоразмерное моему тело, касаться губами его грубеющей кожи, целовать ему руки. И ничего больше, конечно, больше ничего.
Его квартира, в отличие от той, где я снимала комнату, была обставлена уже очень давно, и сам дом стоял как бы у подножия остального города, в тихом, стонущем ветрами районе. Когда переехала к нему, увидела, как любит и хранит словари, а по вечерам и вправду читает. Повернулся ко мне на крутящемся стуле, помигал лампой. Скривил лицо, сжал кулаки и потом вдруг — большие пальцы вверх, вроде как «класс», и улыбается. Подхожу к нему, глажу по голове, а он мне показывает словарную статью: «Держать себя в руках — Разг. Экспрес. Сдерживаться; сохранять самообладание, подчиняя свои чувства воле…» — и далее. В такие вечера он казался совсем мальчиком, и я представляла, как ребёнком Аркаша бежал к матери с бабушкой, хвастался новым выученным выражением. Слышали ли они его, маленькое ещё существо, стремящееся понять импульс каждого слова, перенести его в движения рук?
И вот ещё: болезный, чуть припухший юноша, — это Аркаша на фотографии, поступает в педагогический. Глаз почти не видно, может быть, плакал всю ночь. Он мне проговорился, что хотел стать переводчиком — простучал дробью по невидимому барабану. Больше своих фотографий он не хранил. Сказал, что все у матери, а где мать — не сказал.
Вместе мы часто выходили гулять, и Аркаша меня, как маленькую, учил новым словам, подбирая их по дороге. Помню, как он предупреждал в тишине комнат, перед самым выходом: «Когда перестанешь слышать ветер, конечно, испугаешься, но помни, что ветер всегда можно почувствовать», — и ладонями повёл петлю в воздухе. А я за ним повторила. И до самого магазина я всё крутила эту петлю, а когда зашли уже, он вдруг постучал, положив ладонь кулаком на плоскость воздуха, раза четыре. Я ничего не поняла, и он, вздохнув, вроде как смирившись, просто указал на пиво. Я заулыбалась, конечно, кивнула и показала четыре пальца. А на кассе училась стучать по воздуху так же просто, как в детстве по школьной парте.
Конечно, было страшно. Но было и весело. Лишь когда на улице стало уже не разобрать чужую речь, и люди, все вокруг, слились чудовищно с природой в единое невнятное существо, которое вот-вот собиралось меня покинуть, я вдруг почувствовала, что, на самом деле, Аркаша тоже уйдёт, и это будет страшнее всего. В тот период я часто просила его поговорить со мной голосом, почти не разбирая слов из-за выпадающих вечно звуков, и плакала тихо, про себя, чтобы он не увидел и не перестал. Он ведь так редко почему-то соглашался, — я думала даже, что он стесняется, и, чтобы успокоить, сказала ему однажды, что говорит он совсем не как глухой, без всякого акцента.
— Я знаю, — ответил Аркаша, даже посмеялся чему-то, а всё-таки, видно, расстроился.
Порой, когда я, выплакав усталость, почти засыпала уже под неразличимое шебуршание его голоса, я чувствовала, как он целует меня в лоб, прощаясь до утра, и улыбается такой же грустной улыбкой. Я никогда не хотела, чтобы он уходил.
Пришло время, — конечно, такое время обязательно должно было прийти, — и Аркаша сказал, что мне надо к врачу, получить слуховой аппарат. И мне тогда показалось, что всё он у меня как бы отбирает — даже язык — вроде как приближает прощание. Помню, как закричала:
— Ты же аппарат не носишь!
И я по губам поняла:
— Я не глухой.
На нашем языке Аркаша, наверное, побоялся ответить.
Я думала, он тогда и уйдёт.
Но — не ушёл. Сложно объяснить, как неясное чувство, перетираясь между страхом, разочарованием, обидой и злостью, вытачивается в итоге в благодарность. Просто мы не разговаривали дня два вовсе, у меня кололо под рёбрами, будто сердце о них билось, а потом, как всякая семья, мы стали жить дальше, как и обычно. Только я ничего уже дома не слышала, но тишина рядом с Аркашей имела свойство рассеиваться, не давить плотностью. А ещё я вдруг через движение собственных рук почувствовала свою осязаемость, телесность. Как будто наконец убедилась, поверила, что существую.
И Аркаша, подтверждая моё существование, дал мне имя. Он назвал меня Мечтой: перебирая пальцами, рукой описал два круга у правого виска. Вот такая, выходит, у моего Аркаши была мечта — чтобы кто-то глухой его услышал.
Теперь уж два года прошло с той поры, когда простое слово прощания, не став движением губ, прозвучало. Потому что всё же невыносимо было после всего смотреть, как говорящий Аркаша будто притворяется передо мной глухим, чтобы меня не расстраивать, и чтобы себя убедить остаться. Когда мечта сбывается, наверное, нужно идти за новой, — иначе ведь можно и умереть от счастья. Поэтому я отпустила своего Аркашу, и он, конечно, ушёл. Оставил мне ключи, куда-то уехал. Я квартиру закрыла. Но иногда прихожу, — и, едва ступив во двор, слышу, как всё вокруг говорит его голосом.
_________________________________________
Об авторе:
ВАЛЕРИЯ ФРОЛОВАПрозаик. родилась в Новокузнецке. Учится в Литературном институте имени Горького. Публиковалась в журнале «Москва».
скачать dle 12.1
