Редактор: Женя Декина
Рассказ из цикла «Дом быта»
«Жёлтое солнце плавало в лёгких неподвижных тучах, и шофёр наш огорчался, что из-за этих пустяковых туманностей мы не увидим Гору. В конце концов была высказана надежда, что может быть завтра у нас получится».
Белое пятно лампочки в центре пыльного хрустального цветка на потолке и пропасть окна – вот и всё, что видит бабушка. Под ней диван шириною в аршин, она лежит на нём уже месяца два и не встаёт, и солнца не видит – небо украдено новостройками. Два месяца назад что-то необратимое заглянуло ей в глаза, отчего она упала оземь и больше не встала. Врач пришёл и сказал: «период доживания».
Ещё год назад бабушка выходила из дома и даже работала. А потом начала падать – дома, на работе, на улице. Падала она не как предмет, который можно поднять и поставить на место. Падала она как самолёт или как курс рубля – внезапно и больно. По лицу и рукам расплывались синяки. Косились соседи. Постепенно пять этажей стали непреодолимой высотой, и бабушка больше не вышла на улицу. Перемещаясь по квартире, она застывала в коридоре. «Куда я шла?» – спрашивала. И если раньше в такие моменты ум её начинал пытливо искать цель и в итоге находил, то теперь только растерянность растекалась по лицу. Тогда ум подсовывал привычные причины, и бабушка думала, что пора садиться за стол, хотя ужин был полчаса назад, или шла проверять в четвёртый раз, закрыта ли входная дверь.
Когда-то её глаза сияли ярче всех звёзд и обнимали меня всю при встрече. А сейчас нет там прежней бабушки – будто узнав что-то огромное и ошеломляющее, она спрятала свою тайну, закрылась на замок, внутрь не пускает. Только скользит затуманенными зрачками как бы по поверхности мира. Никем больше не интересуется. Никому не звонит, не страдает. Не спрашивает, почему я без тапочек, поела ли.
Поначалу было даже обидно – бабушка всегда отдавала внимание нам, а теперь требует его для себя и не даёт ничего взамен. Потом стало невыразимо жаль того, что я не могу понять её состояние. Мыслит ли она? Чувствует? А ещё на бабушкином лице иногда появлялась странная усмешка, и сразу за усмешкой приходило: «Это она над собой посмеивается. Стоило ли для вас жить, спрашивает». Никогда раньше не читалась такая мысль ни в словах, ни в глазах бабушки. Но вот в этой усмешке…
«Что-то было в этой Горе не передаваемое словами. Что-то было в этих минутах важное и сокровенное. Это была сильная и простая Японская Гора. Симметрия её и тройная её вершина гармонизировали всю округу, а может быть, и всю эту страну. Это было то, что для нас, русских, составляет Волга».
– Бабуль, ты слушаешь? Ты понимаешь? Не устала?
– Слушаю, не устала, – улыбаясь, шелестит бабушка. Мысленно она ходит по земле, никогда ею не виданной, всматривается в образы. Когда слух её улавливает протяжное, родное, обволакивающее слово Волга, она вздыхает и, должно быть, вспоминает запах приволжской степи, сладковатый и тёплый, желтотравный, стрекочущий, прилипающий к платью и волосам. Всё заполняющую синюю воду, спокойную и в то же время непрестанно уносящуюся. Землю по берегам, настоящую, тяжёлую после дождя и пыльную в дни засушливые. Богатую землю, плодородную – были бы только руки, такие, как у бабушки – трудолюбивые, жилистые, в синих излучинах вен.
– Расскажи, о чём я читаю.
– Про Японию.
– Нравится?
– Нравится. Так хотелось мир посмотреть…да вот не успела... А больше всего хочется в деревню, в степь, последний раз по полю пройти. Да вот ноги, чувствую, не пойдут уже никогда.
Ноги бабушки похожи на куриные лапки из её рассказов о семидесятых – тощие, синюшные, с длинными скрюченными пальцами и уродливо растущими ногтями. Когда они выскальзывают из-под одеяла, я глажу бабушкины шершавые коленки и не могу игнорировать мысль: неужели и моё тело будет таким? Рассматриваю свою пока ещё гладкую оболочку и не представляю, что и моя кожа будет походить на старое, растянутое. Отворачиваюсь от этой мысли к окну – там ветер теребит свежую листву и волосы тех, кто заразительно для молодых и раздражающе для все остальных напевает: «Видели ночь, гуляли всю ночь до утра…»
Несколько дней подряд я читаю для бабушки по вечерам. Оказалось – это единственное, что я для неё могу сделать. Я читаю ей сказки, короткие рассказы. Сначала не верилось, что бабушка может слушать, ведь она даже ложкой мимо рта промахивается. Оказалось – слушает. Слушает и будто цепляется за истончающуюся нить между жизнью, которая с ней ещё происходит, и тем, что забирает всю её себе. Когда-то она и сама рассказывала истории, так что голос становился певучим и глаза вспыхивали. Бывало, нам не спалось, а ждать сон было мучением. Тогда поднималась она с подушки чёрным силуэтом, садилась на кровати и словно чётки перебирала одни и те же воспоминания. О том, как ели картофельную кожуру в сороковые и как тяжело было носить вёдра с водой, как весело было танцевать под гармонь и как мать её просила бога забрать кого-то из детей, чтобы было легче остальным. Я лежала в другом конце комнаты и пыталась рассмотреть то время, ту жизнь, какая была только у бабушки. Когда истории о деревне заканчивались, бабушка вздыхала и, наверное, морщила лицо: «Потом замуж за деда пошла, в Долгопрудном стали жить. В бараке». Она вспоминала пьянство и ревность деда, а потом шли истории обо мне с сестрой – их бабушка рассказывала особенно ласковым и мягким голосом. Было всегда удивительно слушать о себе как о ком-то незнакомом, кого я не помнила. Теперь, когда в памяти появляются кадры из раннего детства, я часто не могу понять, сама ли их запомнила или это мое сознание нарисовало услышанное.
Я не слышала бабушкиных историй уже несколько лет, потому что съехала на съёмную квартиру – жить отдельно. Полностью отделиться не получалось – мне звонили несколько раз в день с наставлениями и, когда я приезжала, пытались накормить на месяц вперёд. После того, как бабушка перестала вставать, мама начала звонить ещё чаще – жаловалась, что тяжело переворачивать высохшее, но грузное, будто с увеличенной силой стремящееся к земле тело. Мама подозревала, что бабушка над ней издевается: «Я говорю ей – рот открывай, жуй, а она то выплюнет всё, то губы сожмёт, как партизан, и не ест. Потом орёт: есть хочу». Я не знаю, издевалась ли бабушка. Я знаю, что мама заходила к ней три раза в день с щербатой эмалированной миской и пыталась накормить побыстрее, до следующего сериала. Можно было бы ухаживать за бабушкой по очереди, если бы мы были способны ужиться втроём в двух комнатах. Мы не способны.
Поэтому я теперь здесь, а мама на даче, ухаживает за любимыми розами. С тех пор, как я здесь, мамин голос в телефонной трубке стал спокойнее и теплее, а бабушкин режим подстроился под мой – теперь она завтракает в одиннадцать, а засыпает около полуночи, но мы с ней никому об этом не говорим. Впрочем, я не знаю, заметила ли она что-то – кажется, движение времени не имеет значения, если тебе некуда и незачем вставать.
Мне пока что есть куда и зачем – я хочу исследовать, изменился ли город с тех пор, как я променяла его на жизнь внутри МКАДа. Так что, когда бабушка, прикрыв выцветшие глаза, начинает похрапывать, я тихо выхожу из дома и качусь на велике по ночным улицам. После дождя дышится легко, правда, по лужам не поедешь быстро, иначе вся грязь будет на спине. В наушниках - старый добрый рок конца шестидесятых. В эти же годы строили район, по которому я еду. Район этот, в отличие от рока, изрядно поистрепался, однако люди продолжают здесь жить: они привыкли к нему, как к растянутым треникам, болтающимся на верёвке во дворе. Полувековые пятиэтажки похожи на разноцветный тетрис – парапеты балконов из фанеры, вагонки, металлических пластин, шифера и сайдинга мелькают синими, зелёными, красными, белыми прямоугольниками. Больше всего зелёных – это цвет муниципальной краски. За годы она облупилась, и теперь кажется, что дома оделись в хаки на случай войны. Отсыревшие трубки ковров, сломанные снегокаты, ржавые велосипеды, эмалированные тазы облепили фасады пятиэтажек и норовят сорваться вниз вместе с балконами. Загрустят ли тогда владельцы этого добра? Или поблагодарят закон притяжения за то, что тот избавил их от хлама?
И всё же в мягком свете фонарей не сильно заметны следы безнадёжной старости улиц. Утром стены домов покроются многочисленными сосудами-трещинами, а сейчас они украшены картинами, которые не может позволить себе ни один современный район. Любая пятиэтажка с фонарями по краям дороги подобна холсту, а на этом холсте дрожат тени деревьев. Берёзы, клёны, тополи, когда-то посаженные жильцами домов, растут выше крыш, ветками почти дотрагиваясь до окон. Особенно пышные в июне, деревья заслоняют собой небо, и никакие декорации не сравнятся с их зелёным бесконечным шатром. Кажется, я умру с убеждением, что дома не должны быть выше деревьев. И пусть кто-то презрительно кинет «гетто», глядя на квартал «хрущёвок», я остановлюсь возле одной из них и сяду на лавку под раскидистым клёном покурить и послушать звуки жизни старых квартир. Я слышу звук ножа, кромсающего что-то на мелкие кусочки, растворяющегося сахара в чае, раскаляющейся сковородки или ссоры, лай маленькой собаки, живописные стоны порноактрис и порноактёров, постные стоны жителей дома, пронзительный крик разбуженного младенца, робкое мужское «Люсь, пойдём прогуляемся после дождика?» в проёме окна и безапелляционное женское «Никуда я не пойду» из пространства кухни в ответ. Сигарета истлевает быстро, а вместе с ней и моё желание вслушиваться в жизнь пятиэтажки – хочется увидеть больше, и я еду вдоль пятиэтажек до многоуровневого перехода на другую сторону шоссе.
Раньше можно было просто подождать, пока светофор загорится зелёным, сейчас нужно преодолеть три светофора – над горьковской возвысилась эстакада. На том месте, где я стою и жду девяносто девять секунд, утром возникнет седовласый старик в инвалидной коляске, с длинной бородой и суровым взглядом, беспрепятственно проникающим в салон автомобиля любого класса. Нищий будет сновать прямо по проезжей части, между машинами, которые застрянут в пробке. И будет он смотреть как-то так исподлобья и осуждающе, что каждый вдруг задумывается: «Уж не я ли виноват в том, что старик без ног и копейки выпрашивает?» и либо милостиво откроет окно, протягивая шелестящую купюру, либо сконфуженно опустит глаза на экран смартфона, ища там что-то важное. Пять, четыре, три, два, один. Проехали.
На той стороне шоссе другая Балашиха. Там центр города, там старый городской парк со старой городской рекой. Днём по реке плывут лодки, ночью – блики фонарей и мысли тех, кто на неё смотрит. Мне хочется пустить по ней свои, как кораблики в детстве. Я еду через тёмную часть парка, прислушиваюсь к любому движению в кустах. Выезжаю к мосту, на котором уже не должно быть страшно, и замираю от неожиданности. В восхищении смотрю на открывшуюся панораму: поверхность воды превратилась в импрессионистическое полотно. А все потому, что вместо двух-трёх старых фонарей, что тусклым светом освещали небольшое пространство возле моста, появилась целая цепочка новых – изогнутых, на серебристых ножках. Они выстроились вдоль реки и манят прокатиться по свежему деревянному настилу, ограждённому высокими перилами – теперь свалиться в воду не грозит. На настиле – лежаки, качели. Старые деревья нетронуты, доски аккуратно обрамляют их. На газонах посажены молодые берёзки. На удивление, всё продумано так, будто я не в другой конец Балашихи попала, а в европейскую страну. Хотя эта мысль вызывает странные ощущения – неужели мы настолько отвыкли от того, что изменения могут быть к лучшему? В глубине парка появилась супрематистская сцена и огромная игровая площадка для детей и тех, кто ими когда-то был. С паутинчатыми лабиринтами, дорожками батутов, качалками и гамаками. Я лягу на качели, достану из рюкзака плед, колонку и буду слушать джаз и читать, покачиваясь на ветру. Странно работает наше сознание – ухоженный вид парка влияет на ощущение безопасности, как будто поменялось не только пространство, но и люди, находящиеся в нём. Впрочем, может, так и есть? Не видно ни одного алкоголика, словно их всех выкорчевали вместе с задрипанными скамейками и перенесли в параллельный мир, а для парка изобрели новых посетителей, молодых и модных.
В девятнадцатом веке летнюю ночь сравнили бы с любовью ветреной красавицы. Сейчас это уже не в тренде, но я сравню – мне по душе винтаж. Итак, летняя ночь так же упоительна и мимолётна, как взгляд Кармен или Незнакомки. Толстые романы ей не к лицу, зато сборники новелл вмещают в себя её лёгкость и очарование. Книга рассказов Василия Аксёнова, в которой описаны многолетние впечатления о Японии и Аргентине, черноморском побережье и кавказских горах, заканчивается в тот момент, когда над рекой начинает сгущаться голубоватое марево, а наверху, в листве, просыпаются птицы.
Можно дождаться, пока солнце затопит город светом, вскочит над крышей или выплывет над линией шоссе. Но мне хочется видеть, как оно появляется из-за кромки леса или поля, и я еду ему навстречу, почти тем же путём, однако переехав шоссе, не сворачиваю к дому, а
мчусь прямо.
Двухполосная дорога. Я стою на обочине. Сзади лес, впереди – тоже, но далеко. Перед ним – пустынное пространство. Когда-то и оно было частью леса, но потом появился жук-короед, а может, какая-то другая причина, и деревья вырубили. Горизонт начинает розоветь, лес чернеет. Скользят редкие машины и мысли. Планы на новый день. Представляется бабушка. О чём она думает, когда меня нет рядом? Розовый шар поднимается, и я уже вижу не только лучи, но и часть его тела. Какие рассветы видела бабушка, когда жила в степи? Стояла ли она когда-нибудь вот так же, недалеко от дома, встречала ли солнце? Или всю свою городскую жизнь думала только о детях и внуках? Вот звезда выпрыгивает из-под земли, и завтра тоже появится на небе. А бабушка проснётся сегодня? Я очень хочу, чтобы проснулась.
Иду в поле, солнце окрашивает июньские цветы в жёлтый, розовый, голубой. Бабушка больше не пройдёт по полю, но зато оно придёт к ней – набираю в руки охапку разных цветов и колосьев, привязываю их к багажнику. Вхожу в квартиру, бабушка слышит: «Маша, ты?» Значит, не спит по утрам? Вношу букет в комнату. Подношу к лицу, провожу им по рукам, откидываю одеяло и глажу цветами по одеревеневшим ногам. «Представь, что ты бежишь по полю, как в детстве», – почему-то кричу я. Бабушка с чистой, блаженной улыбкой повторяет: «Господи, как хорошо. Как пахнет!» – и пытается ловить цветы руками.
_________________________________________
Об авторе:
МАРИЯ НИФАТОВА Родилась в Москве, живет в Балашихе. Окончила Литературный институт имени Горького и аспирантуру МГОУ. Преподает русский язык и литературу.
скачать dle 12.1
