Редактор: Женя Декина
(рассказ)
Опять не работал лифт. Пришлось спускаться по лестнице. С десятого этажа. Танька с Ленкой побежали вперёд, но Ленка вернулась.
— Ну ты чего? Не можешь быстрее?
— Стараюсь.
— Мы пойдем? – она жалостливо заглянула в лицо Кате. — Если все опоздаем, не у кого будет списать.
— Идите уже.
— Не обидишься?
—На что?
Ленка побежала вниз, быстро перебирая ногами ступеньки. Ее бег гулко звучал еще три пролета, а потом утонул в других звуках общежития.
Катя попробовала было тоже бежать, не так, конечно, легко и быстро, но старалась, торопилась. Через два пролета живот заболел, что-то там заныло и потянуло. Катя обхватила его правой рукой снизу и пошла, как утка, переваливаясь с ноги на ногу. Подошва демисезонного сапога соскользнула со ступеньки, поехала вперед. Катя начала заваливаться и упала бы, если бы не вцепилась в перила. Перехватила, кое-как встала и пошламедленно, роняя на ступени слезы. Мимо проскакали, топоча, трое парней. Один остановился.
— Девушка, вам помочь?
— Нет, все нормально.
Парень недоверчиво смотрел на нее.
— Это гормоны, — объяснила Катя. Парень понесся дальше. — Беременные всегда плачут. Это гормоны. Чёртовы гормоны.
Хрустнул лёд под ногами. Таджик в оранжевой телогрейке сдувал каким-то специальным ветродувом скрученные от ночных заморозков кленовые листья. Цвет их уже потерял яркость, весь перейдя в запах. Пахло умирающей осенью и нарождающейся зимой. Катя потянула края пальто к животу, оно не сходится. Захотелось вернуться домой, закутаться в одеяло и согреться. Согреться. Как же холодно. Придется, видимо, купить куртку для беременных.
На автобус Катя опоздала. Следующий через двадцать минут. Холодно ждать, да и на вышку опаздывает. Катя вышла к дороге и подняла большой палец. Она не любила голосовать, но мерзнуть в пальто нараспашку не хотелось. На такси денег не было. Оставалось надеяться, что кто-нибудь подвезет так. В основном останавливались, конечно, таксисты, но и они, бывало, подвозили бесплатно, видели большие Катькины глаза, белокурые, виньетками закрученные, волосы и обтянутый свитером живот. Жалели. Там и везти то, несколько остановок по прямой, так и так туда едут. Но по дороге приходилось разговаривать. Вот и сейчас, едва влезла на пассажирское сиденье, устроилась, перетянула ремнем безопасности живот:
— Кого ждёте, мальчика или девочку?
Катя пожала плечами. Она не делала УЗИ и вообще не ходила в поликлинику. Она знала, что надо идти, но не шла. Не хотела ничего знать про беременность, так легче было отстраниться, забыть, сделать вид, что никакого отношения к ней не имеешь. После того, как Марат ее бросил, Катя уже так устала мысленно бегать по кругу, что легче было просто забыть и ждать, что решится само собой.
— На каком курсе? — спросил водитель, который согласился подвезти, немолодой, лысый мужчина в кашемировом пальто.
— На втором.
— И как с ребёнком учиться?
— Не знаю, — Катя не заплакала. Перед выходом она выпила пустырник, две зеленоватые пилюли. И теперь ей даже стало уютно в нагретой печкой машине, захотелось спать. Опять на вышке ничего не поймет. Впрочем, она и без пустырника теперь мало что понимала, будто превратилась в растение, в неодушевленный инкубатор.
— Возьму академ, — апатично ответила Катя, но спохватилась, мужик все же подвозил бесплатно, и продолжила с большей теплотой в голосе, — или буду на сессии приезжать.
«Или маме отдам», — хотела сказать она, но остановила себя. Мать ещё не знала. С тех пор, как начал расти живот, а это примерно с июля, Катька не ездила к родным, не хотела, чтобы соседи показывали пальцем и шептались между собой, что вот, принесла в подоле. Это в Москве феминизм, эмансипация и повышение уровня рождаемости, а там все так же, как было, по старинке: родить без мужика —стыд.
Катька не стыдилась, просто не хотела расстраивать мать. И все чего-то ждала.
— А муж-то тоже студент? — и тут Катя заплакала.
Она так часто в последнее время плакала. Особенно от вопросов посторонних людей, от всех этих сердобольных преподавательниц, студенток, водителей такси. Жалея, она будто нажимали на какую-то кнопку в ее душе — лучше бы молча трогали живот, или вообще, шли лесом. Когда Катя плакала, живот становился больным и тяжелым, все горе, выходя из глаз, стекало в него и придавливало ребенка, он начинал сердито пихаться внутри, словно наказывая Катю за слезы.
— Простите, не подумал, — сказал водитель. — Ну ладно вам, не плачьте, — и он сунул в руку ей пятьсот рублей.
Неудобно, конечно. Но Катя взяла. Нужна куртка для беременных — еще полтора месяца ходить, да и потом можно, с ребенком. Говорят, удобно — приматываешь к себе и идешь. Гораздо дешевле, чем коляска.
Катя поднималась по ступеням, не оглядываясь по сторонам. С тех пор как беременность стала видна, Кате казалось, что ее осуждают. Или жалеют, что в общем-то одно и то же. А может и хуже. Она не справилась, повела себя глупо и необдуманно. Именно это читала Катя в глазах людей. Особенно тяжело было встречать знакомых. Катя была красавица, умница, отличница. Они если не завидовали, то уж точно восхищались. И такой исход. Огромное, уродующее ее и всю дальнейшую жизнь пузо.
Катя зашла в аудиторию минут через пятнадцать после начала лекции. Преподавательница, строгая и сухая старушка, гневно посмотрела на нее, но тут же разжалобилась и не стала ничего говорить. Катя, стараясь не задеть никого, прошла к дальнему ряду, уселась, расположилась, открыла тетрадь, как сразу же ощутила голод. Голод беременных — это совсем не тот обычный человеческий голод, который можно перетерпеть пятнадцать минут, а потом забыть на весь день. Желание было тотальным, захватывающим, бесконечно нарастающим и даже немного обидным. Будто ребенок внутри злился на то, что Катя не дает ему есть, и она испытывала именно его разочарование и обиду. Хотелось лапши с мясом и яйцом, и чтобы в бульоне плавала морская капуста. И макароны длинные и кудрявые. И укроп. Катя так ярко все это представила, что ощутила вкус куриного рамена во рту. Слюна наполнила рот, и нёбо защипало. Юлька, соседка, сказала, что будет мальчик, потому что Кате часто хотелось мяса. А еще потому, что во время голода Катя злилась, а значит внутри сидел мужик. Только они злятся, когда голодны, так проявляются охотничьи инстинкты.
От голода сжималось горло, спазм опускался вниз, по пищеводу в желудок и перетекал в матку. Живот каменел и становился болезненно неприятен. Катя знала, что через некоторое время может начаться головокружение. Она достала из рюкзака пластиковую бутылку морса из смородинного варенья, сделала два глотка. Почему так хотелось именно рамен? Можно, вечером сварить? Заказать будет дорого, нужно экономить. А пока… Пока она достала из бокового кармана маленькую сушку и украдкой сунула в рот.
На большой перемене Катя съела беляш с чаем. Куриная лапша, которую продавали в столовке, пахла сыростью и прелым телом, и Катю от этого запаха стало мутить. Жареное в масле тесто пахло приятно, хотя казалось совершенно резиновым на вкус. Катя стояла под лестницей и жевала. Здесь было самое спокойное место. В это время универ наполнялся толкотней и гамом. Танька с Ленкой ушли в кафе к каким-то парням. Москвичи. Такие в цене среди общежитских, тут, как говорится, клювом не щелкай. Катя подруг понимала и не обижалась, только чуть-чуть. Спасибо, что вообще не отвернулись, как, например, Наташа Литвинова, с которой вместе занимались акробатикой и на прошлой студенческой олимпиаде выступали за универ. Та старалась обходить Катю стороной, может, думала, что беременность заразна. Катя старалась не судить ее. Но почему-то опять захотелось плакать, и снова окаменел, стал тяжелым и неподъемным живот. Она тихонько добрела до скамейки и села. Ах, насколько легче и интересней была бы ее жизнь, если бы не беременность. Катя представила себя, легкую, стройную, на гимнастическом мате, как она делает фляк, сальто,рондат. От воспоминаний тело напружинилось, изготовилось выпрыгнуть само из себя, будто бы прежняя Катя находилась где-то внутри, придавленная животом как камнем.
Во время теста по информатике Катя захотела в туалет. И сразу же начался приступ цистита. Она ерзала, стараясь как-то передавить, чтобы не описаться. Сейчас приступ отпустит и надо будет отпрашиваться. Закидывая ногу на ногу, Катя откинулась и невольно простонала. Илья Сергеевич, не старый, но уже замученный жизнью доцент, с короткой стрижкой и неопрятной бородкой посмотрел в аудиторию сквозь толстую роговую оправу.
— Вам плохо? — спросила он Катю.
— Нет, нормально, — она сильнее сжала ляжки. — Можно выйти?
— Но у нас тест, — несколько вопросительно возразил он, будто просил у Кати прощения. — Ладно, идите. Я верю, что вы не будете списывать.
Катя кое-как вылезла из-за парты и еще не дойдя до двери почувствовало, что вот-вот потечет. В коридоре, быстро переступая ногами и неуклюже покачиваясь, Катя ощущала, как горячими полосами загорелись ляжки. Добежав до туалета, закрылась в кабинке.
Она описалась не сильно, но все же придется ходить в мокрых штанах. На ней были черные брюки для беременных, которые отдала Оля с пятого этажа, старшекурсница, которая родила недавно. Темные, широкие, в катышках. Мокрых пятен было не заметно. Но Катя, промакивая туалетной бумагой ткань, снова заплакала. Как же все надоело. Тело будто не принадлежало ей, оно было оккупировано кем-то безжалостным и сердитым.
— То одно, то другое, — рыдала она, чувствуя там внизу новый приступ рези, от которого влага не держалась в ней. Нет, так она не досидит до конца пары. Надо ехать домой, переодевать штаны и лежать в теплой ванной, чтобы облегчить боль.
Просушив насколько возможно штаны, подложив в трусы моток туалетной бумаги, она вымыла в умывальнике руки и лицо. Посмотрела на себя в зеркало. Припухшие, укрупнившиеся черты. Покрасневший нос и глаза выдавали недавние слезы. Ольга, когда увидела ее такую, сказала, что будет девочка, потому что девочки забирают у матери красоту. Похоже, что внутри сидел какой-то монстр, злой, как голодный мужчина, и как завистливая женщина, забирал красоту. Катя тяжело вздохнула и вышла.
Темный, плохо освещенный коридор пах пылью. Она шла к аудитории, где продолжался тест. И вдруг увидела Марата. Он стоял напротив деканата, и в свете, шедшем с лестницы, немного прозрачным казался его силуэт. Но все же это был он. Катя ощутила, как всполошилось, ударившись о живот, сердце.
Они не виделись четыре месяца. Он редко приезжал в универ. Его родители были чуть ли не родственниками проректора, и сессию ему обычно проставляли просто так. Последний раз Катя видела его девятнадцатого июня. Она запомнила дату, потому что был день рождения Паскаля и день смерти Мерлин Монро, и студенты-сокурсники добросовестно нажирались, приветствуя тезку языка программирования и самую известную в мире блондинку. Марат брезгливо относился к общажным пьянкам, поэтому, когда он приехал, пошли гулять. Марат должен был подыскать для них квартиру, и Катя ждала об этом новостей. Но вместо этого начал говорить о другом:
— Ты, возможно, меня не поймешь. Но… Ведь это на всю жизнь. А я еще молод. И у меня впереди такие возможности. Тут нельзя ошибиться.
Катя не понимала, о чем он. Если про квартиру, то, конечно, они посмотрят несколько вариантов, выберут лучшую.
— Как я смогу чего-то добиться, если буду думать, что сделал неправильный выбор. Я не чувствую энтузиазма. Понимаешь? Все это как-то неправильно. На меня будто повесили гирю, я стараюсь ее волочить, но вру сам себе.
Катя не понимала, но у нее пугающе холодели руки.
—Мне надо побыть одному и все обдумать.
— Ты бросаешь меня?
— Блин! Ну что значит, бросаешь? Это вообще не имеет отношения к тебе. Дело во мне самом. Мне просто нужно как следует все обдумать.
— А что делать мне?
—Откуда я знаю! Живи, тусуйся. Учись.
— Но я беременна.
— И что теперь? Я должен на тебе жениться?
Катя сглотнула нарастающий в горле ком. Она смотрела перед собой: резиновое покрытие детской площадки — веселенькие красно-желтые квадраты, качели-перекладина, игровое сооружение из башенок, лесенок и гнутых труб. Фанерный ёжик зеленого цвета пучил пластиковые глаза. «Господи, какое уродство!» — подумала Катя перед тем, как картинка поплыла.
— Я только хотел сказать, что беру тайм-аут. А ты смотри сама. Если у тебя кто-то появится, я не буду против. Блин, ты че, ревешь? Вот только не надо. Не выношу, когда девушки пытаются манипулировать с помощью слез. Ладно, тебя подвезти до общаги? Нет? Ну, пока.
Он оставил ее одну в парке, на детской площадке. Был уже вечер, и парк пустел. На дальней лавке матерились и включали музыку подростки. «По-прежнему ничей, я по-прежнему ничей…», — доносилось оттуда. Катя сморгнула слезы, они покатились по щекам. «Нормально. Все нормально. Нормально. Я справлюсь. Все будет нормально». Она сидела на скамейке и повторяла это свое «нормально». На губах ощущалась влага. Катя облизнула их. Они оказались одновременно потрескавшимися и солеными, кожу защипало. Мокрое лицо холодило от ветра. И живот, еще маленький, почти незаметный, вдруг напрягся, будто Катя падала с высоты, и все внутренности подтянулись от страха.
И вот он здесь, стоит напротив деканата, прислонившись к стене.В груди у Кати будто провернули железный винт, и от него через какой-то передаточный механизм боль пошла по всему телу. Накатила слабость, и Катя схватилась за ручку аудитории, но рука соскользнула, и она чуть не упала. Но все же устояла. И медленно пошла. Может, он приехал к ней? Обдумал все и приехал?
Марат посмотрел на нее, будто не узнавая. Он же не видел ее такой, располневшей. Вдруг он резко развернулся и пошел в другую от Кати сторону, юркнул на лестницу. И пропал. А был ли он? Может, Кате показалось. Был ли он вообще в ее жизни? Возможно, все это сон. И боль, и тяжесть, и живот, и даже мокрые ноги – все это сейчас кончится, Катя откроет глаза у себя в детской, она приехала на каникулы, задремала в жаре и ей приснился кошмар.
Катю затошнило. Нет, он не может вот так уйти. Он же ее заметил! Видел и сбежал... Она догонит и спросит, что он решил. И скажет, как ей тяжело, как нужна помощь. Ведь он должен, если не ей, то хотя бы ребенку.
Торопливо пройдя коридор и придерживая живот, она спускалась. Между пролетами стояла компания парней, они знали Марата, и казалось, смотрели с усмешкой, будто только что обсуждали что-то похабное про нее.
Второй этаж, первый. Лестница, холл, тяжелые двери, улица. Солнечный день будто ударил ее в лицо, после сумрака холла она на некоторое время ослепла. Остановилась, заморгала. Со стоянки выезжала красная спортивная мазда: наглые фары, хищные, обтекаемые линии, мощные шины. Родители подарили Марату на двадцатилетие. С тех пор как они не виделись, на ней появился тюнинг: спойлер и хромированные колпаки. Боковое стекло медленно поднималось, скрывая салон перламутровой тонировкой. Но Катя успела заглянуть Марату в глаза. И в этом коротком мгновении вместилось все: вопрос, страх, чувство вины,отстраненность и равнодушие. Ему было все равно. Он отворачивался, сбегал, отгораживался тонированным стеклом. Он закрывал этим стеклом их историю, как скучный надоевший ему сюжет.
Мазда выехала за поворот, скрываясь из виду. Катя стояла. Что это было? Может, действительно, бред беременного воображения? Нет, она ясно видела его. Он пришел поставить какой-то зачет или экзамен. Случайно встретил ее и сбежал. И все он решил. Еще тогда, девятнадцатого июля. А Катя, что ж, она просто с самого начала была недостаточно хороша. Приезжая. Не москвичка.
— Хоть бы этого ребенка не было, — со злостью подумала она. Стоило бы расплакаться, но слез не оказалось. Наоборот, в носоглотке пекло и саднило. Она будто заболевала. Но ей уже было все равно. Ни жалости к себе, ни плаксивости. Она заразилась равнодушием от него, от отца своего ребенка. Если ему все равно, почему она должна относиться к этому по-другому. Безразличие – это так просто. Живешь будто за глухой стеной.
Катя подошла к аудитории, где уже закончилась пара. Илья Сергеевич, уходя, холодно скользнул по ней взглядом и ничего не сказал. Катя тоже ничего не стала ему объяснять, зачем. Ей было безразлично.Ленка с Наташкой ждали ее.
— Где ты была? —набросилась на нее Танька. — Илья Сергеевич тут рвал и метал. Сказал, что не поставит тебе зачет.
— По-фиг, — Катя медленно клала в рюкзак тетрадь, пару ручек, пакет с баранками, который оставила на сидении.
— Он разозлился, что ты не вернулась.
— Тебе плохо? — Ленка обеспокоено положила руку ей на плечо и погладила.
— Я домой.
— Но у нас еще физика.
— Мне все равно. Я не буду учиться.
— С дуба рухнула? В каком смысле?
— Отстань от нее. Хочешь я с тобой поеду?
— Не надо.
Выйдя к дороге, Катя поняла, что ноги ее не держат. Тянуло в сон, лицо горело. Болела голова. Она не сможет сейчас ждать автобус. Да и ехать на метро, а потом идти полчаса. Катя подняла руку. Она ловила такси. «По-фигу, доеду на последние деньги, а дальше, может, вообще умру», — вяло подумала она. Остановилась старенькая «Дэу Нексия». Катя рухнула на заднее сиденье, назвала адрес и, едва тронулись, прикрыла глаза. Сил не было, одна усталость, скука и равнодушие.
Скоро должны были вернуться соседки, а Катя все не смогла встать с кровати: прибраться и что-то приготовить на обед. Она второй день оставалась дома, болела. В теле разливалось тошнотворное изнеможение, время от времени накатывало что-то тяжелое и неумолимое, по сравнению с чем сама она, Катя, оказывалась беспомощной и слабой. В теле держалась невысокая температура, тридцать семь и три. Видимо, все же простыла, пока бегала по универу в мокрых штанах.
Кате не хотелось вспоминать про Марата, но то и дело всплывала в уме картинке уезжающей красной мазды: равнодушный взгляд и закрывающееся зеркальное окно. Надо было отвлечься, забыть. Катя пыталась смотреть в телефоне сериалы, сначала «миссис Мэйзел», потом «Рассказ служанки», но становилось хуже: сложно было понимать сюжет. Она тупо пролистывала инстаграм или дурацкие смешные видео на Ютубе: про кошек, собачек или как кто-то сминал или продавливал непонятные на вид субстанции. Утомившись, Катя прикрывала глаза и некоторое время дремала. Снились бредовые сны, как она убегает и прячет от Марата яблоки. Он находит, но они оказываются гнилые, и ей от этого становится тяжело и муторно, потому что это она не смогла сохранить яблоки для него.
Это началось как-то исподволь. Катя проснулась от толчка. Открыла глаза. Осмотрела комнату. Две застеленные розовыми пледами кровати, полированный старый шкаф, желтые стены, полка с аспарагусом, старый паркет. Все в комнате было как обычно. За окнами шелестел мелкий затяжной дождь, и от этого в комнате становилось уютно. Катя не могла понять, что разбудило ее. Какое-то волнение тонкой змейкой заструилось в груди. Полежав еще некоторое время с открытыми глазами, она взяла в руки телефон, пролистала ленту в инстаграме. Отложила. Решила вставать. Хотелось есть, видимо организм все таки пошел на поправку. Она поднялась, сунула ноги в тапочки, пошла в туалет. Умывшись, заглянула в холодильник. В выдвигающемся пластиковом лотке лежал мешок мытой зеленоватой картошки. Можно ее начистить и сварить. Она вынула его, понесла в комнату, и тут ее настиг новый толчок. Он был в животе. Вернее, во всей нижней половине тела. Катю будто подхватывало снизу и сжимало. Пакет выпал, покатились неочищенные картофелины под стол. Катя, схватившись за живот, присела на край кровати.
Толчки нарастали. Катя забыла про картошку. Она сидела и прислушивалась к своему телу, будто к Земле, в недрах которой зарождалось землетрясение. Происходило что-то, чего она не могла понять, и уж тем более как-то руководить этим. Во время каждого толчка живот каменел. «Может, рожаю», — промелькнула мысль. Но еще рано было рожать. По ее подсчетам до родов оставался месяц-полтора. Или она ошиблась, и посчитала неверно? Стало страшно. Захотелось кому-нибудь позвонить. Марату. Попросить его, чтобы отвез в роддом.
Катя взяла телефон, долго смотрела на его фото, прикрепленное к контакту. Здесь он был еще тот, добрый, любящий ее. В ватсапе он не так давно поменял фотку: новая, короткая прическа с резкими линиями, острый похудевший подбородок. Он как будто осунулся и стал жестче. Но все же оставался красив. Катя написала ему в ватсап: «Кажется, я рожаю. Я не знаю, что делать. Можешь отвезти меня в роддом?» — и долго смотрела в телефон. Прошла одна схватка, другая, третья. Каждая следующая казалась все больнее, а следом за ней наплывала тянущая ломота в пояснице. Сообщение оставалось непрочитанным. Хотя он заходил в ватсап после того, как она написала ему. Просто не открывал сообщение. Что же делать? Звонить в скорую? Ехать самой?
— Мы дома! — загремела и стукнула в коридоре дверь.
— Я же говорила, она ничего не приготовит.
— Катя! Ты как? — в комнату, не разуваясь, мокрая от дождя, пахнущая осенью и дождем вошла Ленка.
— Кажется, я рожаю.
Ленка расширила глаза.
— Проходи, че застряла, — протолкнула ее Танька, и они обе стояли в комнате, глядя не нее. Одна озабоченно, вторая раздраженно.
— С чего ты взяла? — Ленка прошла, не разуваясь, присела рядом на край кровати.
— У меня схватки. Можете вызвать скорую?
— Че, прям скорую? Может тренировочные или типа того, — Танька недоверчиво хмурилась.
— У меня кровотечение.
— Уже звоню, — Ленка сидела, прижимая телефон к уху.
Дальше все происходило как в дурной карусели. Девчонки помогали ей собирать вещи: халат, зубная щетка, тапочки. Танька несколько раз спрашивала: «А полотенце нужно брать?» — но никто ей не отвечал. Когда пришли врачи, Катя уже была готова, и не боялась, а наоборот, ждала, что они придут и помогут, избавят от нахлестывающей, как прибойные волны, боли. Ее опрашивали, осматривали, спрашивали про родовой сертификат и какую-то обменную карту. Катя что-то отвечала, но почти ничего не понимала. Лицо женщины, полное, толстогубое, с плотной и пористой кожей наплывало на нее, потом начинало ехать куда-то в сторону, будто всю картинку неторопливо сдвигали, и вместо нее открывалась масляная удушающая темнота. Потом появлялось лицо Марата, которое так же наплывало и двигалось. Или это наезжало тонированное зеркальное окно. Потом Катя куда-то шла, шаркая по паркетному полу. Она хотела лечь, потому что от каждого усилия проваливалась в дурноту, но кто-то ее держал и подталкивал, не давая расслабиться. Ну почему, думала Катя, всегда нужно что-то делать, почему нельзя просто лечь, уснуть, умереть. Давай! Иди! Передвигай ноги, — кричал кто-то сверху, и ей опять казалось, что это Марат. Он будто прятался в каждом углу, в каждой тени, в образе, в ней самой. Он придавливал, сжимал, сдавливал, хотелось избавиться от него, отшвырнуть, отбросить. Но тело не слушалось, и Катя не могла даже поднять рук. Потом было холодно, пахло бензином и лекарствами. Но реальность вскоре закрылась нахлынувшей на нее болью, будто всю нижнюю часть тела погрузили в жгучий соляной раствор или сдавили со всех сторон прессом. Она лежала, скрученная этим переживанием, снова и снова будто опрокидываясь и проваливаясь в него, все ниже, ниже, и каждый раз оказывалось, что она еще не достала дна. Кажется, в какой-то момент Катю вырвало на пол скорой, но она не могла точно сказать, было это или нет. Выныривая из боли, она видела картинку, разделенную на какие-то фасеточные сектора, которые двигались и то всплывали на поверхность сознания, то погружались в плывущую темноту. И что из этого было правдой, а что галлюцинацией, Катя не знала. Она перестала понимать, что с ней, и кто она. Когда она, наконец, достигла дна, оказалось что времени там не существует. Был только холод, мрак, пустота. И все это тянулось вечно. Катя уже была никакая не Катя, а кто-то невидимый, одинокий, испуганный и всеми забытый в этой бесконечно длящейся черноте.
***
Она услышала повторяющие настырные скрипы. Кто-то расшатывал плохо-смазанную скрипучую дверь, и это раздражало. Она открыла глаза и не поняла, где находится. Пахло йодом, казенной хлорной свежестью и отдалено чем-то физиологическим, то ли кровью, то ли испражнениями. В комнате царил полумрак. Единственное окно было до середины закрыто жалюзи. Стены, выкрашенные в зеленый цвет, тускло блестели. Катя обнаружила себя лежащей в кровати. Вернее не себя, а свою боль. Болела голова, правая рука казалось была прибита в районе локтя гвоздем. Ныл и болел весь низ. Катя прикрыла глаза. Хотелось уснуть. Но скрипучий звук продолжался, выдергивая из зыбкой, но еще возможной дремы. Катя снова открыла глаза. Скрипели где-то недалеко.
— Да дай ты ему грудь, — громким шепотом сказал кто-то.
— Так я даю. Но она же пустая, — оправдываясь, ответил второй голос.
Катя приподняла голову. В комнате были еще две женщины. Одна лежала, и Катя плохо ее видела. Вторая сидела, держа в руках сверток прямо под огромной, как розовый шар, оголенной грудью.
— Ну и растарабанило меня. Сиськи каменные.
— Главное, чтобы сосок не нажевал. Тебе показывали, как давать?
— Нет, не показывали.
— Надо по ареолу засовывать.
— Так ему в рот не лезет.
— Знаю, что не лезет. А надо. Потом сама будешь страдать.
Рядом с кроватями этих женщин стояли пластиковые высокие короба, похожие на тележки из супермаркета. Сверток, наконец, перестал скрипеть и зачмокал.
— Присосался, — с умилением прошептала та, которая его держала. Через некоторое время она встала, и медленно, неловко двигаясь, положила сверток в пластиковую коробку. Это оказалась кроватка. Катя посмотрела на место рядом с собой. У нее такой люльки не было. Катя вспомнила схватки, боль и уплывающие вбок картинки. И голова снова закружилась. Что с ней случилось? Где она? И сколько прошло времени? Катя не знала. И думать об этом было лень, она закрыла глаза и снова уснула.
В следующий раз Катю разбудил обход врачей. В палату ворвались две женщины в зеленых халатах и сразу же привели все в движение. Младенцы заплакали, мамочки застонали и закопошились в своих углах. Одна из пришедших дам пахла мускусно-ванильным парфюмом, смешенным с запахом зрелого тела, и этот аромат на время перебил все остальное. В нем было что-то властное, подавляющее. Катя закрыла глаза, чтобы как-то абстрагироваться от происходящего. Она не видела, а только слышала, как хрюкали возмущенные медицинским осмотром младенцы. Как плачущими, жалующимися голосами спрашивали что-то женщины, а доктор отвечала резко, нетерпеливо, но все же подробно, своим напором и голосом как бы придавливая и успокаивая их.
— Так, просыпаемся, — услышала Катя строгое указание рядом с собой и открыла глаза. Доктор смотрела на нее со строгой отстраненной улыбкой.
— Что же вы, голубушка, во время беременности не наблюдались? — спросила она, и Катя мотнула головой, давая понять, что не понимает, о чем речь.
— Беременные обязаны вставать на учет.
— Я не знала, — прошелестела Катя. Слова оказались сухими, будто неживыми. Пересохшие губы едва разлепились. — Дайте, пожалуйста, попить.
— Дайте пациентке воды, — смягчившись, сказала доктор. Была она высокая и костистая, будто крепкое, изнуренное ветрами дерево. Рыжие крашенные волосы, отдававшие в красноту, и крупные мужские руки.
Маленькая пухленькая медсестра подала Кате воды. Приподнявшись, Катя громко и жадно ее глотала.
— Вас вчера доставили по скорой. Беременность, судя по всему, тридцать недель. Диагностирована антенатальная гибель плода. Вы были без сознания, соответственно, не способны к самостоятельной родовой деятельности. Пришлось сделать декапитацию и спондиллотомию.
— Что это значит? — Катя протянула пустой стакан в предупредительно подставленные руки.
— Значит, для извлечения через естественные родовые пути нам пришлось произвести внутриутробное разделение плода. Конечно, при такой операции показан глубокий наркоз. Вы как себя чувствуете? Ощущаете последствия наркоза?
— Мой ребенок жив?
Доктор удивленно дернула головой, будто отшатываясь от глупого Катиного вопроса, но взяла себя в руки и мягко, сдержанно объяснила:
—Голубушка, вы поступили к нам, когда плод был мертв уже около двух суток.
— Почему?
Доктор шумно и раздраженно выдохнула.
— Это я у вас должна спросить. Стресс, неправильное питание. Возможно, были какие-то патологии. Беременность требует наблюдения с раннего срока. У вас произошла отслойка плаценты, плод погиб в результате гипоксии.
Катя смотрела в потолок. Он был белым, в желтоватых подтеках возле скупой больничной люстры. Наверное, палату топили. Или это верхний этаж, и натекло с крыши.
— Вам все ясно?
— Когда меня выпишут?
— Дня через четыре. Понаблюдаем и отпустим, — голос доктора снова смягчился. — Все, милые дамы. Набирайтесь сил, поправляйтесь. Скоро начнутся процедуры.
Доктор и ее медсестра-оруженосец вышли из палаты. Катя медленно спустила с кровати ноги. Ее соседки испуганно вскинули на нее взгляды и тут же отвернулись, засуетились, перепеленывая своих пищащих детей. Младенец дальней женщины был закутан и суетливо чмокал, присосавшись к розовому шару материнской груди. Второй еще лежал на пеленальном столике и заполошно мотал ручонками. Катя невольно посмотрела на желтовато-розовое существо, которое, повернув голову в ее сторону, открывало в поиске рот, загребало воздух ручонками и пускало слюни. Катя приблизилась. Мать, уже не молодая и наверное не впервые рожавшая женщина, чуть отстранилась, показывая Кате младенца, и в тоже время с ожиданием и затаенным страхом заглядывая ей в глаза. Будто Катя могла схватить ребенка и что-то сделать с ним. Новорожденный дернулся, закидывая тонкие складчатые ручонки вверх и открывая выпуклый, будто пергаментный живот с коричневой, пережатой пластиковой прищепкой пуповиной, и закатился, широко открывая маленький рот и дрожа покрасневшим подбородком.
— Ну, ну, хороший мой, красивый. Володенька! Тихо, тихо, маленький, — залепетала мамочка, склоняясь и закрывая младенца собой от Кати. Она, видимо, как-то интуитивно поняла, что Катя видела его вовсе не красивым и не миленьким, а страшненьким и довольно нелепым существом.
Дни потянулись вязкой больничной мутью. Прием таблеток, осмотр гинеколога, капельница, обед. Все было утомительным и скучным. Катя почти все время спала, а еще у нее постоянно болела голова, то ли от общей слабости, то ли от детского крика. Даже ночью эти розовые шевелящиеся комки продолжали плакать, никак не давая нормально выспаться. Катя не понимала, как высыпаются их матери, которые безропотно в любое время вставали, чтобы мыть, пеленать, кормить, смазывать все складки этих новорожденных розовых тел. Катю удивляло, что младенцы при всей своей схожести настолько разные, у одного головка была круглая и ушастая, у другого – вытянутая, с заостренной макушкой и плотно прилегающими ушами, разными были тельца, складочки и выражение их лиц, один смотрел растерянно, даже пугливо, другой казался строгим и сосредоточенным, будто все уже знал про мир. И Катя невольно задумывалась, а каким был ее ребенок? Был ли он похож на нее или на Марата. Должно быть, он был красив, потому что и они с Маратом красивы. И от этих мыслей появлялась резь в глазах, жалко было именно этой не родившейся красоты. А ведь она даже не знала, кем была беременна, девочкой или мальчиком. Может и не надо спрашивать. Все уже кончилось, прошло. Катя уговаривала себя, что она рада, все разрешилось именно так, как должно. И теперь не нужно бросать институт, говорить матери, не спать, как эти бедные женщины, ночами. Да, так было лучше. Что уж кривить душой, благородничать – сама с собой Катя знала, что не хотела рожать, она так и не смогла полюбить этого ребенка. Но все же интересно было узнать, девочка или мальчик.
Ночью перед выпиской Катя, уже более-менее привыкшая к больничной жизни, наконец-то крепко уснула. Но проснулась среди ночи. Открыла глаза и резко, рывком села на кровати. Ее разбудил звук. В палате было тихо. Обе мамаши и их младенцы спали. Была какая-то непривычная для больницы тишина, даже в коридоре и на улице все затихло. Будто перестали ездить по городу машины и гудеть отдаленные высоковольтные провода, а в больнице выключились все электроприборы. И все же какой-то звук был, Катя могла поклясться. Она вся сосредоточилась на слухе, и вздрогнула, когда раздался глухой тихий удар и короткое нежное трепыхание. Что-то или кто-то билось в окно.
Замирая от ужала, Катя встала и, ступая по холодному полу голыми ступнями, подошла. Долго ничего не было, и потом слова – пум и тррр-пп-трppp-пп. В стекло прямо на уровне Катиных глаз бился какой-то смутно белеющий в ночных сумерках комочек. В его тонком трепетании и слабых ударах было столько безнадежности, отчаяния, мольбы. Птица билась в стекло. Катя поняла, что если не впустить ее, то она погибнет там одна, в холоде, в темноте. Катя кинулась к окну и отворила его нараспашку. Ее тело в больничной рубашке окатил ледяной ветер, влага, моросящая с улицы, капала на лицо.
— Ты чего? Детей нам переморозишь.
— Дура! Закрой окно!
— Там птица! Птица! Ее надо впустить, она погибнет!
— Нет там никакой птицы. Сумасшедшая.
Соседки закрыли фрамугу и повернули ручку на оконной раме, и уже успокаивали и обхаживали своих трясущихся от воплей детей. А Катя все стояла, не веря своим глазам, смотрела в окно и повторяла:
— Там птица. Я видела, там была птица.
— Ложись уже. А то сейчас медсестру вызовем, чтобы тебе успокоительное вколола.
И Катя послушно легла. Но не могла закрыть глаз. Она пялилась ими в черноту и видела, даже чувствовала всей своей сутью те нежный и слабые удары погибающей за оконным стеклом птицы. Такие же слабые и трогательные, как удары пяток внутри ее живота. Но что же за птица могла биться ночью в стекло? И Катя поняла, что это была душа ее умершего ребенка. Который точно так же, слабо и беспомощно просил ее о заботе, любви, а она думала о себе. О своей красоте, учебе, счастье. И пожелала ему смерти. Да, да, она помнила эти слова, которые отпечатались в памяти рубцами – хоть бы его не было. А он был — там, внутри, бился и молил о пощаде. Маленькое существо, ее доченька. Она почему-то вдруг поняла, что была девочка. Милая, красивая, самая лучшая на свете. А теперь она птица. Душа ее прилетала проститься с Катей, а может быть даже простить, потому что она — добрая, ангел, который прощает, и Катю — непутевую и эгоистичную, и Марата — глупого и трусливого, и всех, кто так и не сумел понять ценность жизни нового, нарождающегося существа. Катя все это чувствовала. Душа ее девочки будто разговаривала с ней, мягкая, нежная, она порхала где-то тут, у Катиного, зареванного лица, трепеща крыльями и обдувая лицо прохладой. Она прощала. Но сумеет ли Катя себя простить? Нет, никогда. И это она тоже откуда-то знала. Понимание скапливалось в груди, давило на сердце, и выходило горячими и горькими потоками слез, даря усталость и облегчение. Катя все плакала, плакала, плакала, пытаясь навсегда запомнить прикосновение крыльев ангела к своему лицу.
***
Катю выписали между двумя ее соседками. Медсестра носилась туда-сюда с кружевными конвертами и пакетами вещей. Орал уже второй младенец, которого упаковывали в праздничное. Мамочка неуклюже пыталась помогать медсестре. Катя, уже полностью одетая, вышла из отделения и попала в праздник выписки. Небритый и явно с похмелья мужчина держал объемный сверток из одеяла и удивленно улыбался в фотоаппарат, который наставил на него худощавый и деловой фотограф. Испуганная мамочка непроизвольно тянула к малышу руки, старясь защитить его от любой, даже воображаемой опасности. Катя обошла толпу родственников и уже взялась за ручку двери.
— Катя, — окликнул ее женский голос.
На лавке возле охранника сидела женщина. Хорошо одетая: строгий костюм, сапоги и песочного благородного цвета пальто. Катя ее не знала. Впрочем, в лице ее было что-то знакомое, даже родное, форма теплых карих глаз, тонкий нос, брови. Женщина походила на …
— Я мать Марата, — она встала. — Я прочла ваше сообщение… —запнулась. — Он ничего мне не говорил.
Катя отвернулась, стараясь сдержать слезы, но брови сами собой сдвинулись, задрожала, как у младенца, нижняя губа. Она глубоко вздохнула и долго обстоятельно выдохнула, стараясь успокоиться.
— Что вам… — начала она, и поняла, что не выдержит, и вот-вот разревется. Женщина вдруг приблизилась и порывисто обняла ее.
— Милая моя девочка, — она прижала Катину голову к себе. Та стояла, держа свой нелепый целлофановый пакет в одной руке и не зная, куда деть вторую.
— Прости нас. Марата прости. Меня прости, — повторяла женщина. — Если бы я знала. Я ведь тоже теряла ребенка, — Катя услышала или даже почувствовала, как женщина быстро всхлипнула. — Марат был вторым. Мы так за него боялись. Ведь он тоже мог умереть. Но он выжил. И мы баловали его. И вот, добаловались… Прости нас.
Катя, наконец, бросила на пол свой пакет, и тоже обхватила женщину. В этот момент радостная толпа людей, ошарашенные счастьем родители: отец — с голубым свертком, мать — с кустом растрепанных хризантем, двинулись к выходу, обтекая двух странных женщин, которые стояли, обнявшись, и плакали, мешая всем.
_________________________________________
Об авторе:
МАРИЯ КОСОВСКАЯ Родилась в Москве, детство провела в городе Веневе Тульской области. Окончила Московский Горный Университет и Литературный институт им. Горького, отделение прозы. Автор повести «Козлиха», издательство «Формаслов» (2020) и сборника коротких рассказов «Тазовое дно» (2022). Соавтор (автор текста) детских книг: «Приключения Тима в мире бактерий», 2018 г. и “Приключения Тима в поисках потерянного аппетита”, 2021 г. Рассказы опубликованы в журналах: «Знамя», «Сибирские огни», «Бельские просторы», «Новая Юность», «Этажи», «Лиterraтура» и других.
скачать dle 12.1
