Редактор: Женя Декина(два рассказа)
МОИ РОДИТЕЛИ И ЯЯ стою на подоконнике второго этажа. Мне двенадцать лет. Я смотрю на больничный сад. Там, среди сугробов, стоят папа и мама. Они плачут. Уже вечер, и, хотя в саду темно, я вижу, что мои родители стоят порознь. Отец ближе к зданию, мать поодаль. Словно её отогнали. Родители смотрят вверх на сияющий желтый квадрат окна. Мой хлипкий силуэт парит над ними в февральском небе, я ангел, принёсший им благую весть: я жив, я не умер, я продолжаюсь.
В ту зиму старушка смерть не забрала меня. А могла бы, и очень даже, зараза, старалась. И виноваты в моей преждевременной отправке за тридевять земель были бы они – нежно любящие меня мои дорогие папа и мама. Потому что все прозевали и прошляпили.
Ночью у меня заболел живот. Сначала все, и я в том числе, отнеслись к происходящему легкомысленно. Ну бывает: поболит, пройдёт. Не проходило. Вызвали скорую, врач диагностировал отравление. День прошёл, живот не прошёл. Тогда мама позвала соседку. Соседка работала медсестрой. Считалось, что она разбирается в медицине. Соседка подтвердила – отравление.
Прошёл ещё день, я не выздоравливал. Чувство было такое, словно наступили сапогом на живот и давят, и давят, и давят. Из-под гнусного сапога по телу ползла тупая безысходная боль. Она до отказа наполнила сначала меня, а потом и всю квартиру. Спрятаться от боли было негде. Я без остановки крутился волчком на кровати. Снова вызвали скорую. Врач шёпотом отругал родителей. А через час я уже был в больнице. Меня быстро везли на скрипучей каталке по низким полутёмным больничным коридорам. Диагноз: жить осталось вашему сыну, гражданочка, часа четыре. Гнойный аппендицит. Перитонит. Шах и мат. Отец матерился, мама плакала. Я молча лежал на операционном столе.
Видимый мир сократился до узкой щели между глазами и веками. В этой щели клубился серый мыльный сумрак. Я судорожно вдыхал наркоз. Под нарастающий звон колоколов меня растворяли в темноте. Хирург опустил скальпель на мой вздутый живот и сделал глубокий надрез. Он провел на моём теле черту. Глубокую черту, черную от гнилой крови.
В операционной ярко пылали белые лампы, чугунные батареи хорошо нагревали помещение, теплые руки врачей бережно касались меня, а я не чувствовал этого тепла, мое тело наполнял сырой холод. Голодный лютый ветер искал меня. Он летел за мной по пустым улицам города, перескакивал через покосившиеся заборы уродливых домов, свистел над разбитыми фабричными зданиями, поднимал вьюгу на нищих пустырях.
У этого лютого ветра было начало. Ветер шёл из кладбищенской сторожки. Там в углу, в беспорядке, покрытые коркой льда, были свалены инструменты: ломы, лопаты, кирки, заступы. Если врач сегодня ночью не справится, не вытащит меня, уже завтра эти инструменты понадобятся. Мои мама и папа оплатят их труд. Инструменты будут долбить мерзлую, неподдающуюся землю. Хорошо хоть ямка мне по росту пока нужна небольшая.
Хороший хирург это просто портной. Разрезал - зашил, отрезал - пришил. Так он и кроил меня, этот портной-хирург две операции подряд. Много минут, много часов. Когда я очнусь, будет белый, пасмурный день. Я проснусь тихо: просто открою глаза. Никаких оваций, фанфар, гимнов. Все буднично. Муха ожила в тепле.
За окном пурга заметает больничный сад. В морозном воздухе плывут протяжные гудки. Это перекликаются тепловозы. Недалеко от нашей больницы железнодорожная станция. Палата, в которой я лежу, отличается от других палат больницы. В этой палате лежат женщины с грудными детьми. Такой вот доморощенный символизм. Я возвращался в жизнь в компании младенцев. Я – юный герой, окруженный писающими купидонами.
В тишине палаты я думал о том, что случилось. Моя внезапная болезнь произвела на меня гнетущее впечатление, но, конечно, не такое разрушительное, как на моих родителей. Испугаться я толком не успел. Боль от перевязок была терпима. Ужас от зрелища собственных распоротых внутренностей быстро стал рутинным. Настоящие страдания приносила мне только капельница. Мои руки были в синяках, вены пропали. Я готов был пять операций пережить, лишь бы прекратились эти пытки ежедневными внутривенными вливаниями.
В меня литрами вливали: лекарства, глюкозу, физиологический раствор и донорскую кровь. Много донорской крови. Крови других. Мою кровь перемешали с чужой. Эффект от перемешивания получился двойной. Во-первых, я отходил, оживал, и ко мне возвращались силы. Во-вторых, я внезапно стал много рисовать. Во мне открылся талант художника. Я рисовал с раннего утра до поздней ночи. Рисовал в странной манере: хаотично чиркал по листу шариковой ручкой. Заполнял крутящимися, вьющимися, клубящимися линиями белую поверхность бумаги. Я ожесточенно возил ручкой по листу и сквозь хаос постепенно проступали или лицо, или лошадь, или фигура.
Чёрными штрихами-нитками я пришивал себя на белые листы жизни. А начало этих ниток было в пузатой бутылке с донорской кровью. Не помню, сколько я пролежал в больнице. Возможно, месяц. Рана на животе зарастала дольше. На её месте остался уродливый рубец. Навсегда. Эта черта на моём теле имеет другую природу, нежели остальная моя плоть. Если к ней прикоснуться, чувствуется мертвая спекшаяся ткань, прикосновение отзывается болью, неприятный холод шевелится в глубине, под шрамом.
До больницы я занимался спортом. После выздоровления спорт забросил, а рисовать продолжил. Белые листы, покрытые линиями, стали для меня дверью в другую, новую жизнь. Жизнь, которую не могли дать мои родители. Листы с рисунками отделили меня от них. Чем больше было рисунков, тем большее расстояние отделяло нас друг от друга. Рисунки меняли мою жизнь и меняли меня. Через несколько лет я уехал. Уехал и не вернулся.
Мы долго жили с родителями в разных городах. Вспоминалась история с аппендицитом редко. Она забылась за другими заботами и тревогами. И все же...
Почему я не умер той февральской ночью? Как они выпросили меня обратно? Что пообещали взамен, от чего отказались? Любовь их ко мне была такой яркой и заметной, что возможно, составляла единственное достояние нашей бедной семьи. Увы, моя разбавленная чужаками кровь не пылала так же сильно ответной любовью. Черта, проведенная в ту ночь, сначала разделила нас, а потом и отдалила. Наши связи рвались. Пришли ночи, когда порвались и самые тонкие нити. Их уже нет. Их нет со мной.
Так что же, вспоминая тот ледяной февраль, не сказать ли себе прямо. Рисовать ты научился, дружок. Не пора ли тебе учиться просить. Научиться просить так же сильно, как сумели они?
СТАРОЕ ФОТО НА СТЕНЕЭта фотография скоро исчезнет. Она надёжно забыта на даче. Эта фотография – изгой. Зимой дача не отапливается. Снимок, покрытый стылым инеем, постепенно приходит в негодность. Он пылится, выцветает, превращается в хлам. Через несколько лет вместе с другим хламом я сожгу эту фотографию в саду за домом.
Эта отвергнутая фотография тоже снята в саду. Вернее, не в самом саду. Рядом. В большой комнате, с огромным, во всю стену окном. За окном виден сад. И хотя фотография сделана зимой, деревья в саду зеленые. Даже мандарины висят на ветках. Потому что дело было на юге.
Этот сад почти заброшен, ветки деревьев хаотично переплетены, цветы увяли в бурьяне. В глубине сада есть будка. Там круглый год живет старый коричневый пес. Сад огорожен высокой кирпичной стеной. За ней обрыв и долина. В долине золотой, тёплый город. Тбилиси.
День пасмурный, сумрачный. Перед окном стоит девушка. В руках у неё открытая книга. Длинные, мягкие волосы распущены. От них идет тусклое, едва уловимое медное свечение. Девушка смотрит в книгу, глаза полуприкрыты. Она не улыбается, но и не печальна. В этом лице вообще мало жизни. Черты лица тонкие и хорошо отделанные. Как у костяной статуэтки. На девушке темно-синее объемное платье. Оно на несколько размеров больше, чем нужно. Книга в её руках большая, увесистая. Тонкие пальцы держат книгу немного хищно. Так держала бы книгу обезьянка. Эти пальцы не привыкли к большим умным книгам.
И композиция, и мотив, и настроение изображения очень всем знакомы. Девушка с письмом, девушка с книгой – это излюбленный мотив художников. Сначала в средневековье, потом во времена ренессанса, потом барокко, а потом и классицизма. Тут есть что-то от Леонардо, что-то от Вермеера, что-то от Веласкеса.
Вечный мотив. Не подводящий. Камерный, непарадный портрет. Он пронизан тишиной, холодным опаловым светом, невозмутимым спокойствием и надеждой. Он похож на долгий дождливый рассвет, на неумолимый морской прилив, на многодневный осенний туман.
Эта фотография вызывает во мне ярость. Потому что девушка на портрете предательница. И это не любовное предательство. Это измена похуже. Измена дару. Таланту. Дело в том, что Таня – так зовут героиню портрета – очень талантливый режиссёр. Может быть, феноменально талантливый. Хотя и самодеятельный. Таня работает траффик-менеджером в огромной торговой корпорации. Составляет какие-то бизнес таблицы, планирует занятость сотрудников, следит за таймингом, пайплайнами, подсчитывает какую-то скукотеку, но при этом верит в принцев, рыцарей, эльфов, злых и добрых волшебников.
Эту наивную веру Таня умеет конвертировать в короткие музыкальные фильмы. И делает она это так здорово, что их показывают центральные телеканалы. Танины клипы получают призы на международных фестивалях. Многие зрители пишут искренние восторженные отзывы в сети. Таня умеет наполнять сердца людей тонкой красотой и простой верой в романтику и волшебство. Умеет, но не хочет.
Я долго участвовал в Таниных проектах. Помогал со сценариями, поиском единомышленников, монтировал, договаривался о премьерах. Таня увлеченно работала и серьёзно планировала оставить свою корпоративную галеру. Ей уже стали предлагать режиссёрскую работу «за деньги». Её талант расцветал. И вдруг всё остановилось, она словно налетела на невидимую преграду, которая не пускала её дальше. И преградой этой была, по моему мнению, её глубокая неискоренимая внутренняя инфантильность. Абсолютное нежелание взрослеть и развиваться.
Тане нравилось жить в кукольном домике. Нравилось быть одним из персонажей своей простой сказки. И она грубо изгоняла из своей жизни каждого, кто не хотел вечно проигрывать один знакомый мотив. Таня быстро поссорилась со всеми, кто ей помогал и верил в её талант. Сделала так, что говорить о ней можно было только в ироническом ключе. Получила кличку «поросенок Бэмби». И совсем исчезла из нашего дружеского творческого круга.
Сейчас если и заходит о ней разговор, то он состоит из нервного хихикающего припоминания её неблагодарности, нечуткости или культурной дремучести.
В настоящее время Таня в компании своих коллег-менеджеров колесит по свету, живёт в коливингах, работает на удалёнке и постит в своём инстаграме одинаково прекрасные фото. Вот Таня с мечтательно полузакрытыми глазами и нежной летучей улыбкой на фоне Килиманджаро, Ниагары, индийского слона или египетской пирамиды. Ветер развевает её длинные рыжие волосы, руки изображают взмах невидимых крыльев.
Моя фотография не из её инстаграма. Вряд ли бы она такое опубликовала. Это фото было сделано еще тогда, когда мы ездили в совместные творческие поездки. Это действительно хорошая фотография. Мне все в ней нравится. Всё... кроме модели. Кроме того, что на ней снята Таня. Я пробую забыть об этом и просто смотреть. Просто наполнятся тем хорошим чувством, которое идёт от снимка. Я вглядываюсь в изображение и понимаю, что оно, при всей простоте и прямолинейности, строится на ясном сильном рефрене. На одном мотиве: раскрыта книга, распахнуто окно в сад, рыжие прямые волосы как театральный занавес открывают спокойное лицо Тани. Все открыто, все готово к чуду. И книга, и природа, и Таня. За окном сад. В саду живёт старая собака. В саду поют.
_________________________________________
Об авторе:
АНДРЕЙ МУСИН Режиссёр. Мультидисциплинарный художник, снимает музыкальное, рекламное и фэшн-видео. Music Video Awards: The International Video Festival - FUNFEST - Madeira Island, Portugal - BEST MUSIC VIDEO - HIGH EDUCATION CATEGORY; Liverpool Independent Film Festival — Best Music Video; Versi di Luce, Modica, Italy — Best Music Video; TMFF Monthly Film Festival Glasgow, UK — Best Music Video. Работал арт-директором международных рекламных агентствах: BBDO, Lowe Adventa, McCann Erickson. Награды: Kiev International Advertising Festival (Gold), Moscow International Advertising Festival (Gold), Golden Hammer (Silver), Golden DRUM (Bronze).
Сейчас учится в Литературном институте им. А.М. Горького.
скачать dle 12.1