Редактор: Женя Декина
(рассказы)
ХРУМЧАЖНЫЕ СНЫЯ тебя поцелула, когда шепчатый дождь покрупчал в окно...
- Ты можешь прожевать, а потом читать?! - возмутилась Кира. - Бредятина какая-то получается!
А по-моему, прелестно, по-моему, самое то, что надо. Поцелула вместо поцеловала - это же необыкновенное слово! Хм.
...Я тебя поцелула, когда шепчатый дождь покрупчал в окно...
Кира тоже жевала, лопала, нямчила за обе щеки пиццу.
- А знаешь, - сказала она, облизывая с пальцев соус. - Первую пиццу сделали в Неаполе в каком-то махровом году, это была бедняцкая еда, хлеб и помидорный соус, по сути. Ну, а теперь эта еда в самой старой пиццерии Неаполя, знаешь, сколько стоит?!
- Кир, а там вкуснее пицца? - спрашиваю, а сама смотрю, сколько уже Кирка кусков съела, вот прожорливая.
- Хмгмпфш! - чавкает она. - Конечно, там вкусней! Свежайший соус, понимаешь, да и сыр там такооооой, ммм, а помидоры такиииие! Солнечная Италия, ясное дело.
Кира уже много где побывала, ее отец часто бывает в заграничных командировках и берет дочь с собой. Кира - блондинка, никакая не крашеная, а самая настоящая, от рождения. Цвет волос у нее восхитительный. И кожа такая чистая, чуть загорелая, розовато-фруктовая. И грудь уже вполне привлекательных размеров. Не то что я: бледная до зелени, с блеклой косичкой и тощая. Я много читаю и много мечтаю. Кирка говорит, что я тургеневская девушка. И это не комплимент.
Я тебя поцелула, когда шепчатый дождь покрупчал в окно...
- Погода отличная. Пойдем сейчас на речку, а вечером - на костер, - скомандовала Кира.
У нее красивый купальник, новые туфли на каблуках, короткая юбка-шорты и замшевая жилетка с бахромой. И все сидит на ней, как влитое. А на меня даже купить что-то подходящее сложно. Не в детском же отделе закупаться в шестнадцать лет?!
- Кир, дашь на вечер свою жилетку? - не люблю просить, но прошу, так как сегодня новые парни придут на костер, и я хочу их сразить.
- Бери, - позволяет великодушная Кира. - Только тебе ж велико...
- Нормально, сгодится! - радуюсь я возможности понтонуться.
***
2-15-92 повторяю про себя, 2-15-92 лишь бы не забыть, прихожу и записываю в блокноте рядом с выписками из Лермонтова и Ахматовой: 2-15-92. В коричневом блокноте теперь не только буквы, не только рисунки, здесь первые цифры, и это его номер, его номер, я поцелула тебя... И фонари маяками светили путь... А на реке лягушки озверели от страсти и теперь орут - не квакают, надрываются в темноте... И половинка луны так устало смотрит в окно... А комары черными точками на белом потолке - затаились, ждут, сволочи, когда я выключу свет и лягу смотреть свои хрумчажные сны, а они кинутся на меня всей стаей и будут восторженно чавкать. А их комарий командир скомандует: 2-15 марш! И 92! Чвафк! А я уже сплю, положив под подушку блокнот, наполненный мечтами и мыслями - моими и великих.
"Я готов был любить весь мир, меня не поняли - и я выучился ненавидеть"(Лермонтов)
"Время бархатный черный шар катится скользкой дорогой" (Элюар)
"От любви твоей загадочной, как от боли, в крик кричу, стала желтой и припадочной, еле ноги волочу" (Ахматова)
"Я не хочу на шахматной доске фигуркой быть" (я)
- Доча, побольше пофигизма! - пожелала мне мама на день рождения. - Ты хорошая девочка, даже слишком, у тебя комплекс отличницы. Поэтому: побольше тебе пофигизма!
А я привыкла маму слушать, поэтому летом стараюсь не только учить английский и читать книги из сельской библиотеки, но и гулять, наблюдать, нравиться. Вот сегодня поплыли на лодке на Мельников сад, это местечко такое, где до революции жил мельник, там и сейчас большой яблоневый сад, а в высоком берегу живут стрижи. Дом не уцелел, а вот в протоке между островами нужно быть осторожным: как гнилые зубы торчат под водой сваи от старого деревянного моста. Налетишь на них - мало не покажется.
Кира сильная, без видимых усилий управляется с веслом. Сидит на хвосте лодки и только видно: широкий взмах и спокойное вжить - весло погружается в упругую воду, отталкивается от нее, а потом - рраз - поворачивается и словно рычаг, выравнивает движение лодки. Когда я сажусь рулевым, мы беспомощно кружимся посреди реки на потеху ребятишкам на берегу.
- Ничего, - утешает Кира. - Ты просто еще не привыкла, научишься.
Чудесная, великодушная Кира! Золотовласая Кира!
- Смотри! Там твой, вчерашний, - вдруг говорит она. И я падаю-лечу-парю, но все это никому не заметно, только спина напряженная такая, ровная. А Кирка меня знает.
- Ну, чего ты?
А я чего...титек у меня нету, в купальнике смотрюсь, как малёк плотвы, и если он чего в темноте не заметил - сейчас разглядит, и пиши пропало мои мечты. А он вон какой! На тарзанке мотается, потом делает сальто и - вжих! - дух захватывает от его полета! И в воду входит, как в мои сны: смело и упруго.
- Ты, главное, виду не подавай, что рада его видеть. И страх не показывай. Держись, как ни в чем не бывало. Пусть сам подойдет. А ты спокойно так: а, привет, и ты тут? - советует Кира, а лодка неумолимо приближается к пляжу, и проплывают мимо стрижиные гнезда, и заросли ежевики, и чья-то пучеглазая коза вытаращилась на меня, даже жевать перестала. Я сижу с такой спиной, что можно сразу в балет, и забываю дышать. А возле тарзанки - шум, смех и всплески воды.
Я давно уже за Киркой наблюдаю и многому у нее научилась. Самому важному научилась, о чем Тургенев и Бунин ни гугу: быть женщиной. И вот тут, конечно, титьки очень помогли бы, но не они главное. Важно держаться уверенно, смело, обещать взглядом, но ничего не предпринимать самой, позволять - и ускользать, не навязываться, не просить. И уходить, если что не так, гордость - тоже нужна, не меньше титек.
...Я тебя поцелула, когда шепчатый дождь покрупчал в окно...
Я расправила плечи, задрала подбородок и, улыбаясь всем и никому, вышла из лодки.
МОЛЧАНИЕ Поздняя осень пронизана серостью, воздух прострочен дождём, асфальт собирает влагу в ладони. Пыхтя, подъехал автобус, сыто крякнул на остановке и покатил дальше.
Мне 18. Короткие волосы, зелёная кепка, серые глаза. Еду в институт к первой паре, хотя предмет не обязательный, могла бы прогулять. Но я еду, вдруг что интересное расскажут. Первая пара - богословие.
Текст десяти заповедей. Записываем.
1. Я есть Господь Бог твой, и нет других богов, кроме Меня.
2. Не сотвори себе кумира и никакого изображения; не поклоняйся им и не служи им.
3. Не поминай имени Господа Бога твоего всуе.
4. Шесть дней работай и делай всякие дела свои, а седьмой – суббота – есть день отдохновения, который посвяти Господу Богу твоему.
5. Почитай отца твоего и мать, да будешь благословен на земле и долголетен.
6. Не убий.
7. Не прелюбодействуй.
8. Не укради.
9. Не лжесвидетельствуй.
Не пожелай ничего чужого.
- Молчи! – злой шёпот, и тут же: - О, детка, ты что-то!
Я слышу треск отрываемых пуговиц. Полумрак подвала. Запах старых тряпок и застоявшейся воды. Он перестал бить и взялся за горло, начал меня душить. Перед глазами пошли разноцветные круги. Я хотела кричать и не могла. Почти потеряла сознание.
- Расскажешь кому, убью! - сказал, уже слезая с меня, бородатый. Лязгнула дверь.
Я почему-то толком ничего не чувствовала. Между мной и миром образовался вакуум. Удивлялась отсутствию эмоций - и в следующую минуту обжигающее чувство, потом снова апатия...
Дома старалась не попасться на глаза родителям. От мысли, что они узнают, выступал холодный пот. Все тело болело, я лежала с книжкой, делая вид, что сильно увлечена повествованием. Мама заглянула в комнату: "Иди ужинать!" - "Сейчас, страницу дочитаю!"
Дождалась, когда они уйдут, и пошла на кухню. Слышно было, как в соседней комнате работает телевизор, известный ведущий бодро восклицает: "Ваш ход. Крутите барабан!" Я кручу тарелку. Поворачиваю её, как компас, зелёный горошек перекатывается с полюса на полюс, а котлета материком возвышается посредине. Мне больно сидеть. Лицо горит. Губы опухли. С трудом впихиваю в себя котлету. Прислушиваюсь: она падает в пустоту. Представляю себе глубокий тёмный колодец, в который бросишь камень - и долго потом будешь прислушиваться и ждать звук, а оттуда - молчание.
Никто не хочет слушать про страх божий. Тут уместно вспомнить песню "Мы маленькие дети, нам хочется гулять!"
Большие окна едва сдерживают осенний холод, зима близится, от её дыхания облетели листья в парке, только старые ели стоят зелёным полукругом, обрамляя площадь. На площади - Ленин. Всегда молодой, с кепкой в руке. Слева от него Собор. Институт рядом, так что нам хорошо слышен колокольный перезвон в праздники.
Что я чувствую? Я всё время испытываю много эмоций. Когда им становится тесно - сочатся, льются, выплёскиваются слова, стихами, прозой, короткими фразами. Чем они точнее, тем острее наслаждение, самое большое, известное мне: счастье
названности.Ну что вы, отец Всеволод, так монотонны? Во мне столько жизни, а вы говорите об ограничениях, запретах и наказаниях. Вы запутались в паутине лжи, позабыли, какова жизнь на вкус, забыли её сладость и её горечь. Откуда вам знать, каково мне сейчас?.. Откуда вам знать, что для того, чтобы попасть в ад, умирать не обязательно?
Тяну руку.
- Есть вопросы? Прошу вас.
- Отец Всеволод, скажите, а если девушку изнасиловали, и она забеременела и не хочет этого ребенка, что ей делать? Вы говорите, аборт - это убийство. Но как быть в этом случае?
Разговоры затихли, и взгляды были обращены на меня.
- Вы знаете, в подобных случаях, как правило, беременность не наступает...
- А если наступила?
- Следует смириться. Такова воля Божья.
- То есть и в этом случае, аборт - убийство, страшный грех?
- Да, всё верно.
Отец Всеволод, вы такой же глиняный истукан, как Ленин на площади. Зачем вы читаете свой курс? Вас никто не слушает. А тот, кто слушает, того не слышите вы.
Я вошла в ванную. Было воскресное утро. Включила воду. Помню, как она выбрызгивалась из крана. Помню гул в ушах, стало плохо. Ослабли колени, я успела только толкнуть дверь и пискнуть "Мам!" И вот уже лежала на полу, часто дыша.
Из меня выплеснулось что-то, похожее на большую креветку, кровь, холодный кафель, отсутствие сил. Мама помогла подняться и лечь в постель. Я стонала, свернувшись калачиком, знобило, болел живот. Пустота.
- Знаешь, кто ты?!..- дошли слова отца. - Б**ь! Последняя б**ь!
- Мне больно, пап... Мам, прости, я не виновата!..
- Почему ты молчала?!
Серость туманом сочится в комнату, заполняя пространство между нами. Мы далеки друг от друга. Всё дальше и дальше. Презрение отца, недоумение матери вдруг отступают перед влажным туманом, который целует в лоб и, впитывая моё дыхание, приносит успокоение.
А-хаа...
Отец Всеволод, их одиннадцать!
Молчание - не золото, молчание тоже грех.
ЛЕТО 1
Это было самое начало лета, когда горели леса, густой дым полз от горизонта, и жители деревни время от времени бросали дела, останавливались и тревожно вглядывались вдаль из-под козырьков своих рук.
Стояла сухая жара, и Дон обмельчал, но не ослабил нервного течения. Вода по-прежнему была холодна от множества подземных ключей, питающих реку. Женя заходила по щиколотку, стояла, погружаясь ступнями в ил, и чувствовала легкие ледяные толчки. Скоро ноги немели, как от долгого стояния в сугробе, их начинало покалывать, и Женя выходила на берег. Стоя на теплой траве, скоро отогревалась, и тогда казался выдумкой недавний озноб, но тревога не проходила, она заусенцем мешалась где-то в душе.
Молодая женщина долго стояла под тенью старой ивы, поглаживая тугой живот. Недавно акушерка тетя Паша, повстречавшись на улице, внимательно оглядела ее и сказала руки резко не поднимать, детишек старших не тягать, мол, доходи срок, и так, скоро уже освободишься... а старшим-то и есть: одному – пять, другому – три.
Бабушка Маша помогала с детьми и по дому, хотя в свои неполные девяносто лет уже и слышала, и видела плохо. Недавно вот сварила кашу, не заметила, что в крупе червячки завелись, и дети долго ковырялись, отодвигая их в сторонку, но все-таки ели, не желая огорчить бабушку, пока Женя не заметила и не забрала у них тарелки.
Мать Жени умерла еще десять лет назад, отца она никогда не знала, а муж ее был круглым сиротой. Жили они в старом деревянном доме на высоком берегу Дона. Почти каждый вечер, – если только тучи не закрывали небо, – наблюдали, как закат выплескивает в воду морковный желток, а река растаскивает цвет на многие петлявые километры, – и часто слышали, как на краю села, под железнодорожным мостом, гулко стучит эхо и потом долго успокаивается в темной воде.
Чего-то большого и недостижимого Жене никогда не хотелось, не мечтала она о новом доме, дорогой машине или сережках с брильянтами. «Неплохо бы, конечно, съездить всей семьей на море», – думала иногда, но понимала, что для них это дорого, и бабушку не оставишь, да и река под боком, и здесь хорошо! Но, может, когда-нибудь?.. Пока Женя видела море только во сне.
Она читала детям на ночь сказки, особенно любила ‘Русалочку’ Андерсена. Часто ей снилось, что она сама – маленькая русалочка, впервые поднялась на поверхность и увидела звезды, обе Медведицы сияли над ней, вечные и недосягаемые, а их свет тонул в бурном море и вместе с ним тонул корабль с принцем, которого ей предстояло спасти.
Стоя на солнышке и придерживая руками живот, Женя вспоминала, как прошлым летом непонятная болезнь скрутила ее мужа. Фельдшер сначала сказал, камни, потерпи, сами выйдут. Потом отправил в город на обследование, но там ничего не нашли. Боль была приступами, то отпускала, – и появлялась надежда, что прежняя их безоблачная жизнь продолжится, – то хватала намертво, вот-вот раздавит, и мужу трудно становилось дышать, – тогда Женя видела, как он отворачивается к беленой стенке и словно жует чего-то, что не получается проглотить.
Потом сказали, надо в Москву, может, там чего, но денег на поездку не было.
Бабушка вздыхала и украдкой вытирала слезы кончиком платка, а как-то вечером достала из тумбочки взъерошенный блокнот с телефонами родственников, ушла к соседям и долго не возвращалась. Пришла затемно, когда дети уже дружно сопели под лоскутным одеялом, под которым спала когда-то сама Женя; платок у бабушки упал на сутулые плечи, обнажив седые волосы, зачесанные старым гребнем. Женя стояла, прислонившись к облупившемуся боку печи, и молча смотрела, как бабушка выдергивает по листочку из блокнота, складывает их в чугунок и поджигает. Разгореться они не успели: словно опомнившись, баба Маша плеснула воды из кружки и тяжело опустилась на табуретку.
На следующий день заведующая складом с красивым именем Эльвира Эрнестовна, полная цветущая женщина лет сорока пяти, которую Женя с детства знала, как и других жителей деревни, остановила ее у магазина и попросила зайти по важному делу. Жене было не до чужих дел, пусть даже очень важных, но Эльвира Эрнестовна крепко взяла ее под руку и повела направо от магазина, мимо почты, туда, где за высоким кованым забором цвели и благоухали огромные кусты штапельных роз, в изнеможении прислонившиеся к двухэтажному дому из белого кирпича.
На просторной чистой кухне с тюлевыми занавесками и кондиционером, Жене и предложили вот это странное, непонятное, о чем она слышала как-то по телевизору и удивлялась: стать суррогатной матерью, а попросту родить от Эльвириного мужа. Мол, ты молодая здоровая женщина, своих двое, чего тебе стоит доброе дело сделать. Эльвира Эрнестовна была бесплодна, но мечтала о собственном ребенке надрывно и отчаянно, она объездила лучших специалистов в обеих столицах, ходила к бабкам, ворожеям и колдунам, подолгу жила в монастырях и жертвовала большие суммы на местный храм, но ничего не помогало. А какая же семья без ребенка, так, соседям на смех. Женя была последней надеждой, и ее долго поили чаем со смородиновой наливкой, угощали домашними пирогами и сочувствовали той тяжелой ситуации, в которую попала ее семья. Денег предложили много и половину давали сразу, а вторую потом, уже по факту.
– А как?.. – только об одном хотела спросить молодая женщина, но ее опередили, вдруг вошел в кухню лысый, немолодой уже муж Эльвиры Эрнестовны, смущенно представился, но его имя тут же вылетело из Жениной головы, как случайная муха.
Никто ничего не узнает, обещали. Подумай и, если согласна, приходи ночью на сеновал.
Женя с отвращением вспоминала дальнейшие месяцы в удушливо пахнущем колючем сене: забеременеть долго не удавалось. Но она старалась не думать о потных липких прикосновениях чужого мужчины, сосредоточиться на пении сверчка за стеной и не слышать хриплое дыхание над ней. Думать только о своем измученном болезнью муже, о том, что он поедет на обследование в Москву, и там ему помогут, непременно помогут, а иначе и быть не может.
Женя сжимала зубы до крепкого скрипа, запрокидывала голову и стонала, глядя на Большую Медведицу в проеме чердачного окна, а муж Эльвиры Эрнестовны, должно быть, приняв ее стон за призыв, с еще большим рвением решал поставленную женой задачу.
И, наконец, случилось. Спокойно и хорошо стало Жене. С той поры каждое утро она находила на пороге банку парного молока, свежие яйца и творог, а иногда фрукты или кусок мяса на косточке, для супа.
Зима и весна прошли быстро и беззаботно, муж звонил и сообщал, что анализы не очень хорошие, но врачи ничего серьезного не находят, вот подлечат его и отпустят домой. Скорей бы приехал, думала Женя. Ей казалось, что нужно только немного потерпеть, дождаться возвращения мужа, и они заживут как прежде, уютно и хорошо.
В этом мае картошку сажали долго, в несколько заходов. Женя быстро уставала, часто опиралась на лопату и мелко дышала, закрыв глаза и опустив голову на руки. Дети поначалу кидали картофелины в ямки глазк
ами вверх, как она их научила, но быстро отвлекались, начинали драться и кувыркались в пыли, как маленькие зверята. Разнимать их не было сил. Чуть отдохнув, женщина снова принималась за дело, и только когда ломота в пояснице становилась нестерпимой, а перед глазами шли оранжевые круги, прятала лопату в кустах и тяжелой поступью отправлялась в дом.
Бабушка Маша обычно кашеварила в сенцах на маленькой керосиновой плитке, поставив рядом для безопасности ведро воды, но с наступлением тепла перебиралась во двор под старую вишню, которая, несмотря на годы, цвела отчаянно и буйно. Все шло своим чередом. Каждый вечер женщины нагревали воду и мыли детей в жестяном корыте, которому было так много лет, что бабушка не помнила, когда оно у них появилось. Укладывали малышей спать, а сами выходили во двор, бросали на порожки старую телогрейку и долго сидели, слушая соловьев, которые облюбовали себе заросли у реки. Деревья цвели, птицы пели, а звезды отражались в быстрой воде.
В начале лета внезапно началась засуха, и где-то там, за горизонтом, загорелись леса. По радио разъясняли: не жгите костры, не бросайте окурки, не жарьте во дворе шашлыки. В соседнем селе по неосторожности выгорели два дома, и, говорят, погибли дети. Люди боялись, что лесной пожар не остановят и пламя доберется до них, перейдет через реку, сюда, и тогда не спастись. Но Женя не думала об этом, со дня на день она ждала, ждала, и вот наконец-то приехал муж, сильно исхудавший, но радостный, покосился на ее живот, ничего не сказал и обнял. Казалось, что ему стало легче. И ей тоже стало легче, пружинка внутри расслабилась, вот теперь заживем, думала, теперь все будет хорошо, все станет как прежде. А он поиграл с детьми, с аппетитом поужинал, посмотрел с женой сериал, лег спать и – умер.
2
Денег на похороны не было. Эльвира Эрнестовна, добрая женщина, долго охала на своей сверкающей чистотой кухне, но вошла в положение и дала нужную сумму авансом. Ее лысый муж молча сопел, стоя в дверях, а когда закрывал за Женей дверь, украдкой сунул ей в руку пятитысячную купюру.
Пока Женя занималась справками, местом на кладбище и отпеванием, бабушка Маша достала из сундука отрез черного сатина и быстро на ручной машинке пошила внучке траурное платье-разлетайку.
Дети ничего не понимали. Они думали, что папа снова уехал в больницу, и продолжали играть во дворе под вишней, на которой уже появились завязи ягод. На отпевание детей не взяли, малы еще, оставили соседям, а сами потихоньку пошли пешком за три километра, в соседнее село, где в Храме уже все было готово.
Стояла жара, и с самого утра было душно. Далеко за рекой, у горизонта, висело серое облако дыма. Порой и сюда долетал запах гари, но Жене было все равно. Она равнодушно смотрела себе под ноги и даже не ощущала, как жарко ей на солнце в черном платье. Дорога была грунтовая, мелкая сухая пыль оседала на обуви и подолах платьев. Баба Маша охала и вздыхала, а Женя шла, придерживая живот, который ощутимо давил книзу.
Наконец, пришли. Там уже ждали люди с соседних улиц, бывшие одноклассники мужа и ребята, с которыми он работал. Говорили шепотом, увидев Женю, опускали глаза и замолкали. Она купила свечи и раздала их вместе с бумажками, чтобы не капали на одежду и полированный пол.
По центру на табуретках стоял гроб, а в нем, в ногах покойного лежала охапка роз. Откуда они здесь, мелькнула мысль и исчезла. Женя делала все на автомате, руки-ноги двигались сами, и совсем не было чувств, словно их выключили, словно все это было не с ней, или с ней, но понарошку, будто во сне.
Батюшка, молодой, недавно возглавивший их приход, долго читал молитвы, и все крестились. От жары и запаха ладана становилось душно. В полированном полу отражались свечи, и в какой-то миг Жене показалось, что это звезды, обе Медведицы светили ей снизу, словно мир опрокинулся и застыл перевертышем, и не будет больше под ногами опоры, а будет только небо, затянутое едким дымом горящих лесов. Тогда Женя поняла, что, как прежде, уже не будет. Не будет легкой радости и беспечной уверенности, что все будет хорошо. Не будет.
Это небытие светило снизу, Женя ясно узнавала в отражениях свечей созвездия, и только Полярная звезда не появлялась, словно не собиралась указывать путь. Тут Женя упала. Ей больше невозможно было стоять в этой жаре, в этом запахе гари и ладана, в перевернутом мире, без надежной опоры.
Внезапно отошли воды, и молодая женщина закричала от резкой боли, первая схватка прокатилась сверху вниз и отступила, набирая силу для новой волны. Все засуетились и бросились что-то подстилать, роняя свечи.
– Ничего, милая, я с тобой, – послышался знакомый голос, бабушка Маша уже командовала растерявшимися людьми, выгоняла парней на улицу, и все время говорила что-то ласковое. Ее спокойный уверенный голос доносился откуда-то издалека, словно от самого горизонта, Женя слышала его и чувствовала, как ей растирают ладони. Но ей было все равно.
– Постарайся уж, мальчика мне роди, – вдруг зашептала в ухо откуда-то взявшаяся Эльвира Эрнестовна.
Женя будто очнулась от тяжкого морока, застучало в висках. Она вдруг почувствовала себя большой и сильной. Она сама стала как море, в ней бился прибой, и ветер сдувал белую пену с барашков волн. И снова все прояснилось, мир сделал кувырок, небо заняло привычное место, а спиной Женя почувствовала прохладный пол. И увидела, как под самым куполом в лучах света танцуют пылинки, похожие на маленькие звезды.
_________________________________________
Об авторе:
АННА ХАРЛАНОВА Поэт, прозаик, детский автор. Родилась 03.07.1980 в селе Доброе Липецкой области, проживает в Липецке (Россия). С отличием окончила Липецкий государственный технический университет (специальность «Промышленная теплоэнергетика»), затем Литературный институт им.А.М. Горького (семинар прозы В.В.Орлова). Член Союза российских писателей, ТО ДАР (Творческого отделения детских авторов) и МГП (Международной гильдии писателей). Лауреат нескольких всероссийских и международных конкурсов. Шорт-лист Волошинского конкурса. Участник Совещания молодых литераторов в Химках в 2019 и 2021гг. Публиковалась в журналах «Юность», «Подъем», «День и Ночь», «Балтика», «Причал», «Формаслов», «Русское эхо», «Волга XXIвек» и др. Книги: «Стихи из кладовки», «Фиолетовый апельсин», «Добрые рассказы», «Стихоосётр». В Липецке ведет студию «Скворцы» для литературно одаренных детей. Идейный вдохновитель и организатор Международной литературной премии имени А.И. Левитова и фестиваля ЛевитовФЕСТ в Липецке.
скачать dle 12.1
