Редактор: Юрий Серебрянский
(рассказы)
1.
Угол пленки зашипел, и застиранное июльское небо над зеленой крышей потемнело. По кронам деревьев пронесся ветер, как стая обезьян-призраков. Воздух хватался за ветки, трещал сучками, рвал зелень, шуршал кустами. Пространство заполнил тополиный пух, невесомая масса едва осязаемых тел. Из всей их толчеи ты почему-то выбрал только один шар. Ты был невысок, толстоват, это подчеркивал наряд: синие вельветовые брюки, белая хлопковая курточка, из-под которой, как оборка на поганке, торчала красная майка. Не стоит запихивать под верхнюю одежду то, что будет длиннее её, но тебе, наверное, было наплевать на внешний вид: круглое, толстое лицо, раскосые маленькие глаза, и вечная полуулыбка на полных губах. Ты сиял, разглядывая пушинку на пухлой ладони, единственную в этой вселенной, и давление света твоей физиономии не позволяла ей сорваться с места. Когда начался дождь, к тебе подошла молодая женщина в платке, и увела куда-то.
2.
Наблюдать за чужими окнами из темной комнаты – увлекательное занятие. Бинокль лежит рядом, на журнальном столике, но прикасаться к нему нельзя. Это пустяковый запрет спасает от самообвинения в вуайеризме. Вуайер – это звездочет наизнанку, он использует оптику не для путешествия в небо, а в глубину частных пространств. Мне же хватает зрения, чтобы увидеть и удивиться, как плафон помидором из прошлого, из подмосковной родительской кухни, перекочевал в московское настоящее незнакомцев.
Сегодня вечером показалось, что я не столько наблюдатель, сколько объект наблюдения. Кого же? Вот три ряда окон, в пяти горит свет: в одном сияет помидор, в другом – книжный шкаф до потолка, два скрыты занавесками. Внимание целилось из самого верхнего крайнего окна: никакой ткани, приглушенный свет, скорее всего торшер, пустая комната, а на подоконнике – большой цветок в горшке. За цветком прятался старик, его выдавала розовая лысина. Медленно присесть, скрыться за подоконником – глупая идея. Надо было показать, что я засек старика: так в руках оказался бинокль. После регулировки редкие пятна на темном фоне сложились в четкую картинку, стало очевидно: розовая лысина – это нежное соцветие растения. Никакого противника не существовало. По потолку скользит тень. Тонкая рука сдвигает горшок в угол. В окне появляется молодая женщина. Она обнажена.
6.
Вот мы с тобой под руку идем по этой улице. Под ногами визжит снег. На мне широконосые ботинки, похожие на старые грибы, общежития мелких насекомых, а на тебе – блестящие сапожки на каблуке. Меньше сцепления с землей, меньше звука, наверное, ты ближе к птицам, чем я.
Эта мысль часто приходит мне в голову, когда мы молча гуляем. Птичий образ пришел ко мне при первом взгляде на тебя три месяца назад. Лил дождь, дул ветер, было градусов десять, а на тебе – летний плащ и остроносые туфли, зонтика нет. С грацией трясогузки ты перебегала от козырька к козырьку: магазин, остановка, другой магазин. Кажется, поджимала в колене ногу, приплясывала от холода на месте, эти птички так не делают? Я как раз забрал из ремонта зонт, то есть у меня было два зонта, но один, поменьше, я спрятал, чтобы предложить тебе место под большим.
Так вот, каждый раз, когда мы поворачиваем на эту улицу (наш общий с осени дом находится в ее конце, последний номер, тридцать девять), один из фонарей над головой гаснет, стоит нам под ним пройти.
Cнег растаял и асфальт просох, весна выдала сразу двадцать с лишним градусов тепла. Теперь ты цокаешь по дороге воздушными сандалиями, а я шаркаю растоптанными кроссовками, которые получили от тебя кличку «кизяки». Со стороны мы составляем резкий контраст. Я, земляной человек, с животом-планетой, который тащит огромную сумку. Тяжела ли она, раз я так сгорбился, руки растянулись до колен? Нет, не тяжела, но внушительна по габаритам: набита всякой растительной чушью вроде рукколы и зерновых хлебцев, твоего небесного рациона. Полая сфера на плечах атланта легче его бороды, что очевидно архитектору, но не прохожему. Твоя походка легка, и на ремешках твоей обуви я сделал шилом дополнительные дырочки, чтобы ты не выпала (не вылетела?) из их ажурных чашечек. Когда в постели я ощущаю под собой полые кости трясогузки, меня переполняет страх. Я представляю, что бригада починит фонарь, а ты растворишься в воздухе, и никакой ливень тебя не остановит.
9.
Потерял часы в борделе Южного порта. Обнаружил пропажу, поднявшись от реки к звездам Красной площади. К телефону ни одна из трех девушек (Петрозаводск, Курск, Алма-Аты) не подошла, звонил с интервалом в десять минут. Продав часы, можно комфортно перенестись из Курска в Алма-Аты. На застежке браслета зависла клепсидра с крылышками, клеймо качества и цены. Уличный циферблат показывал двадцать один тридцать, царило воскресенье, все купюры в кошельке были на своих местах. Виноват сам, во рту горечь.
Не запомнилось, как оказался у витрины с часами, которые были очевидно не по карману. Но, поскольку до полуночи оставалось сто двадцать минут, под тремя стеклянными колпаках на широких куцых колоннах ничего не было. Товары охлаждались в утробе сейфа, под надзором всевидящих кошачьих глаз, перемигивающихся зеленых точек-диодов. И витрина наполнилась новым лукавым смыслом: живую газированную воду аквариума поменяли на консервант- победитель смерти. Достал телефон, навел камеру, но южнопортовые суккубы сожрали весь аккумулятор, выпили все семя, экран погас, а на прощальную трель с асфальта к витрине метнулась темная птичка в накидке из перьев цвета самой бурой свеклы. Отскочив от стекла, она провалилась в висок: кость хлюпнула, пропустила.
Дни стираются в вакууме под стеклянным куполом. Вооружен полотном из шелка, тонким, как и новое тело, обязан последовательно протирать все элементы вверенного под залог рая в следующем эоне. Лакированная кожаная лента (река), капкан (застежка, конструкция «бабочка»), зубчатое колесо безеля с арабскими цифрами, озеро (лед) кварцевого стекла, под которым тяжело ходят стрелки. Если прижаться щекой к заводной голове, непристойной шишке, украшенной голубым слезным камнем, слышны стоны затворников корпуса. Кто-то читает молитву по пружиной, стравливает силу спирали в движение стрелок.
Чем усерднее шелк полирует кожу, сталь, стекло, камень, тем больше лиц возникает в окне витрины. Каждая покупка зрителей раздувает живот и грудь клепсидры в человеческий рост, что бездельничает на белых качельках в красном углу нашего мира. Когда мама разрешится от бремени и прольет молоко, все будет кончено.
10. На вершине
На вершине, под бездонным сводом, развлекаются. Грузовики с логотипами поднимают по белой грунтовке вино, охлаждённое мясо, фрукты и сыры. Окна моего дома чувствует их приближение и реагирует отвратительным дребезжанием. Но самое интересное и постыдное скрывают безымянные тентовые машины: кляпы, плети, солдатские и ученические униформы, искусственное людское семя и звериную кровь. Их маркируют сортирными рисунками. Они скользят беззвучными тенями по плитке комнат. Солнце светит ярко даже на моём уровне, но что говорить о сверкании вершин? Чем выше, тем горячее гневный взгляд неба.
Старушка, у которой я снимаю дом, работает у господ сверху уборщицей. Ничего предосудительного она не замечала и не слышала. Слабое зрение открывает только пространство, по которому скользит тряпка. Угасающий слух ловит только звон бьющейся посуды и хлопки шампанских пробок. Ей исправно платят влажными купюрами. Иногда её направляют к пропущенной грязи пинками, окриками и щелчками кнута, но после работы угощают деликатесами. Она не обижается. После ужина старушка просит разрешения протереть руки кормящих льняными салфетками, а потом прячет их под фартуком. Однажды, заметив, что господин сильно пьян, она сняла с пальца в бараньем жире перстень из красного золота.
Она показывала мне одну из салфеток. Запах улетучился, но на ткани остался контур пятна. Это был мужской профиль в завитом парике. Перстень заложила и купила серьги и колье своему самому некрасивому ребёнку.
Наверху ветер, но в их владениях тихо и печёт солнце – для съёмок нужен максимум света. Больше всего времени уходит на чистку стеклянных и хромированных поверхностей, жалуется хозяйка. Блеск слепит, нагретый камень жжёт пятки.
Уходя ночевать к сестре, она запирает меня. Ночная опасность исходит от болот и оврагов внизу. Это владения скопцов, бывших актёров сверху Потеря гениталий – вот единственная возможность излечить колики от обильной жирной пищи, головные боли от выпивки, отвращения от совокуплений на камеру, объясняет хозяйка. Я смотрю в её глаза, затянутые молоком зрачки, изучаю оттопыренные уши с симметричными родинками, и догадываюсь: она всё видит и слышит. Всё, что я знаю о мире за окном, о том, что везут, надрывая моторы, грузовики – её рассказ.
Аппетиты обитателей низин чудовищны. Постоянно ощупывать друг друга, тереться в мокрых кустах, барахтаться в купели с торфяной жиже. И я догадался: если оргазм подвешен на недосягаемой высоте, а канат на небо смазан курдючным жиром, желанию не будет конца!
Их, обессилевших от гонки за наслаждением, ловят на белой грунтовке, отвозят наверх, кормят и оставляют в клетках наблюдать за съёмочным процессом, продолжает старуха. И добавляет: в нашей деревне это называется милосердием.
11. Никогда не публикуйте своих снов
Сухие бабочки, хрустящие жучки висят на иглах под стеклянными потолками витрин. Им видно, как энтомологи приводят в затенённые комнаты страшных подруг. Бьют матерей и пьют с отцами. Занимаются самоудовлетворением по выходным. Насекомые несомненно живы: доспехи из хитина переливаются бензиновыми пятнами, сияют лапки в высоких лаковых сапожках. Комнаты преломляются в сотнях фасетчатых глазков-зеркал. Делайте перед нами, что изволите: закон прост. Наше жужжание вас позабавит и продлит нашу муку.
Иначе почему потомство кабинетных червей роняет на стекло слюну, когда отцы после воскресной порки дают сыновьям подержать рамки с отнятыми у летних садов сокровищами? Так жадные семьи экономят на продолговатых полосатых конфетах всевозможных форм: это валюта для подкупа дочерей. Такие же предметы, но из бархатного латекса, жёны энтомологов хранят в нижних ящиках прикроватных тумб. Грибы с усиками, на высокой ножке – вот самый популярный вид. Я тоже свидетельствую своим собирательством разнообразие тварного мира, шутят они, развалившись на кроватях в исподнем. Мужи опять ничего не смогли, жёнам пришлось открывать ящики.
Сны же относятся к классу морских животных. Вынутые из влажных постелей, они блёкнут и смердят. Видели, как галька-молчунья сверкает под водой весенних ручьёв? Помните, как набивали карманы штанишек этими сокровищами, как каменели от ледяной воды пальцы? Представьте, как ваши отцы смеются над грудой сухих камней дома. Лучше б били. Матери напарят ноги и дадут горячего молока, чтобы не пришла простуда.
На венецианском пляже в середине лета мужчина ворошит медузу: тело – сиреневый воздушный шар, путаница чёрных щупалец. Вокруг – круг детей. Подначивают взрослого пьяного дурачка: ещё, ещё... У мужчины большое бледное тело: худые плечи в веснушках, бесформенный живот. Ему нравиться следить за детской реакцией, в то время, когда юнцы в красных плавках рассматривают в бинокли со спасательных вышек женские тела в шезлонгах.
Когда стемнело и затрещали насекомые, услышал возню под балконом номера. Вышел, присмотрелся: дети с пляжа выбрали жертву, повалили на землю. Держат руки-ноги, фиксируют голову: будущий премьер-министр страны целится палочкой в ноздрю самого доверчивого ребёнка.
3. Давай на столе
– Давай на столе, комната занята, – предлагает она и распускает пояс платья. Отстёгивает чулки, а волосы, наоборот, собирает в пучок. Заметил, пока разувался: в прихожей стояли чужие ботинки чудовищного размера. Их пасти заткнуты носками. И проглотил обиду. Любовь бродила по перегонным кубам наших внутренностей столько времени, что превратилась в универсальный растворитель чужой спермы.
Что я могу поделать, если сейчас она готова пить воду, стаявшую с этих ботинок.
Представлял себе иначе, волочась сюда сквозь темень. Ехал с одинокой зимней дачи электричкой, потом плёлся вдоль трамвайных путей, что тянулись от вокзала к домам, как блестящие нити слюны тянутся с губ идиота к немытому полу.
Нити горели в косых вечерних лучах, бьющих поверх бетонного забора. Лучи приласкали белый шкаф со склянками, мотками жгутов, стальными шкатулками для инструментов, прошлись по кушетке с резиновой простынёй, пустому столу с лампой, полупустому холодильничку, переключились на линолеум. Прочитали процедурную на ощупь, как пальцы слепого лижут сыпь Брайля в специальных книгах. Солнце валилось за горизонт, как пьяный с лавки, навзничь. Погасли нити, погасли тени элементарных мыслишек в глазах пациента, но голова его не упала: под подбородком была пропущена лента из бинта, бинт подвязан к потолочному крюку. На таких в обычных комнатах светильники вешают. Голова не тяжелее хорошей люстры.
В коридоре загорелся свет, послышались шаги, вошла женщина в медицинском халате. Убрала лампу, переложила простыню с кушетки, поманила: «Давай на столе». А потом мы отнесли идиота в кровать. А потом ужинали в свете лампы тем, что было в холодильничке: хлеб, мясной салат, ледяная водка. И кто ж знал: выходит монстра с сорок пятым размером ноги, сунет записочку с телефоном и адресом в передний карман тугих джинсов.
Когда Голиафа вытащили из горящей тачки, его эрекция была крепче потолочного крюка! – хохочет моя жестокая медсестра на кухонном алтаре.
4. Песенка невинности
– Я хочу цветок! – капризно заявляет, сжавшись в костюмчике под взрослого дельца на старте семейного торжества.
– Я хочу десерт! – требует в финале, хныкая, не доев первого, но пропитавшись им до исподнего в истерике и притом – на публике, какой стыд. Вот он, лимонная колонна в мятных потёках под прозрачным пластиковым колпаком, увенчанным пипкой, материнским соском, за который нужно ухватиться, чтобы добраться до сладкого. Да, его хочу.
Из окна кафе видно, как сполз фальш-фасад особняка напротив. Под тканью с нарисованными окнами и балкончиками – истинный порядок вещей: стены в трещинах с пломбами из гипса. На каждой пломбе процарапана дата установки, как дата рождения на могильном камне. Первая глубокая морщина, лопнувший солдатский жетон. Каждая из душ, живших в этом доме, понимает печать с датой по-своему.
– Маячки лепят, чтобы следить за разрушением: раз пробежала чёрная молния – значит дом просел, – поясняет беззвучно строитель и отец засранца в костюмчике. Его можно увидеть, только когда воздух над зеленой крышей начинает танцевать от жара. Он и есть воздушный столб над конкретным домом.
Когда одеяло сползёт с вытянувшихся сыновьих ног, когда бретелька платья в белый цветок сползёт с пьяного девичьего плеча, когда лужа с головастиками на просёлочной дороге высохнет под грубым солнцем – с невинностью будет покончено. После заката ты будешь горько плакать, слёзы увлажнят землю в чёрных трещинах, из которых попрёт разнотравье.
На деревенском празднике было важное развлечение. Для своих, а не отпрысков выползших из города белоснежных дурачков, заплативших дурные деньги за возможность загорать, плескаться в смешливой речушке, чесаться от комаров. Готовили мешок их худой ткани, набитый потрохами и лентами из оборванных на сеновалах подолов. Вешали на крепкий сук. Завязывали детям глаза, давали крепкого пива, вручали палку, кружили, разбегались в стороны. Из темноты, из тошноты, на волнами ходящей земле, ведомые тяжестью орудия, дети замахивались и лупили пустоту, пока мешок не лопался и заливал двор вонью.
Красной ночью после праздника деревенские дети не плакали.
_________________________________________
Об авторе:
ДМИТРИЙ ВОЛКОШДмитрий Волкош – литератор, фотограф. Живёт в Москве. Закончил Московский государственный юридический университет им. О. Е. Кутафина. Участник семинара Л. Костюкова. Проза публикуется впервые.
скачать dle 12.1
