Редактор: Женя Декина
(рассказ)
— Почему ты не преподаешь в школе? Ты же крута. Могла бы вести кинокружок или там глаголом жечь сердца людей на литре, — губы блестят от масла, лоб — от пота. Вот в кого превращаются папкины бродяги, мамкины симпатяги школьных времён. Я смотрю Рустаму прямо в глаза и пытаюсь понять, он шутит или нет. Преподавать в школе? Я? Это точно шутка.
Впрочем, есть и менее приятное объяснение: у Рустама просто проблемы с головой. Неудивительно: в 30 он выглядит на все 40, а с определенных ракурсов — на 50. Слишком много пива, «стрелялок», тусовок, отупляюще скучной работы — охранник в магазине в родном Южном Медведково, серьезно? — и ноль амбиций.
Совсем как у меня, приятель, дай пять.
*******
Мне 9 лет. Рустаму — 9 с половиной. Мы гуляем на площадке у моего дома, между собой родители называют ее «ближняя»: она прямо напротив школы, у леса. Мама шутит, что лес запретный, как в Гарри Поттере — ведь мне туда ходить нельзя.
Однажды я спрошу, почему.
— Там алкоголики, бездомные и подростки, — говорит бабушка. Для неё слово «подросток» — ругательство.
— Подростки пошли такие, что хуже братков в 90-е и алкоголиков, — шутит мама.
— Не пугай ребёнка, это обычный грязный парк в спальнике. Велком ту Москоу, — фыркает тетя.
Запретный лес или обычный грязный парк в спальнике — какая разница? Мне все равно туда нельзя. Рустаму тоже. Говорят, там пропадали дети. Говорят, там живет старуха, которая собирает иудины уши — я не знаю, что это грибы, и меня передергивает от одной мысли об ушах в корзинке. Говорят, старуха — ведьма, а в лесу может случиться все, что угодно. Да мало ли что говорят.
Мы с Рустамом гуляем на площадке. Мы не маленькие — просто где ещё гулять? Родители курят неподалёку. Родители обсуждают нас, первую учебную неделю после зимних каникул, елку в Кремле, домашние задания. Родители рядом, но я почти физически ощущаю границу между нашими мирами. А у нас с Рустамом нет границ. Мы с одной планеты.
У Рустама невообразимо длинные и густые ресницы, глаза — цвета бутылочного стекла, бледная кожа. В 2020 бы сказали, что он настоящий краш. Но мне 9, и пока не 2020. Для меня Рустам — друг и «жених».
— Ну что, как-там жених? — спрашивает каждый день бабушка.
— И когда только у нее жених успел появиться, — удивляется мама.
— Они с женихом каждый день по телефону болтают, — подмигивает тетя.
Жених не в настроении: я на большой перемене слишком долго общалась со своим соседом по парте. Жених кидается в меня снежками. В снежках спрятаны ледышки.
— Сюрприз спешл фор ю, — усмехается Рустам.
Родители стоят неподалеку, курят. Я жмурюсь от боли и кидаю снежки в ответ. Тоже «с сюрпризом». Око за око, зуб за зуб, снежок за снежок, да, приятель?
Вечером у бабушки еще более заговорщицкий вид, чем обычно.
— Жених-то настоящий мужик, не отпускает свое, — говорит она.
Весной жених дарит охапку черемухи. Он сам залезает на деревья, обрывает ветки — говорит, чем выше забраться, тем красивее цветы — и потом вручает мне. Торжественно, при родителях. Летом мы уезжаем на дачу, я еду в поезде до Костромы и играю, что это военная теплушка, а я раненая партизанка, жду письмо от жениха. Жених, конечно, в моем воображении тоже на войне и капитан.
Все смеются.
— Точно поженитесь,— говорит бабушка.
— Жених ходил к гадалке, она ему сказала, что эта девочка слишком хороша для него, — с неожиданной гордостью улыбается мама.
— Ходил к гадалке! Это точно серьезно, — вздыхает тетя.
«Серьезно» заканчивается уже на следующий год, в третьем классе. Без слов, намеков и драм. «Кто старое помянет, тому глаз вон,» — повторяла мне бабушка. «А кто забудет, тому оба, кажется», — шептала я в ответ. Око за око, зуб за зуб, снежок за снежок, приятель.
*******
Рустам продолжает есть. Заедает волнение, наверное. Понимаю, я тоже волнуюсь. Встреча одноклассников, вот это событие. Все такие неловкие, смешные, 30-ти летние лбы, превратившиеся на один вечер в одиннадцатиклассников. Колитесь, кто пронёс оборотное зелье? Кто превратил нас в нас?
Надо мной никакие зелья не властны. Спи спокойно, школьная я. Не просыпайся, не надо. Мы же с тобой не такие. Кто старое помянет, тому глаз вон. А кто забудет, тому оба. Да, приятель?
— А ты знаешь, что ты была моей первой девушкой? Да-да, я до сих пор всем говорю, что первая любовь случилась у меня во втором классе, вот такой символизм, — говорит Рустам. Я понимаю, что меня тошнит.
У окна стоит Артём. Высокий, худой, в костюме, ну надо же, в костюме. Жена, двое детей — близнецы, между прочим. Офис в Москва-сити. Работает менеджером черт его знает чего, но это не беда. Зато Сити, зато фотки в инсте, отметки на страничке жены. «Любимый муж и отец прекрасных ангелочков». Звучит как эпитафия. Жил одномерно и умер одномерно.
Артём ловит мой взгляд, дежурно улыбается. Волк волку брат, одноклассники, старые товарищи, говорит его улыбка. Меня обдает жаром. Руки дрожат. Почему же он все-таки улыбается? Издёвка? А нет, щурится от близорукости.
*******
Нам с Артемом 10. Фамилия Артема — Тихозе, все зовут его Тихазка. Артём злится. Кидается учебниками, линейками, пеналами. Иногда — попадает в кого-нибудь из нас. Мы хохочем. Похоже на вышибалы, только без правил.
Артём садится на пол, зажимает уши руками и кричит. Все замирают на минуту. От крика становится не по себе. Наконец Артём выдыхается. Он остаётся сидеть на полу, тяжело дыша.
— Псих! — кричит Рустам.
— Тихазка, — смеётся Света. Смеётся скорее из солидарности: мы же одна команда, один класс, одно целое.
— Артёмка-Тихазка, крысиная указка, — гордо выдаю я.
Оля смеётся. Оля — моя первая лучшая подруга. Мы дружим с начала третьего класса, почти целый год. У неё косички, новые «Барби» каждый месяц и привычка смеяться над всеми моими шутками. Особенно над несмешными.
Рифмы никогда не было моей сильной стороной. Дразнилки тоже. «Артемка-Тихазка, крысиная указка» — официально самое нелепое оскорбление в мире. Но нам 11. Нам по возрасту положено смешно ругаться. Смешно, правда, не всем. Артёму вот не смешно. Моя дразнилка прилипает к нему до конца учебного года.
За месяц до выпускного из начальной школы мы идём с классом в парк. Артём идёт последним.
— Артёмка-Тихазка, крысиная указка, — поёт Света.
— Указка, указка для крыс, — вторит Оля.
— А ты — Жир! Королева жиров, — шипит Артём.
Он показывает на меня. Все оборачиваются в мою сторону. Я физически могу потрогать края пропасти между мной и остальными. Выше, толще, дайте размер побольше, пожалуйста — это все про меня с самого детства. Я не Света. И даже не Оля. Не фея из сказки, одним словом.
— Что молчишь? Ждешь, когда папочка прибежит на помощь? — продолжает Артем. Артем знает, что папочка на помощь не прибежит. Папочки у меня нет и никогда не было. Папочка меня не защитит, а если бы и попробовал, сделал бы хуже.
Я должна что-нибудь сказать. Ответить. Улыбнуться. Рассмеяться. Пошутить. Я должна что-нибудь сказать. Ну же! Ну!
Я молчу. Меня заколдовали, зуб даю — иначе почему я не могу пошевелиться?
Мне жарко. Щеки влажные — я плачу при всех, прекрасно, отличный ответ. Мне хочется раствориться, распасться на тысячи атомов, перестать существовать. Пожалуйста, Вселенная, можно я исчезну, хотя бы на одну минуточку?!
Все смотрят на меня. Губы Светы расплываются в улыбке. Оля отводит глаза. На следующем уроке она пересядет за другую парту. Пожалуйста, Вселенная, можно я исчезну?
*******
Все начинается незаметно, как грипп — с легкого недомогания. Сначала тебе плохо совсем чуть-чуть. Украли тетрадку, кинули в мужской туалет, посмеялись и забыли. Ты молчишь — ты понимаешь шутки, ты не кричишь «волки», пока овцы целы. Ты выше этого, правда?
Шутки повторяются раз за разом. На десятый раз тебе уже совсем не смешно.
— Терпи и молчи, все наладится, — отмахивается бабушка.
— Докажи, что ты взрослее, и игнорируй, — говорит мама.
— Если ты плачешь из-за такого, как ты жить-то будешь? — поднимает брови тетя.
Это не слёзы, это капли дождя, пыльца фей, пот единорога и все, что угодно, только не мерзкий, трусливый и такой до одури настоящий плач. Это же не слезы, правда? Ты сжимаешь зубы. Ты молчишь. Ты молчишь год, два, три, наконец, четыре года. А одноклассники — нет.
И вот мир делится на тебя и на них. А вернее, на него — многоголовое, многоногое, тысячеглазое и тысячеголосое чудовище. Оно рассыпается на белый шум на переменке. Хохочет, разевая все тридцать ртов, пока ты мучительно стоишь у доски — математика не твой конёк, прости — отбивает в ноющем виске барабанную дробь ног, обутых в начищенную до блеска «сменку». Ударяет в нос запахом чужих кухонь, чужих шампуней, чужих мытых и немытых тел, когда ты сидишь в раздевалке и ждёшь, когда сможешь выйти из школы.
«Ушли? А сейчас? А сейчас ушли?» — спрашивает чудовище нарочито писклявым голосом внутри тебя. Хоть бы ушли, хоть бы ушли, пожалуйста, хоть бы ушли, передразнивает тебя чудовище. Но они не ушли. Они и не думали уходить. Они стоят у школы и ждут. И ты выходишь — так крысы шли тонуть в озеро за Крысоловом, тебе о нем рассказывали на литературе.
Вы идёте в лес. В тот самый, куда было ходить запрещено, помнишь? В лесу белые призраки берез, в лесу бегают друг за другом собаки, в лесу медленно прогуливаются собачники, в лесу предновогодний скрипучий мороз. Тепло ли тебе, девица? Тепло ли тебе, красная? Тепло ли тебе? Не трогай нос, хуже будет. Лучше высморкай кровь, выхаркивай все до последней капельки. Давай, прямо на снег, полегчает.
Чувствую рядом движение. Боюсь поднять глаза, но любопытство сильнее страха. Рядом со мной встает кто-то. Рустам? Нет, он далеко, позади всех, за спинами Светы и Артема. Рустам молчит. Жениховство закончилось, да, приятель?
Рядом со мной встает Вера. Она тихоня. Она читает книжки. Она сидит на другом конце класса. Она...что ещё я про неё знаю? Самое главное: Вера стоит рядом.
— Хотите бить? Бейте. Нас обеих, — ее щеки красные от ветра и мороза.
— Психушка по вам плачет, — фыркает Светка.
— Мы же шутим, — вздыхает десятками голосов чудовище.
— До скорого, конфетки, — улыбается Артём.
В лесу белые призраки берез, в лесу бегают друг за другом собаки, в лесу медленно прогуливаются собачники, в лесу предновогодний скрипучий мороз. Тепло ли тебе, девица? Тепло, ох как тепло.
*******
Веры на встрече одноклассников нет. Она пропала. Ушла однажды из дома и больше не вернулась. Ушла в лес, в наш запретный лес, и исчезла.
— Почему? — спрашивает у меня Света.
— Вы же так дружили, — качает головой Света.
— Всегда хотела найти и себе такую подругу, — доверительно шепчет Света.
У Светы все нормально: школьные подружки на месте. У Светы нормальная работа — школьный психолог, неплохо, — нормальная зарплата, нормальная жизнь. Спрашивает скорее из солидарности — мы же одна команда. Бывшие одноклассницы.
Кто старое помянет, тому глаз вон. А кто забудет, тому оба, да?
*******
Мне 14. Кабинет биологии. Затылок раскалывается: получила учебником. Щеки горят. Почему я вообще продолжаю ходить в школу? Артём с предпоследней парты смеётся. Он не хотел попасть в меня, нет, конечно, нет. И вчера не хотел. И позавчера.
Место Веры рядом пустует. Она осталась дома — простудилась. Сижу молча, смотрю в окно. Ни дать, ни взять, главная героиня аниме. Ой, вот это загнула: толстые не бывают главными героями аниме. Не пишут в «тетрадях смерти» имена обидчиков. Толстые — антураж жизни худых и красивых.
— Ей, Жир! — шипит Артём.
— Ледяная королева, — смеется Света.
— Дай нам с Артемом списать, а? Ты же у нас самая умная, — канючит Вова с первой парты. Вова маленького роста, у Вовы заячья губа и кличка Наполеон. Почему — никто не знает.
Закрываю тетрадку рукой. Последнее, что я хочу — дать списать. «Забавно будет смотреть, как вы все получите двойки за несделанную домашку», — думаю я. Месть уровня детского сада, конечно.
— Жадина, — хмыкает Вова.
— Жидовка, — добавляет Артем.
— Да она просто обнаглела, — вздыхает Света. У нее домашка всегда сделана, она вздыхает скорее из солидарности: у отличницы Светы мало общего с троечником Вовой. У выпускницы музыкалки Светы мало общего с каратистом Артемом. Как там было в «Пиратах Карибского моря»? Часть команды — часть корабля. Света, Артём и Вова — команда. А я?
Рустам молчит. Молчание вошло у него в привычку. Он остервенело водит ручкой по вырванному из тетрадки листу. Получается нечто вроде черного облака. Каляки-маляки, говорили мы в детстве.
Пытаюсь сосредоточиться на уроке. Надо просто отключиться и стать невидимой. Не переживать. Не плакать. Не злиться. Драмы для худых. А чёрные комедии вроде моей жизни для жирных.
Вечером меня побьют. Нет, не так. «Слегка толкнули, пошутили», — скажет Артём. Он из хорошей семьи. Он помогает маме носить сумки. Он спас щенят, брошенных умирать в коробке у подъезда. Он ездит на олимпиады по математике. Артём не бьет девочек. Артём просто шутит.
Вечером мне позвонит Вера. Я ничего не расскажу. Я не собираюсь жаловаться. Вера сама спросит:
— Опять, да?
— Опять, да, — эхом откликнусь я.
— Решено. Я запрещу себе болеть. И больше никогда не пропущу школу.
Вера говорит так уверенно и спокойно, как будто в ее силах запретить ночи наступать, а телу — ломаться и умирать. Я закрываю глаза. Тепло ли тебе, девица? Тепло, ох как тепло.
*******
Мне 15. Подруга детства звонит редко. У неё первый парень, первый поцелуй, первый секс, первое расставание и куча других первых разов. У неё в посёлке городского типа без кино и Макдональдса, с тремя церквями и четырьмя кладбищами, с мутным светом мигающих фонарей в вечернем безлюдье, у неё в деревенском ничего настоящая жизнь.
— Как дела? — спрашивает, чтобы не чувствовать себя виноватой.
— Супер, — отвечаю.
— Потом созвонимся ещё, ладно? Ты свободна завтра в 9? Все, наберу.
Не наберёт. Нам не о чем разговаривать. Я ее почти не слушаю, когда она рассказывает о себе. Изо всех сил стараюсь не слушать.
А зачем? Нам же правда не о чем разговаривать. Созваниваемся по инерции — друзья детства, воспоминания держат, все дела. Но я умираю каждый раз, когда срывается запланированный звонок. Обижаюсь, делаю вид, что сама забыла и снова жду звонка.
Вера другая. Она никогда не ждёт ничьих звонков и не сидит драматично у окна, жалея себя. Не верь, не бойся, не проси — это про неё. Мы как два заключенных, только вместо перестукивания — записки на уроках и смс. «Осталось три года до выпускного». «Два месяца до летних каникул». «Полдня до выходных». «Держись». «Ты как, норм?»
Мы с Верой — ходячее клише про подростковую дружбу «взасос»: сестры по несчастью, подруги не разлей вода, две половинки одного целого. Хотя нет, половинки — это же про любовь, верно?
Мы ждём выпускного. Мы на него не пойдём, мы уже все решили. Поедем гулять по ночной Москве вдвоём. Ночь, летний дождь, подмигивания янтарных огней, Вера, я, больше никого. Может, я влюблена? Да нет, бред какой-то. ТАК влюблены только «татушки», да и то не по-настоящему. По-настоящему любят парней. Почему же мне никто из них с начальной школы не нравится?
— Надеюсь, ты не из этих вот, — хмурится бабушка.
— Избегать мальчиков в твои годы — нормально, но как же Рустам? — спрашивает мама.
— Да ты скоро и дневать, и ночевать у своей Веры будешь, — хмыкает тетя.
*******
Мне 16. В раздевалке тихо. В раздевалке душно, пахнет носками, арбузным дезодорантом, дешевыми духами и потом. В раздевалке — только мы. Вера читает Марка Аврелия, я — «Повелителя мух». Вера освобожденная, а я соврала, что у меня болит живот из-за месячных.
Мне хорошо. Мне не пришлось сегодня переодеваться рядом с другими девочками, а это уже маленькая победа. Я выиграла 45 минут тишины. А вот в следующий раз соврать вряд ли выйдет. Может прогулять? Лучше так, чем раздеваться на глазах у всех. У меня слишком большая грудь, слишком большой живот, да все слишком большое.
Физра закончена. В раздевалку возвращаются девчонки из нашего класса. Вера читает. Я делаю вид, что читаю.
— Жира не было, она беременная, — смеётся Светка.
— Выиграла конкурс «Кто больше съест сосисок в тесте», — поддакивает Оля.
— А не пойти ли вам, идеалы красоты?— тихо говорит Вера.
Ее тоже обсуждают. Вера худее меня, но не критично. У неё чересчур тонкая коса, черезчур крупные зубы, чересчур много веснушек и чересчур маленькие глаза. У неё странная бабушка Галя. Бабушка Галя ходит в секту и любит повторять: «Если Верочка будет тонуть, я просто помолюсь и ее спасут небесные силы». У Веры многодетная семья и льготы в столовке.
Мы встаем и молча уходим из раздевалки. За нашими спинами смех, шутки и ещё один прожитый день. «Осталось два года до выпускного». «Пять месяцев до летних каникул». «Один учебный день до выходных». «Держись». «Ты как, норм?» Традиционное перестукивание узников соседних камер.
*******
Оля всегда поддакивает Свете. Оля очень хочет со Светой дружить. И с девчонками постарше тоже. Раньше, в начальной школе, Оля дружила со мной. Мы играли в стаю. Две волчицы, сестры по крови, против жителей запретного леса.
Теперь Оля не помнит старые игры. Теперь она слушает модную музыку, покупает подделки под «статусные» кроссовки, смеётся над актуальными шутками. Теперь она мечтает ходить на тусовки на острове. На острове в запретном лесу из детских страшилок. В лесу, который не лес вовсе, а обычный парк в обычном районе.
Остров посреди мутной речки Чермянки, речка в парке, парк — под обстрелом окон домов-коробок. На остров можно попасть, если пройти по гниющим доскам. Их положили на мелководье, где вода не вода, а коричневая жижа. Остров только называется островом, на деле это островок. Чей он? Никто не знает.
Садитесь, детишки, и слушайте сказку про остров. На ничейном-ничейном острове строит ничейный-ничейный обугленный мангал. На ничейном-ничейном острове — два два толстых дуба с потрескавшейся корой, бурой, как запекшаяся кровь. На ничейном-ничейном острове как в пустыне — никто не услышит.
Ведь вокруг только мутная речка Чермянка, паутина тропинок и километры деревьев. Ничейный-ничейный остров ядовито-желтый от цветущей мать-и-мачехи, сочно-зелёный — от крапивы, серебристо-чёрный — от углей и пепла. Ничейный-ничейный остров осенью, зимой и весной не ничейный. Он принадлежит им. Им — это десяти- и одиннадцатиклассниками по воскресеньям. И моим одноклассникам — по субботам.
На остров так просто не попасть. Это как Хогвартс: маглам сюда вход запрещен, местечко только для избранных. Мы с Верой обходим это место стороной. Мы не знаем, чем занимаются на острове. Лучше не знать и не думать, говорю я. Лучше знать, но не связываться, возражает Вера.
Говорят, там просто тусовки. Говорят, там не просто тусовки, а алкоголь, сигареты и «вещи похуже». Говорят, там песни под гитару. Говорят, там нет никаких песен под гитару — это вам не пионерский лагерь. Говорят… Много что говорят.
Мы с Верой просто обходим остров стороной. Мы с Верой уже давным-давно не ходим в запретный лес. Меньше знаешь, крепче спишь. Меньше привлекаешь внимание, целее будешь, говорю я. «Разве?» — спрашивает Вера.
Оля очень хочет дружить со Светой. Оля хочет быть частью островной компании. Оля хочет как все. В пятницу после школы мы с Верой накидываем куртки и выходим на улицу. Оля идет рядом, но не с нами. С нами она никогда не ходит, ведь мы — не все. На улице тепло, на улице весна, на улице — запах летних каникул. На улице кажется, что никакого острова и островной компании нет.
У школьных ворот к нам подходит Света и две десятиклассницы. Стоп, не к нам — к Оле. Она же идет рядом.
— Приходи сегодня на остров, — улыбается Света.
— Приходи, правда, будет весело, — хором говорят десятиклассницы.
— Ого, девчонки, спасибо! Приду! — у Оли перехватывает дыхание. Оля, кажется, до чертиков рада.
Света поворачивается в мою сторону и смотрит мне прямо в глаза. Она все еще улыбается. Подмигнув, Света уходит в компании десятиклассниц. Вера хмурится. Я беру ее под руку и увожу подальше от школы. Меньше знаешь, крепче спишь. Меньше привлекаешь внимание, целее будешь, говорю я. «Разве?» — спрашивает Вера.
Я убеждаю ее уйти. У нас много планов. Нам нет дела до острова. Мы идем в кино, а потом — пить кофе в «нашем месте». Никаких склепов, пещер, заброшенных зданий, никаких островов и парков, «наше место» — это Макдональдс рядом с заправкой. Мы берем картошку и мороженное на двоих. Мы всегда заказываем вместе. У нас общие деньги, общий дневник, общие книжки. Мы чудные. Амплуа такое.
*******
В понедельник Оли в классе нет. Во вторник, среду, четверг и пятницу тоже. Оля приходит в следующий понедельник. У Оли разбиты губа, скула и висок. У Оли неуверенная походка. Вера молча смотрит на меня. Я отвожу взгляд. Меньше знаешь, крепче спишь, да? Меньше привлекаешь внимание, целее будешь, так?
Олю забирают из школы. На нее, оказывается, напали хулиганы у дома — так сказала ее мама. Отняли телефон, избили. Говорят, изнасиловали. Говорят, никого не насиловали, просто «слегка толкнули, пошутили». Да мало ли что говорят.
На большой перемене мы с Верой идем в столовую. На скамейках вдоль стены сидит островная компания.
— В следующий раз на Остров позовут тебя, Жир, — улыбается Артём.
— Да, пусть тоже узнает свое место, — смеётся Света.
Во мне что-то урчит, что-то клокочет, что-то бурлит и воет. Так просыпаются давно спящие вулканы. Так на дне океана рождается буря. Так проклевывается что-то жуткое и первобытное в человеке. Я смеюсь в голос. Я смеюсь до боли в животе. Я смеюсь так, как смеются в последний раз.
— Кто-нибудь, заткните ее, — морщится Света.
— Ну давай, заткни. Или в школе при всех слабо? — говорю я.
— Самая смелая нашлась, — усмехается Артем.
— А ты — смелый? Докажи здесь, а не тайком ото всех, за школой, — усмехаюсь в ответ.
Вера подходит ко мне и молча встает рядом. Тишина наэлектризована молчанием. Тишина как оголенный провод под напряжением. Не трогай — убьет. Я всматриваюсь в темные зрачки Артема. Я не могу отвести взгляд первой. Не могу нарушить первой тишину. Не могу первой пойти в столовую. Мое тело больше не мягкая кожа, не ломкие кости, не пульсирующее сердце. Мое тело — камень. Не трогай — убьет.
Артем опускает глаза.
— Пойдем отсюда, — бросает он остальным.
— Да уж, оставим психов в покое, — быстро соглашается Света.
— Жир заразилась бешенством, — растворяется эхо голосов в коридоре.
*******
Я лежу на кровати в своей комнате. Стул, стол, кровать и я — все тонет в голубых сумерках. Сколько минут я так лежу? Часов? Суток?
— Ты заболела? — беспокоится бабушка.
— Она ничего не ест! — волнуется мама.
— Пусть поспит, устала просто, — говорит тетя.
Я не могу спать. В моих снах — костёр на ничейном-ничейном острове. В моих снах — чёрная вода в мутной речке Чермянке в запретном лесу. И он. Человек-хамелеон. Лицо каждый раз новое. Сегодня — Светы. Вчера — Артема. В моих снах запах сырой крови. Кровь блестит темными капельками, кровь жадно впитывает земля, кровь на стенах моста. Кровь пахнет свежо, как воздух в грозу.
Человек стоит надо мной. Он улыбается. Я хочу убежать, но не могу пошевелиться — я мертва. Бесформенное тело с кашей вместо головы. Человек уходит. Тактично оставляет одну наедине с собственным небытием.
«Осталось три года до выпускного». «Два месяца до летних каникул». «Полдня до выходных». «Держись». «Ты как, норм?» Норм — сильно сказано. Ты в школе до обеда. Я в моей личной школе навсегда. На спешл фор ми десятом кругу ада. Школьная тень. Плакса Миртл местного разлива, не дожившая до выпускного.
*******
Мне 19. У меня не было выпускного. Я закончила школу экстерном. У меня институт, первый парень, первый поцелуй, первый секс, первое расставание и куча других первых разов. Я похудела — я почти ничего не ем и бегаю каждый вечер до боли в коленях. Я хочу быть девушкой своей мечты, что тут плохого?
Вера ничего не говорит. Мы встречаемся раз в неделю на нашем месте. Наше место все то же. Макдональдс рядом с заправкой. Почему я раньше не замечала, как тут душно?
— Помнишь, мы сюда ходили в школе? — улыбается Вера. Я чувствую тошноту. Кто старое помянет, тому глаз вон. А кто забудет, тому оба, да, Вера?
Заставляю себя улыбнуться. Вера говорит про школу, я — слушаю. Я ем морковные палочки, Вера — картошку. Макает ее в мороженое. Вера — чудная. Всегда была чудной. Амплуа такое.
— Помнишь остров в парке? Его расчистили, красота теперь, — Вера снова улыбается.
— Не помню, — комкаю пакетик из-под палочек.
— Ну а островную компанию помнишь? — продолжает Вера.
— Нет, и их не помню. А что? — отворачиваюсь и смотрю в окно.
— А ничего. Не знала, что у тебя амнезия.
Вера возит ложкой в мороженном. Темы исчерпаны, всем спасибо, все свободны. Лучший друг — тот, с кем можно помолчать. Так говорит бабушка. Я много молчу, когда мы вместе. Вера тоже. Мне не до Веры. Ей не до меня. Она на филфаке. В неё античная литература, средневековая литература, славянская филология, классическая филология, философия, синяки под глазами, разговоры о никому не нужном дипломе. У Веры нет друзей, нет парня, нет хобби. Только институт.
У меня жизнь. Ничего не успеваю, кроме как ее жить. Кинофестивали, вписки, ночные клубы — туда ходить обязательно, я же будущий сценарист, учусь в творческом ВУЗе, не знали? — виски с колой. Просто виски с колой, спасибо. На еду у меня все равно не хватит денег. На такси тоже. Так что домой вернусь утром, как заработает метро.
О том, что Вера исчезла, я узнаю месяц и три отмененных встречи спустя. Говорят, она завалила сессию. Говорят, Вера была на антидепрессантах и в депрессии. Говорят, одиночество — яд, сводящий с ума. Да мало ли что говорят.
— Как? Просто исчезла? Так не бывает! — удивляется бабушка.
— Вы же подруги! Она что, ничего не говорила? — спрашивает мама.
— Эта Вера всегда была чудной, — пожимает плечами тетя.
Вера чудная. Это я теперь — нормальная. Живая. Рядом. А Вера — растворилась. Чудная — от слова «чудо», да? Теперь будем жить без чудес. И так проблем хватает.
*******
Мне 27. Я становлюсь неповоротливее, тяжелее. Я не про вес, а про ощущение себя в пространстве. Я говорю проще, чем в школе, читаю меньше, чем в школе, гуляю меньше, чем в школе, и даже ненавижу теперь вяло и буднично — если беру на себя труд ненавидеть. Я хожу к психотерапевту, пью антидепрессанты, езжу в отпуск дважды в год. Один раз на море, второй — как получится.
Я больше не снимаю кино. Не хожу не кинофестивали. Я работаю на телике продюсером утреннего ток-шоу. Я работаю с восьми до восьми. А потом еду домой, покупаю пиво и смотрю сериалы, пока глаза не начнут слезиться, а мысли — путаться.
— Вся в работе, пора бы уже о семье подумать, — ворчит бабушка.
— Так нельзя: ни парня, ни друзей. Да что с тобой? Когда это началось? — волнуется мама
— А какой у нее был жених в школе! — вздыхает тетя.
Я могла бы рассказать здесь о своей работе. Могла бы завести парня. Могла бы жить долго и счастливо, как персонажи романтических комедий. Но я не персонаж. Я человек. А люди не обязаны быть счастливы, если не хотят.
*******
По ночам мне ничего не снится. Только изредка — школа. О встрече одноклассников я узнаю случайно, из соцсетей — да, я все еще подписана на паблик школы. Я не хочу идти. Или хочу? Чего я боюсь? Кого там встречу? Их? Или себя прежнюю? Монстров из запретного леса?
Мне 27, и я давно не верю в монстров. Так что спи спокойно, школьная я. Не просыпайся, не надо. Дай взрослым поговорить, посиди где-нибудь тихо. Кто старое помянет, тому глаз вон. А кто забудет, тому оба.
На встрече одноклассников воздушные шары со смешными надписями. На встрече одноклассников шампанское, коньяк, красное вино, от которого губы становятся синеватыми. На встрече одноклассников «а помнишь?», «вот это были времена!», «куда уходит детство», «вот бы вернуться», «лучший период в жизни».
На встрече одноклассников улыбки, улыбки, улыбки, улыбки — у меня одной болят лицевые мышцы? — улыбки, улыбки, улыбки, улыбки — серьезно, мы что в фильме про домохозяек 50-х? — улыбки, улыбки, улыбки, улыбки. На встрече одноклассников они. Артем, Света, Оля, Рустам. Они улыбаются больше всех.
— Ты крута. Могла бы вести кинокружок или там глаголом жечь сердца людей на литре, — говорит Рустам. — Почему ты не преподаёшь в школе?
Даже не знаю, приятель. Даже не знаю.
_________________________________________
Об авторе:
АННА КАВАЛЛИ Журналист, прозаик. Родилась в Москве в 1994 году. Закончила сценарное отделение ВГИКа (мастерская В.И. Романова и Ю.А. Кошкиной), год проработала в кино сценаристом и продюсером, а затем ушла в журналистику. Четырежды номинирована на журналистскую премию «Редколлегия» за тексты о жизни в поселке Белоомут и городах Александров и Козельск, а также за статью о том, как воспринимают свою семейную историю потомки репрессированных.
скачать dle 12.1
