(рассказ)
Пасмурно и тепло. Шаткий пирс, уходящий далеко в воду.
Босые пятки по влажной древесине. Менее чем через минуту
окажешься в воде, и, стало быть, все равно, как пройдет
эта менее чем минута. Например, порыв холодного ветра.
Например, первые капли дождя. Солдатиком в воду,
дать телу слегка утонуть и вынырнуть, вдохнуть —
и плыть, плыть, плыть. Есть время, есть силы.
Под серым небом — море неопределенного цвета.
И постепенно заботы жизни, которые здесь
ощущаются как
заботы берега, вступают в свои права.
Вытянись в струнку, не шелохнись — и вся твоя жизнь
постепенно притянет тебя к берегу, выловит, как большую
глупую рыбу. Например, долгий обед в пансионате.
Например, прогулки по территории с соседями по столу.
Такие заботы, Господи, такие заботы. Есть время, есть силы,
но все меньше меня в Твоем мире. Меньше, чем это
глупое тело в воде. Меньше, чем запись в книге пансионата.
Меньше, чем меньше.
1
После обеда они еще долго сидели на открытой террасе с Ольгой Капитоновной, неторопливо говоря обо всем сразу. Юлечка подумала между делом, что показательно было бы так проговорить до ужина и окончательно перейти на паразитический образ жизни, но Ольга Капитоновна в какой-то момент спохватилась и отправилась в интернет-бар для срочной связи с Москвой. Вдруг внук промочил ноги — хотя если и промочил, чем поможешь ему отсюда.
Юлечка поднялась в номер, поигрывая ключом на симпатичном бочонке с номером номера. Надела купальник, мимоходом оглядев собственное голое тело в большом зеркале шкафа. Тело как тело. Юлю посетили странные мысли. Первая — что большинство (или уже не большинство?) мужчин с удовольствием полюбовались бы на это самое голое тело, а для самой Юли это ничего. Вторая — вот в каком мужецентричном мире мы живем — что голое женское тело становится маркером удовольствия, и даже женщина против воли впитывает этот культурный стереотип. Третья — а интересно было бы лицезреть в зеркале не себя, а наугад выхваченного представителя противоположного пола. Четвертая — что Юле сейчас, однако, совсем не хотелось бы увидеть в зеркале какого-нибудь голого мужика (здесь ей отчего-то представился — без подробностей — их с О.К. третий сосед по столу, Вадим Егорыч, человек вообще не толстый, но с исполинским брюхом). Пятая — возвращаясь к волшебным зеркалам — что они мгновенно стали бы бытовухой, и ценились бы зеркала, показывающие того, кто в них смотрится. Шестая — что отдых в пансионате ведет к размягчению мозга.
Юля взяла полотенце, одеяльце, надела темные очки и спустилась к морю по аллее из каких-то диковинных растений. Юле хотелось верить в то, что это магнолии, — что ж, не будем ее разочаровывать, тем более что это они и были.
Море… море стойко восхищало Юлю — восхитило и сейчас. Оно негромко шумело, производя (особенно если не смотреть) какие-то сухие звуки, типа шорохов. На нем были обалденные перепады цветов. Юля отсканировала свои желания, и оказалось, что ей сейчас не хочется в воду. Она расстелила одеяльце на песке, скинула платье и легла. Октябрьское солнце не пекло. Было примерно как в Москве посреди лета, но в Москве попробуй вот так ляг. Хотя и в Москве, если вдуматься, есть места.
Юля закрыла глаза — и постепенно хлопоты и заботы, которые и так несильно ее беспокоили, отошли куда-то в область грез и такой характерной путаницы спросонок. Однажды в Москве Юля проснулась с отчетливой тревогой: надо спасать сына от армии. А, между тем, у нее была дочь.
Ветерок ощупывал Юлины щеки. Она открыла глаза. Вблизи летела чайка, что-то сварливо крича.
— Не помешаю? — спросил кто-то сзади и сверху голосом Ольги Капитоновны.
— Нет, конечно, садитесь, садитесь, — Юля вскочила и метнулась на краешек своего одеяльца.
— Да не беспокойтесь, у меня свое, — О.К. расстелила довольно обширное одеяло и, охнув, приземлилась. В образовавшуюся секундную паузу вставила свои пять копеек очередная чайка. Не желая плюхаться обратно, Юля лишний раз оглядела море, береговую линию, небо и все дела.
— Красиво(?) — сказала Юля, как бы приглашая свою напарницу принять участие в обсуждении.
— Наверное, — ответила та невнимательно. — Кому как.
— А вам?
— Честно? Глаза бы мои на это на всё не глядели.
— А что так? — искренне заинтересовалась Юля.
— Понимаете, — охотно объяснила Ольга Капитоновна, — это всё само по себе. А жизнь — в Москве. У меня, например, Феденька. У него каждый день новое слово, а то и два. Сколько он там без меня их придумает. Да и Павел Сергеевич, конечно, не мальчик и перекантуется, но всего не учтешь. Знаете, когда у водителя ломается фура, он
загорает — они так говорят, сама слышала. Вот и мы с вами, Юлечка, тут загораем.
— Ну… с такими взглядами, — строго начала Юля, но постаралась смягчить, — если вы совсем не устали, если вы душой все равно там, может, тогда и не мучить себя…
— Я-то не устала, — живо откликнулась Ольга Капитоновна, — да тело мое устало. Я бы с удовольствием три жизни подряд прожила, и не чьи-нибудь, а свои, да то давление вдруг подскочит, то что еще. — Женщина с неодобрением оглядела свое массивное тело, словно купленную впопыхах некачественную стиральную машину. — Тут, Юля, простая арифметика: отдохну месяц — прослужу лишний год. А год, сами понимаете, лишним не бывает. Вот оно и отдыхает, — окончательно дистанцировавшись от своего тела, О.К. без церемоний ткнула в него пальцем.
— Ну и вы отдохните за компанию, — посоветовала Юля. — Феденька с мамой и папой, не пропадет.
— Еще и с няней.
— Вот видите — еще и с няней. Да и Павел Сергеевич перекантуется, не мальчик. А вы оттянитесь, как теперь говорят, по полной. Чтоб было, что вспомнить.
— Точно, — саркастически согласилась О.К., — сейчас пивка и на дискотэку.
— Почему бы нет?
На приятном лице Ольги Капитоновны мелькнуло легкое страдание, будто она мгновенно представила себе всю муторность объяснения, почему бы нет.
— Ну хорошо, — сдалась Юля, — действительно, от нас с вами тут никому никакой пользы…
— Только посуду пачкаем.
— …да, допустим, мы тут загораем и кантуемся, но ведь практически в раю.
— В раю, — согласилась Ольга Капитоновна, невнимательно осмотрев окрестности. — Но рай, Юлечка, хорош после смерти. А мы тут с вами потихоньку репетируем смерть: там жизнь учится обходиться без нас, а мы — тут без нее. А эта вся, по вашему выражению,
красота вообще в нас не нуждается.
Юля не нашлась, что ответить, и промолчала.
— Господи, — спохватилась Ольга Капитоновна, — что же я, старая свинья, у вас над ухом жужжу, мешаю вам отдыхать своими депрессиями. Что же вы терпите, заткнули бы меня.
— Да что вы, говорите, пожалуйста, даже интересно.
— Да что вы, что вы…
И Ольга Капитоновна, несмотря на Юлины возражения, вмиг собралась и ушла выгуливать собственное тело, чтобы оно прослужило подольше. Выругалась чайка где-то над головой. Юля поднялась и придирчиво осмотрела море — не утратило ли оно за эти полчаса свои волшебные кондиции, не превратилось ли в бытовуху. Нет, пока не утратило. От нечего делать Юля пошла в воду.
Плавала она средне — и уплыла, стало быть, от берега средне — не далеко, не близко. Уже выплывая, неловко вынырнула в волну и провела под водой на пару секунд больше, чем намеревалась. Ну и что? Да почти ничего. Ну, на секунду — головокружение, и как бы отформатировался мозг, то есть не почти ничего, а совсем ничего. И тут же восстановился. Юля вышла из воды с двумя курортными мыслями, точнее — с одной в двух частях.
Что, с одной стороны, вот оно — огромное и практически вечное море, а вот — Юля. И если бы она даже вдруг позорно утонула сейчас, для моря это плевок. (Другое дело, что в Москве несколько человек спохватились бы и расстроились, но сейчас речь не о том). А с другой стороны, красота этого моря держится на тонко настроенной системе нервов, нейронов, сосудов и прочего барахла внутри Юлиных мозгов. И чуть-чуть меньше кислорода, выше давление — это тело даже не покорежится с виду, а настройки поплывут — и где она, красота? А это море с чайками без наблюдателя, скажем, на пустынной планете в каком-нибудь созвездии — красиво ли оно
само по себе? А если туда прилетит мыслящая жаба из совсем уже левого созвездия со своими понятиями о красоте?
Юля как-то одновременно расслабилась и сосредоточилась и попробовала увидеть
море само по себе, без навязанных ему человеческих представлений. Представляете? — получилось. Море стало
никаким, и шумы моря — тоже никакими, и цвет — просто такой-то длиной волны. Стоит ли тащиться от длины волны? Тут Юля спохватилась и постаралась вернуть морю красоту — с некоторым скрипом получилось и это. Но организм путем легкой заминки как бы предупредил Юлю, чтобы она не экспериментировала больше в этом направлении. Иначе отдых в пансионате потеряет всякий смысл, потому что тело Юли не настолько устало, чтобы загорать.
Потом время как-то разлохматилось, запуталось само в себе, распалось на слабые узкие мысли — и вот Юля уже поднималась аллеей пресловутых магнолий, думая — представьте себе! — зайти в номер, или прямо так заявляться в столовую. Но одернула себя, поднялась-таки, сменила купальник на цивильное белье, чуть подкрасилась, приоделась — да и пошла на ужин.
Ольги Капитоновны еще не было. Зато к Вадиму Егорычу присоединилось новое лицо — не слишком молодой мужик с подвижным лицом. Кавалеры невнимательно поздоровались с Юлей, новое лицо как-то представилось (Юля мгновенно забыла имя-отчество, стало быть, и нам оно пока ни к чему) — и продолжили свой разговор, изредка клюя вилкой капустный салатик. Юля прислушалась от нечего делать.
— Это, допустим, так, — говорил Вадим Егорыч. — Но мы с вами покамест обсуждаем видимую часть айсберга, рябь, можно сказать, на поверхности воды. Есть суть, и именно эта суть продуцирует изображение на поверхности. Изображение само по себе понять невозможно: это блики, отсветы. Понять можно только движущие силы,
подспуду.
— А как говорить о том, чего не видишь? — новое лицо ткнуло вилкой в сторону моря. — Допустим, волнуется на востоке — я говорю: волнуется на востоке, вы говорите: это маловажно. Пусть! но это хоть что-то. Это фраза, которая весит несколько грамм. А если я говорю — да нет,
вы говорите, что вон там на глубине десяти метров вдруг поднялось давление, и этим объясняется рябь, у нас и затравки нет. О чем говорим?
— Да нет же, голубчик! В том и зерно, что объясняет! Если у нас есть ворох наблюдений, и мы вдруг находим нечто, — пусть умозрительное, невидимое, недоказуемое! — что это всё объясняет, тем оно и оправдано, что многое сводит к немногому. А если предскажет и заранее объяснит что-то еще, так вообще праздник души.
Юля, взглянув на нового, увидела, что в нем сформировалась очередная порция аргументов, но отчего-то мужчина негромко кашлянул и скушал немного салата, а потом улыбнулся, как говорится, обезоруживающе.
— Думаю, вы правы, — сказал он. Вадим Егорыч смешался: он не ожидал столь быстрой и явной победы. Подошла Ольга Капитоновна.
— Мужчины спорят? — добродушно и как-то изящно спросила она и представилась вновь прибывшему: — Ольга.
— Виктор, — ответил тот, — Геннадьевич.
Его черты были правильные и крупные. Видно было, что по молодости мужик был ох как хорош — не красив и, тем более, не смазлив, а именно хорош во всех отношениях. Сейчас вокруг глаз скопились морщинки, лицо немного набрякло по бокам, но в целом вполне ничего. Мужчина как бы исполнял долгую лебединую песню.
Тем временем подоспело основное блюдо — у всех, кроме Юли, — печень по-строгановски с пюре, у Юли — картофельные зразы. Опять выделилась, того не желая.
Разговор под печень шел односложный — так, точечные комментарии на полях тишины.
— Как бы завтра не было шторма, — задумчиво произнес, например, Вадим Егорыч, со значением глядя в широченное окно — а если учесть его незастекленность, то и не в окно даже, а непосредственно на зелень, небо и отдельные кусочки моря там и сям.
— В шторм оно даже красивее, — отозвался Виктор Геннадьевич. — Такие здоровые валы, извините, с соплями.
Все слегка оживились.
— Не быть вам поэтом, — сказала О.К.
— Как знать, как знать, — покачал головой Вадим Егорыч. — Может, современным поэтом и быть. Мы тут играли в шахматы в Доме Культуры, ну, не тут, естественно, а у меня в Нижнем, а неподалеку выступали современные поэты, так мама не горюй. Ваши валы с соплями на их фоне — просто настурции при луне. Ох и наслушался я тогда.
— Что-нибудь припомните? — спросила Юля.
— Не приведи Бог. Наоборот, элементарные гамбиты забыл, выруливал партию, как ночью по степи.
— И вырулили? — поинтересовался Виктор.
— Ну, вничью-то свел, — отвечал В.Е. с достоинством.
Тут Юлю пронзила странная мысль: вот, тебе здесь хорошо. А если это
умножить на вечность (так и подумалось), рай получится или ад?
Пансионат, — мысленно ответила Юля самой себе в рифму, но мысль не отступала и теребила всё её тело как бы легким электрическим током: так рай или ад?
рай или ад?
— А как вы думаете, неожиданно для самой себя разверзла Юлечка уста, — если бы нам тут остаться навечно, это был бы рай или ад?
Как ни странно, никто не удивился вопросу.
— Ну что не ад, это точно, — первой откликнулась Ольга Капитоновна. — Ад как-то должен быть очевиднее. С другой стороны, вдали от близких…
— Но, уважаемая коллега (отчего-то так завернул Вадим Егорыч), и в традиционном раю очень даже можно подвиснуть без близких. Если вы дистанцию пройдете чисто — в чем лично я не сомневаюсь, а близкие, не дай Бог, напортачат…
— Не приведи Господь, — ответила Ольга Капитоновна быстро и очень серьезно.
Ничего существенного больше не было ни сказано, ни съедено, и вся компания как-то естественным образом переместилась в бар. В баре было еще уютнее; окна здесь были и впрямь окнами, играла негромкая зарубежная музыка двадцатилетней выдержки,
музыка молодости — отчего-то так аукнулось в каждом из пришедших, хотя разброс возрастов был довольно значительный. Ну, так и молодость все ж не один миг. Обменявшись междометиями на эту тему, наша четверка уселась за столик другого дизайна, весь тонко-металлический. Постепенно сходили к стойке, обзавелись кто кофе, кто чаем, а кто и вовсе молочным коктейлем. Рай — видимо, все-таки рай.
Так и говорить до быстрого, внезапного заката, а потом еще час или два, на фоне черного неба с миллионом
вот таких звезд, а потом, когда потянет в сон, пойти в номер и уснуть до завтра… до завтрака, войти в цикл и уже не выходить… некоторое значительное время… так рай или ад?
рай или ад?
— Как сейчас в Москве? — негромко спросил Виктор у Юли, добродушно улыбаясь.
Вадим Егорыч и Ольга Капитоновна увлеклись какими-то тонкостями воспитания внуков, так что Виктор и Юля остались в некотором отношении вдвоем.
— А почему вы думаете, что я из Москвы? — удивилась Юля в ответ.
— Разве нет?
— Да, но что, это на лице написано?
— Ну, практически… Знаете, когда я читал Конан Дойля, да и не только его, меня удивляло, как эти сыщики ловко все объясняют. Как они находят преступника, меня не удивляло. Во-первых, это их работа. Во-вторых, я, например, в каком городе ни оказывался, мог уйти шататься хоть на полдня, а потом находил дорогу назад — в рамках того же шатания, а объяснить эту дорогу, разумеется, не мог бы ни себе, ни другим. Или подруга моей мамы, тетя Аля, делала обалденный пирог с маком, а объяснить как, не могла, даже рецепт из нее было не выбить. Потом я повзрослел и понял, что объясняют не сыщики, а писатели за них, то есть, опять же, каждый делает то, на что способен.
— То есть сухой остаток в том, что вы сыщик, а не писатель.
— Нет. Тут не надо быть сыщиком. Остаток в том, что вы из Москвы, а я не писатель.
— А кто вы — раз уж речь об этом пошла?
Виктор пригубил кофе и улыбнулся своей обаятельной улыбкой, то есть все его лицо как-то дружно перестроилось.
— А в каком плане — по рождению, образованию, прописке, месту жительства, текущей работе, семейному положению?
— Гулять так гулять, — лихо сказала Юля. — Раз уж такой ассортимент, давайте всё по порядку.
— Ну что ж. Урожденный москвич, по образованию историк, в девяностые, как все, занимался всем. Была семья, так, через пень колода. Дети выросли, жена окрепла. В какой-то момент попал сюда и задался тем же вопросом, что и вы, то есть — рай это или ад. И мой организм ответил, что рай. И я, знаете ли, совсем не захотел возвращаться в Москву. Не в той элегической степени, что, мол, век бы не уехал, но труба зовет и билеты куплены, а вплоть до конкретных действий.
— То есть?
— Билет сдал и устроился в соседний пансионат портье. А здесь по бартеру имею вечный номер.
— И когда это было?
— Пять лет назад.
— И вы, стало быть, портье из соседнего пансионата?
— А что?
— Да нет, ничего.
— Спасибо и на том. Нет, это пять лет назад я устроился портье. С тех пор благодаря своим способностям сделал карьеру, и теперь я замдиректора соседнего пансионата. С ужина и до утра я отдыхаю здесь. А с утра и до пяти работаю вон там. Ну, кроме выходных. Завтра, кстати, в окружающем мире суббота, так что я с вами.
— Представляю, как это действует на девушек. Импозантный мужчина является только на ужин. С ним можно гулять при луне, а можно даже угодить в койку, а утром просыпаешься — его нет, только лягушачья шкурка в углу. А вечером появляется живой и невредимый.
— Ну, в общих чертах, иногда случалось.
— Я закурю?
— Сделайте одолжение.
Юля закурила, зорко поглядывая на Виктора.
— Виктор, а можно личный вопрос?
— Можно подумать, что предыдущие были безличные.
Юля затянулась.
— Ну, давайте, давайте. Даже интересно.
— Вопрос такой. А почему в отношении меня вы не применили вашу боевую стратегию? Или я уже устарела для курортного романа?
— Нет, отчего же, — просто и без затруднений ответил Виктор Геннадьевич. — Вы очень симпатичная и мне нравитесь. Скорее я устарел для курортных романов. И еще… Знаете, иногда у меня выдается холостая середина дня. Работа исчерпана, а до ужина далеко. Рай предполагает паузы. Вечный концерт для лютни и арфы — это скорее ад. И я либо сижу в своем кабинете там, либо в номере тут, либо гуляю по окрестностям, либо иду на базар… иногда, в общем, включаю телевизор — почему нет?
— Почему нет? — зачем-то отозвалась эхом Юля.
— Именно. А там сериал. И знаете, что я ненавижу в сериалах? Когда мы все знаем, что вот это мать, а вот это дочь, а мать не знает, и дочь не знает, а вон тот дядька знает, но не скажет, и еще тридцать серий будет тянуться эта сопля, — Виктор даже тут, без телевизора, разнервничался, видно, всерьез не любил дешевых сериальных примочек. — Поэтому, извините, играем в светлую, без лягушачьей шкурки. Вы на сколько дней — на двенадцать, на двадцать четыре?
— На двадцать четыре.
— Стало быть, через двадцать четыре дня вы уедете, а я останусь. Это арматура событий. А начинка зависит от нас.
— Ну что, полуночники, — вдруг вмешалась Ольга Капитоновна, — на боковую не пора? Я пойду. Покойной всем ночи.
И она ушла, а Вадим Егорыч остался — и опять сцепился языками с Виктором на почве либерального консерватизма — или наоборот? Юля подумала, что у мужчин рот полон каких-то недожеванных мыслей. Почему рот, а не все-таки мозг, и откуда в отдыхающей молодой женщине вдруг проснулось гендерное чванство, не нам судить.
2
Назавтра, спустившись к завтраку, Юля нашла всю компанию тихой, а Ольгу Капитоновну — буквально белой. Юля всерьез расстроилась — ведь О.К. так хотелось отдохнуть и поздороветь, что же это, наконец, такое…
— Что случилось? — спросила Юля. Ольга Капитоновна собралась было ответить, но Вадим Егорыч строго ее опередил:
— Ничего не случилось.
Юля так поняла, что какая-то мелочь с Феденькой в Москве, не стоящая больших волнений, но Виктор пояснил:
— Рейсы в Москву отменены.
— Временно? На сколько? Почему?
Виктор пожал плечами. Тогда Юля сменила вопросы на более легкие.
— А когда вам в Москву? И как узнали об этой отмене?
— Мне через десять дней, — ответила Ольга Капитоновна и обиженно кивнула в сторону официанта: — он сказал.
Юля подозвала официанта характерным жестом. Тот подошел.
— У вас омлет или каша?
— Причем тут это? То есть каша, но я не о том. Вы сказали о рейсах в Москву?
— Ну я, — ответил официант без удовольствия.
— Вы не могли бы подробнее? На сколько, почему? Проблема здесь или в Москве?
— Да кто его знает, — объяснил официант, равнодушно глядя в окно, — на сколько. Они разве скажут. У меня брат в аэропорту кукует, вот пожаловался. Но здесь-то все в порядке, самолеты вообще вылетают. Проблема сто пудов в Москве.
И отчалил за кашей.
— Подождите, я сейчас, — сказал Виктор, слетал в номер и вернулся с ноутбуком. За минуту буквально наладил связь с мирозданием. — Вот, Оля, не волнуйтесь, элементарные погодные условия.
— Ну ладно, — Ольга прямо сразу порозовела, — а я уже думала, народные волнения.
— Волнения тоже есть, но они помимо аэропортов.
— Дай Бог.
Через полчаса Юля и Виктор спускались к морю аллеей магнолий.
— А вы подумали то же, что я? — улыбаясь, спросил Виктор. — Что это, как в плохой голливудской фантастике, начало конца, что все обледенеет или, наоборот, выгорит, что появится гигантский тектонический разлом где-то под Воронежем, что в Москву (превратившуюся, естественно, в груду руин) придется пробираться через Урал — ну, и далее в том же духе?
— Вы почти угадали, — как-то медленно ответила Юля. — Еще позавчера я бы представила себе эту симпатичную и чем-то трогательную мелодраму. Но здесь что-то ёкнуло у меня в мозгу — и я подумала, что нет и не было никогда никакой Москвы, и это просто
ложное воспоминание: детство, учеба, дочь, бывший муж, все эти хлопоты и заботы, а есть только этот пансионат и береговая линия, и нас тут понемногу лечат от москвы, как от шизофрении…
— А Вадим Егорыча — от нижнего новгорода? Такая девиация типа москвы, только слабее и ниже.
— Ну да. И быстрее лечится, потому-то он на двенадцать дней.
— А я неизлечимый больной?
— Вы врач, — сказала Юля неожиданно злобно и даже остановилась. — И постепенно приучаете нас к мысли, что нет никакой Москвы.
— Через санитара, прикидывающегося официантом? — без улыбки спросил Виктор и продолжил: —
Москва есть. Это то, что всегда за нами, поэтому отступать хронически некуда.
На этом многозначительном тезисе они продолжили движение и молча дошли до самого спуска на пляж. Здесь песчаная тропа шла умеренно круто — и Виктор подал даме руку. Юля, поколебавшись полсекунды, руку приняла: ну, не виноват был Виктор в заминке с московскими рейсами, как ни крути.
— Значит, муж бывший, — промолвил Виктор, как пишут в пьесах,
в сторону.
Юля фыркнула.
— И что дальше?
— Раздевайтесь, — сказал Виктор безмятежно.
— В каком смысле?!
— В самом буквальном. Это же пляж.
— Ах да. Ну, отвернитесь на минутку.
— А вы что, не в купальнике?
— Ну конечно в купальнике.
— Зачем тогда отворачиваться? Я отвернусь, а вы, чего доброго, огреете меня веслом за родную Москву.
— А где весло?
— Это сильный довод, — признал Виктор и отвернулся. Юля стянула платье через голову — стоило ли из-за этого жеста ломать комедию. Виктор стоял к ней спиной, обозревая окрестности.
— Я всё, — отрапортовала Юля немного по-детски. — Давайте и вы скидывайте лягушачью шкурку.
— А смысл? — отозвался Виктор лениво. — Местные, как известно, не купаются.
— То есть — настолько, что не обзавелись плавками?
— Нет, — серьезно ответил Виктор, — наоборот, не помню уж, когда носил трусы. — Тут мужчина спохватился, что его могут неверно понять, и быстро пояснил: — В смысле — я в плавках.
— Тогда живо снимайте штаны и не ломайтесь, как девица. Или у вас брюхо, как у Вадим Егорыча? Имейте в виду, что мне это все равно. А если придется меня спасать?
— Ну, я бы ради такого случая промочил штаны, — проворчал Виктор, между тем раздеваясь. — Обнажилось тело в плавках — какое-то, как бы сказать, неудивительное. Не излишне рельефное, не аполлоническое, так скажем, но и без явных изъянов. Чуть оплывшее, как свеча, которая уже изрядно отгорела, да и еще ей гореть и гореть. В общем, не стоило это тело долгих раздумий. Мужчина и женщина вошли в воду и поплыли ленивым брассом, не окуная лиц, так что соленая вода дохлестывала до нижней губы. До двух в общей сложности нижних губ. Чайки в нижних слоях атмосферы обсудили все это мероприятие с возмущением.
Говорить на плаву было некомфортно, поэтому наши герои продолжили разговор, уже выйдя на песочек и немного обтеревшись полотенцами.
— А что там? — спросила Юля, ткнув пальцем в невысокую горную цепь, похожую на остатки зубов в беззубом рту.
— За горами? Степь, — как-то скучно ответил Виктор.
— Вот так вот просто степь? — зачем—то уточнила Юля.
— Проще некуда. Степь. Буквально до горизонта.
— А если допереть до горизонта?
— Еще одна порция.
— А если еще раз?
— Не пробовал.
Тема исчерпалась, как только может исчерпаться тема. Солнце стояло над морем, в нем же отражаясь. Летали чайки. Дул ветер. Юля прилегла на одеяло и прикрыла глаза. Примерно через минуту на ее лбу появилась чья-то крупная ладонь. Юля приоткрыла глаза.
— Что это вы себе позволяете? — спросила она вяло.
— Ну, — примирительно ответил Виктор, — позволяю немного. Опасаюсь теплового удара.
— Вы прямо как фельдшер.
— Ага.
— Ну и как опасения?
— Преждевременны.
— А я бы сказала —
запоздалы. Октябрь уж на дворе.
— Не скажите. Октябрьское солнце очень…
— Коварное, — завершили они хором и хмыкнули. Юля раскрыла глаза окончательно и села. Виктор и так сидел. Так они просидели тридцать секунд, обвеваемые ветром.
— Так рай или ад? — спросил Виктор, улыбнувшись.
— Встаньте на минуту. Обернитесь спиной… Нет, хвоста вроде нет.
— Согласитесь, это была бы чересчур внятная подсказка. Хороши бы мы с вами были, если бы у меня были здоровенные рога, копыта, длинный ухоженный хвост, рыло, шерсть повсюду, а мы бы с вами тут всё гадали: так рай или ад?
рай или ад?
— Да, было бы трогательно. Легкий аутизм.
— Не помешаю? — раздалось сверху, и на отдыхающих вместе с изрядной порцией песка съехал Вадим Егорыч. Виктор и Юля небольшими хлопотами выразили свое одобрение — и Вадим Егорыч, вмиг разоблачившись, уселся на одеяло, сложив довольно худые руки на своем огромном животе. Казалось, живот существует отдельно, а довольно щуплый хозяин держит его на коленях и в руках, как гимнаст — шар.
— Что ж, — сказал Вадим Егорыч с улыбкой, — человек получает возможность не работать, кушать и любоваться изумительным видом. И все ж он не счастлив. Чего именно ему недостает, он и сформулировать толком не может — а ведь сверлит и сверлит. Так, молодежь?
Виктор открыл было рот, чтобы заявить о том, что он не молодежь, но Вадим Егорыч дистанционно замкнул ему уста характерным жестом и с той же благожелательной улыбкой повернулся к Юле. Той, стало быть, предстояло отвечать за молодежь.
— Ну-у, — начала она рассудительно, — нельзя сказать, что я не довольна. Я вполне довольна. А то, что счастье не сводится к довольству… и даже к полному довольству, довольству в высшей степени, думаю, заложено в природу человека…
— Так! — воскликнул Вадим Егорыч, словно не в силах был сдержать удовольствия. Юлю, однако, этот возглас не ободрил, а обескуражил. Она смешалась и умолкла. Более того, ей вдруг стало неловко того, что она женщина в купальнике между двух мужчин в плавках, хотя никогда Юля не была такой уж монашкой и ханжой. Да и ничего страшного купальник не открывал миру… разве что — пупок, внутреннюю поверхность бедра?.. Юле вдруг стало странно говорить об умных вещах с людьми, которые видят тем временем ее беззащитный пупок. А если, например, кто-то видит на УЗИ твою печень, ты можешь тем временем, как ни в чем не бывало, обсуждать с ним экзистенцию и парадигму? Юле, кстати, и в пальто не было бы безумно легко обсуждать эти вещи: они были на границе ее компетенции. Речь не об этом. Если кто-то держит твою печень в перекрестье лучей — тверди свою фамилию и номер карты и не умничай. Если мужчины лицезрят твой пупок — знай кокетничай.
Если бы этот ворох мыслей опрокинул на Юлю кто-то со стороны, она нашлась бы, что ответить с законным возмущением. А так — просто села на одеяло.
— Вам нехорошо? — кажется, Виктор всерьез встревожился — вскочил, засуетился.
— Да нет, — сказала Юля. — Мысли…
—
Рой мелких мыслей, словно мух, — продекламировал Вадим Егорыч и защелкал пальцами, как испанский танцор, — как там дальше, никто не помнит?
— А чье это хотя бы? — спросил Виктор.
— Знать бы, — туманно ответил Вадим Егорыч.
Рой мелких мыслей, словно мух,
мне причиняет зуд,
а выберешь одну из двух —
и обе уползут.С утра на ледяной заре
и на исходе дня,
и в январе, и в ноябре,
они гнетут меня.Не доходящие до слов
(сказать бы и разбить),
не теребящие основ,
не вяжущие нить,не то чтоб жалят, а ползут,
клубятся и жужжат,
блестя, чернеют, как мазут,
и в воздухе дрожат.Уйдите прочь! Летите в ночь! —
уйдут и улетят.
Они хотели мне помочь —
теперь не захотят.И я, уверен и красив,
по улице иду,
и мой актив и мой пассив
с утра живут в ладу.Кварталы смотрят в небеса,
трамвай несется вдаль,
на фонарях лежит роса,
и ничего не жаль.
— Киплинг? — предположил Виктор. — Или, может, ленинградцы? Горбовский?
Вадим Егорыч запричитал губами, как если бы хотел сказать
ну что ж так сразу Горбовский.
— Не угадаете, — подытожил он, но не торжествующе, а обыденно. — Да я и сам толком не помню.
— Похоже, — сказала Юля. — И противно, с одной стороны, и боязно. А вдруг я
и есть эти мелкие мысли, и исчезнут они — а что останется?
— А я бы еще добавил, — добавил Виктор серьезно, — а вдруг тишина — это рой очень мелких, очень-очень мелких, почти незаметных мыслей? Такой почти невидимый рой — только воздух слегка дрожит… если долго смотреть в одну точку.
Юлю передернуло.
— Наномысли, — предсказуемо пошутил Вадим Егорыч, но никто не засмеялся.
Между тем, на море начался легкий шторм, там и сям мелькали белоснежные барашки — еще бы не быть им белоснежными, когда они всю свою короткую жизнь полоскались в воде.
— Вот что тут нездорово, — сказал Вадим Егорыч, — времени нет.
— На что? — уточнил Виктор.
— Не на что, а как такового. Какие-то колебательные процессы: солнце восходит-заходит, море хмурится — море разглаживается. Ну, чайки гадят и кричат.
— Ну, чайки обратно не гадят.
— Вы уверены? Если присмотреться, какую дрянь они жрут, это, голубчик вы мой, именно что гадят обратно. Скорее уж они обратно не кричат.
Все помолчали, будучи слегка обвеваемы ветром.
— Глаголы, — продолжил Вадим Егорыч, — кто помнит школу? Глаголы передают действия — или? Ну?
— Состояния, — блеснула Юля.
— Вот-вот. Тут — состояния.
— Так и что ж? — спросил Виктор. — И в раю времени нет.
—
Точно, — ответил Вадим Егорыч так веско, словно неоднократно бывал в раю. — Даже в аду какие-то ошметки времени есть. А вот в раю… Это и нездорово.
— А если в раю нагрешишь? — спросила Юля. — Могут ведь и на дверь указать.
— Намекаете на Адама? — живо поинтересовался Вадим Егорыч, как если бы Адам был его сослуживец. — Позвольте осветить вам разницу. Адам жил в раю, извините за тавтологию, при жизни. А мы, ну, если верить инструкции, оказываемся там — в лучшем, разумеется, случае — уже в усеченном виде. Нам там попросту
нечем грешить.
— А не душа ли грешит? — с недоверием спросил Виктор. — По-моему, наивно валить на внутренние органы. Я-то хороший, а печень моя плохая. Ну, или не печень, вы меня понимаете.
Вадим Егорыч помолчал полминуты, как бы соотнесясь со своим животом.
— Вы правы, — ответил он просто, возвращая Виктору должок за вчерашнее. — Я недодумал.
Между тем, море хмурилось и морщилось. Чайки возмущались. Отдельные брызги стали долетать до человеческой стоянки — люди отошли на пару метров ближе к откосу. Юля попробовала ощутить страх — а вдруг настоящий шторм? гроза? нет, пещерное подсознание молодой женщины словно перевернулось на другой бок и попросило не беспокоить по пустякам.
Так как люди здесь не брали инициативу в свои руки, оставалось два сценария развития событий — либо морю приличествовало распоясаться еще сильнее, отработать образцовый шторм, либо, наоборот, успокоиться и разулыбаться. Но море вместо этого поддерживало волнение на стабильном унылом уровне. Чайки тоже не стеснялись повторяться — да так буквально, что и не поймешь, та же это чайка, что была здесь минуту назад, или ее компаньонка. По небу оттуда сюда не спеша перегонялись такие одинаковые рваненькие облачка, что, казалось, за кулисами их втихую переправляют обратно. Весь этот театр под открытым небом одновременно завораживал и разочаровывал. Неумолимо приближался час обеда — и люди проследовали в соответствующие им номера.
3
После обеда Юлю отчего-то потянуло в сон — и, недолго колебавшись, она проследовала в номер, легла, аккуратно и уютно закуталась в простыню — и отрубилась.
Ей приснилась такая ахинея, что, проснувшись, она довольно долго (ну, на самом деле секунды, но ей показалось — долго) приходила в себя. Точнее — приводила в себя: номер, окно, обои, люстру, тумбочку, ночничок.
За тот час, пока она так неудачно спала, солнце ушло на другую сторону, и в окне стало довольно темно и мрачно. Там внятно шелестела листва, но и этот звук не успокаивал, а тревожил, словно листва хотела что-то сообщить женщине, да не добиралась до слов.
Что именно снилось — Юля не смогла восстановить ни на пиксель. Ну… кто-то вроде… нет. Осталось общее ощущение чего-то настолько чужеродного, что других свойств помимо чужеродности не предполагалось. Как если бы на звукозаписывающее устройство вдруг поперло изображение — представляете себе степень замешательства звукозаписывающего устройства? Эта метафора пришла в голову Юле, когда она подумала, в каких выражениях рассказывать товарищам по пансионату о своих неприятностях. И тут же одернула себя — о чем тут рассказывать взрослым людям? о сне, который, к тому же, не запомнила? Предпоследняя стадия распада; последняя — информировать компанию, каков у тебя стул. Юля кратко хохотнула. А что, за 24 дня отдыха в пансионате вполне можно дойти и до этой ручки.
Юля взглянула на часы. До ужина было еще далеко. Оставаться в этих стенах не представлялось возможным. Юля небрежно оделась и выскочила вон. Распахнув дверь корпуса, она увидела гуляющий ветер, несущий обрывки чего-то — то ли листву, то ли мелкие бумажки. Не то, чтобы ветер мог сдуть ее с ног или унести в море, но идти туда не хотелось. То есть не хотелось — это слабо сказано; было
невыносимо. Юля сделала шаг назад и прошла в бар.
В баре не было никого — что хуже, в том числе, не было и бармена. Сидеть здесь… понимаете — сидеть одной в баре — это значит — взять свою чашку кофе и под негромкую музыку 80-х тихо сосать ее в углу, пока бармен протирает бокалы. А сидеть в полутемном помещении, где нет ни кофе, ни бармена, ни музыки, — это уже бред, это меньше чем одной.
Юля прошла на ресепшн. Здесь стоял корректный молодой человек.
— Вы не знаете, — начала Юля. Молодой человек взглянул на нее профессионально. — Вы не знаете, наладились самолеты в Москву?
— Я не знаю, но могу узнать.
— Нет, не надо, мне все равно нескоро, просто любопытно.
— Я могу узнать, мне несложно.
— Да нет, мне, в общем, не надо. А… вы не скажете, Вадим Егорыч, Ольга Капитоновна, Виктор Геннадьевич…
— Все в номерах, — ответил молодой человек, мельком взглянув на матрицу с заполненными и незаполненными ячейками.
— А в каких номерах, можно узнать?
— Полагаю, в своих.
— Это я поняла, — ответила Юля терпеливо. — А какие номера этих номеров?
— А чей именно?
— А все три вы не можете дать?
— Я-то могу, но вы не запомните либо перепутаете.
— Почему вы так думаете обо мне?
— По опыту, — ответил портье кротко. — Два номера люди помнят, а три — путают.
— Так запишите их на бумажке.
— Это можно, — неожиданно согласился портье, записал и протянул шпаргалку Юле.
— Спасибо.
Теперь у Юли в руке были три выхода из той пучины одиночества, в которой она так вдруг оказалась. Понимаете… Юля была не против одиночества, когда, к примеру, идешь по Москве и можешь зайти в любое кафе… ну, или когда лежишь на пляже, прикрыв глаза, — но только ненадолго и по своей воле. Здесь же создалось такое впечатление, что варианты обрубали, как пальцы, — и их осталось три.
Юля попробовала представить себе — а если бы не было этих номеров? Скажем, потерять бумажку… Но это представление удалось блестяще — и стараться долго не пришлось. На Юлю навалилась такая безысходная тоска, что оставалось только напрячься и проснуться, как бывает во сне. Но проснуться от реальности еще никому не удавалось — не удалось и Юле. Она охнула и продолжила свой путь по лестнице, устланной ковром.
Вламываться к Ольге Капитоновне и Вадиму Егорычу было
бессмысленно, потому что Юля не очень представляла себе, о чем с ними говорить — именно по своей инициативе. Вот если бы они притащились в ее номер со своими заботами и теориями, было бы просто замечательно. А так — Юля даже не знала, с чего начать. Далее. Являться к Виктору и Вадиму Егорычу было
неприлично. То есть в итоге Вадим Егорыч отпадал, набрав два штрафных очка. Юля пошла было к Ольге Капитоновне, но отчего-то так живо представила себе страдания по Феденьке, что уткнулась в ту же
невыносимость, которая отшвырнула ее от собственного ложа, ветреного ландшафта и опустелого бара. Юля развернулась и пошла к Виктору, потому что, получается, больше ей некуда было идти.
Она постучалась, услышала какое-то одобрительное междометие — и вошла. Виктор Геннадьевич полулежал на убранной кровати, одетый в приличный тренировочный костюм, в очках и с какой-то старой книжкой, с неподдельным интересом глядя поверх очков на дверь. В этих очках, с этой книжкой, в этом костюме он выглядел старше своих лет и очень уютно. Он напомнил Юле ее родного отца, хотя отец ушел из семьи молодым, и по логике дела таким его Юля толком и не застала.
— Юля! — обрадовался Виктор, вскочил и засуетился. — Садитесь, пожалуйста. Вот как удачно.
— Шла мимо, — выпала из Юли умеренно подходящая к случаю всероссийская байда, — дай, думаю, зайду.
— И правильно! И замечательно. Сейчас заварим с вами чайку.
В своем логове мужчина как бы лишился той толики лощеной ядовитости, которая ему шла и облегчала общение с ним. Он вел себя примерно как деревенская бабушка, но очень искренне, и эта искренность импонировала Юле. Впрочем, импонировала — не то слово. Если честно, именно этой искренней радости (при виде ее) недоставало Юле последние десять минут… или последние несколько лет? Дочь — а роднее дочери у Юли, разумеется, не было никого — при виде матери испытывала более сложные эмоции, остальное же человечество воспринимало Юлю в лучшем случае с благожелательной вежливостью. Ну, была пара подруг, способных на бурные изъявления…
— О чем думаете? — спросил Виктор, прилаживая кипятильник.
— О подругах. А почему у вас кипятильник, а не чайник?
— Да не знаю даже. Там (Виктор небрежно мотнул головой в сторону соседнего пансионата) у меня чайник и даже кофе-машина. А тут как-то исторически кипятильник. Я с ним как-то свыкся. А что подруги?
Юле совсем не хотелось врать — или, извините за каламбур, юлить.
— Вы так обрадовались, что я волей-неволей стала вспоминать, кто же еще мне так радуется. Вот и вспомнила своих бестолковых подруг — правда, там элемент театральности.
Выложив это, Юля испугалась какого-нибудь плоского комплимента, типа
вам, голубушка, многие радуются, это вы наговариваете. Но Виктор, аккуратно между тем выключив кипятильник, перехватывая полотенцем железную кружку с кипятком, заваривая чай в двух чашках, ответил задумчиво:
— Я бы даже сказал, не театральности, а сериальности. Сериалы, с одной стороны, настолько бездарны, что недотягивают даже до жизнеподобия. А с другой стороны, отчего-то заразительны. Глядишь —
чмоки-чмоки, как в сериале. Поразительный эффект.
Виктор так точно и злобно передразнил заигравшихся девиц, что Юля засмеялась.
— А где вы это все наблюдаете?
— В городе, например. Поедешь по делам, зайдешь в кафе.
— А у вас тут машина?
— Есть одна казенная. Не моя, а общая, но так как у остальной верхушки свои, то эта, по сути, моя.
— С водителем?
— Ну, если час искать, а потом сорок минут унижаться, то и с водителем. Проще самому. Вы пейте. Не горячо?
Чай, как обычно бывает с чаем из кипятильника, сперва обжигал, но быстро остывал. Виктор, снуя по комнате, задержался около окна, потом вдруг его распахнул. Юля в ту же секунду так отчетливо представила себе вой — ветра, моря, веток, электричества, — что оцепенела. Но из окна донесся не вой, а многозначительная тишина, натянутая, дрожащая тишина, такая, что уж лучше бы вой. Виктор не спешил закрывать окно — да и с чего бы вдруг?
— Как пахнут магнолии, — сказал он, — подойдите.
Юля опасливо подошла, как подходит к парапету моста с целью сфотографироваться человек, боящийся высоты. Она, чуть не зажмурившись, высунула нос в окно. Да, был запах магнолий — и что-то еще — то ли кровь, то ли мазь Вишневского.
— Что-то еще, — сказала она Виктору, — аптечное, медицинское.
— Это йод, — ответил Виктор. Они стояли рядом — мужчина и женщина перед открытым окном, за которым была (страшная, отвратительная) природа. Виктор слегка нагнулся и поцеловал Юлю — по-джентльменски, антиманьячно, со всей деликатностью зрелого и уверенного в себе мужчины. Как Вадим Егорыч, играя в шахматы, великодушно предлагал после каждого своего хода сделать ход оппоненту, да только все варианты просчитывал заранее, так и Виктор предлагал теперь Юле, если она ничего не имела в виду, возмутиться и ретироваться, а если имела, то остаться и пройти до конца практически всему человеческому роду известный путь. (А, заметим в скобках, с чего бы ей было приходить в холостяцкий номер, ничего не имея в виду?) Юля же с невероятной живостью представила себе, что было бы, например, если бы из трех обитателей пансионата в своем номере оказался только Вадим Егорыч. Что — и он бы атаковал Юлю, выставив в авангард живот? Юля физически ощутила между собой и Виктором отдельно взятый живот Вадим Егорыча. Она отстранилась довольно внятно. Отстранился и Виктор, приняв свойственный мужским особям несколько отчужденный вид и ожидая от Юли если не объяснений, то, по крайней мере, слов.
— Извините, — начала она абсолютно наихудшим способом, — мы с вами не так поняли друг друга. То есть вы мне скорее нравитесь… чем нет, но я пришла совсем не за этим. Скорее — вот за чаем, хотя, конечно, и не за чаем тоже. Мне просто стало невыносимо одной, и меня почему—то до смерти пугает эта вся насупившаяся природа, того и гляди, цапнет. Я сейчас не готова fall in love, — Юля неожиданно для самой себя перешла на английский, но это ее мало удивило. Если бы она сейчас сменила один за другим 7-8 европейских языков, идиотизм ситуации вряд ли бы заметно возрос. — Хуже то, что я не готова оскорбиться напоказ и покинуть ваш номер. Давайте сядем и поговорим. Я понимаю, вы сейчас думаете, что связались с шизофреничкой, да еще на 24 дня. Что я могу сказать в свое оправдание?! Что в Москве я не была шизофреничкой, уж поверьте мне на слово. Витя… да не стойте же так.
Виктор дернулся, обнял Юлю — но не по-мужски, а как-то по-семейному, растворяя всю двусмысленность положения. Юля уткнулась ему в пижаму и расплакалась, как пятилетняя истеричка. Виктор, не выпуская ее из рук, ухитрился закрыть окно. Потом бережно усадил Юлю на кровать и сказал:
— Я скоро. Никуда не уходи. Если хочешь, посмотри телевизор.
С этими словами мужчина, не стесняясь своего тела в плавках, сменил домашнюю форму одежды на уличную и свалил. Юля, как ни боролась с обстоятельствами, все же осталась одна — впрочем, минут через десять внизу прошумел автомобиль, а еще через минуту в номере появился Виктор.
— Идем к тебе, — сказал он лаконично — и вот они уже переместились в номер Юли, собрали вещи — и вот уже ехали по умеренно горному умеренно серпантину. Куда? видимо, в аэропорт.
Это шло, как сон, минуя детали. Например — надо же оформить обходной лист, сдать номер. А что, если бы Юля брала книгу в местной библиотеке или безнадежно загубила полотенце? Наверное, Виктор собирался уладить формальности задним числом.
В аэропорту ее отпустило. И даже новость, что самолеты не летают ввиду неустойчивых погодных условий, не сильно расстроила Юлю. Они с Виктором попили кофе в местном буфете, встретили знакомого (Виктору, естественно) электромеханика. Это была не Москва, но и не пансионат. И Юлю посетила очень странная мысль:
что рай — это когда ты можешь свободно путешествовать из одного ада в другой.
Потом погода наладилась, самолеты поднялись в небо, а Юля с Виктором приехали назад, в пансионат, к ласковому морю, целебному воздуху, чудным магнолиям и вкусному ужину. Ее (позорного и неудачного) бегства никто не заметил. Виктор — как соучастник, если не вдохновитель мероприятия — не заложил. Ветви за окном лепетали и шелестели, и странно даже было вспомнить, что творилось в мире и на душе Юленьки всего-то каких-то два или три часа назад.
4
…колеса грохотали на стыках, вагон немного качался из стороны в сторону, всё, в общем, как надо, но только
раздельно: вот картинка, вот звук, вот Виктор терпеливо ждет,
что ей (видите ли) понадобится еще.
— Душно.
— Что?
— Душно, сил нет!
Виктор поискал, как раскрыть окно за занавесочкой в узком вагонном проходе, не нашел, метнулся в купе, там заскрежетало…
— Юля! Иди в купе.
Юля прошла и рухнула на нижнюю полку. В купе было душно — и, не смешиваясь с духотой, шла струя резкого холодного воздуха из окна. Юлю скрючило. Виктор сел рядом, погладил по голове. Юля постаралась уцепиться за него.
— Может, чаю?
— Не уходи.
Безумие последних трех-четырех часов вспоминалось ей пунктирно, плохо, как фильм, который не понравился. Если вкратце, ей стало
невыносимо — всё, кроме того, чтобы: уехать, немедленно, на поезде, с этим мужчиной. Как ни странно, это получилось. Но Юле не было хорошо. Ей было плохо — а иначе она осталась бы мертва.
— Ты бросил машину.
— Невелика беда. Кроме того, я позвонил — ее заберут.
— Куда ты едешь, Витя?
— Я еду с тобой, Юля.
— Потому что любишь меня?
— Да. Но не только. Потому что тебе иначе нельзя.
— Господи, так ты это почувствовал!
— Может быть, мне и удалось бы это почувствовать, но ты сказала это раз пятьдесят.
— Я невыносимая истеричка.
— Нет, наоборот, вокруг тебя невыносимо.
— Ты чувствуешь это тоже? Не врешь?
— Мне кажется, — ответил Виктор медленно, — что я чувствую это за тебя… как бы чувствую тобой: как отдельно душно, а отдельно сквозит.
— Ты ведь не бросишь меня?
— Нет.
И постепенно, не сразу, всё как-то срослось, взаимно пропиталось, как мясо и овощи в хорошем супе. Колыхнулась занавеска — и куда-то делась духота, а ветер из окна, наоборот, стал душистым и только прохладным. Поезд несся теперь скоро и ровно. Еще 20 часов — и Москва.
— Тебе понравится моя дочь.
— Не сомневаюсь.
— Нет, ты зря не сомневаешься. Она непростая и легко может не понравиться. Но тебе понравится. А что ты будешь делать в Москве?
— Давай об этом с утра.
— Давай.
Она задремала, не выпуская его руки. Потом проснулась среди ночи — всё было на месте: ветер из окна, стук колес, стенка, рука — и уснула опять.
На сей раз ей снилось что-то вполне человеческое — какие-то офисные хлопоты и заботы, столик московской кофейни, проект чего-то, и всё это было спокойно и просторно — рай, истинный рай, и можно было расплатиться и уйти, а можно — остаться, а Виктор в этом сне был как-то вынесен за скобки, но в каком-то неуловимом плане и он
был. Как пронизывающее, растворенное в воздухе чувство
неутраты, редкое в наших суровых широтах.
_________________________________________
Об авторе:
ЛЕОНИД КОСТЮКОВ
Родился в Москве, в актёрской семье. Окончил механико-математический факультет МГУ и Литературный институт. Преподавал в школе литературу и математику.
Публиковал статьи, эссе, стихи, прозу в журналах «Арион», «Вопросы литературы», «Дружба народов», «Иностранная литература», «Интерпоэзия», «НЛО», «Новый берег», «Новый мир» и др. Был куратором литературных вечеров в Ахматовском культурном центре, участвовал в качестве постоянного ведущего в работе Эссе-клуба.
Автор книг «Он приехал в наш город» (1998), «Великая страна» (2002), «Просьба освободить вагоны» (2004) и др.
скачать dle 12.1
