Редактор: Женя Декина
(рассказ)
По поминальным листкам, которые вешают на Балканах, – читуле, смртовнице, осмртнице, умрлице – можно узнать национальность. «У сербов и хорватов они с траурной каймой и крестом. У мусульман – зеленые с сурой из Корана. Голубой цвет чаще выбирают атеисты. Редко, но встречаются и коммунистические – красные со звездой. В Косово смртовница — красно-черная в цветах албанского флага, а если с крестом, значит албанец-католик», пишет Ирина Антанасиевич.
Так каменные кубы на японских кладбищах напоминали мне кубики Lego. Еще можно было бы раскрасить могильные плиты – у кого с каким цветом ассоциируется умерший, их жизнь, скорбь.
Мир кончится не криком, а чихом.
Шел дождь из маленьких детских сердец. Добро стало злом. Значит ли это, что можно верить только в зло?
Не выходи из комнаты комфорта.
Человек идет, руки в карманы. А там у него небо. И крошки звезд в подкладке. А никто и не знает. Человек кажется немного пьян.
Вдохновение? Плохо. Надо писать в отчаянии, что его уже никогда не будет.
Ночью дома улетают. Мы смотрим в окно на прожитые дни внизу. А утром, как после случайного секса, делаем вид, что ничего не было. Повседневность как лучшая вуаль таинственности. Оргазм на грани сна и пробужденья.
Старая одежда слетает с человека, как листья, пока он ждет свою зиму, с которой все равно разминется.
А ведь не только Россия «убивает своих сынов». Вот и Корея Ким Ки Дука. Скандал и суд о его домогательствах к актрисе. Подхваченный дважды – на такой модной феминистской теме и потому, что в Корее и так не шибко его любили. Пару лет он скитается, Казахстан, Россия, СНГ. И вот с короной оказывается в Латвии. Самостоятельный, он без ассистентов, всех. Не выходит на связь, а как схватились – не найти, закон о защите персональных данных укрыл его, как саваном. И поздно уже, умер. В Юрмале, «провинции у моря», в воспетом Бродским изгнании прочь от империи.
Да, патриотом и правым быть очень невыгодно – не позовут на конгресс, сборник на Западе не издадут об, Нобелевская не светит. Издают энтузиасты, собираются квартирниками вспомнить (Головин, переводчик алхимических и всех текстов, писатель, певец) – против конференций, ПСС от «НЛО» и прочего-прочего (Пригов выпью проорал). Но помнят по гамбургскому счету и их. И даже не горсточкой иногда (Головин), а больше (Мисима, Лимонов). Так и лучше. Нужно это понять, но – не принять.
Схема голливудских success story фильмов взлет – срыв – преодоление оного так же неизменна, как уваровская формула православие-самодержавие-народность.
Пандемия – тюремный срок бессрочный.
И ангел, западая на крыло-костыль, дыша ампутированным воздухом, но светясь светом, добротой и объятиями, говорит – Живи! В этом нет смысла, поэтому живи!
Мы совьем тебе косы из снега, сошьем белье из солнца, мы отдадим тебе тот поводок, на котором тебя водили.
А от фемок, как от семок, никуда не деться. Темы трех постов моих – и везде они. В связи со смертью ККД – он сволочь, а не гений (что обвинения в сексуальном насилии совпало с делом Вайнштейна и вообще стало трендом, не смущает). Премию Белого получил – они отказались. Интервью с Горичевой – городская сумасшедшая в Фейсбуке спрашивает, какую та траву курила, когда говорила то-то и то-то про кибер-феминизм. По всем адресам зайдут, всех на расстрел выведут. А когда одни останутся, кого грызть будут?
Скандал как двигатель литпроцесса. Не весь еще символический капитал экспроприировали.
«Навального пытались отравить еще раз, пока он лежал в коме». Неудачный фильм решили спасти, сделав сериалом.
«Земля» Елизарова – это все, эти дембельские байки, этот совок, эти пацаны, бати и мужики, это ж надоело еще в перестройку. Вроде умерли те, кто писал это тогда, так нет, читатель жив, молодой. И ему не скучно! Ностальгия по СССР? Нет же, иначе – по гопнику, оплевывающему семками подъезд. От Великого Хама еле живыми отбились, а пацана на раёне ждут с объятиями. Не понять.
Давно уже друзья старше меня. Но в этом году особенно, за 70 уже появились, Останин и Горичева, в 30 лет разница. Младше тоже появились, чуть ли не ученики (что еще неожиданное). Но с той стороны, куда идешь, больше все же – как приоткрытая дверь дома.
Борис Останин в письме –
змея кусает себя, прошу прощения, за яйцо - и она, и оно ко(с)мические
Я – уроборос
яйца нес.
Так обсудили встречу амфисбены с уроборосом.
Подписал фотографии реки в парке в Фейсбуке первым предложением «Поминок по Финнегану»:
riverrun, past Eve and Adam's, from swerve of shore to bend of bay, brings us by a commodius vicus of recirculation…
Мне в комменте – слова ради слов?
Нет. Красивые слова, с ритмом, почти поэзия в прозе.
Riverrun – в одно слово, то есть река длится, течет. Мимо Адама и Евы – извечно течет, из рая вытекает, и всюду втекает (и дотекает до обычных городов – они в конце предложения помянуты). Поэтому река и не именуется – как у Саши Соколова в «Школе для дураков» «река называлась» - ибо это вселенская, общая река, ей не положен конкретизующий артикль «the» (обязательный в английском для рек) и даже неопределенный артикль «а» не нужен, она больше этого from swerve of shore to bend of bay – ритм же, драйв, аллитерация. С маленькой буквы первое предложение – а самое последнее предложение книги без точки. Открытость текущей прозы – это даже сильнее, утвердительнее, чем последнее слово «Да» в конце «Улисса».
У сети ресторанов рамэн Jiro Ramen в Японии есть свой фан-клуб! Его члены должны посетить все 40 ресторанов, а самый первый считают своего рода священным местом. Фанаты называются дзирорианцами - ジロリアン.
Было разработано и специальное приложение – загрузив фотографию рамэна, можно с большой долей вероятности определить, где оно было сделано.
О японском ресторане в Лондоне читаю, главная реклама-фишка:
The restaurant is housed in the former Ralph Haeems Solicitors office, notorious for its colorful array of clients, including the Kray Twins, serial killer Dennis Nilsen, transvestite bank robber.
Да, клиентура всегда яркая была. Как жил в Лондоне в гостинице, которая в здании суда, где Уайльда и Джаггера судили (к теме империи как Джаггернаута).
Останин: заметил-таки прелестную опечатку в твоем спиче, в самой первой, в духе Шерлока Холмса, строке: «Уважаемые дамы и господи!» - и задумался, а м.б. лучше выправить не последнюю букву (господа), а первую (Господи), это, пожалуй, больше тебе соответствует, а?
В жизни люблю людей смиренных, по Ерофееву, а вот в богословах, по нему же, нужна оголтелость, махровость и одиозность. Как Паскаль кроет Монтеня, троллит магометан («Магомет сеял смертоубийство, Иисус Христос посылал на смерть Своих учеников. Магомет воспрещал людям читать. апостолы требовали от людей, чтобы они читали» - вот последнее вообще не простить никак!) и, хоть и с куда большим уважением, иудеев (те же христиане, но которые ведают только Ветхий завет), а? Его еще не запретили в соответствующих странах?
Lazarus dormit («Лазарь спит»)
– Лазарь уж дремлет.
Не смертит
И утром прикровенным
Потянется, вставая.
Я наследник умершего рода.
В Бога верю, а в загробную жизнь - нет. Слишком бы хорошо даже для Бога - встретиться с мертвыми.
Раньше ждал Нового года, теперь – когда он пройдет.
Как же жизнь извратит, что самый красивый праздник Новый год - одиночество, депрессия, ненавидеть эти формальные поздравления, лечь рано и мучиться бессонницей под фейерверки чужого веселья.
Уметь быть непопулярным.
Есть ли место уютнее, чем между этажей, за мусоропроводом? Есть ли что-то надёжнее изгнанничества?
Я не ящерица без хвоста. Я хвост без ящерицы.
И мы забьемся в наши снежные берлоги, включим свет, будем весело доживать.
Я знаю, чувствую, как умру. Последний удар, сдача сердца будет – как отпущенная тетива. Сдавленное горло, ощущение дыхания, тяжесть. Как у хлопушки, тянешь, тяжело, потом поддается и – залп. Так и тут. Свобода. Хочется. Как заснуть и наконец-то крепко спать.
В литературе к власти пришли молодые хунвейбины.
Как в «Идиоте»:
А я-то расселась молодежь послушать... Это низость, низость! Это хаос, безобразие, этого во сне не увидишь! Да неужто их много таких?..
Так это и хорошо так, по-вашему, поступать? Уважения достойно, естественно? Женский вопрос? Этот вот мальчишка (она указала на Колю), и тот уж намедни спорил, что это-то и значит «женский вопрос».
Сумасшедшие! Диким и бесчеловечным общество признают за то, что оно позорит обольщенную девушку. Да ведь коли бесчеловечным общество признаешь, стало быть, признаешь, что этой девушке от этого общества больно. А коли больно, так как же ты сам-то ее в газетах перед этим же обществом выводишь и требуешь, чтоб это ей было не больно? Сумасшедшие! Тщеславные! В бога не веруют, в Христа не веруют! Да ведь вас до того тщеславие и гордость проели, что кончится тем, что вы друг друга переедите, это я вам предсказываю.
Не Россия ли Настасья Филипповна? Хороша в душе, но взбалмошна, чистая, но грязная, хочет в прачки пойти зарабатывать, да кутить уезжает. И мечется между не Западом, но цивилизацией, культурой, благом Мышкина и картами в мрачной берлоге с пауками Рогожина. Да и сам роман из истории об «положительно-прекрасном человеке» в «водевиль» о «капитально скандальном происшествии» скатывается – приехал, не в ту влюбился, свихнулся, полным идиотом увезли обратно.
Накануне прошлого дня рождения прививался перед Африкой от желтой лихорадки. На этот от ковида. Ума не приложу, от чего на следующий год.
Танзанийское танго.
«Чанцева нет», сказала Славникова на семинарах «Дебюта», имея в виду, что нет личного начала в моих рецензиях. Потом Стениловская и другие шутили – «несуществующий Чанцев». Потом появилось, конечно. А теперь не то что убираю, но мечтаю исчезнуть, замолчать: не писать, только наблюдать в Фейсбуке, не постить. Не писать. Ты круче, когда молчишь же. Да и на вечеринках мое идеальное место – в углу, слушая, наблюдая. Выйти покурить, пройтись в саду, не вернуться. Вот, вспомнил сейчас еще один мем – «уходит по-английски». Это во время вечеринок на первом курсе – а он был одной вечеринкой, радость от поступления и праздник – шли пить или после большой компанией, я отставал, уезжал (но там другое – не заметят, кто я такой, да и вообще).
Сам рвался, наконец-то осветили рампой – а мне глаза режет, слезятся, хочу обратно в тень.
И интонации Розанова сейчас, бабьи-кликушечные-эксгибиционистские его. Нет, уважаю, но не из любимых. И я же – за Булгакова и Набокова, вежливых, холодных, отстраненных.
А хвалюсь я рецензиями, откликами о себе не только из-за честолюбия, нет. От удивления скорее. Ведь я вечный самозванец-разночинец – в 67-й гимназии среди детей известных филологов, в ИСАА среди детей японистов (не ребенок ни тех, ни других). Да, self-made со всеми комплексами и гордынями. Опосредованный и остраненный – псевдонимом, успехом (внешним) и вечным провалом (внутри). Много чем еще. Поэтому самопохвальба моя – как гордость за искусственного сына, который ты сам и не сам. Креатура. Что-то странное. Чанцев.
Которого, вдруг понял несколько лет назад, знают. Понял – читают: каждый буквально текст потом процитируют, припомнят, обругают (то есть вернут тебе, даже если забыл, такой пропажей в бюро нежданных находок). Самое странное уже почти давно – все на ты из великих, в той лиге, на которую я, приходя на первые литературные вечера, смотрел восхищенно «Это ДД! Это ЛГ!», страдал, что сам – никто. И у меня даже ученики не ученики, но мальчики-поклонники, последователи. Которые, конечно, не понимают, что я – сам такой мальчик. Только восхищаться ему-то неким, он сам никто один.
Настоящая фантастика у нас в толстых журналах – там всегда «мы уже летние номера готовим… через полгода… в январском на следующий год». Машина времени. И вера, что будущее состоится по плану.
С литераторами как с женщинами.
Симфония криков, дом бессонницы, ночь утра.
Локдаун воспринимаю как тюрьму Лимонова – время читать, писать, работать, пахать. Но не получается. Депры тюрьма верней.
Уличный фонарь осыпается дождем.
Только в музыке различие между материей и формой отсутствует (Уолтер Патер).
Еще письмо от Саши Соколова передали. То не процитировал, это процитирую:
Передайте, пожалуйста Чанцеву мое поздравление с нашей славной и престижнейшей премией, он ее несомненно заслужил: мало кто написал так много и так интересно Пользуюсь случаем поблагодарить его за давнюю статью Слово с Берега Одинокого Козодоя, которую я прежде не читал, а теперь, читая, порадовался искусному письму
Что касается, интервью, то позволю себе уклониться
Надеюсь, коллега не осерчает
Не осерчает. Ибо нельзя разговаривать с памятниками. Статуя Командора сама окликнет если только.
Только я знаю и помню о моей умершей семье. Единственный в мире специалист.
У либералов, когда они узнают, что я нет, большое удивление. Как же, патриоты – это темное, деревенское, ужас. А тут я, весь международный, языки, стильный (как сами же и говорили), читаю больше их и вообще. Невозможно. Разрыв шаблона. Так вот и Россия – разрыв. А куда пойдет, никто не знает.
Только то, что в боль-разрыв пойдет. «Но что такое боль? Она разрывает. Она и есть разрыв. Но не разрывает в клочья. Да, боль разнимает, разделяет, но так, что при этом притягивает все к себе, объединяет в себе. Такой разрыв – объединяющее разделение, та стягивающая сила, которая, подобно вспарывающему ножу, отмечает и смыкает то, что в разъ-единенном виде не соприкасается. Боль смыкает в разрыве, разделяет и объединяет. Боль – это стык разрыва. <…> Боль – это самое раз-личие» (Хайдеггер, «На пути к языку»).
Поэзия – это опасность. Посредине обычной речи это крик, SOS.
Мерную икону заказывают для новорожденного и дарят ему на именины. Такая икона должна быть размером с новорожденного, потому и называется мерной или ростовой. Но ведь они быстро растут? Надстраивать ее – из бантиков, игрушек, кубиков Лего, с которыми играет ребенок, потом линеек, кусочков пенала. И они будут расти вместе. Пока икона не станет ростом с человека. Когда же старик сгорбится, утратит рост, от нее тоже можно понемногу отнимать отпадающие вещи жизненные. Чтобы она стала в рост, заподлицо его могильной плитой. На таком ярком кладбище.
Гостиница «Хаос» на цвет как медвежье нутро («Нефть звенит ключами» Николая Васильева).
Сперма это лунный мёд.
…И в дверях говорят позвони мне на мой могильный («Грубей и небесней» Алексея Сомова).
Разговоры о политике - как тату, не факт, что лет через десять будешь доволен ими.
Вскрик мужчины от кошмара как стон женщины от любви.
Снег – это как пение одного голоса («Школьные сочинения Фрица Кохера» Вальзера).
То узнала, что папа есть в «Википедии». «Мама, мама, папа в “Красной книге”!»
У Радищева вычитал, что женщины на Руси чернили зубы. Про японок знал, тут – и раньше не заметил. К моей теме точек пересечения между нашими странами.
У депрессии есть и плюсы. Тебе все глубоко пофиг. Не понравился рассказ? На самолет опоздаю? Да ок, мелочь какая, будто это что-то меняет, даже смешно!
Трогательно, что против запрета мата в соцсетях больше всего вопят литераторы, которые должны вроде бы владеть различными выразительными средствами.
После премии. Друг не выдержал, приятель, мелкие наезды. Фактических плюсов – ноль.
Мама забыла с днем рождения поздравить. Стоило отключить дату в фб, никто. Везу ее на вакцинацию. Это и есть мое будущее – прощай поездки, здравствуй, больницы. Вечная весна в одинокой камере, а также лето, осень, зима и снова весна.
Сосулька греется на фонаре. Облизывает луч света. Стекают, кончаются вместе, навсегда.
Люди в той степи сидели корнями в землю, а огни костров плавали между ними в воздухе.
Последние, самые последние времена настают. Мог ли я даже в самом страшном кошмаре представить, что буду читать Явлинского, Богомолова, Слепакова и почти соглашаться с ними?
И совсем уж с постправдой, просто ложью и пропагандой и тоталитаризмом мышление у либералов такое (кто не согласен, уберитесь из друзей! / в моем издательстве с другим мнением авторов ни одного нет / скажите, что думаете о фильме о дворце – это уж просто, прочесть краткий курс ВКП(б) и произнести клятву верного ленинца), что даже из их лагеря голоса разума прорезываться начали. К их травме и шквальному огню блогово-смишному-не-мимишному.
Долька дольче вита.
Вместо человека куклу хоронили
А его тайком воскресили
По полю пустили
По попе хлопнули
Путы его и лопнули
Сами дворники
Знают все ходы
А мы у них как собаки
Ходим, на небо не смотрим
А там плавают гробы
Как твои змеи
И болтаются ленточки-поводки.
Эфирные медведи.
HIP (Historically informed performance, аутентичное исполнение классики) – hop.
- Тебе за твои тексты ничего не платят!
- Мне платят символическим капиталом!
Мы становимся нашими персонажами. Они приобретают власть над нами, как те варвары, что со временем сами превращаются в элиту, anemic royalty.
Лолита – LOL-IT-a, искусственный смехотворный (сквозь слезы) конструкт (из похоти и безнадежности, залогов хайпа).
Сифилитики изображались на средневековых иконах как аллегория меланхолии, как падшие грешники, даже как пародия на Христа или мучеников, на которых пал грех Господень. Но у них была надежда на выздоровление в образе Божьей матери с младенцем. «Медиагенеалогия заражения: сифилис – СПИД – ковид» Ирины Градинари и Игоря Чубарова.
Сифилитичный Христос, невинные dra(u)g queens. Они воскресают Непорочной Девой. Как невидимо зародились в них болезнь, так же тайно появляется в их утробе чадо. Вне их воли, по логике волшебства, по дуновению духа. Лишенные болезни, похоти, порока, пола, поднимаются они с одра земельного. О чем они скучают больше всего? Сброшенные ангелом тела тянутся друг к другу пальцами из праха сквозь сквозняки снов.
Рассказали о бане за фотографию Юнгера в военной форме на месяц позавчера в день его смерти! Культура отмены всего.
Вторая вакцинация накрыла жестко. Температура, болело даже то, что болеть не могло, от головы до самых пяток. Но самое интересное было ночью. Такой психоделии не было никогда – сны сменялись каждые пять минут, в эстетике клипа буквально, просмотрел фильмов 40. Красный и синий пузырьки «Спутника» - красная и синяя таблетки из «Матрицы»?
Не горбься, сутолока!
Люди шелестят, как листья.
С завидной регулярности мои посты оценивают не так, как видел их я сам. Пишешь прикол – начинают искренне сочувствие и т. п. Среда бложная располагает? Спрямляет, примитивизирует реакции. Как те же 7 смайликов-реакций.
Человечество поднимется еще на одно поколение выше, могилы же опустятся ниже – на два миллиарда тел. Ханс Хенни Янн, великий.
Там ничего не светит. Просто засветиться.
В тишине сгустить в себе слова.
Заживем, как при постмодернизме.
Манифестофель. Антиманифестофель.
Облепиховый ветер.
Я – тихий русский.
Раньше, в советское время, не печатали, сейчас – не читают.
От экранизаций и бюджетов-презентаций рекламы до постов с картинками, отметками, с просьбами прочесть.
И тут уже туннель без света, все сужается.
Теперь из гробов потечет детский смех; наступит победоносно сильный ветер для утомления смерти…
«Так говорил Заратустра».
Зла нет ни в человеке, ни в мире. Оно возникает во время их соприкосновения. Искра, что выбивает Прометеев камень. На горе, где скрижали из силикона.
Синие купола сливаются с небом, белая колокольня размыта облаками. Херувимы-папарацци. Бог в тени, накинул покров на себя и камеру. Мы – маленькие изображения в ящике этого старого фотоаппарата на треноге. Иногда догадываемся, что мир – вокруг.
Несколько лет назад удивлялся:
Видя в парке у офиса пожилую женщину и ее 45-примерно-летнего сына. Они каждый день приходят на одну и ту же скамейку, курят и читают, совершенно молча, часа два, потом уходят. Он тоже не работает? Они так близки? Но почему тогда не обмолвятся и словом? В парке растут истории людей, они вплетаются в меня, как деревья в ветер.
И вот жизнь дала ответ. Гуляю с мамой, ибо из-за ее болезни у нее нарушен вестибулярный аппарат, ей стыдно, но не может одна ходить, боится упасть, как уже один раз упала и сломала руку. Жизнь ответила четко, до мелочей, и довольно быстро – через несколько лет всего (обычно ответы дольше ждешь). Даже гуляем, как и та пара, в рабочее время (удаленка). И мне 43.
А его мама ходит лучше.
У Валентина Аленя:
А мне жаль стариков хоть и слеза их
дешевле во 100 крат слезы ребёнка
я может сам рожал бы стариков
если б мог рожать.
Андрей Попов:
«Свой философский роман в письмах «Николай Переслегин», изданный в 1929 году в Париже, Степун писал в маленькой тесной комнате, в условиях, совсем не располагавших к творчеству. Наталья, понимая, как много значат для писательского труда уединение и тишина, надолго уходила из дома и бродила по улицам или же забиралась в шкаф и часами сидела там в неподвижном безмолвии, стараясь ничем не потревожить напряженно и сосредоточенно работающего мужа…»
Жена Ландау сидела в шкафу, пока он был в комнате со своими любовницами, гражданская жена Чорана всегда была в другой комнате, когда к нему приходили гости.
Пока другие практикуют высокое искусство соблазна, я оттачиваю высшее – перевода влюбившихся в друзей.
Экспаты-таксисты слушают в машинах русскую попсу. А мы слушаем их исполнителей – Моргерштерна, Аигел, Манижу. Так в третий раз мешаются наши крови в плавильном котле – после ига и советской практики перераспределений (народов и специалистов). И впервые, кажется, смешиваются не только политики-экономики, но и культура.
Март. Дворники, стуча, как дятлы, скалывают лед. Москва торопит весну.
Радость – это когда мама смогла выйти на улицу и пройти больше километра. А на следующий день не смогла. И через день. И это уже жизнь.
«Если ты можешь объяснить ребенку, чем занимаешься, значит, ты сам не понимаешь». Я и взрослому не могу. Ибо сам не понимаю. Ибо – сложно, сложно все…
Для либералов я слишком патриотичен. Для патриотов слишком западный. А все потому, что свято место третьей силы у нас пустота.
Живя с больным, болеешь дважды.
«Я убежден, что величие живописи сродни величию детства». Великий просветленный Бальтюс. Друживший – с Арто и Боно!
Приносят в животе – уносят в мешке. Людям без всего пустенько.
Собачку соседей-айтишников зовут Пиксель.
Я хотел бы равнодушия. Тогда бы никто не обижал, не завидовал, просто не трогал других. Касания как удары.
Самым крутым путешествием было бы перенесение в прежнего себя. И в смерть, что не страшнее жизни.
Читаю «Встречи. Дневники 2004-2009» Горичевой. Потрясающе. Гораздо сильнее, чем ее последние книги о животных. Тот случай, когда соглашаешься почти со всем. И видишь всю ее (и даже ее неправославную гордыню – много о себе, свое фото на обложку, фиксацию своих фраз). Впрочем, она и не скрывает (любовь к выпить). Впрочем, понял и по переписке. Но какой ум, знания, судьба, суждения, все. Какая работа над собой. Как – в 60 лет смотреть новинки, ходить на вечера, писать петиции – над собой. Как у того же Лимонова – отсматривать новинки в кино, откликаться обо всех новостях. И в двух строчках сформулировать, но не осудить чужих в общем-то Уэльбека и того же Лимонова! У меня вот сил написать эти 6 строчек не сразу нашлось. Могу ей мэйл написать – тоже сил нет. Мог бы – это же круче тысячи новинок – о книге. Или хотя бы пост из – нет сил, нет.
Хотя понятно: свободным и лучшим философам – лучше всего в свободных формах.
Вроде бы взрослый, пора привыкнуть, а не перестаю удивляться, как сейчас это легко. Раз – и тебя вычеркнули, забыли. Не те политические взгляды – все, пошел на. Не ту подводку к посту – туда же, расфрэнд. Не то что-то в споре сказал – обида, обида. Что дружили много лет, через что-то прошли, делали друг ради друга что-то – не, не важно, не нужно. Не нужно и забыто это в миг, обидка – вот она на годы. В гроб некому будет класть, зато ляжем – с честолюбиями в обнимку.
На следующий день собрался силами и написал Горичевой. Она:
Саша! Мне дорого и даже неожиданно, что Вы оценили (и прочли с таким пониманием) мою незамысловатую, искреннюю и простую книжку. Ваша интеллектуальная жизнь не менее интенсивна, Вы рискуете (во многой мудрости - много печали) больше, чем я. И остаетесь верны тайне, сакральному, ужасному. Как жаль, что до сих пор не могу прикоснуться к Вашей книге. Но по коротким комментариям и замечаниям узнаю ВАс - это радость! т.
Диме Данилову
«Куда девать руки
На собеседовании».
Да ладно – куда девать тело
На собеседовании,
И при сомнениях,
А также при решении невыполнимых жизненных задач
И всех прочих случаях.
Куда вообще девается душа,
Когда отправляется в тур
Без ЧП, но и без возврата.
Может, она там непоправимо истончилась
И соответственно износилась
При решении тех самых задач.
И самолет не чует ее, взлетая.
И ангелы не могут взвесить
На своих самых точных весах.
Сдуют, как пылинку.
Которой она всегда и была.
Читаю «Капитал» Маркса.
Понятно, почему так «сыграл» - крайне доходчиво мощная критика капитализма, эксплуатации, Англии, Ост-Индской компании и еще раз капиталистов.
Читается очень быстро. Дело, возможно, не только в простоте, но и – ностальгическом флере на всей этой риторике, что с молоком школьных учебников в кровь вошла?
Читал под Юга Дюфура, Филиппа Юреля и Вольфгана Рима. У спектралистов какое-то совершенно минимальное количество просмотров на Ютьюбе…
Интеллектуальный пельмень.
Разбитое сердце выдают по кускам.
Окна на ночном доме как догорающие пластинки на полене.
Умер. И обиду унес с собой? А дружбу? Частичку меня? Мы тоже разлетаемся прахом ветрам миров еще до смерти.
Смерть человека в нашем цифровом мире. Ходишь и ждешь, вдруг – не правда ведь, вдруг онлайн мелькнет, «пользователь был в сети» или лайк у кого-нибудь хотя бы.
В Древней Греции парадоксами назывались виртуозные инструментальные исполнители мелодий.
С людьми – как с мебелью во время генеральной уборки. Вечно на них натыкаешься, сталкиваешься с ними. Они убирают тебя.
Кончают с собой не равнодушные к себе, наоборот, те, кто любил себя больше всего.
Бибихин цитирует Витгенштейна:
Ну ничего не поделаешь, стало быть, пришла старость [ему уже пятьдесят девять], да, наверное, и с самого начала мой талант был невелик: если жизнь рушится в пропасть, то туда тебе и дорога. Некоторые яблоки так никогда и не созревают: сначала они твёрдые и кислые, а потом сразу становятся мягкими и дряблыми. Мой философский талант сейчас кончается, это большое несчастье, но это так [то есть тот маленький, который был].
Очень сыграл – обвал лайков, комменты с благодарностью от самых неожиданных – рассказ о бабушке. Так и после жизни добро мне дают.
«Синий город» Шефшауэн напоминает песню «Your Blue Room» Passengers, а завтра Фес, где U2 снимали «Misterious Ways» и «Magnificent».
Воскресным вечером в Марокко город гуляет и поет, вся группа во главе со 70-летними гуляет и поднимается на гору – сидеть одному в номере это особое ваби-саби. А на террасе на бледно-яичном закате – круто! Мое веселье – невовлеченное веселье. Как сказал, когда я один замки в песочнице лепил, сосед Владимир Иванович на даче, что единоличник я (мама и бабушка обиделись), так и есть. В 19-54 под стерео муэдзинов ложусь. Я индивидуалист. А они даже молитву вместе. Поэтому множатся, а я вымираю.
Рассвет нам опаляет спины, выжигает контур тени.
Горы Атлас, на которых опоры ЛЭП – как палочки! Даже не горная болезнь, а игристая легкость в голове. В горах по одному, по десятку домов. Где вода была, там и осели. Вот и телевик пригодился! Дети торгуют пакетиками тмина. Куда-то идет старик в бурнусе, женщины с детьми, сгорбленная старушка. Запах дыма, как на даче. Горы я люблю больше океана или меньше? Как брата и сестру.
Гладя горячую шерстку
Песочные часы в Сахаре
Тают, как сахар.
В неизобильном интернетом Марокко Фуэд купил карточку, раздал. Есть интернет – писать некому. Я просто хотел семью и друзей, друзей, компанию. Почему мне нельзя это? Мне ничего другого ведь и не надо! А все другое есть. А этого нет.
Смерча два – маленькие юлы, будто вдогонку друг за другом бегают.
Люди уходят – в смерть или жизнь – и отрезают от тебя куски мяса. Так к могиле скелетом и придешь.
Бедные могут стать богатыми, а богатые нет.
Ребенок лет трех на весь самолетный салон капризно пищит старушечьим голосом скрипящей двери. Рядом с ребенком еще взрослый совсем мужик играет на телефоне в какую-то игрушку, которая звенит и разражается фанфарами – почему запахи люди признали вроде оскорбительными для окружающих, а звуком терроризируют невозбранно?
Демосфен набрал в рот вагинальных шариков и замолчал.
Лимонов стариком отсидел, не прося и не жалуясь. Навального заломало без твиттера, пиара и его миссии – и тут же хайповать. Голодовки, впрочем, ожидаемо долго не выдержал. «Срочно! Навальный поел», пишут его сторонники. Про и покакал в следующем твите.
Уезжая осенью, забыл вынуть из часов на даче батарейку. Они всю зиму измеряли время одни, никому. Это хорошая метафора времени и жизни незачем.
Мое имя стоило бы обводить квадратной рамкой. Остатки мыслей, остатки тела, красоты, остатки остатков.
Речная бабочка сложила крылья мостов.
Прожилки молний в малахитовых весенних ливнях.
Подмигивающие в ночи самолеты намекают на причину без странствия и любовь без наркоза.
Птица отряхивается дождем и радугой. Ветром перьев. Небо на фоне птицы.
Закат розовым языком вылизывает испод неба, неприличные оттенки вспыхивают и угасают.
Звезда, дай прикурить!
На даче в апреле на подснежниках утром снег. Рифмуясь с их цветом, да и названием. «Зеленая еще трава, припорошенная снегом, похожа на человека, особенно на женщину или ребенка, пригнувшегося, защищаясь от удара» (Зоя Ненлюмкина).
А может, Земля – лишь кладбище для бездомных инопланетян, а мы – паразиты-бактерии, присосавшиеся к черным токам из их разлагающихся трупов? Ведь коли время пахнет нефтью, то смерть ею просто воняет.
В говне и жалости, в милости и усомнении.
Ангельские крылья пролезут в замочную скважину.
_________________________________________
Об авторе:
АЛЕКСАНДР ЧАНЦЕВ Прозаик. Литературовед-японист, критик, эссеист-культуролог. Родился в Москве в 1978 году. Закончил Институт стран Азии и Африки МГУ. Кандидат филологических наук, специалист по эстетике Юкио Мисимы. Лауреат Международного литературного Волошинского конкурса в номинации “критика” (2008), премии журнала “Новый мир” “за литературно-критические публикации 2007-2011 годов” (2011), конкурса эссе журнала «Новый мир», приуроченного к 125-летию Михаила Булгакова (2016), финалист Всероссийской литературно-критической премии «Неистовый Виссарион» (2019, 2020), диплом финалиста и специальный диплом «За новизну и метафорическую емкость прозы» Международной премии имени Фазиля Искандера (2019), лауреат премии Андрея Белого в номинации «Литературные проекты и критика» (2020) и др.
скачать dle 12.1
