Редактор: Юрий Серебрянский
(рассказы)
ТЕЛЕГАМы со Стэном сидели в моей комнате и ели макароны с кетчупом. Стэн футбольный фанат, хулиган, с недавних пор скинхед. С тех самых, как пошел учиться в Корабелку. Там, говорил он, все скинхэды. Недавно продал мне бомбер. Это такая куртка, черная снаружи, оранжевая внутри. Еще такую куртку называют «пилот», но в среде футбольных хулиганов только бомбер.
– Послушай, — Стэн дал мне кассету. — Это Долфин.
– Дельфин? — спросил я, разглядывая кассету. — «Не в фокусе»? Что за хрень вообще?!
– Это рэп, — друг заржал, увидев мое удивление. — Нет, это нормальный рэп. Правильный. Не нигерский, короче.
– Как-нибудь потом, — я швырнул кассету в ящик. — Слушай, а «Зенит» когда играет? Ближайший матч.
– Так завтра же. У «Факела» в гостях.
– А поехали, — сказал я буднично, словно просил прикурить.
Стэн поперхнулся макаронами.
– В Воронеж? — он смотрел на меня как на идиота. — Это надо прямо сейчас выезжать.
– Так и поехали, — твердо повторил я.
– А поехали! — Стэн подскочил. — Чего бы и не поехать, в натуре?
Нас перло от того, как принимается решение: легко, непринужденно, без раздумий. Нас ждали приключения.
Закрывая дверь, моя мать спросила:
– Куда вы?
– Скоро вернусь, — бросил я. На столе остались две тарелки с недоеденными макаронами.
А мы рванули на Московский вокзал. У меня уже был пробит один выезд, у Стэна четыре. Я ездил в Раму — подмосковное Раменское. На выезд
а собирались разные люди: и богатые, в сравнении с нами, голодранцами, менеджеры, и кузьмичи, любители футбола в чистом виде, некоторые даже с семьями, и всякие любители красочного и организованного суппорта: баннеры, флажки и все такое. Но Стэн ездил с хулсами, самыми отмороженными фанатами: эти больше всего любили выпить и подраться, часто даже не попадая на стадион.
Потому ездил с ними и я, ведь я был другом Стэна. От первого выезда осталась масса впечатлений: как шифровались, пряча розетки(1) «Зенита» в джинсы и гуляли по Москве, как пытались раскачать вагон метро в районе «Выхино», как познакомились c питерскими девчонками с Приморской, когда они справляли нужду в тамбуре электрички, а мы вышли туда покурить, как пили с ними местный сэм(2) в Окуловке между Москвой и Питером, закусывая сырой рыбой, как поймали «мясного»(3) в Коломне, накинулись на него и отобрали шарф, а потом разрезали, и каждый забрал кусочек на память. Я носил свой словно трофей, хвастался в школе. На стадионе провоцировали «мусоров», орали кричалки про них, кидались креслами.
В общем, было что вспомнить.
– Ты вел себя как настоящий фанат, — сказал мне Стэн, прощаясь после того выезда. И вот — мы уже ехали на новый.
Из дома я взял лишь рюкзак, не глядя: за пару часов до встречи со Стэном вернулся с этим рюкзаком из школы, где заходил к литераторше. Я учился в десятом классе, и она возлагала на меня большие надежды: что представлю школу на городской олимпиаде по литературе. По дороге на вокзал я силился вспомнить, когда она там должна быть, эта олимпиада? По всему выходило, что завтра. «А с выезда вернусь послезавтра вечером, самое раннее, — думал я. — Да и едрись она конем, олимпиада».
Посчитали деньги. У Стэна оказалось рублей двести, у меня сто тридцать. Друг купил билет до Воронежа, на мои предполагались хавка и бухло. На обратный путь денег не оставалось вовсе, но были «собаки»(4), как-нибудь до Москвы доберемся, думали мы, ну а там уж сам бог велел как-нибудь и до Питера. Чтобы платить за вход на стадион, об этом вообще не думали. Настоящий фанат за стадион не платит.
На вокзале я увидел корефанов Стэна. Кого-то уже помнил, как, например, Сяву. Ему было лет под 27, человек-легенда, полжизни на выездах. Кого-то видел впервые, как развеселого бритого коротышку Баника. Было полно и другого народу; многих сейчас не вспомню, уверен, и они меня тоже — так что все нормально, без обид.
— Гашиш, — представился я.
Парни заняли полвагона. У кого-то, как у Стэна, был на руках билет, кто-то, как я, вошел провожающим. Задача провожающих была одна вписаться в гроб, то есть лечь в отсек для багажа под нижней полкой и затаиться там до проверки билетов. Затем можно было вылезать и веселиться.
Вписка в «гроб» только звучит романтично, да и то не для любого романтика. На деле это испытание не из легких. Ты лежишь, скрючившись в три погибели, в грязном темном замкнутом пространстве, а над тобой сидят три здоровых жопы. Через минуту все конечности начинают болеть, уткнувшись в стенки неуютного гроба, а тебе еще кажется, что стенки сжимаются, сдавливают тебя, еще через пару минут боль становится нестерпимой, и ты готов сделать все, лишь бы вырваться из чертова гроба. А над тобой — смех, мат, песни. Первые тосты.
Я начал подпрыгивать в гробу минут через пять. Орал: выпустите, суки, и даже приподнимал полку, но парни лишь подпрыгивали, утрамбовывая ее, и посылали меня куда подальше. «Вот Банику хорошо — он в гробу всю дорогу проехать может», — говорили они потом. Баник был ростом метр с кепкой, хотя кепки не носил. Мне не позволяла комплекция: рост, широкая задница. В общем, «гроб» стал настоящей пыткой. Когда, наконец, из чудесного далека прозвучало «Готовьте ваши билеты», мне казалось, что я готов умереть.
Но вскоре я вылез и принялся бухать вместе со всеми. Алкоголь лился рекой. Пили водку, купленную у бабок на Московском вокзале за двадцать рублей, разведенный спирт. Закусывали черным хлебом, или просто закуривали. Настало время зарядить первые кричалки:
–
Девочка, которая дает? Нет!Девочка, которая берет? Нет!Девочка, которая родит? Нет!«Зенит», который победит! Да-а-а-а!!!Фанатская часть вагона ревела, распугивая случайных соседей, тихих пассажиров. Следующим номером — песня НЭПа:
— Я бросаю работу, бросаю семью, Едем на выезд, подложим свинью!Вагон качался, плясал вокруг, мир переворачивался. Помню, ложился снова в гроб уже на спор, без необходимости. Стоя в туалете, открывал окно и, увидев переезд со шлагбаумом, резко направлял туда струю.
– Зенит — чемпион! — орал я. — Зенииииииит!!!
К моменту приезда в Воронеж я мало что помнил. Нас оцепили бойцы ОМОН, и мы долго ждали в автобусах.
– То ли еще, — говорил Стэн, — вот фанатов «Динамо» на вокзале заставили гуськом ходить — на корточках, руки за голову, друг за другом. И так целый час по залу ожидания. А встанешь — бьют дубинами!
Город я видел только из окна автобуса, и все, что запомнил — трамвай, старый-престарый, каких в Питере не было отродясь. Сегодня в Воронеже нет трамваев.
– Телега старая, колеса стерлися, — кричали нам подходе к стадиону фанаты, которые приехали раньше.
– А вы не ждали нас, а мы приперлися! — подхватывали мы.
Братались, выпивали снова.
– Телега старая, колеса гнутые, — орал кто-то еще.
– А нам все пох*ю, мы **анутые! — завершали кричалку уже все.
Мы шли по городскому парку, и я долго пытался понять, в какой стороне стадион. Совсем недавно я был панком, на Дворцовой с друзьями мы плевали друг на другу на головы и писали слово Х** маркером на спинах. А теперь я шел с хулсами по городу Воронежу, и встреться нам какой панк по дороге, ему было бы несдобровать.
У стадиона начался шмон. Нужно было пройти кордон ментов — последнее препятствие на пути к сектору. Но я был настолько пьян, что вполне рисковал оказаться не только за пределами арены, но и вообще в обезьяннике без документов и копейки денег.
Толпа дышала, шевелилась, двигалась как живое существо и вытолкнула меня прямо на кордон. Я только успел ахнуть и замер: «Не просекли бы! Не просекли бы!»
Передо мной стоял мент — широкоплечий, крупный, усатый, лет за сорок. Он был похож на моего батю, только старше, и выглядел очень уставшим. А рядом с ним крутилась молодая борзота в погонах, местные гопники, надевшие форму из-за отсутствия других перспектив.
– Снимаем ремень, расшнуровываем, — все это я делал предельно сосредоточенно, сконцентрировав усилия, мобилизовав все внутренние резервы, только бы не упасть. «Мы приехали, чтобы победить, — бодрилась толпа, напевая на мелодию “Yellow Submarine” — чтобы победить, чтобы победить!!!»
– Открываем рюкзак, показываем, — услышал я. Послушно снял рюкзак, протянул усатому. И тут кое-что понял. Что-то такое, от чего по-настоящему стало страшно.
Там, в рюкзаке было нечто тайное. Что, я забыл в беспечности своей, оставить дома, выложить. Там был другой я. Тот я, который никогда бы здесь не оказался. Внезапный страх заставил меня все вспомнить.
Вспомнить, как вместо подготовки к олимпиаде приперся к литераторше показать ей свои стихи. Пьяный. Выпив все той же водки, с вокзала. С утра. Она была в шоке. Мне было плевать на олимпиаду, а ей на мои стихи. Я не помню ни строчки из тех стихов, и слава богу, гори они огнем и синим пламенем! Хотя нет, помню:
Как много ужаса в отчаянной мольбе.С ума схожу рядом с тобой — о, Боже! —И наш огромный мир не так уж сложен,Когда в сравненьи с ним моя любовь к тебе.Я принес ей три сборника. Три блокнота, исписанных от и до. По сто с чем-то страниц в каждом. Иллюстрированные картинками: вырезанными из журналов, плохо нарисованными. Три чертовых сборника п**достраданий!
И теперь все они лежали здесь. В рюкзаке, который я протягивал воронежскому «мусору».
Мне было плохо, меня бросила первая любовь, смысл жизни искать было сложно. Выезд
а? Одна из таких попыток найти его, новый смысл.
Но, боже, что теперь могло случиться, если бы мент увидел блокноты! А он ведь их увидел, не увидеть их невозможно, ведь он же шмонал рюкзак! Одного его слова было достаточно — «Глянь-ка!» — своей борзоте в погонах или моим хулиганам в берцах и бомбер
ах. От меня бы отвернулись, на меня бы перестали смотреть как на равного. Мне не оправдаться было бы перед людьми за строчки:
«Меня уже не помнишь ты,И я уже — едва-едваТвои прекрасные черты.И лишь словаИграют в памяти моей…»,не отмыться, никогда.
Я стоял, совершенно протрезвевший, словно меня окатили из шланга ледяной водой (на стадионе в Питере случалось и такое), и понимал, что это конец. Моя судьба оказалась в руках этого усталого усатого человека, оставалось только ждать, как он распорядится ею.
Мент пролистал блокнот. Даже перевернул, рассматривая картинку. Швырнул обратно, достал второй.
Затем хмыкнул. Посмотрел на меня. Ухмыльнулся. Я готов был упасть со стыда, слиться с асфальтом, провалиться сквозь землю. Бритый, в бомбере, воинственный хулиган, волк из стаи, которую, может, им, простым ментам, пришлось бы укрощать во время матча, гасить, гнать, и тут такое! Мент понимал про меня все, он знал меня лучше родителей, лучше Господа Бога. И я не Богу молился, конечно, мысленно, а ему, менту.
– Свободен, — сказал он без презрения, которого я вполне, казалось, заслуживал, и которое было бы самой меньшей расплатой за эту страшную тайну. Но даже презрения не было. Только усталый голос воронежского мужика.
Едва попав на сектор, мы бодро зарядили:
– Wewill, we will fuck you! — выпрямив средние пальцы, на мотив песни Queen. Внизу, на беговых дорожках, стояло оцепление — где-то там был и «мой» мент. Припасли фаеры, чтобы зажечь, когда наши забьют гол. Но наши так и не забили. За пять минут до конца счет был ноль-ноль. Надо жечь, решили заводящие фанатской группировки, не зря же приехали! На трибунах вспыхнул огонь и начался слэм:
Мы приехали, чтобы победить!Но мы, вернее, та малая часть нас, что играла в футбол на поле, так и не победили: в те годы «Зенит» болтался в середине турнирной таблицы, и перспектив изменить ситуацию у него было немного. Как и у меня в моей собственной, отдельно взятой турнирной таблице — жизни.
Когда судья дал свисток, над сектором грянуло — скорее, чтобы соблюсти традицию, а не что-то предъявить:
– Мусоров отряды голубые —Поцелуйте в жопу нас, родны-ы-ые!!!Лала-лала-лала, ла-ла!И наконец финальное, громогласное:
Мусора, мусора, мусора — сосать!Но я уже не орал. Пока верхние ряды нестройным пьяным ручейком тянулись к выходу, я искал глазами в оцеплении того усталого человека, которого никогда в жизни не увижу больше, о котором не узнаю никогда и ничего.
Чтобы мысленно сказать ему: спасибо.
ЗАБАВЫВ моей жизни был период, когда я переживал из-за того, что у меня нет любви. На самом же деле у меня не было ничего, даже планов на будущее, кроме уверенности в том, что взрослая жизнь однажды наступит сама собой и изменит все, а пока можно убивать молодость. Но из всего, чего у меня не было, волновало только одно. Любовь.
Я недавно расстался с нею, написал килотонны стихов, выпил цистерны дешевых ликеров и вермутов, и еще популярных тогда энергетиков. Шатался с друзьями, которые видели жизнь в таких же бесцельных тонах: мы все мечтали о чем-то, каждый о своем, сокровенном, но знали: это «что-то» никогда нам не светит, никогда не исполнится с нами. Откуда эта уверенность появилась, кто ее первый придумал, открыл? Ведь не проговаривали мы однажды, на каком-нибудь тайном собрании при свечах, что теперь мы — орден районных неудачников. Но она реально объединяла. Возможно, потому что была единственным, что могло нас объединить, а сделать шаг вправо-шаг влево от дружбы всегда страшно: ведь там расстрел одиночества.
Тайное знание развязывало руки: раз нам все равно ничего не светило, то можно было пить, употреблять все, что лезет в здоровые пока организмы, шататься по району несколько дней подряд, уходить в лес, залипать на пустырях, вписываться в мутные компании, вляпываться в истории одна омерзительнее другой и строить из себя то романтиков, то циников, то отморозков, то люмпен-интеллигентов, все это в равной степени ничего не значило. Нужно было только надеть маску. Оставаться без маски было смертельно опасно, как и оставаться трезвым; накатывало уныние, отчаянная злоба на себя и тех, кто находился рядом, бесперспективность жизни мерно дышала огненным пламенем перед лицом. Удалое бухое везение оставляло нас, и тогда происходило страшное.
Помимо бухла на том отрезке жизни я находил отдушину в песнях Александра Малинина. Мой дед куда-то уехал и оставил квартиру на несколько дней; я же, воспользовавшись этим, закупил батареи водки и страдал. Там же я и нашел «Golden Hits» Малинина, или Greatest, за давностью лет и бесполезностью этой детали не помню. Я заслушал этот диск до дыр, засыпал под него и просыпался, накачивался водкой и орал:
– Две странницы вечных, любовь и разлука, поделятся с нами сполна-а-а-а!
Ничто не интересовало меня в эти несколько дней, кроме романсов Малинина. Друзья не могли до меня дозвониться. Ведь это раньше я не приходил домой, чтобы не видеться с родителями, а теперь у меня была целая хата, где можно было остаться в одиночестве и нормально, качественно страдать. В один из дней, когда я сделал Малинина тише, ко мне все-таки дозвонился один из друзей. Стояла середина дня, но я был уже в дрова.
– Здорово, Жендос, — хмуро произнес я.
– Здорово, — и друг затараторил в трубку так, что я бы согласился на все, лишь бы он заткнулся. Плеснул себе водки, выпил и продиктовал ему адрес:
– Приезжай.
Через час он был у меня. И едва проникнув в квартиру, занялся привычным и любимым делом: отс
ыпал, забил, подкурил.
– На, — сказал он с озабоченным видом. Накурить компанию для него было делом первостепенным, как навести порядок. В головах и душах.
– Не хочу, — заупрямился я, перекрикивая Малинина:
А на том берегуМой костер не погас,А на том берегуБыло все в первый раз.Я знал, что мне совсем не будет так же весело, как ему. Только загонюсь, и придется еще сильнее бухать, чтобы перебить это состояние.
– Блин, чего за дерьмо ты слушаешь? — спросил Женя. В ту пору был популярен deep house, drum’n’bass. Да мало ли другой музыки — мы ходили и в клубы, и на рок-концерты. Слушать Малинина пришло в голову только мне.
– Чего ко мне пришел? — спросил я. — Череп, Колян — все разъехались, что ли?
Я знал, что ему плевать на мои страдания: встречи-расставания с девушками никогда не были для моего друга не то чтобы проблемой, на даже мелкой житейской неурядицей. Его активность мне не нравилась; больше всего я боялся, что он вытащит меня на улицу.
– Ага, — как ни в чем ни бывало сказал друг. — Укатили они.
– Слушай, мне херово, я ничего не хочу. Чего ты до меня докопался? К Антону зайди.
– Антон тоже занят, он с братом куда-то поехал. А ты все свою вспоминаешь? Может, хватит уже?
Там, за быстрой рекой,Что течет по судьбе,Свое сердце навек я оставил.Свое сердце навекЯ оставил тебе,Там, куда не найти переправы.– Слышал эти песни? Александр Малинин поет, — сказал я, крепко затягиваясь: не отстанет.
Женя засмеялся:
– Александр, бл*ть, Малинин. Ты скоро вообще чокнешься. Забудь ты ее уже.
– Жек, я знаю себя. Я года три как минимум ее не забуду.
– И чего, три года Малинина будешь слушать?
Я поднялся и пошел в соседнюю комнату, где стоял музыкальный центр. По пути не вписался в дверь и больно ударился о косяк. Я понял, как меня накрыло, как легла трава на ноль-пять водки, и теперь я ходячий труп. Мне осталось каких-то минут пять, и все, отключка. Мне осталось…
– Чего ты там п**дишь? — нетерпеливо крикнул Женя.
– Сейчас поставлю тебе, — закричал я. — Свою любимую.
Больше в тот вечер я ничего не сказал. Вместо меня все сказал Малинин:
Мне осталась одна забава:Пальцы в рот — да веселый свист.Прокатилась дурная слава…Там же, возле музыкального центра, я и упал. Мне хотелось дойти до Жени, сообщить ему важную информацию, что песня-то не простая, а на стихи Есенина — самого Есенина, Жень! Но очень тошнило, и я только стонал на полу, а потом затих.
Женя разбудил меня ночью. Это оказалось нелегко.
– Я понял, что тебе нужно, — сказал он. — Пойдем.
– Ты чего, так и не ушел?
Голова разрывалась на части, и я отправился за ним в комнату в надежде, что осталось выпить. Но там меня ждало другое. На столе, аккуратно расчерченные, белели две длинные и толстые дорожки.
И они действительно все изменили.
Нюхнув, я едва не подпрыгнул до потолка — прошибло не только нос, но и всю голову до черепной коробки. Внутри словно произошла перезагрузка, и я вмиг забыл о том, что несколько дней пил и готовился сдохнуть в этом спертом воздухе, под тускло горевшей лампочкой, среди серых стен. Меня потянуло на улицу, в ночь, в холод, в коричневый свет фонарей, в наше окраинное царство, таящее в себе столько приключений.
– Я уже сгонял куда надо, — сообщил Жека, хотя все и так было понятно.
– И чего, куда пойдем?
– А у тебя бабки есть? На клубешник.
– Ну, — бабки были, но я замялся. Понимал, что если потратить их все, то не на что будет пить и страдать назавтра, на-послезавтра. Друг повеселится и отвалит, оставив тебя в еще большей жопе, чем та, из которой вытаскивает сейчас. Поэтому я сказал, надевая пальто и натягивая черную кепку:
– На клубешник вряд ли. Только пивка взять, распить на улице.
– Тогда поехали в центр! — резюмировал друг. — А оттуда пешком, ночью. Всю ночь, прикинь! Погуляем, музло послушаем. У тебя плеер-то есть?
– Есть, — ответил я, но решил умолчать, что там один Малинин. Правда, уже через час, оказавшись на Невском, вспомнил о нем. Все тело аж зудело, кровь закипала и била в виски, суставы крутило, так хотелось услышать Малинина. Я достал свой старенький плеер и вставил наушники.
– Дай мне одно ухо, — закричал друг.
Сколько бессонных ночей мы провели, гуляя по городу, слушая плеер — один на двоих. Останавливаясь только покурить, купить в ночном магазине бухла или с кем-нибудь познакомиться. Иногда заходили в парадную, делили «дорожки» на широких подоконниках и прямо там же нюхали. Мы знали, что где-то есть и другая жизнь, но в том-то все и дело, что другая. А эта жизнь была нашей. И она кипела.
Под «дорожками» Малинин, как ни странно, пошел на ура. Я даже не страдал, а если и страдал, то это было фантастически, космически приятно. Наслаждался каждым словом, голосом певца. Наслаждался тем, как нравятся песни другу, как слушает он их, как познает. Мне хотелось забыть, что все это иллюзорно, что едва дорожка ослабит действие, едва забрезжит хмурый питерский рассвет, как все рассыплется в прах — и в первую очередь это наше теплое единение. Единение чужих людей. Чужих миров. Чужих переживаний.
– Мне осталась одна забава — пальцы в рот да веселый свист, — орал друг на всю Дворцовую. Впереди были ночь и шикарный город. Мы шли мимо Марсова поля, Петропавловки, «Ленфильма». Говорили о моей несчастной любви, затем — о просто любви, и уж затем — о любви во всем мире и любви ко всему вокруг. Возле ДК Ленсовета любви становилось меньше, и мы занюхали еще.
Выходя из подъезда, встретили парня с электрическим чайником. Он протянул мне свой чайник и ждал ответа.
– И что? — спросил я.
– Пятьдесят рублей, — промычал парень. — Куп
ите, а?
– Блин, только в Питере такое может быть, — воскликнул я. — Чтобы в три часа ночи, в центре тебе предложили купить чайник!
– Ну возьмите, — взмолился парень. — Кому я его щас толкну?
Жека достал свой наушник и вставил в ухо парню.
– На вот, — сказал он. — Малинина лучше послушай.
Все закончилось в конце Комендантского проспекта, возле непроходимого леса и огражденной мрачным забором стройки. Было около пяти утра, когда нам стало ясно: идти больше некуда. Усталость, охватывающая здоровые и не употребляющие организмы постепенно, навалилась на наш, лишенный защиты, тяжестью нескольких атмосфер. Мы были размазаны по земле — маленькие, потерявшиеся, зашедшие не туда люди. «Дорожки» кончились, и вместе с первыми лучами солнца забрезжила единственная перспектива — отправляться по домам. Я знал, что, единожды появившись, эта перспектива будет становиться все яснее и яснее.
Прекрасную ночь было не вернуть.
Тело мелко трясло, а по лбу потекли капельки пота. Стало ощутимо холодно. Наступали отходосы, время страха, молчания, одиночества. Паранойи. В отходосах казалось, что с тебя (
меня, его — подчеркните нужное) сорвали кожу, и ты ходишь, такой человек-оголенное мясо. Было только одно средство, чтобы немного отсрочить божию кару за наши ночные грехи.
– Есть бабки на коктейльчик? — спросил друг. Я кивнул.
Мы кое-как добрели до круглосуточного магазина, в то время алкоголь продавался всю ночь. На входе я увидел припаркованную старую девятку. Мы с Женей тут же разглядели, что она набита людьми. И на переднем, и на заднем сиденье сидели хмурые парни. Мы были на улице единственными людьми на многие метры отсюда и были обречены привлечь к себе внимание. Боковое стекло приоткрылось, и выглянуло круглое упитанное лицо. Мы услышали тихое:
– Эй, пацан.
Почему-то этот парень, сидевший за рулем, так и сказал: пацан, а не пацаны.
– Не реагируй, — шепнул я, почуяв неприятности, и ускорил шаг: до входа в магазин оставались считаные метры. И тут меня осенило: а что потом? Ну, войдем мы в магазин — и окажемся в западне. Но Жека уже направлялся к девятке. Он любил приключения, даже такие сомнительные. Просто за то, что они иногда случались.
– Возьми мне пива, ладно? — сказал тип из машины. Я вгляделся и понял, что на нас смотрят четверо хмурых лиц. Все они выглядели как отъявленные бандиты, причем не просто районные гопники, а именно матерые, повидавшие виды, побывавшие во всяких переделках. Но зачем им тогда мы?
– Ладно, — почему-то расхохотался друг. — А вам какого, парни?
– Баклаху «Ленинградского» возьми.
– А бабки? — простодушно спросил Жека.
– Бабки на выходе.
Я мысленно молил Жеку, чтобы он быстрее заканчивал этот разговор, и мы наконец отправились в магазин, где бы думали — точнее, я бы думал — что нам делать дальше. Паранойя брала свое: нужно просить продавщицу, чтоб вывела через черный ход, придумал я. А дальше бежать что есть мочи. Хотя бы до трамвайного кольца, вдруг там уже пошли первые трамваи?
– Ладно, чуваки.
– Жека, пойдем, — повторил я, на сей раз громко.
В магазине мы выбрали пива; я нашел, что подешевле и крепче, не забыли и про баклаху. Уже на кассе я понял, что наше дело труба. Парни зашли в магазин и расселись: кто на стулья, кто на корточки. Главным, здесь не могло быть ошибки, среди них оказался тот, который заговорил про пиво. Он был в трениках и красно-серой куртке Nike.
– Охрана у вас есть? — вырвалось у меня на кассе, и парни расхохотались.
– Мы охрана, — сказал главарь. — Думаешь, че мы сидим тут. За такими, как ты, следим.
– Нате пиво, парни, — сказал, улыбаясь, Жека. Я поражался своему другу: о чем он вообще думал?
– А вы че, — спросил один из парней, в адидасе. — Пидары?
«Ну вот и все, началось» — внутри меня все упало. Я спешно открыл банку пива и сделал несколько глотков. «Они все старше. На вид двадцать восемь-тридцать». Нам было по двадцать два.
– Нормальное пивко-то? — спросил главарь, словно не обращая внимания на вопрос. — Дай попробовать.
Я смутился. Прощаться с пивом очень не хотелось, но как откажешь человеку? Из плюсов то, что банка не стеклянная: не въ*бет, значит. Из минусов: их четверо, и без стекла справятся. Тем более, с такими как мы.
– Жесткач, — сказал главарь, отхлебнув. — Лучше б водку пили.
– «Амстердам Навигатор», — пожал плечами я.
– То-то я и вижу, — прищурился он. — Амстердам. Вы у нас наркоманы, гляди?
– Да пидары они, — не унимался парень в адидасе. — Правильно говорю?
– Да какие пидары, за*бал ты, — Жека вспыхнул гневом, и мне стало по-настоящему страшно: быковать в такой ситуации было самоубийством.
– Я ж сказал: пацан, подойди, — спокойно продолжил главарь. — Не пацаны, а пацан.
– Ну так и подошел пацан, чего я тебе, не пацан? — ответил Жека.
– А он чего — не пацан, значит? — ухмылялся главарь.
– Послушай, — я глотнул пива и стал немного смелее. Я не знал, как базарить с ними и совсем не хотел подбирать к ним ключ. Но мне внезапно стало так противно. Не от того, что они такие, а от сознания всей ситуации, от того, что в моей жизни происходит именно это, а не что-то совсем другое, хотя в ней столько разных вариантов. — Чего ты от нас хочешь?
Парни сзади двинулись по направлению ко мне, но главарь дал им знак. Помолчав, сказал:
– Мы вас не тронем. Но если нормально поговорите. Нам вас убрать две секунды. Вы просто жизни не знаете.
– Ну, — промямлил я. — Всего знать невозможно.
– Вот ты смотри, — продолжил главарь. — Вы шли в магазин, я высунулся и сказал: принесите мне пива. Вы что должны были сказать?
– Что? — расслабленно спросил я. Главная инфа получена: не тронут. Хотя кто знает, как мог повернуться разговор. Да и не напортачил бы Жека: если дорожка проснется в нем, нам может стать плохо.
– Да «Пошел ты на х*й», вот что! — глаза главаря резко округлились, лицо приобрело страшный озверевший вид, и он резко встал. Я отпрянул, и даже Жека отшатнулся от неожиданности. Впрочем, уйти бы ему не дали — на выходе стоял пацан, правда, самый хилый из их банды.
Но Жека быстро опомнился.
– Да почему пошел ты на х*й, — рассмеялся он. — Это ты жизни не знаешь! Мы все равно шли в магазин.
– Ну, — присел главарь. — и я вас напряг: тащите мне пива. Я смотрел, как вы себя поведете. И ты слова не сказал: да, сейчас принесу. Зассал.
– Я просто хотел помочь, — сказал Жека. — Люди должны помогать друг другу. Ты попросил, я принес. Нам же не трудно, мы все равно в магаз шли.
– Да, — подтвердил я. — Посмотри на ситуацию под таким углом.
– Он кто такой вообще? — главарь повернулся к Жеке, но спрашивал про меня. Я внимательно смотрел за ним: в его поведении не было презрения, но и особой симпатии я у него, конечно, не вызывал.
– Это Гашиш, он поэт у нас, и его баба бросила, — неожиданно сказал Жека. Вот удружил, сука, подумал я: в одном предложении сказал обо мне все: и стихи пишет, и из-за баб парится, да еще и погоняло такое, совсем не пацанское. Правда, меня редко кто звал Гашиш, и зачем он вспомнил?
– Да, — протянул главарь. — Гашиш, что ли, куришь?
– Бывает, — сказал я.
– Надо бы тебе, Гашиш, делом заняться, — сказал он и замолчал. Жека принялся шутить, но никто не смеялся. Мне не нравилось, что все внимание переместилось на меня. В отходосах я был уязвим и слаб, и даже «Амстердам» еле удерживал меня на плаву.
– И каким?
– Ты, вот это, в пальто, в кепарике. По району так не ходят, ты не знаешь? И еще удивляешься, что мы до*бались!
– Не удивляюсь, — честно сказал я.
– Ну вот, — ответил главарь. — Стихи пишешь! А сам-то стихи читаешь? Нет, наверное?
Я стоял как ошпаренный. Услышать такой вопрос в этом месте, от этого человека! Я ни на секунду не был готов к такому. Но честно признался:
– Вообще, сам стихи не люблю читать. Прозу больше.
Главарь покачал головой. Кто-то из пацанов открыл рот, но, встретив злобный взгляд вожака, заткнулся.
– Ведь чтобы писать стихи, надо читать их, верно? Я тоже люблю стихи, но нормальные! — он несколько раз повторил это слово, будто пытаясь вдолбить. — Нормальные стихи!
– Нормальные все любят, — вставил Жека. — Ты ненормальные полюби, — и заржал.
Больше всего я боялся, что друг все испортит, и все же начнется драка. Компания бросала на нас страшные взгляды, и, если бы не их главарь, валяться нам в крови.
– Есенина читал? — коротко спросил вожак их стаи, и я тут же выдохнул:
– Есенина — конечно!
– А щас проверим, — он хитро улыбнулся. — Чего у Есенина знаешь? Наверное, про березки да про тополя, — пацаны заржали, — и про деревню. А у Есенина, знаешь, есть и серьезные стихи. Очень серьезные.
Я посмотрел ему в глаза и впервые за утро понял:
мы выберемся. Наступил мой звездный час. Выдержал паузу и громко, отчетливо заговорил:
– А мне осталась одна забава: пальцы в рот да веселый свист! Прокатилась дурная слава…
Мне было горько читать это стихотворение. Я вспоминал расставание, свои постыдные пьяные слезы, ночи тоски и отчаяния, а главное то, что их столько еще впереди! Столько еще, что те, оставшиеся в прошлом, наверняка покажутся раем. Но я помнил слова — и произносил слова:
– Много в жизни смешных потерь. Стыдно мне, что я в Бога не верил. Горько мне, что не верю теперь.
Главарь не перебивал меня, он вообще не говорил больше ни слова. Помалкивал Жека, глотая свое пивко, и пацаны сзади притихли; им-то, конечно, на Есенина было насрать. Но они понимали, что драки уже не будет. Тот, в адидасе, переключился на кассиршу, пытался ее охмурить.
– Пусть не сладились, пусть не сбылись эти помыслы розовых дней. Но коль черти в душе гнездились, значит, ангелы жили в ней.
Я читал без выражения, без видимого чувства, читал для того лишь, чтобы доказать этому человеку, непонятно зачем явившемуся в мою жизнь, что я знаю и другие стихи, не про березки, не про тополя, не про деревню. Когда я прочел последнюю строчку, главарь повернулся к худощавому парню, который стоял у выхода, и подал ему молчаливый знак.
ШИШКИВ городе Севастополе мне задали в интервью вопрос: что я коллекционирую, собираю? Классический вопрос, который задают всем. А я растерялся.
Коллекционирование вызывает серьезные ассоциации: коллекционер — человек обстоятельный, знающий, зачастую обеспеченный, если это не собиратель марок или старых советских значков, солидный, располагающий множеством свободного времени. Мало ли качеств коллекционера, которые никак в моей голове не вязались с самим собой. Да и все они — люди за сорок, повидавшие жизнь, накопившие опыт.
Я попытался вспомнить, может быть, есть хоть какие-то вещи, которые я собирал бы, но время поджимало, и, не найдя ничего лучшего, начал нести околесицу про то, что человек, мол, собирает воспоминания, впечатления, эмоции. Все это так, вот только такой ответ был не интересен.
Тем же летом я впервые побывал на восточном побережье Крыма, косе Беляус. Мы отдыхали со спутницей недалеко от Черноморского, на песчаном пляже. Ныряя возле берега, я высматривал симпатичные камешки и ракушки, как вдруг увидел что-то знакомое. Протянул руку, вытащил, присмотрелся.
Это была шишка. Такая, как растут на кипарисах: круглая, твердая, коричневая. Но что она делала здесь, в воде, когда на всем берегу не росло ни деревца?
– Вот, — я протянул ее спутнице.
– Ты везде найдешь, — рассмеялась она. — Даже в море.
И вдруг меня осенило: шишки. Я ведь собираю шишки. Уже несколько лет подряд отовсюду, где бы ни оказался, привозил пару-тройку домой. Правда, я не называл это коллекцией: стоят на полке, в несколько нестройных рядов, ну и пусть стоят.
– Точно, — вспомнил я, — Вот что нужно было ответить: я собираю шишки.
Мне почему-то показалось это важным, хотя было ли оно таким на самом деле? Конечно, нет. Тотчас в голове родилось уточнение, что речь, разумеется, не о тех шишках, которые курят, а об обычных: еловых, кедровых, можжевеловых. Если честно, я даже не сильно вникал, просто нравилась шишка, я подбирал и тащил домой.
Они и сейчас на моей полке. И я готов рассказать историю каждой. Вот шишка из Белоруссии; подобрал, гуляя возле берега реки. Вот из Нового света, где готовят шампанские вина. Вот из Ленобласти, с Зеркального озера, где с питерским другом мы собирали грибы. Вот самая большая кремлевская, она напоминает об экскурсии по Кремлю. Рядом с ней еще одна московская: с Путяевских прудов.
Самая последняя, или как говорят теперь, крайняя, даром, что ли, с краю стоит, из города Звенигорода. Я называю ее писательской шишкой: откопал из-под первого снега возле пансионата, где проходил литературный форум. Помню, думал тогда: так все и в жизни, как в этом лесу, и в первую очередь в писательской жизни: есть крупные, есть так, помельче. Какой тебя будут считать на закате дней? Поди знай.
А ведь есть и другие шишки, думал я, глядя на ту, морскую.
Вот, например, в четырехлетнем возрасте я бегал по квартире, изображая самолет: широко расставил руки, издавал характерное рычание. Пока не ударился лбом об унитаз. Тот прерванный полет — моя первая набитая шишка. Причем, далеко не образная: шрам над переносицей не даст мне о ней забыть. Как было много крови, как было много крика!
У каждого из нас есть свои шишки, и пускай далеко не каждый врезался на полном ходу в унитаз. Первая несчастная любовь, разочарование в дружбе, неудачные опыты с алкоголем, работой, неправильные, необдуманные или просто глупые поступки. Каждый раз, когда ты свернул не туда в жизни, выбрал что-то не то, в твоей коллекции шишек становится на одну больше.
Да, это был бы прекрасный ответ. «Ведь на самом деле не только я, все мы собираем свои шишки», — так его можно было завершить. Но в конечном счете, когда пытаешься ответить задним числом на ничего не значащий вопрос, о котором все, кроме тебя, забыли, тоже набиваешь шишку. Крепок задним умом, вот что говорят о таких, как я. Прошлое не дает покоя: а можно было бы то исправить, можно было бы это. Ах, если бы я тогда!
В этом рассказе нет ничего особенного. Ни сюжетного поворота, ни потрясающих воображение образов, ни глубоких умозаключений. Не будет и эффектного финала. Думаю даже так: никакого финала не будет. Я вспомнил о настоящих шишках, сравнил их с шишками житейскими. Когда-нибудь, многие годы спустя, вспомню и об этом маленьком рассказе. Подумаю: его ведь можно было закончить и лучше, и ярче, и интереснее. Все то, чего я не вижу, не понимаю сейчас, откроется мне со всей ослепительной ясностью, во всей сияющей великолепием простоте. И очевидности.
Но будет уже поздно. Определенно, поздно.
______________
1. Шарфы (фанатск.)
2. Самогон (жарг.)
3. Фаната команды «Спартак» (Москва) (фанатск.)
4. Электрички (сленг.)_________________________________________
Об авторе:
ГЕОРГИЙ ПАНКРАТОВ Родился в Санкт-Петербурге в 1984 году. Вырос и учился в Севастополе. Окончил гуманитарный факультет СПБГУТ им. проф. М.А. Бонч-Бруевича. Публикации: «Знамя», «Новый мир», «Дружба народов», «Юность» и проч. Автор четырех книг прозы. Сборник рассказов и повестей «Российское время» вошел в длинный список премии «Большая книга» в 2020 году. Проживает в Севастополе и Москве.
скачать dle 12.1
