Редактор: Юрий Серебрянский
(рассказ)
***
Поездной купейный уют один из самых уютных уютов. По шкале уютов он гораздо выше печного, но чуть-чуть не дотягивает до пододеяльного. Сидишь в углу, у окошка, за которым несется Русь, не дающая даже себе ответа в том — куда, на откидном столике стоят стаканы в подстаканниках с мелко дрожащими ложечками, в левой руке у тебя непременное куриное яйцо, сваренное вкрутую, или куриная нога, а в правой стакан с красным или белым вином, которым ты рассказываешь соседям по купе смешную историю, приключившуюся с тобой лет пять назад… или десять, когда ты работал космонавтом… или главным режиссером в театре… или на орбите… или не с тобой, но очень смешную… Вагон вдруг качнется вправо, качнувшись влево, и ненароком прислонит тебя к соседке, ради которой ты, собственно, все это и рассказываешь.
***
Мне всегда нравились маленькие комнаты. Не люблю больших. Мне там неуютно. Всегда стремлюсь забиться в какой-нибудь угол. На даче мой кабинет устроен в комнате площадью в четыре квадратных метра или около того. В Москве у меня есть большой письменный стол и большой монитор, но я сижу на лоджии, где у меня маленький угол с маленьким столиком. Видимо, мои предки были хоббитами (видимо, и у Толкиена были такие же отклонения). Мне еще и мансарды нравятся с их окнами в потолках, но больше всего люблю я пароходные каюты, поездные купе и дома на колесах. В них мне уютнее всего. Все проплывает, проезжает и пролетает мимо, а я сижу у окошка (тоже небольшого и круглого как иллюминатор в каюте) и пью чай. Я даже не знаю, что мне нравится больше – сама каюта или возможность проезжать мимо. Наверное, этому есть какое-то научное объяснение. Дети, кстати, у меня нормальные. Их не тянет в маленькие помещения. Что-то люди в белых халатах по этому поводу говорят, но что…
***
Когда едешь зимним вечером в скором поезде по искрящимся под луной бескрайним снежным полям из Москвы или Костромы в Пермь или в Казань, не говоря о Томске или Красноярске, когда за окном проплывает в необъяснимой тоске заметенная снегом платформа под названием «Зеленый дол», или «Озерки», или просто «Семьсот пятый километр», а на ней подслеповатый фонарь, а в круге неверного, жидкого света под ним краснолицые мужики с рыбацкими ящиками, раздувшиеся от китайских пуховиков бабы, дети, закутанные до состояния колобков, свернувшийся калачиком на скамейке худой облезлый медведь с порванным ухом, прижимающий к себе поломанную балалайку, расчищающая фанерной лопатой снег старуха в оранжевой куртке и огромных валенках, когда в купе тепло, когда чайная ложечка тихонько позвякивает в стакане, когда в стакане коньяка куда больше, чем чая, когда убаюкивающе стучат колеса
*, то только об одном и мечтаешь – лишь бы поезд не останавливался до самого Рима или хотя бы до Вены.
* Нет, не так они стучат, как раньше, стучали. Оказывается, стыков на нынешних рельсах куда меньше, чем полвека назад, во времена моего детства. И бетонные шпалы, в отличие от деревянных, не пахнут креозотом. И титан, в котором кипятят воду для чая, не пахнет дымом и дальними странами, а в детстве, между прочим, дальними странами пахло даже от велосипеда или от болгарских марок. И нет маленьких картонных билетов с микроскопическими дырочками, и двух кусочков сахара-рафинада в бумажной обертке, на которой был нарисован поезд, летящий через поле с колосящейся пшеницей тоже нет*. Теперь сахар-песок набивают в бумажные трубочки безо всяких картинок. И никакой интернет в вагоне, и подвешенный к потолку купе телевизор, безостановочно показывающий комедии, и даже наклейка на зеркале двери купе «место для селфи» всего этого не заменят. Вот и выходит, что раньше не только вода была мокрее и трава зеленее, так еще и вагонные колеса стучали куда чаще.
* Картонные билеты и обертки от сахара я собирал и хранил в квадратной жестяной коробке из-под мятного зубного порошка «Жемчуг». Коробок и порошка тоже нет. Не говоря о детстве.
***
Среди ночи вдруг проснуться от внезапно наступившей тишины, зевнуть, взглянуть в окно купе, увидеть блестящие в темноте рельсы, соседнюю платформу, желтый свет фонарей, женщину с чемоданом на колесиках, мужчину с усами, старуху, сидящую на раскладном стульчике позади сумки с колесиками, на которой стоит литровая банка с мелкой вареной картошкой, лежит две вяленых рыбки и полиэтиленовый пакет с солеными огурцами, услышать, как хлопают двери в вагоне, как кто-то спрашивает «сколько стоим покурить успею», как гулкое эхо разносит по всей станции обрывки слов дежурного, как усатый мужчина ругается с женщиной и чемоданом на колесиках, как женщина молчит, опустив голову, а чемодан что-то неслышно отвечает, и как в соседнем купе кто-то храпит тонким, пыточным храпом от которого покалывает в мозжечке. На несколько минут соседнюю платформу со старухой, чемоданом, картошкой, солеными огурцами, женщиной с усами и мужчиной на колесиках заслоняет пассажирский поезд, а когда он уезжает, на перроне остается только дымящий, как паровоз, мужчина без женщины, усов и колесиков и несколько брошенных соленых огурцов. Наконец, твой поезд трогается, голова падает на подушку, и уже сквозь сон ты спрашиваешь у проводника, какую станцию проехали. Проводник что-то шепчет тебе так тихо, что разобрать почти ничего невозможно, и только по его губам можно прочесть, что Азорские острова.
***
Ожидание поезда и ожидание самолета. Они братья, но не родные, а двоюродные. Ожидание поезда – это ожидание купейного уюта и предвкушение чая с лимоном, жареной курицей, крутыми яйцами, копченой колбасой, увлекательными и бесконечными разговорами ни о чем. Самолетного уюта, если самолет не ваш собственный, не существует. Там нет общего стола, на который можно разом поставить все стаканы с чаем и бутылку коньяку, там нельзя лечь, выключить свет и еще долго переговариваться шепотом. Длинные косые тени будут перебегать между вами, а по коридору будет идти ночной коробейник и заунывно петь «чипсы, пиво, сухарики…». И все это – и чай, и разговоры, и косые тени, и случайные взгляды, под перестук колес, а не под монотонное и выматывающее гудение самолетных турбин и автоматический вопрос стюардессы «рыба или курица?»
***
В Чехове в вагон электрички вошли двое молодых людей второй свежести. Они встали у дверей, держась друг за друга, и один из них, в грязной футболке, на которой была нарисован крейсер «Аврора» и приписаны известные слова поэта «Ой ты, участь корабля: скажешь "пли!" – ответят "бля!", икнул так, что состав лязгнул и тронулся. Кое-как отдышавшись, человек простер руку, с зажатой в ней бейсболкой, вперед и сказал:
– Граждане! Мы не отстали от поезда. Мы не собираем деньги на билет...
– И на операцию, – вставил другой.
Первый продолжал:
– Мы вчера отравились паленой водкой…
Тут он снова икнул еще громче, чем прежде.
– … и мой друг потерял зрение, – сказал он и с отвращением покосился на своего товарища по похмелью.
– Ни хера себе… – изумленно сказал другой, – Илюха…
-… к счастью, – без остановки продолжал первый, – мы выпили не очень много, и Толик ослеп только на один глаз.
Произнеся эти слова, человек с крейсером на груди толкнул в бок Толика:
– Прикрой глаз, мудила.
Толик беспрекословно прикрыл рукой глаз. Илюха икнул в третий раз и завершил свою речь:
– Граждане! Подайте на опохмел инвалиду по зрению!
В вагоне засмеялись, захлопали и стали доставать из карманов деньги.
Толик добавил:
– Помогите, и мы уйдем от вас. И запаха нашего не будет. Он помахал рукой, отгоняя от себя и друга, и перегар.
Они двинулись по вагону: Илюха протягивал пассажирам мятую бейсболку, а Толик, прикрывший глаз одной рукой, второй, точно слепой, трогал головы сидевших и туловища стоявших, за что получил по морде и червонец от одной полногрудой гражданки. На выходе из вагона мужчина в камуфляже вручил Толику начатую бутылку «Очаковского» пива. Даже спаниель одного из дачников дал два рубля одной монетой.
***
На сиденье электрички напротив меня плюхнулась усталая пара средних лет. Вещей у них много – и сумки, и сумочки и даже несколько кошельков разного размера. Разложили вещи и мужчина сразу уткнулся в «Популярную механику», а женщина начала ощупывать многочисленные сумки в поисках чего-то, несомненно, очень нужного, жизненно важного даже, если судить по тому, как нервно сучила она пальцами. Видимо, в сумках и сумочках этого не было и тогда она так же нервно ощупала себя, попутно уложив поудобнее объемистый бюст в местах его постоянной дислокации и уж нацелилась ощупать супруга, но… пошевелив пальцами в воздухе, спросила:
– Дима, ты мой эпилятор не забыл взять?
– Не забыл, – ответил муж, не поднимая глаз от журнала.
Женщина была несколько обескуражена быстрым и положительным ответом, но быстро справилась с нештатной ситуацией:
– А фотоаппарат?
Тут Дима задумался и даже поднял на жену глаза:
– Извини, чижик, забыл.
В наступившей тишине было слышно, как у чижика щелкнул снятый с клюва предохранитель, переводя его в боевое положение.
– Не расстраивайся, – примирительно сказал Дима. Поснимай пока эпилятором…
Гнусавый голос, раздававшийся всю дорогу из динамика, закашлялся и умолк.
– Да не расстраивайся ты так, – повторил муж. – Понятное дело, что эпилятор не зеркалка. Но есть же фотошоп. Поправим, если что.
И он снова уткнулся в «Популярную механику».
***
Теперь хорошо жмуриться на солнце. Сидеть у окна пригородной электрички, смотреть на убегающие со всех ног от собак и мужчин, переполненных пивом, придорожные электрические столбы, на облизанные солнцем до блестящей корочки сугробы, на обледенелые платформы и ехать куда глаза глядят. Скоро-скоро чумазые слесари в железнодорожных депо станут снимать зимние, блестящие никелем, колеса из мягкой стали и на их места ставить твердые летние, ржавые от хрома. Оранжевые рабочие, весело матерясь, полезут на столбы менять декабрьские, январские и февральские названия станций на мартовские, апрельские и майские. Станцию «Гололедица» заменят на «Распутица», а станцию «Перцовка» в ночь на восьмое марта переименуют в «Полусладкое шампанское».Разносчицы, торгующие в вагонах электричек всякой всячиной по сто рублей станут предлагать проезжающим вместо зимних байковых носовых платков с начесом летние из льна. Проводницы в фирменных поездах вденут в уши сережки с прозрачным горным хрусталем или топазами, чтобы украсить те места, от которых у них начинают расти ноги и к этим бесконечным ногам вместо скрипа зимних сапог приладят перестук тонких и высоких каблуков, тяжелые зимние взгляды с прищуром заменят на невесомые, блуждающие… но все это еще когда будет, а пока хорошо сидеть у окна пригородной электрички, жмуриться на солнце, ехать куда глаза глядят и никуда не приезжать.
***
Зимним вечером в пятницу из центра стремительно выскакиваешь из метро, мечешься по вокзальным перронам, вваливаешься в полутемный и полусонный вагон пригородной электрички, пропахший чебуреками, пивом, сигаретным дымом, тянущимся из тамбура, смотришь на бесконечный свет бесконечных вывесок за окном, сквозь который пробиваются крошечные битые пиксели морозной темноты, потом их становится больше и свет распадается на круги фонарей и квадраты окон, потом окна с их шторами, кошками и столетниками на подоконниках понемногу отстают и на платформе какого-нибудь сорок восьмого или сто второго километра одинокий колченогий фонарь стоит по колено в снегу и даже не пытается подойти посветить к открывшейся с воздушным шипением двери, из которой ты выходишь в такую непроглядную тьму, что в ней синуса от косинуса не отличить, спускаешься, чертыхаясь по обледенелым ступенькам, идешь по узкой тропинке меж высоких сугробов, сопровождаемый лаем собак, долго гремишь жгучим от холода замком на двери дома, долго обметаешь в сенях снег с ботинок, включаешь свет, замерзший в лампочке за три месяца твоего отсутствия до состояния мелкой, крупитчатой серой пыли, садишься в старое продавленное кресло перед печкой, кладешь в нее измятые старые газеты, поверх них березовую кору, поверх коры дрова, зажигаешь спичку и, глядя на то, как разгорается огонь, чувствуешь..., но сказать не умеешь, а откупориваешь привезенный с собой коньяк, набиваешь трубку, как следует уминаешь табак указательным пальцем, закуриваешь, выпускаешь один большой клуб дыма и два поменьше, и чувствуешь…, но сказать не умеешь, а только смотришь и слушаешь как разгорается в печке огонь, как трещат сухие березовые поленья, как свет в лампочке оттаивает, превращаясь из корпускул в волну, как под полом лихорадочно шуршит, будя детей, голодная, точно волк, мышь, многодетная семья которой уж и не чаяла дождаться твоего недоеденного бутерброда с копченой колбасой и чувствуешь..., но засыпа…
***
Ближе к Москве, на станции Челюскинская, в вагон электрички вошла женщина лет сорока – усталая и некрасивая, с металлическими зубами. Она вытащила из своего баула прозрачный шарфик, взволновала им золотистый от солнечной пыли воздух, и расцвела улыбкой:
– Если вы готовитесь к выпускному вечеру – то вам необходимы газовые палантины с люрексом!
Женщина прижала к груди палантин с люрексом и сделалась как школьница, которую вот-вот поцелуют в самый первый раз. Через секунду у нее на плечах был накинут еще один прозрачный платок, и она улыбалась точно Клавдия Шульженко в песне, которую еще не все позабыли, потом еще…
Театр одного продавца занял не более двух минут. Представление окончилось, женщина спрятала свой товар в сумку, стерла с лица все улыбки и вышла из вагона такой же, как и вошла – усталой и некрасивой. Молчаливые небритые мужики с пивом, толстые бабы с кроссвордами и молодежь с ушами, законопаченными наушниками продолжали пить свое пиво, отгадывать свои кроссворды и слушать свою музыку.
***
Две тысячи четвертый год. Поезд Москва – Одесса. Душное купе и чай в ностальгических мельхиоровых подстаканниках. Ночь. Какая-то станция. Кажется Сухиничи. Просыпаюсь оттого, что в окно купе стучат. Открываю глаза – передо мной лев и крокодил. Улыбаются. Оба плюшевые, огромных размеров. В смысле лев и крокодил. Выглядываю на перрон. Там, в тусклом свете фонарей бродят люди, увешанные с ног до головы плюшевыми игрушками. Зайцы, размером с волка, волки размером со льва и львы размером с небольшого слона. Лебеди, чебурашки, поросята, ежики. У ежиков плюшевые иголки. На каждом коробейнике висит зоопарк небольшого райцентра, если б такие зоопарки заводили в наших райцентрах. Попутчики сказали, что коробейники – работники местной фабрики игрушек. Им зарплату выдают плюшевой фауной. Вот и крутятся. А еще были огромные куклы в красивых подвенечных платьях. Был бы лилипутом – приехал бы сюда покупать платье для своей невесты.
Подъезжая к Киеву, разглядывал многочисленные политические агитки, намалеванные на заборах и домах, стоящих вдоль железной дороги. Почти все лозунги на украинском и только там, где сторонники Ющенко, кипя и пенясь от негодования обращаются к сторонникам Януковича, на русском языке написано «е**чие казлы донецкие». И еще: «чемодан, вокзал, Донецк». Вспомнилась радистка Кэт из семнадцати мгновений весны, которая во время родов закричала «мама» на русском языке.
После Киева поезд идет медленно. Медленнее, чем тает под ярким весенним солнцем снег за окном купе. По вагону шустро бегают туда и обратно разные коробейники. Толстая баба с сумками на спине и груди, заунывно кричит голосом муэдзина: «пирожки с повидлом до чаю… кефирчик… карты…». Кефир покупают плохо – у многих еще не кончилась взятая с собой водка.
Солнце припекает все сильнее. Поезд замедляет ход перед когда-то белым и красивым зданием вокзала, на каменном фасаде которого вырезано «Казатинъ». Еще видны надписи «Буфетъ» и «Залы ожидания первого и второго классов». Черт знает из каких глубин всплывает и начинает глодать совершенно необъяснимая тоска по империи. На перроне тотчас же воображаются щеголеватые офицеры с нафабренными усами и дамы в шляпках с вуалетками. Сверкающий медный колокол, в который звонит дежурный по станции, пронзительный свисток паровоза и… поезд трогается. За нами еще какое-то время бежит бедно одетый мальчонка, просящий купить хлеб и минеральную воду, мужик в камуфляжной куртке, выкрикивающий «рубли на гривны…», скалятся вдогонку буквы надписи на бетонном заборе «Юра – поц» и тоска мало-помалу отступает.
Потом Жмеринка, а может и Винница, с непременно предлагаемыми варениками с вишнею, горячей картошкой в полулитровых баночках, жареные караси и огромная, не желающая исчезать, надпись «слава труду» на каком-то обветшавшем привокзальном строении.
Наконец – Одесса. Язык вывесок, постоянно сбивающийся с украинского на русский. Торговки на Привозе, называющие гривны рублями. Кошерный ресторанчик «Розмарин» на углу Малой Арнаутской и Лейтенанта Шмидта, в меню которого, среди фаршированной рыбы, форшмаков и цимесов Бог знает, откуда взявшиеся «чебурекас мясной» и «чебурекас рыбный». Про рыбный написано, что он не хуже мясного. И правда. Хотя им обоим далеко до юной официантки с такими… с такими… и такими…, что, кажется, ел бы не с тарелок ею поданных, а прямо из рук.
Пляж Ланжерон. Пожилая пара медленно прохаживается вдоль полосы прибоя. Медленно, по глотку, они пьют коктейль из соленого морского ветра, криков чаек, запаха водорослей и гудков далеких пароходов. Щурясь от весеннего солнца, она говорит ему:
– Как бы я хотела приехать сюда еще раз…. Хоть на пару дней…
– Ты же знаешь…
– Но я так хочу этого! Хочу хотя бы надеяться! Возьми пару монеток и брось их в море.
– Но деньги у тебя…
– Господи, какой же ты бестолковый! На, возьми мою сумку. Там, в правом кармашке лежит мелочь.
Он, безотрывно глядя ей в глаза, долго и неуклюже роется в сумке. Наконец достает горсть ярких, желтых кружочков и размахнувшись что есть силы швыряет их в море. Она вдруг вскрикивает:
– Что ты бросил?!
– Твои таблетки, – разом выдохнув, отвечает он.
– И не надейся! – шепчет она.
– Да-да-да! – подхватывают чайки.
– Да-а-а… – басит пароход на рейде.
_________________________________________
Об авторе:
МИХАИЛ БАРУ Родился в Киеве. Окончил Российский химико-технологический университет в Москве. Химик и инженер, кандидат технических наук. Как поэт, прозаик и переводчик публиковался в центральных и региональных журналах: «Знамени», «Арионе», «Волге», «Новой Юности» и других. Автор восьми книг стихотворений, прозы и переводов. Живет и работает в Москве, заведует лабораторией в фармацевтической компании.
скачать dle 12.1
