Редактор: Юрий Серебрянский
(рассказ)
Жизнь пленительна на расстоянии. Я верю в эту французскую идею, хотя не был во Франции, не знаю французского, не читал французских книг, которые подкрепили бы моё убеждение: чем дальше ты от чего-то, тем сильнее оно манит и привлекает.
И точно, с каждой навязчивой историей мамы о её свинке я с растущим удовольствием все дальше бегу из ее кухни.
Мне всё равно, что она там рассказывает об этой свинке, я думаю о своём мёртвом дяде.
Представляю себе, как ему в висок случайно прилетает мускусная блесна на самом обычном проволочном каркасе. И проблема вот в чём – я неожиданно вдохновенно молчу о смерти маминого брата – не раскрывать карты так волнительно.
Сидя здесь и слушая мать, я всё больше отрешаюсь и от неё, и от шока, и это ощущение приносит удовольствие.
Что любопытно.
Нет сомнений, я мог бы с лёгкостью всё ей рассказать. Я же не виноват в его смерти, не совершал никакого чудовищного преступления, не замышлял тайной вендетты против дяди. Выйти сухим из воды сумею.
А если я буду продолжать молчать о том, что убил её брата, рано или поздно мать решит выяснить, куда он делся. Вызовет полицию, те объявят розыск. Меня допросят, ведь я последний, кто видел дядю. Я во всём признаюсь и окажусь виновным в ужасном преступлении. Меня повесят, расстреляют или навечно упекут за решетку. Позвольте прояснить: мне такая перспектива решительно импонирует. Мне нравится такой выход. Нравится не говорить матери о смерти брата, потому что часть меня – первобытная, непознанная часть меня – хочет чувствовать вину за то, в чем я формально невиновен.
Но всё же...
Эта свинка, о которой мать только и говорит последние полчаса, сидит у меня на коленях. Я её глажу. Семь-восемь лет назад вьетнамские вислобрюхие свиньи были популярны в богатых пригородах Мэдисона и Чикаго, а потом их начали продавать на сельских птичьих рынках почти задаром, где их уже смогли купить обыватели, такие, как моя мать.
Эту чушь мама пытается многозначительно донести до меня, пока я отстраняюсь от её сурового, проницательного лица. Даже не спросила, чего это я приехал к ней так рано утром в воскресенье. Даже не поинтересовалась, как мои дела. Зато повесила паузу в монотонном, сквозь зубы, монологе и ждёт моего ответа.
– Ну, это интересная мысль, – говорю я, хотя смутно представляю, о чём вообще идёт речь.
– Знаешь, – отвечает мама, – очень интересно – в полной уверенности, что она меня понимает. Как и я её.
Вот дичь. Мы понимаем друг друга.
– Вы друг друга понимаете, – повторяю я.
Мать в своем толстом сером халате, натянутом до подбородка. Носит его сколько себя помню.
– Это ясно как божий день, – признается она. – любой, у кого есть глаза, и кто честен перед самим собой, заметит, что это самая эксцентричная свинка на свете.
Не знаю, что именно мать имеет в виду под эксцентричностью, но готов поспорить, это значит, что у свинки выразительная морда или что у неё, как говорится, душа нараспашку… Ну, тогда я мог бы назвать эксцентричным и дядю Аквунда, в тот момент, когда он понял, что в его глазницу впилась двенадцатидюймовая мускусная блесна.
Хотя слово беспомощный тут подходит больше. Бедняга дядя Аквунд бесцельно хлопал себя по щекам и по лбу, пока не нащупал крючок в глазу. Он напоминал слепого, ищущего рассыпанную по полу мелочь, пока (и я бы соврал, сказав, что не предвидел такого развития событий) не проткнул тем же крючком палец. Представьте себе, крючок прошёл прямо сквозь ноготь. Если это не картинное олицетворение беспомощности, то я умываю руки...
Циничные горожане сравнили бы это зрелище с нанизыванием шашлыка. Но я думаю, что подходящее слово именно беспомощность.
– Ну, это тоже интересно – говорю я маме, пока та подбирает слова.
Она щурится.
– Ну правда.
– Что я тебе только что сказала?
– Про свинку. Про Мисси. Классное наблюдение!
– Так и есть. Просто не многие понимают, что свинки, как и большинство животных, если уж на то пошло, отлично слышат. И не просто слышат, а слушают. Я же вижу, как она повернула голову и задумалась. По крайней мере, выглядит это именно так...
Мать смеётся и с нежностью смотрит на тёплого зверька, сидящего у меня на коленях. Потом снова становится серьёзной и продолжает – она и вправду думает о том, что я говорю.
Я всё ещё ласкаю свинку, а мать уже взялась за другую историю. Твёрдая голова свинки покрыта шерстью. Некоторые волоски наощупь напоминают металлические провода, другие – довольно мягкие. Глаза закрыты. Она храпит.
Странным образом меня сильно влечет к этому животному. Теплое тело свинки сейчас привлекает меня больше всего на свете. От этого потеет между ног. Её глаза закрыты. Свинка беспечно, как-то даже высокомерно прислонила голову к моему бедру. Дышит медленно.
Похрапывает.
Это расслабляет.
А расслабиться важно, потому что с тех пор, как я встал в лодке и увидел дядю, я постоянно напряжен. Кровь текла по его щеке, пока он беспомощно смотрел на меня. Эта картина даже сейчас убивает большую часть приятных ощущений, которые приносит свинка.
Конечно, я пытался ему помочь. Не отказывался. Не бледнел. Поначалу. Меня даже не парализовало. Вообще-то я сразу попытался его успокоить, похлопывал по щекам яростно и, как я уже сказал, бесцельно. Но остановить не получалось, да и было уже поздно – он просунул палец через крючок мимо зазубрины. Когда я, наконец, добрался до него, то попробовал подбодрить, растирая плечи как при простуде – чисто инстинктивно. По понятным причинам это не только не успокоило его, но вызвало серию мучительных воплей, самым последовательным из которых был: “Вытащи его. Как чешется. Вытащи христа ради!”.
– Ну, – говорю я матери, когда она снова замолкает, – не знаю.
– Чего не знаешь?
– Не знаю, что сказать, – смотрю на серую кухню, где вырос. Ни одной корзины не снято со стены с тех пор, ни одной картины не заменили. Всё в пыли.
– Ты про что?
– Про то, о чём ты говорила. Про Мисси. Про свинку.
– Но я ничего не говорила про свинку. Я тебе рассказывала про мою спину.
– А есть апельсиновый сок?
Она встаёт. Вот он момент, понимаю я, рассказать матери о моей оплошности. Наконец-то мы закончили разговор о свинке. Сейчас, думаю, самое время, если для такого вообще бывает подходящий момент, сказать маме, что её брат мёртв, и это я невольно убил его, и именно за этим пришёл к ней воскресным утром и сижу тут, на кухне.
Она наливает мне стакан апельсинового сока и садится. Смотрит в упор.
– Собеседник из тебя так себе.
– Определенно.
– Твой отец тоже не умел слушать, – добавляет мать.
Её губы потрескались. Угольно-чёрные волосы туго стянуты в подобие конского хвоста. Молчу. Добавить нечего. Кажется, сейчас не самый подходящий момент вспомнить моего отца, которого она ненавидит.
Сдается мне, у нас и так назревает достаточно неприятностей. Должно быть, она тоже чувствует неуместность сравнения, обрывает разговор, и указывает на свинку у меня на коленях.
– Знаешь, я из-за этого ночами не сплю.
Улыбаюсь.
– Верю.
– Моя маленькая неугомонная любимица, – грустно смеётся она.
Произнося это, мать смотрит на свинку, и я тоже опускаю взгляд на колени. У неё мокрый нос. Думаю, я мог бы бесконечно забавляться с мокрым, вытекающим из её ноздрей. Признаться в этом вовсе не стыдно. Такая блестящая, завораживающая на ощупь жидкость. Свинка позволяет мне поиграть со скользким пятачком. Я почти целиком засовываю указательный и безымянный пальцы ей в ноздри, шевелю ими нежно, пока она слабо сопротивляется, вытаскиваю пальцы и снимаю слизь с краев расширенных бугристых отверстий. Из-за этого пятачок манит только сильнее.
Это завораживающее занятие, как я уже говорил, помогает мне понять, насколько притягательна жизнь, если от неё отрешиться. Когда я ощупываю ноздри свинки, появляется ощущение, что я делаю это как бы отчужденно. Как если бы это вовсе был не я. Но чувствую – что бы я ни делал, свинка должна осознавать это. Может быть, это именно то, что французы называют (конечно, просто позор, что я об этом вообще говорю уже после того, как признался, что совершенно не знаю французского) мотивом, инстинктом или природой вуайеризма...
Как бы мне хотелось остаться просто наблюдателем в тот решающий момент, когда я, наконец, заставил себя сесть, поверить в себя, схватить весла и грести вместе с дядей обратно к берегу, когда всё пошло наперекосяк.
Я бы отдал всё что угодно, чтобы в тот момент перенестись на мамину кухню, где я сейчас.
Подозреваю, дядя бы тоже не отказался. Когда дело доходило до гребли, дядя Аквунд лучше всех знал (до сих пор вижу его усмешку), что у меня ведёт левая рука. С самого детства мне было чертовски трудно держать лодку прямым курсом, и в результате дядя Аквунд всегда брал на себя смелость грести туда и обратно по огромному озеру, которое мы называли Большим.
Почти не сомневаюсь, что именно поэтому дядя заплакал, когда я сел на вёсла. До того он вёл себя как член норвежской королевской семьи: ни проронил ни слова, ни слезинки. Но потом я заметил (тут уж сложно ошибиться), что он ещё и штаны обмочил. Разваливался прямо на глазах. Должно быть, он подумал, что если я возьму вёсла, нас обоих ждёт мучительный конец. Но скажу в свою защиту – я грёб изо всех сил, так сильно, как только мог, старался следовать всем инструкциям по гребле. В качестве ориентира выбрал место на дальнем берегу (дерево и хижина) и не отрывал глаз от него – так, вы всегда, отчаливая с одного места, теоретически, направляетесь прямо к противоположному пункту, куда пожелал бы попасть только самый романтичный северянин.
Господи спаси, я постоянно переключался с одного дерева на другое, с одной хижины на другую (на самом деле это не моя вина, учитывая жуткие обстоятельства и чудовищное сходство между деревьями и хижинами в этой части страны). Точность подводила, зато скорость я набрал невиданную...
Лодка разогналась до десяти миль в час, когда я вдруг понял, что мы движемся совсем не к нашему причалу, а к причалу Халворстедов, примерно в четверти мили.
Изменить направление мне уже совершенно не представлялось возможным. Я посмотрел на наш причал, учтите – поворачивал шею на все сто восемьдесят градусов, а иногда и больше. Я был лицом к противоположной стороне озера. К приближающейся береговой линии и причалу Халворстедов я развернулся спиной, и в тот короткий миг, когда повернулся, чтобы прикинуть расстояние от нашего причала до хижины Халворстедов, набрав, как я уже сказал, довольно большую скорость, мы, к моему полному удивлению, врезались в приближающийся пирс. Я качнулся назад, но уцепился за весла. Дядя же совершенно не понимал, что происходит.
До меня донесся его крик, и это был самый громкий и мучительный вой, который я когда-либо слышал. Моментально обернувшись, я увидел только его ноги, торчащие ровно, словно в трупном окоченении. Мой рыболовный лук зажало между планширем и сиденьем, он переливался и вибрировал, хищно вонзившись прямо в голову дяди...
– Прекрати немедленно! – раздражается мать.
– О чем ты? – мой палец выскальзывает из ноздри свинки.
– Спасибо, – цедит она сквозь зубы, – Господи!
– А что? – спрашиваю я, ей нравится.
– Не нравится.
Она даже не шелохнется.
Тут, как назло, чертова свинка шевелится. Она вздрагивает во сне, просыпается и смотрит на меня. Хрюкает. Поднимается, пошатываясь, у меня на коленях – ей трудно удержать равновесие на кривых коротких ножках. Она покачивается и снова хрюкает. Свинка меня возбуждает, и я больше не хочу этого скрывать. Не буду прикидываться – ее миниатюрные размеры и угловатое рыльце вызывают у меня порочные ассоциации.
Я оттягиваю пухлые бока свинки и играю ими. Занятие выглядит скорее забавно и немного чувственно, вовсе не порочно и без всякой задней мысли.
– Перестань! – требует мать. Она встает со стула и тянется через меня за свинкой.
– Ладно-ладно, – отвечаю я и мягко отталкиваю ее руки от свинки.
– Да что с тобой? – спрашивает она, – ты зачем пришел? Что тебе надо?
Я молчу. Вдыхаю затхлый воздух этой старой комнаты.
– Я убил твоего брата.
Она смотрит в недоумении.
– Он там, в хижине, – продолжаю я, – покойник.
Она молчит. Думает, я шучу. Качаю головой.
– Да, – повторяю я. – я убил его. Я виноват. Сходи, глянь.
– Убирайся из моего дома, – говорит она.
– Мама, – пытаюсь объяснить я.
– Вон отсюда! – повторяет она.
Я остаюсь. Куда мне идти? На коленях у меня свинка и нужно вызвать полицию. Я не могу сбежать. Побег не спасет, – только отсрочит арест, и, если честно, я то думаю, то не думаю об этой истории. Ровно настолько, насколько хочу. Меня распирает от желания подсматривать, и я хочу отдаться ему. Мне ничего не грозит. Я само воплощение неприятностей. Я отделяюсь от этих противоречий, как дым от огня. Я – призрак злодеяния, тень вины…
А хуже всего, что втащив дядю Аквунда к нему домой, я и собирался вызвать полицию, но опоздал. Он умер. Да и телефон тоже был «мертв» – дядя не оплачивал телефонные счета. Поэтому-то я с ним и рыбачил – готов был составить компанию и присматривал за впадающим в маразм стариком, и раз-другой напоминал о неоплаченных счетах и непринятых таблетках.
Я решил на мгновенье остановиться (не помню, где. У пирса, в хижине или сразу после того, как выбил окно Халворстедсам, поняв, что их нет дома) и осмотреть дядю Аквунда получше. Я внимательно изучил его лицо. Щеки залила кровь, глаза закрыты, плотно схвачены золотистой коркой. Он насупился, однако, промолчал. Напомню, что мы не французы, а норвежцы, и держать эмоции при себе, даже если мучительно больно – обычное дело для дяди и моего ближайшего окружения.
Должно быть, дядя ощутил мое дыхание, пока я разглядывал его: он убрал руку, которой прикрывал лицо, открыл оставшийся глаз (не тот, из которого торчал крючок), и тогда я решил – самое лучшее сейчас – объяснить, как мы попали в эту передрягу. Глядя ему прямо в глаз, я громко и отчетливо, будто он оглох, произнес – «Аквунд, рыболовный крючок застрял у тебя в глазнице. Ты только не волнуйся. Мы его вытащим». Я пальцем изобразил крючок и показал на себе, как он проткнул голову и вышел через глазницу и палец.
Сейчас я понимаю – сделал я это зря. Он только взглянул на меня и снова закрыл глаз. Побледнел и обмяк. В этот момент я схватил дядю под локоть той руки, в которую вонзился крючок, и боль мгновенно вернула его к жизни.
Свинка черная, как смоль. Густо-черная. Черная и лоснящаяся. Она снова спит, спит крепко, ее ножки подрагивают. Уши свинки мягкие внутри, щетинистые снаружи. Да, я уже говорил про уши, но стоит напомнить еще разок. У меня все устроено не так. Интересно, почему у нее именно так? Это важно? Нет. Куда важнее мое нарастающее влечение к этому животному.
Я опускаю свинку на пол. Она снова карабкается на колени.
Я хочу, чтобы мать поскорее вернулась, и мы продолжили разговор. Сидя один, я думаю о вчерашнем утре и о дяде. Воспоминания пугающе яркие. Меня охватывает печаль, и я не в силах с ней справиться.
Совсем забыл сказать – мать молча вышла и поехала к своему брату, где она увидит навзничь лежащий на кушетке труп и включенный телевизор. Ещё не вернулась. Наверняка, сейчас она испытывает то же, что и я – будто подглядываешь в приоткрытую дверь чужой спальни.
Необычно. Интересно, предчувствовал ли дядя Аквунд что-то, когда я вломился в хищину Халворстедсов, а телефона там не оказалось. Когда я сказал об этом дяде, взгляд его помутнел, мелькнула ухмылка, и черты заострились. И как же невыносимо вспоминать, что я предпринял, увидев это лицо! Клянусь, я и не думал, что способен на то, что сделал тогда – подсадил дядю, обхватив руками его колени, и потащил на себе от хижины Халворстедсов к дороге.
Должен сказать, что дядя Аквунд весил больше ста килограммов, и мне не оставалось ничего, кроме как время от времени останавливаться, чтобы перевести дух, усадив дядю спиной к стене. Полчаса я тщетно боролся с гравитацией и смог дотащить его лишь до подъездной дороги к гаражу Халвостердсов. Измотавшись, я понял, что не смогу тащить его дальше – ему становилось от этого только хуже, и тогда я побежал обратно к хижине, пытаясь найти что-нибудь, что угодно, лишь бы спасти его.
Слава Богу, я нашел там тачку, подкатил ее к дяде, уложил его и повез к дороге во весь опор. Потом потянулись минуты ожидания.
Как сейчас.
Ее брюшко, брюшко этой свинки такое нежное, что когда я перекатываю ее на спину и нажимаю на него ладонью, на упитанной светлой плоти остается четкий отпечаток. Свинка извивается, будто я слишком давлю на ее живот, но добродушно хрюкает, карабкается, лезет ко мне.
Ее хрюканье напоминает повизгивания дяди, лежащего в тачке в ожидании помощи. Пока мы ждали на обочине, когда кто-нибудь проедет мимо, я усилием воли старался не слышать его завываний. Увы, сельская дорога не отличается оживленным движением, и через десять минут его отчаянных рыданий я подошел, положил руки ему на плечи, и посмотрел прямо в глаз. Я заговорил с ним (точно, теперь-то я вспомнил), громко. Словно глухому, объяснял я дяде Аквунду, почему все вышло именно так. Изобразил пальцем маленький рыболовный крючок и показал на себе, как он вошел в его висок и проткнул глазницу.
Тогда же я додумался вырвать из рук дяди Аквунда удочку, в которую он вцепился, и перекусить зубами леску, чтобы блесна наконец-то перестала болтаться у его лица.
После этого, помню, как бы это сказать поточнее, беспомощный вид дяди. Ещё я понял – дядя Аквунд скоро отправится к праотцам. Я было начал толкать тачку к дядиному дому (до которого, я знал, мы добрались бы не скоро), когда увидел одного из Экерсов, громыхающего навстречу на красном комбайне. Я тормознул машину, и водитель – Джимми, кажется, – предложил забраться на капот. Сдуру я согласился. Двадцать, должно быть, самых ужасных за долгую и счастливую жизнь дяди Аквунда минут мы раскачивались, тряслись, болтались, вздрагивали и подпрыгивали по бездорожью, и это после того, как я затащил дядю Аквунда на капот комбайна. Причем Экерс, удобно устроившись в своей кабине, даже помощи не предложил, и мне пришлось в одиночку заволочь израненного дядю на молотилку.
Само собой, еще в пути я понял свою роковую ошибку: напрасно я вытащил дядю из тачки. Для дяди Аквунда тряска была мучительно–бесконечной, а, что еще хуже, Экерс наотрез отказался прибавить газу и мы тащились со скоростью несколько миль в час неизвестно куда в кровавом угрюмом нетерпении. Двенадцатидюймовая блесна, торчащая из глазницы дяди (как сейчас вижу) болталась туда-сюда, словно тикающий маятник метронома…
– Пожалуйста, отпусти ее, – просит мать. Она вошла в заднюю дверь.
– Не хочется, – отвечаю я. Убираю свинку подальше от неё. Встаю.
– Почему ты так смотришь? Мам, не пугай меня так.
– Ах, тебе страшно!? – негодует она – что ты сделал с ним, изверг!? Почему он такой грязный!? Где вас носило!?.
Она говорит, а в глазах искушение. Её лицо никогда еще так не светилось. Она взволнована. Требует свинку. Лупит меня по спине. Хочет вернуть свинку, брата, хочет объяснений. Больше всего на свете. Как же красноречивы эти удары…
– Ну хватит уже, мама, – прошу я, – не забирай свинку. Дай подержать ее еще чуть-чуть.
– Сюда едет полиция! – кричит она.
– Ясное дело, – отвечаю. Я держу свинку на вытянутых руках под горячие мохнатые подмышки, и отгораживаюсь от матери, чтобы она не забрала животное.
Свинка оборачивается ко мне, будто пытаясь угадать мои намерения. Я приближаю рыльце к губам, хочу чмокнуть в лоб, прежде чем отпустить, и тут она жалит мой рот ловким язычком. Он мечется то внутри, то снаружи, хотя я плотно сжимаю губы. Горячий и узкий. Я открываю рот и даю язычку волю.
Мать задыхается от возмущения.
Хватает с сушилки противень и лупит меня по спине. Противень тонкий, но угол приходится мне прямо по локтю, в самую косточку, и свинка падает на пол. Растягивается и пронзительно визжит. Растерянно смотрит на меня и бежит прочь.
Я бросаюсь следом.
– Не тронь! – кричит мать. В дверь стучат. Я смотрю на мать, она – на дверь. Мать смотрит на меня так, как смотрел дядя Аквунд, когда я стащил его с комбайна в канаву и стрелой понесся за машиной – в отчаянии и сомнениях.
Да вы не ведитесь на этот отвлекающий маневр со свинкой. Скорее всего дядя Аквунд уже умер, когда я стащил его с комбайна и побежал за машиной. Он скатился в грязную лужу у дренажной трубы, и когда я приехал, перевернул его на спину, проверил пульс и дыхание, понял – все кончено. Но я просто не представлял, как его, такого грязного, везти в больницу, поэтому мы поехали к дяде Аквунду, где, повторюсь, я обнаружил отключенный телефон. Полицейский опять стучит. Мать идет открывать. Я бегу в столовую и ищу свинку под столом. Хочу ее больше всего на свете. Это необъяснимо. Она под стулом. Я подкрадываюсь, ловлю, но промахиваюсь. Преследую ее из гостиной в спальню. Набрасываюсь на вожделенное вопящее животное и тащу за задние ноги, пока оно не спряталось под кровать. Свинка пронзительно визжит. Вырывается. Я прижимаю ее к себе.
Фараон орет, но мне все равно. Я привлекаю свинку к себе и целую, в ответ она лижет мой открытый рот и узкий, словно раскаленная кочерга, язычок ныряет глубоко в горло. Орет полицейский, орет мать, а я делаю свинке искусственное дыхание, закачиваю в нее воздух, надуваю ее. Острый на вкус горячий язычок обжигает мои десна, и все это время я вижу себя со стороны не только своими глазами…
Глазами матери, того полицейского, моего племянника, они смотрят на психа, прижимающего и целующего свинку, и свинка, упавшая на пол, не принадлежит матери, и визжит из-под кровати не она, и скрученные за спиной руки в наручниках – не мои, и права, которые зачитывает полицейский и в которых я полный ноль – не мои, и плачущая женщина, достающая свинку из-под кровати, пока ее сына уводят – не мать, и руки женщины, держащие свинку передо мной под насмешливыми взглядами бывших соседей – не ее, и это кто-то другой выставляет мой арест на постыдное обозрение, пока меня уводят, как преступника, пригвожденного к позорному столбу. И я понимаю, что это руки моей никчемности, одиночества и темной сущности, которые я всю жизнь принимал за свои собственные.
_________________________________________
Об авторе:
КРИСТОФЕР МЕРКНЕР Автор сборника рассказов The Rise&Fall of the Scandamerican Domestic, отмеченного литературной премией О'Генри. Лауреат литературных премий Best American Mystery Stories и New Micro. Рассказы вошли в антологию W.W. Norton. Получил степень магистра искусств в университете Флориды, докторскую степень в университете Денвера. Работает ассистентом профессора английского языка в университете штата Колорадо, Денвер.
_________________________________________
О переводчиках:
АННА КОЖАНОВА Закончила онлайн-курсы российской переводчицы Эммы Каировой. Участница Лаборатории литературного перевода. Живет и работает в Алматы.
ВИКТОРИЯ РУСАКОВАПоэт, журналистка. Участница Лаборатории литературного перевода. Выпускница семинара поэзии Открытой литературной школы Алматы. Публиковалась в альманахе «Литературная Алма-Ата», на сайте «Полутона». Живет и работает в Алматы.
скачать dle 12.1
