ВКонтакте
Электронный литературный журнал. Выходит один раз в месяц. Основан в апреле 2014 г.
№ 216 март 2024 г.
» » Константин Башкиров. СОСЕДСТВО

Константин Башкиров. СОСЕДСТВО

Редактор: Юрий Серебрянский


(рассказ)



Вернувшись домой, я обнаружил, что в моей комнате, которую в последние дни мне приходилось делить с неким Кириллом, студентом Л-го университета, очень неприятным типом, которому я, к тому же, не доверял, особенно в последние дни, причиной чему был конфликт – конфликт столь же очевидный для меня, сколь неочевидный для Кирилла; во всяком случае, если судить по его поведению, то он не испытывал никакой неловкости и даже, кажется, вовсе не замечал этого конфликта, а может быть замечал, но нарочно поселился в моей комнате (за которую не платил) и занял диван, где я любил прежде лежать, занял мне назло. 
Он заявился… Не помню в какой день и зачем я впустил его. Иногда меня так и тянет угодить первому встречному. Кирилл, однако, не был первым встречным. Порой мне казалось, что прежде мы были друзьями. Вероятно, в то время я и впустил его. Тогда, если мне не изменяет память, уехали мои родители и, одурев от одиночества, я совершил одну из тех ошибок, которые каждому случалось совершать, поддавшись сиюминутному желанию и в которых каждому приходилось впоследствии горько раскаиваться, как в непростительных проявлениях слабости. Я впустил его и через то принял обязательства и вынужден был терпеть последствия. Так и прежде, обещая даже отдаленно не близкой знакомой какую-нибудь помощь, я обеспечивал себе много часов лишней работы, выполняя которую себя проклинал и бормотал в исписанный формулами лист: «Ну и кто же тебя тянул за язык, несчастный!?» 
Все сложилось как нельзя хуже: Кирилл был сам по себе довольно замкнут. Озвучив предложение, я ждал ответа в полной уверенности вежливого отказа. Легко и приятно предлагать помощь, заранее зная, что ее не примут. Но, вероятно, здесь имела место сложная цепь совпадений, объяснить всю путаницу которых я не могу, потому что Кирилл согласился.  В каких словах – этого я тоже не могу вспомнить. В следующее мгновение, однако, он оказался на диване и в комнате стало темнее, чем было без него. Впрочем, замкнутость его скорее происходила из угрюмой застенчивости. Если я заговаривал с ним – он редко отзывался. Я ни разу не видел, чтобы он ел, ни разу не видел, чтобы он поднимался с дивана. Он только лежал, и диван был ему сильно короток и его, вырастающие из расплющенного по диванному подлокотнику зада, длинные худые ноги в узких темных джинсах, заштопанных на левой коленке, вытягивались до нижней кромки окна. Затылком же он упирался в стену. 
Разумеется, он никогда не заговаривал со мной первым. Мы могли неделями не общаться, но я чувствовал, что он всегда и всем недоволен. Он имел пульсации злого раздражения. Черная желчь текла в нем вместо крови. Одно его соседство часто угнетало меня настолько, что я уходил из квартиры бродить по улицам нашего городка – темным и мокрым. Повсюду были блестящие бликами черные зонты. Двухэтажные дома тонули в никогда не рассеивающемся колючем мраке. Городок наш, однако, представлялся мне очень уютным, и я бродил, заглядывая в лица прохожих, которые почти все блуждали, подобно мне, бесцельно. Все мы гуляли одинаковыми маршрутами – по главной улице, от которой отходили узкие переулочки, похожие, скорее, на деревенские, чем на городские; затем на площадь, где стояли скамейки в форме книг и висели на тонкошеих столбах круглые тусклые красноватые шары. От площади отходили две тропинки, одна из которых загибалась на травянистую горку и вела к белой кирхе, устремившейся в черно-мутное небо острым шпилем. Другая тропинка спускалась под холм и вела к деревянному заборчику, за которым уютно укрылась деревянная пятиглавая церковь с резными узорами над окнами. Из-за низких облаков верхней главы нельзя было увидеть. 
Эти две церкви были главными достопримечательностями нашего городка. 
Отправляясь на свои прогулки, я обыкновенно шел – по настроению – на запад или на восток, между ними было не более полукилометра, так что вся прогулка занимала полчаса или около того. Я ходил очень медленно и чаще все же на запад, влекомый его торжественным аскетизмом. Бугристые тенями белые, с желтоватым оттенком, стены и стремительный пронизывающий небо шпиль возбуждали во мне неясные желания. 
Во время этих прогулок мне часто звонил отец, нарушая течение моих горьких мечтаний. Дождливую тишину прерывала вибрация телефона. Отец спрашивал, как у меня дела, как дома. 
– Все нормально, – отвечал я нетерпеливо. – А ты как? 
– Ничего, – вздыхал он. – Лечусь вот. Исправляюсь. 
– Ну давай, пока… 
Он пытался продолжить разговор, но у него не получалось. Понимая это, он начинал задавать нелепые вопросы, например: сколько ты сегодня спал? Или: чем обедал?
Каждый раз я морщился и отвечал, что смогу сам позаботиться о себе. Мне было известно, что отец болен и с ним следует обращаться как с больным. Но, не зная, как именно следует говорить с больными, я каждый раз испытывал большую неловкость, принимавшую форму грубости. Отец слышал, что разговор с ним мне неприятен, но все равно длил его. 
Домой я возвращался освеженный и немного голодный. Дорогой я думал, что сейчас перекушу, а потом сразу примусь за работу. Кирилл не будет меня отвлекать, если я не стану обращать на него внимания. 
Центральная улица растворялась в сетке серебристого на черном тумане дождя. Вдалеке светилась полоска вывески супермаркета. Я останавливался на минуту, сомневаясь, заходить или нет, но все же заходил и долго бродил между продуктовых рядов. Мне хотелось чего-то, но чего именно – этого я не мог понять. Потом я стоял в очереди и в это время снова звонил отец, вспомнив, вероятно, о чем-то важном, о чем спросить забыл. Я поспешно сваливал продукты на грязноватую ленту – грязноватую не потому, что ее никто не протирал, а из-за картофеля, рассыпавшегося из прорехи в пластиковом пакете у мужчины в очереди передо мной. Мужчина собирал картофелины по одной в другой пакет, протирая на ходу ленту рукавом и без того грязной, болотного цвета, куртки, и виновато бормотал: «Вот как плохо получилось!» Я, тем временем, ощущал лишь раздражающие вибрации телефона в кармане. Отец звонил спросить, поедем ли мы с мамой на дачу. 
– Знаешь ли, – сдавленно отвечал я, прижимая телефон плечом, – мне сейчас не очень удобно разговаривать. 
– Да? Ну ладненько, ладненько… – бормотал он поспешно, как бы вспоминая, что еще хотел спросить. Но я не дослушивал его и прятал телефон, потому что на кассе меня ждали. 
Возвращаясь затем с покупками домой, я ощущал некоторое беспокойство: денег у меня было и без того совсем немного, а я каждый день тратил их на лакомства. Успокаивая, наконец, себя обещанием впредь жить более экономно, я поднимался по узкой и очень грязной лестнице, с перилами некогда зелеными, теперь же просто бурыми и настолько липкими, что я даже избегал к ним прикасаться, поднимаясь. 
Дома я съедал купленные сладости – съедал тайком, стыдясь, опасаясь, как бы Кирилл не увидел моей слабости – а затем возвращался в комнату и ложился. Читать я не испытывал влечения. Ощущая в себе пустоту, я шевелил губами, словно подбрасывая к потолку незримые слова, пытаясь ими жонглировать, но ни одно из них не возвращалось ко мне, отлетая какой-то посторонней волей к Кириллу. 
– Так погулял здорово, – говорил я громко, проводя ладонью по своим волосам. – Очень хорошо погулял. Такая приятная погода! 
Некоторое время в комнате стояла тишина. Потом Кирилл, не шевеля взглядом, спрашивал:
– Да? 
– Да, – отвечал я, – и еще с такой девушкой познакомился! Представляешь, она гуляла первая подошла ко мне. 
Но что бы я ни говорил дальше – а говорил я много, выдумывая все новые подробности – он молчал. Это было унизительно, я продолжал свой рассказ. Заложенная ножницам книга лежала на столе. Я избегал прикасаться к ней, даже смотреть на нее было мне неприятно. Хотя в то же время я мысленно повторял, что ничего важнее чтения для меня не существует, но читать не хотел. Я бы с большим удовольствием потратил отведенное на чтение время общаясь с живым человеком. Когда же придуманная история умирала от голодного истощения, я начинал расхаживать по комнате, движением думая заполнить пустоту моей вынужденной праздности. Я злился на себя за то, что нельзя делать все, что хочется. Но почему нельзя? Тишина была мучительна, мне снова хотелось разговаривать с Кириллом. Я подходил к его дивану и садился на пол рядом, прижимаясь, как он, затылком к стене. Парабола света из-под качающейся шторы касалась моего виска. Кирилл никак не реагировал на мою близость. Я был ему за это благодарен. Я спрашивал у него, что нового случилось в мире. Он что-то отвечал ровным голосом и встречал с моей стороны лишь многословное согласие. Как будто мне неловко было сидеть молча. Как если бы я чувствовал себя обязанным объяснять каждое свое действие, более того – каждую мысль, оправдывая свою слабость. 
Так я просиживал неопределенно долгое время, а может быть и дольше. Видит Бог, странное это было общение. Но в какой-то момент я начинал испытывать очень сильный стыд за то, что занимаюсь не тем, чем должен. Однако, не выдерживая напряжения этого признания, я успокаивал себя обещанием прочитать до ночи вдвое больше страниц, чем планировал. 
Когда глаза начинали болеть, а голову застилал туман – густой и липкий, как голубая сахарная вата, я поднимался и шел в ванную. Там я мыл лицо холодной водой, а затем долго смотрел на себя в зеркало. Мне нравилось мое лицо, отраженное в покрытом тончайшей сетью мыльных брызг зеркале. Вернувшись в комнату, я ложился на застеленную кровать. Мне хотелось спать, но, вспоминая об обещании, я нехотя брал книгу и начинал читать, почти не понимая, о чем читаю. Мои мысли убегали вдаль, и стоило больших усилий оставлять их на поверхности книги. Однако со временем мне удавалось как-то вчитаться и я ощущал особую радость и гордость собой, какую мы чувствуем обнаруживая, что, несмотря на отсутствие практики, не потеряли навыка к какому-либо занятию. Особенно же приятно было сознание того, что Кирилл не умеет читать книги такой сложности, как читал я. Его вообще не слишком-то интересовало чтение. 
Прочитав семьдесят пять страниц, я, с чувством выполненных обязательств, откладывал книгу, вставал, чувствуя беспокойное удовлетворение, проходил несколько раз по комнате и снова садился на пол рядом с диваном. Я посматривал насмешливо на лицо Кирилла, слушал его ровное дыхание, звук которого еще час назад очень сильно меня раздражал. Я даже подумывал, что лучше друга, чем Кирилл, мне никогда не найти. Проходило немного времени – и я снова начинал испытывать мучительный стыд и даже краснел. Жизнь моя опять виделась мне пустой и ничтожной. Я брал свои вещи и выходил на улицу, останавливался в тени кирпичной стены на границе неровной полосы желтого света, которую на мокрой мостовой оставлял долговязый фонарь. Я звонил маме. Она отвечала через четыре гудка. Слушая гудки, я чертил ногтем правильные треугольники на шершавых гранях кирпичей, почти касаясь их лбом. Сбоку, по тротуару, мелькали блестящие ботинки и женские туфли на коротких каблуках. Свободным ухом я слышал отдаленный шум ветра и машин с шоссе, проходящего в нескольких километрах от нашего городка. Потом я слышал мамин голос. Она приветствовала меня радостно, как если бы долго ждала моего звонка. Я тихо смеялся. Слезы появлялись у меня на глазах. 
– Да, все хорошо. Я очень хорошо питаюсь, не волнуйся. 
– А одежда? – спрашивала она. – Ты купил себе новые джинсы? 
– Конечно, я покажу потом. Как там папа? 
– Знаешь, – говорила она немного вибрирующим от сдерживаемой радости голосом. – По-моему, он изменился! 
– Да? Изменился? Правда? 
– Конечно, ему нужно еще время. Но он сам говорит, что задумывается… И вчера он даже просил прощения. Он очень хочет поехать с нами на дачу, очень хочет построить этот дом. Только об этом и говорит. 
Я переступал с ноги на ногу и часто кивал. Мы обсуждали папиноисправление и мечтали, как все будет.
– Хотя, – говорила потом мама, – он, конечно, не всегда ведет себя хорошо. 
– А что случилось? – настороженно спрашивал я. 
После небольшой паузы мама отвечала:
– Он встретил меня криком, потому что я немного опоздала. Он кричал, что меня не пустят, и требовал, чтобы я спешила. Размахивал руками и вообще вел себя совершенно распущенно, как раньше. 
Я успокаивал ее, уверяя, что отец не может так быстро измениться, но что нужно радоваться даже небольшим улучшениям. Мама соглашалась со мной и начинала задавать вопросы об учебе. Я говорил, что все хорошо, что я сдаю зачеты. Когда мы уже прощались, она вспоминала то, о чем хотела попросить меня.
– И еще, – говорила она быстро, – я там открыла окна, в твоей комнате и в папиной. Ты не мог бы их закрыть, чтобы не было сквозняка? 
– Хорошо, закрою, – отвечал я уже с досадой и спешил попрощаться. 
Человек в темно-сером пальто проехал мимо на велосипеде. Одной рукой он держал руль, другой – зонт. Велосипед дребезжал тихо по булыжникам мостовой и исчез в мокрой темноте. Несколько минут еще я слышал шорох шин и тихий стук цепи. 
Мамина просьба не нравилась мне. Я решил, что закрою окна потом и пошел прямо по улице, узкой и блестящей влажной чернотой фонарей. Скоро я оказался на пляже, освещенном такими же долговязыми желтыми фонарями, и спустился, утопая ногами в песке – мокром и темном. Не раздеваясь, я сел в неглубокую канавку, проходящую через весь пляж перпендикулярно кромке воды, которой, впрочем, не было видно. Канавка была огорожена досками. Так я сидел и смотрел на воду, когда услышал сзади смех. Одетые люди катились по песку прямо на меня. Один стал толкаться голой пяткой. Тогда я взял свою одежду и, перебравшись через ограждение, сел в стороне. Весь пляж теперь был в моем распоряжении. Отодвинувшись еще немного в сторону и усевшись, я стал пропускать пригоршни песка сквозь пальцы. Случайное воспоминание вдруг осветило мою душу изнутри. Я вспомнил, что так же играл с песком на городском пляже, пропуская занятия в университете. Когда меня уже исключили, и отец узнал – тогда я тоже сидел на пляже. Мама позвонила и безжизненным голосом сообщила, что папа поступил плохо. В тот Новый год папа сидел, угрюмо опустив голову. 
Эти воспоминания оказались болезненными, но живыми в той степени, чтобы я не желал сразу от них избавляться. 
Вернувшись домой, я обнаружил, что в моей комнате, а кроме того, и во всей квартире, совершенно темно. Кирилл лежал как прежде. Я видел только освещенное телефонным экраном бледное пятно его лица. 
– Что, совсем нет света? – спросил я громко. 
– Совсем нет, – ответил он немного погодя; в его голосе слышалась угрюмая злоба. 
После паузы он добавил:
– И не будет.
Я обрадовался, что он говорит со мной и, стараясь придать своему голосу твердости, спросил снова: 
– Может, пробки?
– Нет, – отозвался он через несколько мгновений. 
Однако я решил, что это следует проверить и пошел смотреть счетчик. Действительно, все рычажки были в правильном положении. Но глаза мои уже привыкли к темноте, свет больше не был так уж нужен. Вернувшись в комнату, я увидел, что все мои вещи находятся в странном беспорядке, а Кирилл сидит на диване, уперев локти в колени. Я огляделся. Мой стол был передвинут к окну, кровать стояла на месте стола, а все книги были сложены в картонные коробки у стены.
– Что это? – повернулся я к Кириллу, – это ты сделал? 
Кирилл не отвечал. Он сидел неподвижно и ни единым движением не показывал, что слышит меня. Но вдруг я все понял. 
Приехала мама и навела в моей комнате порядок. Она всегда наводила порядок, когда приезжала. Разумеется, именно это произошло и теперь. Я вспомнил, что еще в темноте видел ее – подобно тени, она скользила по квартире. Значит, вернулся и отец. 
Улыбаясь, я хотел пойти в его комнату. Нужно было закрыть окна. Но я не успел отойти от стола, как зазвенел телефон. Я ответил. Это была она. Она говорила, что скоро вернется и нам надо будет вдвоем куда-то поехать. Я вспомнил, что мы собирались ехать втроем. 
– А что папа? – спокойно спросил я. – Он поедет с нами? 
– Папа… Папа опять, – упавшим и сдавленным, как тогда, голосом произнесла она. – Позвони ему!.. Поговори!.. Только не ругай его, пожалуйста. 
У меня немного дрожали руки. Я достал спичку и дважды скрипнул ей по борту коробка. С третьей попытки спичка вспыхнула. Всколыхнулись тени. Я суетливо зажег две высокие свечи на столе. Огонь на кончиках свечей заметался и все тени задергались, словно в белой горячке. Я стал звонить отцу, мысленно молясь, чтобы он ответил. Через два коротких гудка я услышал его голос. 
– Привет, – сказал он развязно, – это ты? 
– Конечно, – ответил я, – конечно, это я. Я очень, очень хочу с тобой поговорить. Ты меня слышишь? Мама мне сказала… 
Я услышал, что он тихо плачет и замолчал, страшась нарушить неустойчивое состояние его души. Несколько успокоившись, он произнес упавшим голосом:
– Все… Вам с мамой придется теперь вдвоем. 
– Что? – спросил я, соскребая ногтем воск с круглого бока свечи – что? Неужели ты опять сделал это? 
Мне казалось, что я слышу его запах, его дыхание. 
– Тебе придется завтра с мамой ехать, – с усилием повторил он, наконец, – без меня. 
Оставив свечу, я подошел очень быстро к окну, но потом вернулся за стол. 
– Папа, все будет хорошо, ничего страшного. Папа!..
Но, вероятно, он меня не слышал уже. Что-то надломилось в нем, и он продолжал хрипло, глотая звуки, говорить – громче и громче с каждым словом:
– Я все. Я кончен. Кончен! Кончен я! Жить больше не могу. Край, все, конец. 
После этого он завыл страшно, потом вой его разорвался на сухие лоскуты и пропал. 
– Папа, – повторил я громко, – Папа! Папа! Папа! 
Ответа не было, разумеется. Правая свеча бешено скакала и рвалась, приводя в сумасшествие предметы в комнате – и погасла. Тогда я посмотрел на вторую свечу. Сначала она была спокойна, но огонек ее незаметно уменьшался и ослабевал, и вот – вздрогнул и тихо угас, словно иссяк питавший его источник. 
От фитиля зашипела тонкая струя дыма, которую я, конечно, не мог уже разглядеть в наступившей темноте. 







_________________________________________

Об авторе:  КОНСТАНТИН БАШКИРОВ

Родился в 1997 году в Санкт-Петербурге, учился в 610-й классической гимназии, в Электротехническом и Лесотехнической университетах, ни один из которых не окончил. Пишет с 2014 года, нигде до настоящего времени не публиковался.скачать dle 12.1




Поделиться публикацией:
975
Опубликовано 10 ноя 2020

Наверх ↑
ВХОД НА САЙТ