Редактор: Юрий Серебрянский
(рассказ)
«Растворение» (лат. la vipere) – одно из наиболее часто употребляемых слов в «Человеке-невидимке». Автор будто задался целью провести его через все мыслимые и немыслимые контексты, и по мере того, как расширяется словообразовательный пул, сюжетные перипетии сходят на нет, застывают и в некотором роде растворяются, заставляя меня снова и снова перечитывать самую странную книгу моего детства – в поисках скрещения линий, совмещения путей. Много позже я нашел в большом словаре удивительное многообразие значений этого слова, и не преминул посетовать на автора, постеснявшегося использовать хотя бы половину чудесного вокабуляра. Растворяется лимон, брошенный остолопом в стакан с кислотой. Исчезает под утро луна в наплывах розоватых туч. Меркнут и гаснут последние звезды, костровые искры. С тихим шипением исчезает цветная таблетка соли в наполненной доверху ванне. Плавно и размеренно пропадает четкость речи у очень уставшего человека. Внезапно, словно огромным ластиком, стирается изображение с телеэкрана. С не менее могучей внезапностью являются призраки прошлого, прочных любовей или мимолетных летних развлечений, и дрожа, и колеблясь, пропадают, оставляя (вполне зримо) звучать звук ночного дождя, и в нем-то больше всего мелькает или мерещится растворений. Человек-невидимка снимает халат и совершенно обнаженный ступает на веранду. Он настолько мужчина, насколько может вообразить похотливая пенсионерка, и все-таки его практически нет, не считая шарканье, шорох, шелест, и опять шорох, и щелчок, и нечаянные искры, и расширяется густой дым, облепляя лицо, демонстрируя тучам и звездам, как зачарованным детям, театр неясных теней, иочевидно (кому?), что будь он зрим и вещественен, ладно скроен и крепко сбит, и курил, и сплевывал, и сплевывал и курил, и раздраженно говорил по телефону, то что-то неуловимо мужское в нем бы отсутствовало, утверждаю я (а не тот застреленный эстонец, автор Невидимки), продолжая проворачивать обратное исчезновению чудо, набирать эту книгу про русского отщепенца конца позапрошлого века, отщепенца настолько, что отщипывать дальше некуда, согласился бы со мной мрачный эстонец. Прежде чем позволить малопонятному автору окончательно исчезнуть, нужно дать его существенности возможность там и сям повисеть, искрами над болотом. В любом случае, именно ему я обязан тем, что вышел на Степана, шагая по путеводной нити последовательных исчезновений. Все началось с того, что непоправимо исчезла книга «Человек-невидимка», исчезла так давно, что я уже затрудняюсь сказать, была ли на самом деле, и если моя детская память не кривит, и топорно-чопорный толстый том с парой толстых вклеенных иллюстраций действительно сиживал в моем шкафу, и был прочитан автором в возрасте десяти лет, до середины и немного дальше, пока смысл не упорхнул, и линии не стерлись, то судьба его мне не известна. Однако есть миллион предположений – и пыльные прилавки букиниста, и гигиенические надобности, и случайная пропажа в результате умело спланированного хищения (вор знал наверняка, что в доме ценнее всего), и безумная, на любителя посмаковать ерунду, идея саморастворения в щелястых, теневых пространствах плотно набитых полок, и мне совсем не хочется (и никогда не хотелось) искать следы этого фолианта, потому что призрак всегда сопровождает призрака, и тот, кто сопровождает – малозначителен, а тот, кого сопровождают, нас ждет и ждал, чтобы рассказать историю. И дождался, и сгинули остальные, пониже рангом. Очертания человека-невидимки виднеются в густых клубах дыма, и влажный утренний ветер, словно огромным ластиком, стирает его меланхоличное лицо, с крупными ноздрями и пастернаковскими глазными яблоками. Остальное можно только вообразить (дальше я просто не дочитал, страдая и путаясь): брезгливое облачение в халат (некрасиво убивать себя в голом виде), тщательное бритье пустоты до воображаемой лоснистой синевы, пуля в лоб тут же или пресловутое саморастворение, чей странный образ (так и не оформившийся в книге) преследовал меня и во время чтения и долгие годы после – и прежде всего потому, что никакого самоубийства быть не могло, и видимо, не было, зато началась нечитабельная муть, и бедная память отказывается ее воспроизводить. Схожие чувства испытал ваш покорный слуга, завершая работу над рукописью об С. Опустим преамбулы (вдохновился, загорелся был поражен, с юных лет, в глубоком старческом маразме, по зрелом размышлении) и скажем прямо: образ фокусника отнюдь не складывался мной по крупицам, там и сям вырываемым из кромешной мглы небытия, а был дан сразу и целиком, ярко и плотно, возник из первых рук и уст. На Степана я наткнулся в позднем отрочестве, в пятнадцать. Он лежал в гамаке, установленном между двумя березами, и наслаждался грандиозными в это бледное утро видами Камы. Я видел его отчетливо, как если бы мои глаза являлись микроскопами – малейшие волосинки, поры кожи, мягкая текстура мятой фланелевой рубашки, комья грязи на подошвах, сальные небрежно уложенные волосы. Я чувствовал его запах, паршивую смесь водки с дешевым одеколоном, и когда он заговорил, не только не отпрянул в отвращении, но приблизился и слушал так внимательно, как могут лишь старики и подростки. Он был мне, конечно, давно знаком, но заочно, заочно. Встретить его – мечта похлеще фантазий об открытом космосе. Трудно теперь сказать, почему именно С. и что он совершил, но тогда я знал наверняка, был наполнен им доверху. Ныне сохранилось одно слово: фокусник. Был ли он фокусником? Веселил детей по праздникам, развлекал взрослых на корпоративах, или отваживался на сложные, хитроумные, многослойные трюки в духе великого Дэвида Копперфилда? Не знаю, и даже надеясь на последнее, не могу побороть странную мысль, что суть глубже и значительней. С ходу отметая назойливую ахинею (карточные фокусы, криминальная муть), я думаю про точную оптику, калибровку линз, настройку зеркал, и пытаюсь, пытаюсь держать четкий фокус (focal), но Степан, как юркий солнечный луч, ускользает от меня в баснословную даль реальности. Я знал о нем все. Будучи ребенком неглупым, кое-что важное заносил в дневник, но тот испарился, будто и не было (недавно провел бесполезную ревизию на чердаке). Еще больше запоминал. Памятью я отличался превосходной, мог воспроизвести точные названия созвездий, идущих друг за другом в астрономическом словаре, знал сотню шахматных дебютов. Малейшие огрехи или интересности мира, обустроенного для меня серьезными взрослыми людьми, мой разум запечатлевал с фотографической четкостью. И теперь этот прах, эту пустоту прошлого я пытаюсь восполнить, заполнить, исполнить – вернуть, и ничего не возникает, ни цифр, ни картинок, ни подробностей, словно огромный ластик стер внутри моей головы все, что касается фокусника. Клянусь небытием, прошлой зимой я кое-что помнил, ясно видел мысленным взором, и даже заранее размечал любопытные островки, годящиеся для главок воображаемого манускрипта, но едва приступил к процессу написания, все разлетелось, растворилось, погасло. Странная вещь, у меня, кажется, хранятся несколько интервью с его дальними родственниками (и там, должно быть, вся суть, костяк будущей книги). Не могу найти и не помню – здесь они, в этой сельской берлоге, или на городской квартире (недавно проводил бесплодные – бесплотные – поиски). Полгода назад кто-то выкрал у меня единственную фотографию С. (или Ф?), размытую, в царапинах и пятнах, а я уже собирался воспроизвести ее на цветной вклейке. Помню отдельные слова и эпизоды, но они не складываются в книжку, достойную типографии. Гамак, позднее лето, мыльное слово «фокусник», незнакомый, смутно знакомый мужчина, как же его… эф… федор? Пропало все, кроме половой принадлежности, и почему-то стопроцентная уверенность, что Федор – мужчина (не Федора!) придает мне небывалого оптимизма. Разгадать его - означало бы придать моему неуловимому герою феминные черты. А он чертовски сильно сопротивляется. Посредством неловкого каламбура автор хочет отослать адресата в места не столь отдаленные, где дружно запевают на заре угрюмые женщины в полосатых робах, и куда ты унесла, если унесла, добрую часть моих записей, с недоумением вспоминаю и с не меньшей растерянностью продолжаю вопрошать у своей вдруг мелькнувшей памяти о том, что она помнит, если помнит, о заре, о женщинах, о полосатых робах, о вышках, похожих на головы сказочных динозавров, о молчаливых и очень опасных собаках. И снова конструкция рассыпается, потому что важное исчезло – что они пели, о чем. О кольщике и куполах. В колонии вели культурную работу, значит колония была образцовой, а то и показательной, или больше – показательной образцово, являя собой яркий, выпуклый пример другим близким местам: тюрьмам, запущенным домам отдыха, и отсталым государствам, (в скобках заметим: текст понемногу сбивается на проторенную дорожку имени двух чудесатых братьев), и тебя, должно быть, здорово «промурыжили в кутузке», прежде чем предъявить обвинение в краже со взломом, хотя никакого взлома, по сути не было и быть не могло, потому что я всегда кладу под коврик, о чем знали даже соседские кошки (или только они – но в таком случае, у тебя чудесный дар общения с животными). Вот я пускаю пулю в лоб (предположим такое развитие событий), и дама спустя сорок пять минут (или вечность) рыскает по комнатам, не догадываясь заглянуть в ванную, роется в бумагах, уничтожая или конфискуя записи о бедном фокуснике, попутно нанизывая на пальцы фальшивые безделушки (среди которых одно настоящее кольцо – за него ты получила срок). Кольщик, наколи мне купола. Дальнейшее возникает с четкостью необычайной, и уже Федора диктует автору, и нельзя отмахнуться от нахлынувшей полноты. Пустоту, которая осталась от фокусов, необходимо заполнить. Я помню только тебя. Твое лицо мреет и колеблется на поверхности моей памяти, будто запечатленное на кинопленке. Ты приближаешься и врассыпную, буквами ложишься в белый свет пустоты. Меня нет – потому что тебя так много, что тень твоя перекрывает автора и фокусника, от них остаются смутные блуждания, поблескивания, прозрачности. А потом ты пишешь, твердо и крупно, как на полицейском протоколе (и, конечно, знаешь, для чего): Я. Я есть. Я есть Федора Алексеевна Гржебская, 1984-го года рождения, не замужем, родилась в Кизеле в одно пыльное, полное разочарований утро, в усеченной семье (отец, будучи премированным вагоновожатым, двигал поезда; родные не видели его месяцами), и девочка, предоставленная сама себе (прошли годы с начала этого предложения) с парой беспечных подруг «подвизалась на ниве» мелкого мошенничества, могла постоять за себя, была, что говорится, «рубаха-парень», бойкая на язык и сильная физически – сказались годы занятий боксом в дворовой секции, и несмотря на то, что дама любила выпить и не чуралась волшебных наркотических снадобий, не раз и не два бивала парней, которые имели несчастье задеть ее неосторожными словами. Что случилось со мной? Однажды утром, утром, утром она увидела представление артистов местного циркового клуба посреди детской площадки в пик левитации тополиного пуха, и выморочный номер иллюзионистов долго после этого не выходил из головы. Трюки с картами, распиливание тучной девицы, цветы с бесконечными стеблями, исчезновение предметов и чудесные появления оных в неожиданных местах, она все жадно вбирала широко раскрытыми очами, и не могла ничего понять, и страдала, и восхищалась, и вдосталь насмотревшись, решила тайком сбегать на еще один номер, и еще, и еще, Федора была как восторженная пятиклассница, она истово верила в волшебство и даже краем уха слыша, как пожилые скептики раскладывали по полочкам эту необыкновенную ловкость рук, не сомневалась, что предметы действительно пропадают по прихоти фокусника, и вдруг сомневалась, и гнала от себя колебания, а потом ее настойчивые посещения заметили администраторы: в один счастливый день Федору пригласили ассистировать в несложном трюке (кто-то заболел), и она, печально убедившись, что все-таки ловкость, а не чудеса, не потеряла интерес к дивной игре отсутствия и присутствия, терпеливо училась трюкам и кунштюкам и в скором времени заменяла главного мага в несложных упражнениях, помогала свершаться большим преображениям материи, и мысленно подготавливала собственные номера; впоследствии ее ждал шумный успех (продюсер с крючковатым носом и длинными суетливыми пальцами, глянцевые афиши (настоятельно рекомендовали придерживаться образа амазонки), толпа унылых поклонников, мужчины за сорок, беспорядочный секс, бессмысленный кокаин, и что-то еще нехорошее), а потом все забылось, отодвинулось на дальнюю полку, у организаторов возникли другие заботы, груду афиш собственноручно вынесла на помойку, солнечный день, прекрасный день, ты покачиваешься в гамаке, неподалеку плещется холодная река, и сквозь утренний сизый туман как будто кто-то на тебя смотрит (всего лишь кажется), убиваешь муравья движением ногтя, и плетешься к веранде, и куришь, обнаженная, тяжелая, ярко освещенная прожектором солнца, мучительное ощущение тайного соглядатайства не покидает Федору, и выпуская дым, она морщится, и сплевывает, и раздраженно говорит по телефону, все также, морщась ступает через темную комнату, где вещи упакованы в коробки и чехлы, и стреляется в ванной, оставляя читателю несколько пустых страниц, словно стертых огромным ластиком, которые, по здравом размышлении, гораздо содержательней текста над и под ними.
_________________________________________
Об авторе:
ВИТАЛИЙ АШИРОВ Живет в Перми. Учился в Литературном институте. Публиковал стихи и прозу в журналах «Урал», «Юность», «Нева», «Homo Legens», «Здесь», альманахе «Вещь» и др. Автор книги «Скорбящий киборг. Диаманда Галас за пределами ультрамодернизма», 2019 год.
скачать dle 12.1
