ВКонтакте
Электронный литературный журнал. Выходит один раз в месяц. Основан в апреле 2014 г.
№ 216 март 2024 г.
» » Борис Евсеев. КУКЛАК ПЕТРА ВЕЛИКОГО

Борис Евсеев. КУКЛАК ПЕТРА ВЕЛИКОГО

Редактор: Женя Декина


(главы из повести-сказки)   



ЦАРЬ ПЁТР, КОМАР И КОМАРИК

5 января 1718 года, государь Пётр Алексеевич, в Москве, в Ново-Преображенском дворце, письмо написал. Да не кому-нибудь, а Якову Брюсу, за которым издавна слава волшебника тянулась. Чтоб мысли свои проверить – стал государь читать письмо вслух:

«Если Вы из Петербурга еще не выехали, то надобно Вам, Яков Виллимович, перед отъездом объявить министрам союзников наших: прусскому, польскому и датскому…»

И вдруг государю показалось: между строк, в листе, – Брюс-волшебник шевельнулся! Щёки у Якова Виллимовича раздавленной клюквой вымазаны. В левой руке – трубка подзорная. В правой – толстенная книга. И вспыхивает эта книга время от времени сизым пламенем! Вдобавок ко всему, Брюс-волшебник, кривляясь, царю подмигивает.
«А ведь в жизни, подлец, подмигивать не посмел бы…», – подумал Пётр Алексеевич.

Тут внезапно сонная одурь охватила государя. Прилёг он в спаленке своей на постель, подтянул ноги к животу. И прихлынуло к нему виде́ние небывалое!
Привиделась: стоит он у невысокого окошка, и опять-таки – в собственной спальне. Рядом – кровать столярная дубовая. Над ней занавесочка, зелёным виноградьем вышитая. Одеяло на лисьем меху виднеется краем. И что странно: всякие разные предметы из казённой палаты в спальню царскую переместились и в воздухе повисли!
Тут тебе и доска аспидная рисовальная. И корабль вощаной с парусами раздутыми. Рядом с кораблём – кубок с крышкой из горного хрусталя. А на крышке – железная артиллерия жерлами вверх торчит. Недалече от кубка – два лесных рога из богемского стекла призывно покачиваются. Даже дунуть в них захотелось по очереди!  
Но вещицы – Бог с ними. Потешили царскую душу, и заволокло их дымкой. Главным другое оказалось!
Привиделось государю – разговаривает он с куклой. И кукла эта – точь в точь на него самого похожа. Только не на теперешнего, а когда десять лет ему было. И росту кукла хорошего, и кафтан на ней офицерский, превосходный, из темно-зеленого сукна. Рукава, как и положено, до кистей рук слегка не доходят. Обшлага – разрезные, из красного сукна.
Спереди на камзоле карманы с пятиконечными зубчатыми клапанами. На левом плече алый шнурок. Под кафтаном камзол красный.
А башмаки! Глаз не оторвать! Носы квадратные, медной блескучей пряжкой застёгнуты и дёгтем приятно пахнут.
Ко всему прочему – шляпа черная, шерстяная, с круглой тульей. Поля шляпы, как положено по уставу, с трех сторон вверх завёрнуты. Ещё и галстух офицерский белым бантом завязан. Словом, всё, как Петру Алексеевичу в детские годы мечталось!
Даже онемел государь от радости. Такой ладной куклы в мундире офицерском видеть ему никогда не приходилось.
Только вот шпаги при кукле не было. Зато пернач небольшой серебряный имелся.
– Пер-нач, – по слогам произнёс понравившееся словцо царь Пётр.
И тут же очнулся.
А очнувшись, припомнил: во сне спрашивал он о чём-то куклу. А о чём – никак в толк не возьмёт.
Бормотала что-то кукла в ответ. Но что именно – не вспомнить.
Тут Пётр Алексеевич окончательно стряхнул сонную одурь и велел позвать князя Меншикова.
Изящный Меншиков тотчас и явился. Поклонился низко, мелко завитым париком своим пол подмёл. Потом подступил, проныра, поближе и пылинку с государева плеча смахнул.
Царь ему:
– Ты у нас, Данилыч, как иголка проворный. Распорядись-ка, чтоб куклу мне сделали. Нужна очень… Сына моего, младенца Петра, когда ещё выучу? Вот кукла для обучения и муштровки мне и сгодится!
Меньшиков от неожиданности даже на каблуке крутанулся:
– Вот так история! В детство ты, что ли, начал впадать, государь? Не поздновато в куклы играть?
– Олух ты лопоухий! Генерал-фельдмаршал, а ничего не понял. Мозговитую куклу хочу получить я! Кукольный сын мне требуется! И чтоб, как живой был. Царевича Алексея не смог я наставить на царство. Царевичу Петру – полтора года от роду. Глядишь, набью руку на кукле, а там и сына подросшего выучу. Ты в Европах говорящих кукол видал? Ну, то-то же. Пускай немцы такую механику выдумают, чтоб кукла могла всё, что скажу, сперва повторять, а затем и сама соображать потихоньку!
Меншиков в сомнении даже крякнул.
– Крякай не крякай, а исполнять придётся. Да гляди мне, Данилыч! Должно тому кукольному сыну десять годков быть. Ведь и мне десять было, когда на престол садился. Ростом, лицом и телом кукла должна быть в точности со мною схожа. И зовётся пусть Петрушей Михайловым, как я называл себя когда-то. И чтоб мужеского пола была, а не межеумком каким-то!.. Да, вот ещё что. Скажи-ка ты мне: как будет по-русски кукла мужеского рода?
– Куклак! – не раздумывая, выпалил Данилыч.
Ответом таким государь остался вполне доволен.
– Ну, куклак, так куклак.
Тут царь Пётр раззадорился, стал по кабинету ходить, руками размахивать. А потом подошёл к изящному Меншикову, обнял его и сказал:
– Понимаешь, Данилыч! Не балаганный Петрушка, с грубым смехом, мне нужен. Балаганная кукла – гроша ломанного не стоит! Да и устал я от грубого скоморошества и «всешутейших соборов»! Нужен мне Петруша иной, разумеющий вложенные в него мысли. И притом правдиво царю отвечающий, этаким сыновним ласковым манером… Ещё хочу, чтоб куклак тот в ассамблеях участвовал! Своими ответами гостей напрочь сражал. Умней и свободней человека российского должен стать Петруша! Вот какой кукольный сын мне нужен. Будто бы взяли мы с тобой его из кукольного вертепа и к жизни нашей пристроили. Кукла в жизнь – прыг! И ведёт свою роль. Причём со своим, подсобляющим делу, разумением! Никого не предаёт. Мерзостей творить даже не собирается. Кукла от себя самой говорящая – страшно полезной нам будет!..
Немцы изготовили куклу быстро. Правда, хрипела она отчаянно и, как бычок годовалый, глаза на свет Божий бессмысленно таращила.
– Кому хошь, Данилыч, отдавай куклу доделывать, – а до ума мне Петрушу доведи! Чтоб не только говорить и кланяться, даже танцевать мог!
Отдали куклу на переделку голландцам. Те – посложней механику выдумали, быстренько внутрь Петруше вставили, кланяться научили.
А всё равно: глупезно выглядит кукла! Дёргается, сипит, фонтанчиками слюней кого ни попадя обрызгивает. И кланяется невпопад. Да ещё зубами, как собака, клацает.
Даже противно стало некоторым придворным на ту куклу глядеть.
Тут, откуда ни возьмись, – напросился к царю Петру для разговору мужик неизвестный. Росту громадного, но с виду смирный и, вроде, непьющий.
– Как звать?
– Комарик Малый.
– Ростом выше меня, а Комариком зовёшься. Ещё и – Малым. Для чего так?
– Чтобы не путали с братом моим, Комаром Ефимовым.
– Так ты, Комару Ефимову, родственник? Спасителю моему разлюбезному?
– Ну.
– От буйства стрельцов спас меня когда-то Комар Ефимов. Век того не забуду… Только ни лицом, ни статью на тебя не похож он! Ты вон, какой огромный: на три вершка меня выше, на пять вершков толще! А Комар, тот едва до колена мне доставал.
– Тут уж как Господь распорядился. Только, вот те крест, брат я ему! Троюродный.
– Ладно, верю. А ты чего хочешь, Комарик Малый? Говори кратко.
– Стоит бык печёный: в заду чеснок толчёный, с одного боку режь, а с другого – макай да ешь, – присказкой ответил государю Комарик.
Однако заметив царское недоумение, сразу добавил:
– Это присказка, государь, сказка впереди. Слыхал я, – куклу для тебя немцы с голландцами смастерили. Так я ту куклу уму-разуму научить желаю. И оживить попробую.
– Как же ты сможешь научить её, коли немцы с голландцами не могут?
– Смогу. Жить не буду, а сделаю! Скажу тебе по правде, государь, – надоела мне жизнь обнаковенная. Скучная она и нелепая, когда без выдумки и художеств. Только вот: с художествами – жизнь опасная. Не всем по нраву у нас художества.
– Так ты, Комарик, в солдаты иди. В сражениях выдумку проявишь. Там накормят и рупь с полтиной дадут. Хочешь, к семёновцам тебя определю?
– Не. Не могу я в солдаты. Говорю ж тебе: мне художество творить охота. А где ж и проявить художество, как не в кукольном деле? Битый час тебе твержу: оживить твою куклу желаю.
– Ты, видать, Комарик, совсем умом пообносился, если взаправду оживить куклу думаешь. Она ведь тогда не куклой – человеком станет!
– Умом, государь, я не пообносился. А оживить – оживлю.
– Врёшь! Как это возможно сотворить ещё что-то живое, кроме сотворённого Всевышним? И нужно ли?
– До зарезу нужно, государь! Помощники толковые и тебе, и Господу Богу требуются. Что-то многовато вокруг тебя остолопов трётся! А ещё, можно на кукле попробовать: какая жизнь у нас впереди будет? Кому из людей нужно ума добавить, кому прирастить крылья. Кого под водой, аки рыба, жить выучить. И чтоб оказался человек заново сотворённый – без грехов и тяжких дум. А если в будущих временах Господь задумает пересоздать человеков заново, то я, низко кланяясь, совет бы Ему осмелился дать: не из глины, из хлебных мякишей первых людей лепить!
– Нашёлся Богу указчик! Да ты просто надувала! Шустрый плутяга – и всё! Не можешь ты всего этого. Ишь, чего выдумал: жить под водой людей заставить хочешь! Про подводное царство тут байки травишь…
– Да что мне царство подводное! Не про него говорить пришёл. Хочу свою мозгу́ в куклу твою перелить.
– Опять врёшь, ну, просто брешешь, как пёс!
– А ничуть. В голове у меня отверстие есть. Ма-ахонькое! Оттуда по трубочке лишняя мозга́, – или чтоб красивше сказать – ум-разумок лишний стекает. Как многовато ума соберётся, приставляю трубочку к дырке, лишнее и стечёт. И мне сладко, и уму полезно. Вот бы и кукле твоей, не голландский, а русский ум! Цены бы ей не было. От мозги́ – оживёт у куклы сердце. Кишочки в действие придут. Я у немцев-голландцев повыспросил: они твоей кукле кишочки из золота сделали. Ступни и кисти рук – из платины. Из бронзы – костяк и череп. Дорогая кукла получилась, а бестолковая! Потому как сердечность в неё вложить не сумели. И разумок, – пускай даже птичий, – в черепушку влить не смогли. Вот и плюётся кукла. А я ихнюю безмозглую куклу – в мозговитую переделаю. Посмотрит-посмотрит Создатель на ту куклу сверху, возрадуется русской смекалке – и душу в неё соизволит вдуть!
– Бес лукавый тебя всему этому выучил? Отвечай! За утайку – не будет тебе помилования!
– Никак нет, ваше царское величество. Говорю же: Ангел шепнул мне, – мол, со-работники Создателю и царю Петру срочно требуются. Не должон Создатель повсякчасно за каждой тварью земной услеживать. Да и царю советников нелживых и разумных иметь надо. Изготовлю мозговитую куклу – она тебе и поможет.
– Не просто кукла нужна мне. Куклак нужен! Разумеешь? Мужеского пола. Сделаешь – награжу по-царски.
– Награда мне не нужна, государь. Нужно только, чтоб не мешали мне.
– Ладно, иди, Комарик, не горюй ни о чём. Не станут тебе докучать. А куклачка плюющегося, тебе прямо на дом доставят.



ПЕТРУША ПРОСЫПАЕТСЯ

Засучил рукава Комарик и давай переделывать Петрушу!
Ровно через три дня, яузской белёсой ночью, в голове своей дырочку он расконопатил. Часть мозги́ через трубочку в кукольное ухо перелил. А потом в ухо сонному куклачку заклёпку вставил. И уложил Петрушу почивать.
Как только уснул Петруша, стал учить его, спящего, говорить.
День учил, два учил и целую неделю. Учил по-своему, учил чудно́! Не только словами, а и мановением рук, ещё и постукиванием по разным частям тела. После этого втирал снадобья в Петрушины бронзовые веки. От этого кукольные веки становились всё легче, а на вид – телесней.
Учился Петруша Михайлов во сне хорошо. А как стал спящий верно слова выговаривать, руку к сердцу подносить и на вопросы впопад отвечать, отнёс его на руках Комарик в Ново-Преображенский дворец.
Сам же при этом пропал куда-то. Видать новую куклу решил умом-разумом наделить. Или какому-нибудь приказному ярыжке, от бумаг канцелярских ополоумевшему, вправить мозги вознамерился.
Так прошёл день, пробежала на цыпочках ночь.
Всеми позабытый лежал куклак в государевой спальне на дубовой столярной кровати. Потому как не было в те дни царя Петра в Москве!
Зато случилась в ту пору близ Нагорного дворца, на берегу Яузы-реки, огненная забава. По-иному – фейерверк. Навалился шум и треск, разноцветные огни брызнули.
От шума Петруша Михайлов и проснулся. Потянулся, вышел, шатаясь, на улицу. Холодно ему вдруг стало. Запахнул он кафтан потесней, треуголку надвинул поглубже. И тут же увидел: на двух высоченных столбах, укреплены две золотые короны. Как малые солнышки сияют! А меж столбами, в отсветах пламени, плавно выступает зелёный лев.
Коснулся лев одного столба. Тот – опрокинулся.
Рыча, подступил зелёный зверь к столбу другому. Царапнул столб – тот покачнулся. Тут из грозного Орла, который парил в вышине, вылетела ракета. И попала прямо в львиную спину. Тогда уж настоящим огнём запылал зелёный зверь! И вдруг с диким шумом и треском разлетелся на куски.
А столб с короной, который зелёный Лев расшатывал, наоборот, выровнялся. И другой столб сам собой с земли поднялся и встал на место.
Здесь Петруша стряхнул сон окончательно. С любопытством по сторонам разгляделся. Видит – по утоптанному снежку подъехал в санях, двумя чёрными козлами запряженных, шут какой-то.
Тут – смятение, крик:
– Балакирев приехал! Быть посмеянию и позору!
Изумился козлам, въезжающим во дворец, Петруша. И сразу услыхал, как позади него, двое придворных вполголоса ёрничают:
– Прибыл во дворец дурак и глуме́ц! Честны́м людям теперь карачун и конец!
– Дурак-то он дурак. А государя учит. Как бы государю нашему от таких бесед самому дураком не стать.
Здесь выступил из-за портьеры изящно завитой князь Меншиков и придворных приструнил:
– Наш государь и у дураков, если нужно, учится. А вы, умники, скоро сами шутами станете! Ну, а про козлов скажу так. Глядишь, нанюхается его величество козлиной вони – и опять разрешит шуту не на козлах, на лошадках во дворец въезжать.
Здесь хоть и с натугой, а сообразил Петруша: многие люди во дворце только огненными забавами и пустым шутовством заняты.
Опечалился он и вернулся в царскую спальню. На кровать столярную рухнул и в сон глубокий провалился.
Но перед этим – зеркало по дороге ему попалось. Сперва подумал – такого же куклачка встретил. Но, видать, недаром Комарик мозгу́ свою Петруше перелил. Хоть и с трудом, а понял: собственное отражение в резной раме он видит.
Глянул куклак государев на себя внимательней и обомлел. Глаза красные, навыкате. Щёки бронзовый блеск утеряли. Нос – малиновый, губы – синюшные… Даже зарычал по-звериному от огорчения Петруша. Но потом, звериный рык свой унял. Чуть к отражению привыкнув, сказал себе:
– Нечего на зеркало пенять, коли у тебя рожа кривая!
Это и были первые его слова, после того как исчез Комарик.
Государь же Пётр Алексеевич вскоре в Москву вернулся, и про куклачка своего вспомнил. Тут же ему и донесли:
– У тебя на постели под лисьим одеялом спит кукла крепко.
Государь в спальню – а куклы-то и нет!
Наутро доложили царю Петру: проснулся Петруша и самочинно по дворцу бродит.
Потребовал государь куклачка к себе. Доставили. Государь ему:
– Выучил тебя Комарик говорить? Отвечай кратко, проси мало, уходи борзо.
Стал Петруша говорить, – а с языка одни команды, вкупе с московско-голландской руганью летят. Запечалился от ругани Петруша. Опустил глаза, глянул на свои руки, вспомнил, что одет он как офицер, собрался с духом и заговорил чисто по-русски.
– Не хочу быть дураком Петрушкой! Хочу ызящным кавалером стать… А ты бы, государь, буйственные забавы прекратил. О здоровье своём позаботился.
– Гляди ты, умник какой! Это тебя Комарик так говорить выучил? Видать маловато ума он тебе через трубочку влил! И на царя неподобающе смотришь. Ты должен иметь вид лихой и слегка придурковатый. Ишь, правильный какой! Сгинь отсель, пока я тебе мозги шомполом не прочистил… Через полгода вернусь, – чтобы всему, чему надо у думных дьяков выучился. Приеду – спрошу строго.
– Видишь, какой ты. Сам велел меня смастерить. А сам спрашиваешь: зачем я такой?
– Ну, всё, всё! Иди, учись, куклачок, – чуть подобрел государь…
Только не прибыл в белокаменную, царь Пётр ни через полгода, ни через семь месяцев, ни через восемь…
Дьяки думные куклачка, ясен пень, кое-чему выучили. Правда, сильно не напрягались. Потому как Петруша Михайлов понятливостью и остротой ума своего вызывал у них одну лишь досаду.
А служилые люди – те и вовсе невзлюбили Петрушу.
Как-то, сговорясь, четверо служилых людей, да ещё думный дьяк с ними, куклу петровскую из дворца палками вон и выгнали.
– Ступай, – сказали, – куда глаза глядят. Не то растворим тебя в кислоте едучей. И заклёпки малой от фигуры твоей бронзовой не останется!
А вслед за служилыми людьми неизвестный господин перед Петрушей возник. Зыбился он, как в воде. На губах пузырьки, – видно воду испорченную пил. На щеках рваные пятна. Парик кончиками своими аж до пояса достаёт, змейками мокрыми шевелится.
– Я бывший стряпчий, Ленин Алексей Никифорыч, – сказал господин, – а это – калмык мой верный, указал он на смутную фигуру поодаль отиравшуюся, – человек я умный. И желаю, чтоб вокруг меня только умные существовали. Вот тебе задачка: пойди туда не знаю куда, принеси то, не знаю что. Принесёшь «ничто» – с маком его съешь! А потом сказочкой нас потешь! В общем, как принесёшь, «не знаю что», – так сразу тебя к государю и допустим.
Тут Ленин Алексей Никифорыч, вдруг растворился без остатка, как сахарная голова в тазу. А Петруша Михайлов, вздохнул не по-детски, и двинул, не разбирая пути, куда несли его ноги.
Удалялся он от дворца Нагорного весь день и весь вечер. А к ночи притомился…



ЛОШАРА ИГНАТЬЕВНА И ЦЫГАНОЧКА РУЖА 

Давно Москва кончилась. Давно слёзные мешки, которые Комарик в Петрушины глазницы на всякий случай встроил, высохли. Но и сухонькими глазами вскоре приметил он: два мужичка за могучим деревом топчутся. Словно танцуют! С виду разбойные, окаянные.
Страху Петруша не испытал. Подобрался к мужичкам поближе. Присел за рябиновым кустом. Слышит, один мужик другому тоненьким голоском окрестные места выхваляет:
– Здесь за селом Тайнинским, позади церкви Благовещения, на песчаной косе, меж рекой Яузой и речкой Сукромкой, – самое место тебе спрятаться!
– А потом куды?
– Потом за Дунай или на Дон беги! Я и лошадку тебе присмотрел. Ох, и лошадка! Огонь. Сведёшь от хозяев, век благодарить меня будешь. Ну, идёшь?
Тут понял Петруша, в какой он местности. Но вот в какой стороне эта местность от Москвы находится – сообразить не мог. Взял он от мужиков резво в сторону и очутился в тонко шумящем осеннем лесу.
А уж ночь на дворе стояла. Только не белёсая, как на Москве, а черношкурая. Хорошо, в глубине леса костры горели, отсветы их на ближние деревья ложились.
Вдруг нежданно-негаданно из-за берёзового ствола морда лошадиная выставилась. Потом и вся лошадь целиком показалась. То ли отблески костров на неё легли, то ли ещё что, но только вспыхнула внезапно соловая лошадь светлым бездымным огнём! Горит, а не сгорает. Только ржёт от радости тихонько.
Петруша малоопытен ещё был. В лошадях разбирался плохо. Но и ему показалось: насмехается над ним лошадь.
Здесь лошадь из-за деревьев полностью выступила, дважды копытом стукнула и вмиг рядом с Петрушей оказалась. Снова заржав, сказала:
– Не ходи в этот лес, охфицерик молоденький!
– Куда же мне идти, прикажешь? Из дворца меня палками выгнали. Сказали: иди туда, не знаем куда! Вот я и пошёл.
– Ты лучше во дворец, охвицерик, возвращайся. Не то хлебнёшь здесь горя!
– Как же я возвращусь? Государь Пётр Алексеевич в далёкие края отбыл. А служилые люди обещали меня в кислоте едучей растворить… Ты-то сама кто будешь?
– Лошара Игнатьевна меня зовут. Из других времён я сюда прискакала. Я б тебя унесла отсюда, да не удержишься ты.
– Это почему это?
– Очень я брыклива. Да и шкура моя горящая расплавить тебя может. Недаром солнечной лошарой меня прозвали.
– Царь Пётр про солнечную лошадку тоже рассказывал. Только не понял я его.
– Что ты всё: царь, да царь. И трёх лет не пройдёт – титул Императора Всероссийского принять Петра Алексеевича попросят. Потом Петром Великим нарекут. Так ты уже сейчас начинай его звать Великим. Кто знает будущее – тому мир не загадка! Ладно, бывай здоров. Поскачу я. А то здесь рядом ромалы костры жгут. Живодёру на шкуру меня продать грозятся. Шкура-то у меня – ух, какая ценная!…
Ускакала Лошара Игнатьевна. А Петруша недолго думая снял кафтан, постелил его на сухие листья. Потом расстегнул красный камзольчик, сложил вчетверо и, подложив, как подушку, под голову, спать улёгся.
Не успел закрыть глаза, девица молоденькая к нему – шасть! На плечах платок цветастый, на шее тарелка медная на висюльке. В косы золотые монеты вплетены. Сверкают, позванивают! Сама девица уже взрослая, а ростом с локоток всего.
– Ты кобылу тут не видал? Ржёт она, будто смеётся. Чего молчишь? Язык зажевал от страха? Ружа меня зовут. А ты кто таков? Ну, я и сама догадалась. Ты кукла немецкая!
– Был я куклой. Теперь вроде человеком становлюсь потихоньку. Так что ты меня не пугай! Меня сам государь Пётр Алексеевич повелел изготовить.
– Подумаешь, задавака! Меня сам Господь Бог изготовил. И то не хвалюсь.
– Ты в селе Тайнинском живёшь?
– Не-а. Мы – ромалы. Сегодня – здесь, завтра – там. Ты лучше вот чего… Если и вправду не кукла, а живой… Хочешь всяким дурачествам тебя обучу? Гляди: вот у меня серьга. Я её проглочу, а назад воробушка выплюну. На ярмарках научу тебя дурня корчить. Ты не смотри, что я карлица. Я учить хорошо умею!
– Не буду дурня корчить! Хочу ызящным кавалером стать.
– Зря ты так. Ваньку валять – оно и выгодней, и веселей. Глянь, сколько вокруг обалдуев. Только ведь все они себе на уме! Только притворяются обалдуями. А тебя как зовут, кавалер? – высоким голоском пропищала Ружа.
– Петруша Михайлов, куклак государев.
– Ну, тогда сам Бог велел тебе на ярмарках петрушечную комедию ломать!
– Не буду ломать комедию. Отечеству служить желаю. Для этого меня смастерили.
– Да ты просто куклак недоделанный! Кто ж всерьёз Отечеству служить станет, когда другими делами промышлять можно? А ты даже не можешь молодую особу развлечь. Ладно, не гляди букой. Хочешь, куклачок-дурачок, я тебе погадаю? Что с тобой будет, мигом скажу.
– Ну его к лешему, твоё гаданье. Не желаю знать, что будет. Мне бы ночь продержаться да день простоять.
– А тогда давай я тебе на доске волшебной покажу, чем твои знакомцы сейчас заняты?
– У меня и знакомцев-то – стряпчий Ленин, шутяра Балакирев да князь Меншиков.
– Вот я тебе и покажу, что они делают. Идём со мной.
Напялил на себя Петруша камзол и кафтан, надвинул на лоб треуголку и пошёл за карлицей Ружей.
Вскоре в невысоком шатре они очутились. Ружа из-под тряпья доску скоблённую ловко выдернула. Провела по ней ноготком – доска, словно пламенем, запылала.
– Гляди сюда! А я за мурсой пока сбегаю. Угощу тебя на славу!
– Что за мурса такая?
– Ну, морс, по-вашему. Всё, побежала я. Ты на доску гляди!
Глянул Петруша на пылавшую доску. А там, в дыму и мерцании, – Балакирев Иван Алексеевич. Рядом с ним – государь.
Упал Балакирев царю Петру в ноги:
– Прискучило мне, Алексеич, быть шутом при дворе! Воля твоя, конечно. А только перемени ты моё шутовское звание на какое-нибудь другое.
Царь Пётр ему:
– Да какое ж тебе звание дать? Дурака, что ли? Это, чай, еще хуже будет.
Балакирев и говорит с хитрецой государю:
– Да уж не хуже, Алексеич. Назови ты меня царем мух! И указ про это выдай за твоей царской подписью.
Царь Пётр рассмеялся, но согласился. А шутяра Балакирев даже в пляс пустился от радости.
Царь просьбу шута выполнил не откладывая. Прямо на коленке указ подписал.
Тут, вдруг, доска пылающая пригасла. Но потом снова вспыхнула.
И увидал Петруша царское застолье: пена пивная хлопьями оседает, дым стоит, хоть топор вешай. Вельможи знатные и дамы первостатейные за столом сидят. Меж ними Балакирев похаживает, огроменной – размером с лопату – хлопушкой для мух помахивает.
Вдруг остановился шут рядом с одним придворным.
Тот, обжираясь, даже парик сдёрнул. А парик возьми да и зацепись за ухо. Висит себе, болтается.
Шут к придворному на полусогнутых ногах подступил – хлоп его мухобойкой по лысине: раз, другой, третий!
Даже государю за лысачка обидно стало. Крикнул Пётр Алексеевич сердито:
– Как смеешь ты, шутец поганый, подданных моих по голове лупцевать?
А Балакирев ему в ответ:
– Ничего ему не станется, Алексеич. Одна из моих подданных мушек, твои царские запасы воровала. Я её на лысине этого прохиндея и казнил. Только ведь мушка – что? Унесёт крошку в хоботке и Богу молится, чтоб не убили. А этот лысовер, тянет у тебя из-под носа всё подряд. Так ты эту мушку расплющенную вели ему на лысине своей сохранять! Вели по первому требованию парик снимать, мушку всем показывать и вслух объявлять: «Это всё мушка крадёт! А я – ни-ни…»
Рассмеялся царь Пётр, полез в карман, вынул червонец. Червонец блеснул – доска скоблёная опять пригасла.
– Хватит денежки чужие считать, – пискнула подкравшаяся сзади Ружа, – на, пей! Угостить тебя больше нечем: ни пирога, ни пряника нет.
– Ты ещё стряпчего Ленина показать обещала.
– Куда-то он этой ночью запропастился, никак не сыщу. Пей, Петрушенька, пей…                     



ВОРОБЬИНАЯ НОЧЬ 

Еду Комарик строго-настрого запретил Петруше даже нюхать:
– Пройдёт полгода, начнёшь человеком становиться, – сказал Комарик, – мозг твой заработает во всю силу – тогда кушать и начинай!
Дано протекли полгода и после них три месяца. Стал Петруша, ещё живя во дворце, потихоньку еду употреблять. Стала еда в кишочках бронзовых приятно побулькивать. А питьё он уже давно принимал.
Вот и теперь: глотнул Петруша морсу с немалым удовольствием. Весьма приятным тот морс оказался.
– Молодчина, что выпил! А сейчас слушай сюда. Ночь воробьиная, ночь тревожная скоро настанет. С грозой и страшным ветром. Всполохи зарниц сквозь деревья видны будут. Но ты не бойся! Тяжко тебе станет. А ты гони тяжесть прочь! Небесная битва неподалёку от Москвы этой ночью произойдёт. Чистая сила станет побивать силу нечистую молнией, громом, ливнем! Все наши спать будут. И ты, как ночь воробьиная кончаться станет, тоже заснёшь.
Убежала Ружа. А Петруша мурсу цыганскую до последней капли допил.
И сразу над лесом молнии засверкали. Ударил гром, и кто-то на всю округу оглушительно застонал-заохал. Потом над лесом что-то предательски треснуло, и хлынул как из сотни бочек ливень. Под этот ливень в цыганском шатре Петруша засыпать и стал.
Только вдруг почувствовал: сорвало ветром шатёр, его самого перевернуло, зашвырнуло к обрыву, и летит он с этого обрыва прямо в клокочущую бездну! Летит, кувыркается, ни за что зацепиться не может. Но всё-таки зацепился за огромный корень из обрыва торчащий. На корне этом разлапистом, свернувшись калачиком, Петруша и заснул.
Да так крепко заснул, что проспал ровно триста лет и три года!
Виделось ему во снах: всё вокруг него, как в танце, вертится. И одёжки на людях в бездну с обрыва зазирающих, беспрестанно меняются. Словно кто-то громадный и рукастый сперва сдёргивает с человека епанчу или кафтан, потом напяливает на того же человека сверкающие серебром накидки, а после накидок – ещё и кожаные, до пупа, рубахи.
И головные уборы менялись: то в шлемах богатырских, то в островерхих шапках со звёздами мужики на краю обрыва являлись. А бабы, что сперва в кокошниках были, как-то быстро на головы женские шляпки с перьями огромными напялили. Да ещё при этом печными трубами разные голоса подвывали и речи слышались непонятные. Русская слышалась речь и цыганская, рубленная немецкая и польская шепелявая.
Волки, лисы и кабаны, тоже неподалёку бродили. На языке человеческом людей за скотство корили. Одного разу даже медведь к обрыву подошёл. В зверинце у Петра Алексеевича такого Петруша видел. Потянул медведь в себя воздух, понюхал, походил неподалёку. Но только рыкнул с досады. Видать, подумал: медком или человечинкой тут и не пахнет! Осерчав, снова двинул косолапый в лесные дали.
А Петруша опять уснул надолго.
И снова ему чудилось: цветастая Москва, как светящийся обод телеги, над ним катится! Дворцы и фейерверки, аптекарские огороды и заборы, то вверху, то внизу мелькают. А ещё – Яузой-рекой Москва подпоясалась. А потом расширилась, раздулась взлетела и не спеша завертелась слева направо, как бычий раскрашенный пузырь.
Насилу выкарабкался из снов Петруша!
Осмотревшись – увидел: не над бездной висит он, а лежит в небольшом овраге, за вырванным из земли корнем. Лес, в котором он с карлицей Ружей познакомился – пропал напрочь! Одни вырубки да увядающие рощи кругом.
Пошевелил Петруша языком, а на нём привкус цыганской мурсы. Поискал глазами шатры цыганские, – они тоже исчезли. Рядом дорога, за ней низенькие, двухоконные дома.
Сразу полегчало: такие дома он и раньше видал. Над Яузой-рекой, близ Нагорного дворца… Развалюхи – и всё тут!
А чуть вдали, близ самой дороги, углядел Петруша баб в цветастых платьях. Руками кому-то машут, платья на ветру так и вьются!
Одна баба махнёт – перед ней размалёванный дом на колёсах остановится. Другая махнёт – та же самая притча. Дома на колёсах урчат, дымком сизым попукивают…
Испугался Петруша, спрятался за торчащий из земли корень. Но захотелось ему вдруг нестерпимо пить-есть. Тогда он, подобно бабам размалёванным, на дорогу вышел.
Утро было ранее-ранее. Солнце едва показалось. Вслед за солнцем, чуть сбрызнутая дождём, заискрилась дорога.
Снова проехал дом на колёсах. И невдалеке остановился. Петруша по обочине – к нему! Только вдруг встал как вкопанный. Даже назад отступил и за соснами молоденькими спрятался. Потому как увидел: высыпали из самодвижущегося дома голоногие особи с петушиными гребнями вместо волос. Стали особи вокруг дома колёсного прыгать, стали приплясывать. Один даже на руках по дороге прошёлся.
«Что творят, черти голоногие!» – рассердился Петруша.
Однако, присмотревшись, увидел: никакие это не черти! Просто недоросли полуодетые. И такие же голоногие барышни вместе с ними.
Здесь дом на колёсах опять затрясся и закрякал уткой. А потом селезнем зашипел. Словно звал голоногих: пора, черти, пора!
Тут голоногие стали по одному, по двое, в дом колёсный возвращаться.
Тогда Петруша из укрытия вышел, и к дому на колёсах, спотыкаясь, пошёл. Голоногие враз на него вытаращились. Некоторые даже стали пальцами тыкать: мол, что за шут гороховый у нас на пути объявился?
Наконец, одна девчушка, на которой было длинное платьице, а не портки рваные, крикнула:
– Прикид у тебя классный! Особенно кафтан и треуголка. Ты что с военно-исторического фестиваля сбежал?
Петруша кивнул обалдело.
Тогда голоногие стали его наперебой уговаривать в Москву с ними ехать.
Подступили они к Петруше поближе. Стало ясно: это только издали они малолетками казались. А так – втрое старше и вдвое выше его.
– Вы чего это в портках? Холодно ведь, и осень. И вроде не дети вы…
– Холодно – зато прикид убойный! Увидят наши ноги старшие товарищи – сразу возьмут к себе на студию сниматься, – нестройно закричали голоногие.
– Старших слушать – жить дольше. А в такой одёжке грех на людях бегать!
– Вот мы и видим, – крикнул насмешливо наголо бритый верзила, – какой ты себе костюмчик отхватил! Небось слямзил из балагана! А потом скоренько в лес свалил.
– Ничего я не лямзил и ниоткуда не сваливал! Просто выгнали меня из дворца Нагорного. А Ленин Алексей Никифорович – тот послал меня неведомо куда.
– Да ты совсем малограмотный! Ленина-то Владимиром Ильичом звали. Бывший вождь, как-никак. Всё-таки знать надо.
– Никак нет! Стряпчий он. С ним ещё калмык ходит. В руках бутыль зелёную держит. А грамоте я у дьяков учился. Только они в ней и сами не больно сильны.
– Ладно, малограмотный так малограмотный. Щас таких – пруд пруди! Поехали с нами. На ярмарке сегодня с нами выступишь, – снова закричали голоногие, – мы ведь взрослые дети! По-научному – юнармия вечных студентов. ЮВС сокращённо. Охота нам всегда маленькими оставаться! Кое-кому уже тридцатник стукнул, а всё в игрушки играем. Вот ты на ярмарке нам, детям, царские времена и представишь! Расскажешь, с какого боку нам сейчас на них смотреть! Садись, поехали! Звать-то тебя как?
– Петруша Михайлов. Куклак государев я.
– Вот видишь, какой ты мальчонка способный, – даже взвизгнул верзила, – уже и роль себе приготовил. Ну, мы тебя будем звать по-простому: Пит. Прыгай сюда, Пит! Иначе разденет тебя подмосковная братва и костюмчик в скупку сдаст! Плеер есть? А гаджет? На, держи! Потом за аренду заплатишь.
Поёжился Петруша от словечек колких. Однако гаджет взял, сел на краешек кресла. Дом на колёсах затрясся, заурчал несыто. И покатили они, под песенки студенческие, прямо в Москву!



 ВСЕ ЗАЙЦЫ – КОЗЛЫ!

… Полдня, как ножом отрезало. После всех передряг, сел Петруша отдохнуть и увидал вывеску: «Шоколадница». Туда и двинул.
Слыхал он от царя Петра про горячий шоколад в Европах жутко ценимый. Захотелось попробовать. Пару ефимков золотых ему ещё Комарик в камзол зашил. Ещё четыре во дворце Ново-Преображенском в тупоносые башмаки он сам спрятал. А семь рейнских гульденов, – те в кожаном подсумке на животе болтались.
Сел Петруша за столик, стал ждать. Думал: поднесут ему шоколаду, и вдобавок ещё что-нибудь хрустящее, на языке тающее.
Только никто к Петруше не подошёл. Наоборот: все шушукаться по углам стали.
Вдруг из недр «Шоколадницы» вприпрыжку девчушка выскочила. Весёлая, в длинной накидке из лоскутов. Волосы – светлые. Разговор – сладкий. Личико нежно-розовое и губы оранжевые.
– А ты необычный, – сказала девчушка, – и туфли с пряжками, как у фрица-бундеса. Первый раз в «Шоколаднице», что ли?
– Ага, первый.
– Да не трясись ты, как овечий хвост!
– Не от страха я. Просто радуюсь, что ты первая заговорила.
– Я тоже здесь не была. Что будешь? Шоколад или мороженое?
– Шоколаду страх как хочется. Государь Пётр Алексеевич про него недавно рассказывал.
– Пётр Алексеич? – вытаращила глаза девчонка, – да ты, видать, с дуба рухнул! Он уже триста лет как помер!
– Про то, что помер Пётр Алексеевич, даже слышать не желаю, – насупился Петруша.
– Ты сам-то кто? Костюмчик у тебя – зашибись. Сынок олигарха, что ли?
– Кукольный сын царя Петра я. Куклак его бронзовый.
– Куклак – это кукла мужского рода?
– Ну.
– Баранки гну. Хочешь из себя куклака корчить – на здоровье! Только меня не обманешь. Ты банкирский сынок. Точнёхонько – на вечеринку вырядился…
– Сейчас шоколаду тебе и себе закажу. Рейнские гульдены, небось, и тут в цене.
– Здесь евровалюту не принимают. Ладно уж, заплачу. Будешь должен, кавалер! Меня, кстати, Апельсинкой зовут. Некоторые, правда, ещё Анимашкой кличут. За то, что мультики люблю пересказывать. Хочешь, мультяшку пальцем в воздухе для тебя нарисую?
– Не-а. Про Москву расскажи лучше.
– Это потом. Праздник у меня сегодня. В первый раз от бабки своей приёмной оторвалась. Из-под домашнего ареста сбежала… А ты к нам откуда, такой красивый явился?
– Из Нагорного дворца меня Алексей Никифорыч вытурил.
– Нету такого дворца.
– Да вот же есть! Ново-Преображенский или Нагорный дворец называется. Близ Яузы-реки расположен.
– Ладно, шоколад несут. Ох, и наемся сегодня! Бабка моя приёмная – скупердяйка неудержимая! Ну, ничего. У меня тоже денежки на всякий пожарный случай припасены.
– Как это приёмная бабка? Разве так бывает?
– У нас теперь всё бывает. Сперва была у меня нянькой. А потом документы выправила, вроде она – моя приёмная бабка. Не знаю только, на фига ей это нужно… Ладно, бабку забудь! Отдыхаем с тобой сегодня, Куклак Петрович!
– Ты меня так не зови.
– А как? Петрушкой звать тебя можно?
– Петрушкой – это с нашим удовольствием.
– А сельдереем?
– Дура ты, Апельсинка!
Посидели ещё, покалякали. Никто Апельсинку и отрока петровского не гнал. Никто не приставал особо. Правда, пялились на Петрушу, на его камзол и треуголку, не переставая.
Наконец, вышли из «Шоколадницы». И увидал Петруша бронзового истукана. Огроменного! Смотрел истукан в слепую даль, но при этом словно бы Апельсинку и её кавалера втихаря рукой подманивал.
– Это кто ж такой будет? – спросил Петруша радостно прыгавшую вокруг него Апельсинку.
– А это Ленин будет.
– Врёшь! Ленин не такой совсем. У вашего и нос не тот, и парика нету. А ещё рядом с Лениным немой калмык всегда отирался. Где калмык, я тебя спрашиваю?
– Балда! Не было рядом с Владимиром Ильичом никакого калмыка.
– С каким ещё Владимиром Ильичом? Ленина – Алексей Никифорыч зовут!
– Ну, хватит мне здесь пургу гнать. Конечно, у нас в школе стараются про Ленина не вспоминать. Старуху Лихтершу, председателя родительского комитета, боятся. Она за одно только упоминание про Ленина, любого из школы выставит! Но имя-отчество его всё-таки помнят. Ладно, хватит про этих Лениных. На тебя вон прохожие оглядываются. Так и быть: поехали ко мне домой. Одёжку из магазина «Сударь» тебе закажу.
– А бабка не заругает?
– Бабка моя, до вечера на партийном собрании сиднем сидеть будет. В партию зелёных она вступила. Бабка, конечно, пердючка и скупердяйка. Но только она сама предков моих боится. Они музыканты, в Доминикане на заработках. Через год вернутся. Вот бабулька моя, Борна Михайловна, и трухает, что они её заругают.
Дома Апельсинка вручила Петруше заказанный по Инету и вмиг доставленный костюмчик. Серо-коричненевый, моднявый, в клеточку. Петруша спрятался за занавеску, переоделся.
– Вот теперь ты у меня настоящий кавалер. Очуметь! Ни у одной из моих подруг такой куклы нет!
– Куклак я, а не кукла. И петровский отрок притом.
– Куклак ты, кулачок. Вижу, вижу…
Треуголку офицерскую и башмаки Петруша снимать наотрез отказался. Ещё и камзол поверх пиджачка кургузого натянул.
– Для тепла камзол оставлю. А пернач с крылышками для обороны.
– Ну-ка покажи. Ух, ты, штука какая! Дорогая! Серебряная, что ли? Где ты эту булаву прятал? На, возьми рюкзачок мой. В него пернач спрячь.
– Я сзади, под камзолом петлю приспособил. Вот пернач никто и не заметил.
– А гульдены свои, куда денешь?
– Гульдены и ефимки в кожаную суму сложу, на животе прикреплю.
Одну монету Петруша по-царски протянул Апельсинке.
– Вот тебе рейнский яблочный гульден, возьми.
Тут Апельсинка разозлилась.
– Я тебе что – уличная? Щас дам в репу!
– В какую репу? Я тебе за костюм хотел…
– Говорю ж: стукну по кумполу твоему бронзовому, и год кончится.
– Кумпол – это голова? Тогда знай: она у меня наполовину бронзовая, наполовину костяная. На лицо материя нашита. А веки и брови у меня бронзовые.
Тут Апельсинке не по себе стало: «На куклу сердиться – последнее дело! Раз кукла говорящая – её и дальше обучать надо. И вообще: симпопонистый куклачок… Нужно ему что-нибудь подарить».
– Ты возьми мою мобилку, Петруша. Там всего один номер. Кнопку зелёную нажмёшь – говорить с тобой будем.
От внезапной нежности Апельсинка даже потрогала Петрушу за щёку.
– Материя, говоришь? А на ощупь – тело как тело.
Тут Петруша сам себя за щёку потрогал.
– И правда! Лицо у меня почти совсем человеческое стало.
Даже засмеялся от радости Петруша. Подумал: «Не соврал Комарик. Буду человеком помаленьку становиться! Ох и непросто, видать, человеком быть! Куда легче – куклой! Ну, да чего теперь? Назвался груздём, полезай в кузов».
– Ты ещё раз мою щёку потрогай. Правда, живая она?
Стала Апельсинка бережно трогать Петрушу за щёчку.
Тут, откуда ни возьмись, – Борна Михайловна Штрикель-Перчик, приёмная бабка. Скрюченная, востроглазая, дверь клюкой отворила и как болотное изваяние на пороге застыла.
– Это, что за разврат, в моё отсутствие? А ну кыш отсюда, актёришко малолетний! Ишь каку шляпенцию нахлобучил. Не учили тебя, что ль, шляпенции в доме снимать?
– Бабуль, не актёр это.
– Знаю, знаю. До актёра ему ещё топать и топать. Всё равно: вон отсэда!
И оказался Петруша снова на мокроватой московской улице. В кармане мобилка, на голове треуголка.
Дождик небольшой всё капал и капал. А всё равно Петруше радостно было! Сильно ему понравилось в человека превращаться и дружить с Апельсинкой.
Правда, чем больше человеком он делался, тем пугливей становился.
«Шутка ли? По улицам Москвы, десятилетнему подростку, одному бродить! Кукле-то ничего не страшно. А на десятилетнего человечка разные угрозы, как страхоидолы, из каждой подворотни пялятся»!
Словно бы подтверждая Петрушины мысли, вдруг запела над головой дуга под проводами. Полетели искры, послышался треск. И накатил прямо на куклачка – дом на колёсах. Только теперь не на резиновых – на железных.
В него Петруша и вскочил. Осмотрелся. И сразу кинулась ему в глаза надпись, сделанная крупными косыми буквами:
                      «ВСЕ ЗАЙЦЫ – КОЗЛЫ!»
От такой надписи Петруша порядком смутился.
Но тут объявление в трамвае сделали, и смущение Петрушино растаяло.
Объявление повторили ещё и ещё раз:
– Осторожно, трамвай отправляется. За безбилетный проезд – штраф и принудительные работы!
Под сладкую музычку трамвайных объявлений Петруша и уснул.
Проснулся он от толчка.
Мелко завитой баран в синей форменной фуражке тряс Петрушу за плечо и призывно бэкал. Даже показалось: фуражечку свою баран на рожки наколол.
– Скоро, конечная. Я давно за тобой слежу! Объявление про то, что все зайцы козлы, читал? Ну, прямо б-б-е… б-беда мне с вами, зайцами!
– Читать-то я читал. Только у зайцев – уши. А рогов у них совсем даже нет.
– Так, понятно. Издеваешься, значит? Рогов, говоришь, нет у зайцев? А нам контролёрам, какое дело: есть у зайцев рога или нет? Зайцы без билетов ездют. Все б-б-беды от них. Показатели портют!
– Чего-чего портют?
– Гляньте вы на него! Сам школьник, а сам клею нанюхался. Я – контролёр. За б-ее-е… б-безбилетный провоз собственного человеко-места – плати штраф!
– У меня место покамест не совсем человеческое. Место у меня кукольное, – изо всех сил пытался задобрить барана Петруша.
– Тогда – вон из трамвая! Такому зайцу как ты, я могу, знаешь куда заехать?
– Как это заехать? И куда именно?
– Куда, куда. Кулаком по сопатке у меня получишь. Так что сматывайся! Б-б-еги в своё Коломенское. Ты ведь туда, на фестиваль собрался? А только знай: ещё раз поймаю – мозги вышибу.
– Насчёт мозгов – не получится, господин баран. Маловато пока мозгов у меня.
– Ну, точно – клею нанюхался. Знаешь, что тебе за такое нюхачество будет?
– Не-а.
– А приклеят тебя задницей к стулу и с этим стулом заставят стометровки бегать!
– Скажите мне лучше, господин баран…
– Я тебе не баран! Я… Я… Господи, прямо зоопарк у нас сегодня. В смысле, запарка, я хотел сказать.
Тут баран жутко скривился, снял фуражку и кудряшки свои потрогал растерянно. А потом чуть даже не заплакал:
– Все меня так и зовут: Баран Ильич! – горевал он сильней и сильней, – а всё почему? Потому что я честный контролёр! Штрафов почём зря не выписываю. Кнутом из трамвая молодёжь не гоню. Пенсионеров сушёными грушами не обзываю. Документы у них язвительно не требую. За это меня остальные контролёры не любят. Ещё и дразнятся. Мол, матушка тебе говорила: «Съешь эту кашку, будешь быстрый, как волк! Съешь другую кашку, будешь хитрый, как лис! Съешь травку, будешь сильный, как лев!" Говорила ведь? Говорила. А ты всё равно баран бараном вырос!..» Ещё и фамилия, на го́ре мне, – Худорожков. Это если жалобу на меня настрочить захочешь.
– Некогда мне жаловаться. Мне нужно срочно понять: как это можно – «пойти туда, не знаю куда? Принести то, не знаю что»?
– Ты, видать, в школе имени Митрофанушки Простакова учишься. В частной школе, я хотел сказать. И, наверное, там у вас не школа, а сачкодром! Какая б-б-беспечность! Какое б-безобразие!
– А скажите мне, господин Худорожков, – как в это самое Коломенское попасть? Слыхал я про сельцо такое, от царя Петра. И почему-то радостно мне от одного этого названия делается!
– Какое сельцо? Настоящий музей-заповедник там. И попасть просто. Сейчас сойдешь – сдай назад. Потом налево. Потом прямо. Лбом в Коломенские ворота и упрёшься. Там недалече домик Петра Великого и пушечки старинные. А ещё корабли над Москвой-рекой прозрачные паруса раздувают. Смекаешь? Я и без всякого клея картины превосходные вижу. Так что гляди мне: клей больше нюхать не смей!



ПРИКЛЮЧЕНИЯ В КОЛОМЕНСКОМ 

      Сладко кольнув первыми звёздами, подступил к Москве синий вечер.
Вместе с вечерней синью вошёл в старинные Коломенские ворота и Петруша Михайлов, куклак Петра Великого.
Вошёл – и тут же увидел: конная стража мелкой рысью идёт по дорожке. Сразу на́ сердце стало легче. Конь ведь не человек! От коня всегда приязнь и тепло исходят.
Поспешил было Петруша за конной стражей. Да на ходу задумался. Ноги сами к оврагу и вынесли.
Тут внезапно зелень под его ногами круто взвихрилась. Заплясали хвойные метёлки на тоненьких ножках, стали вокруг Петруши хороводить, в овраг утаскивать стали!
Вдруг среди завихрений старик обнаружился. С бородой козлиной и личиком крохотным, опять-таки мутно-зелёным. Притом в лаптях и без шапки. А за ним дама вальяжная показалась, с пером страусиным на шляпке и ожерельем из драгоценных камней на шее. Камни – с жёлто-серым изломом, остро глаз режут. Платье лиловое по траве волочится.
– Я ос-сколок Девьего камня, – просипела страусиная дама, – и губы в куриную гузку сжала. Чуть помолчав, вдруг заторопилась:
– Знаю, Петрушка! Ни в Голосовом овраге, ни в Дьяковом городище, ни на Лужковской пасеке ты не был. Хочешь в городище погос-стить? Мы тебя на капище языческое – в один пых доставим. Как посылочку в постамат! Будешь там мёд-пиво пить, девушек-красавиц созерцать. С-соглашайся, друг любезный! А внизу, под Дьяковым городищем, ещё одно интересное поселение прячется. Неучи и святоши его Поганым зовут. А на самом деле оно – бесподобное!
– Рановато мне мёд-пиво пить.
– А ничего не рановато. Ты попробуй. Ещё на ощупь девичьи щёчки попробуй: мягкие, жаром горящие!
– Мне одна только Апельсинка нравится.
– Хах! Да твоя Апельсинка – просто дурочка с переулочка! Мы с её бабкой, Борной Михайловной давно знакомы. Борна нам и сказала: не только дурында твоя Апельсинка! Ещё и троечница. Инглиш и информатику напрочь забросила. Одни глупецкие песенки, на свои же глупецкие стишки сочиняет. Рэперша она непутёвая, вот кто!
– Не скажите, уважаемая. Когда Апельсинка вокруг меня плясала – всё песенку напевала. Без мелодии песенка, а складная. Не знал я, что песенка-разговор – рэпом зовётся. Надо сказать Апельсинке, чтоб русским имечком песенки свои называла…
– В го-ро-ди-ще! Летим в городище Поганое, куклак недоделанный! Там тебе такими песенками репу набьют – обалдеешь! – затрясся вдруг, как метла на палке, старик мутно-зелёный. За ним и дама страусиная, то же самое выкрикнула.
«Нет уж, ведьмины мётлы! Дудки! Не заманите меня в Поганое городище», – отчеканил про себя Петруша.
Но сразу и почувствовал: неведомая сила через овраг, в городище его тянет! Тут упёрся он ступнями в землю покрепче. Но сразу понял: не помогают ступни бронзовые. Утянут старик с дамой в Поганое городище, ох, утянут…
Вдруг слышит: цок-поцок, цок-поцок. Конная полиция возвращается!
Закричал тогда во всю мочь Петруша:
– Стража, ко мне! Слово и дело! Слово и дело!
Вмиг стало вокруг спокойней. Дым зелёный, как платок, слетевший с плеч страусиной дамы, медленно осел вниз и втянутый чьим-то несытым ртом, исчез в Голосовом овраге.
– Кто кричал? – рявкнул с дорожки передний всадник.
– Это не здесь кричали! Это – там, подальше. Напали, видать, на кого-то, – указал Петруша рукой в сторону Лужковской пасеки.
Конная стража рысцой ускакала. А Петруша опять побрёл, куда глаза глядят.
Вдруг смотрит, – царь Пётр невдалеке обозначился!
Стоит себе, за московской жизнью потихоньку наблюдает. Только вытертый до блеска людскими пальцами краешек бронзового камзола сияет.
И подумалось Петруше:
«Жаль, бронзовый царь мне встретился. Эхма! Не уснул бы я на триста лет – по душам с Петром Алексеевичем поговорил бы! А потом к нему бочком притулился: помоги, государь, мне тесней к Москве пристроиться. Помоги человеком всамделишным стать. А не поможешь – отрок твой навек бронзовой куклой останется».
Ничего на мысли Петрушины Пётр Великий не возразил.
Подождав чуток, куклачок возьми да и спроси:
– Что ж, государь? Навсегда мне бронзовым оставаться?
Царь опять-таки не ответил. Лишь нахмурился. А тут ещё ворона встрёпанная на голову государеву села, и словно бы от его имени каркнула:
– Сам кр-репче на ноги становись! Сам кумекай, Петр-р-рушка!…
Тогда подступил Петруша к царю поближе.
Ворона дерзкая с головы государевой снялась, в неясную даль улетела.
А куклачок увидел: лицо царя Петра гнев передёрнул. Даже перекосилось лицо государево. Понял Петруша: и своей собственной тощеватой корпуленцией, и куклачком нескладным бронзовый государь не слишком доволен.
Однако, на всякий случай, переспросил:
– Что ж, ваше царское величество? Куклой мне оставаться? Или идти в человеки?
Здесь прояснилось лицо Великого Петра. Трижды приподнял и опустил он бронзовые свои ресницы.
Тогда Петруша совсем близко к изваянию подступил. И от чувства благодарности щекой к царской коленке приник. Но потом снова опечалился: совсем невысокого роста по сравнению с государем он оказался!
«Давно живу, а ума не нажил. Может, и рост мой от этого не увеличивается. Расту, расту, а не вырастаю. Видно, немцы с голландцами внутри у меня чего-то недокрутили! Или Комарик рычажок для удлинения тела вставить в меня забыл».
Тут зевнул во весь рот Петруша, сел у ног Великого Петра и задремал.
И каждый, кто в тот час по чудесному Коломенскому задумчиво прогуливался, или просто от скуки круги нарезал – изумлялся двум абсолютно схожим бронзовым лицам…

***

А в это самое время Апельсинка звонила знакомой докторессе:
– Докторесса ты моя сахарная, докторесса ненаглядная! Помоги Борну Штрикель-Перчик от скупердяйства и чванливости вылечить! За это янтарное яичко подарю тебе безвозвратно! Борна – она противная. Дружка моего, Петрушу, выгнала вон.
Вскоре докторесса мадам Полукащенко, в гости к Апельсинке и пожаловала. Приехала, окинула долгим взглядом Борну, дробившую кухонной дверью грецкие орехи. И вдруг как-то совсем не по-докторски сплюнула от отвращения на пол.
А Борна Михайловна, отчаявшись расколоть орех дверью, уже за молоток схватилась. Р-раз – по ореху! Р-раз – себя по пальцам! Раз – по ореху, раз – по пальцам…
– Нет, – сказала грубовато мадам Полукащенко, – медпомощь в этом случае бессильна. Ну не властна над такими пациентами медицина, и всё тут! Придётся тебе Апельсишка весь свой век с Борной Михайловной вековать. Бабка твоя приёмная, как-никак. Да и орехи, гляди, как ловко колет. Авось с голоду не помрёте. Ещё, вижу, ожерелье драгоценное на шейке её морщинистой болтается. Пойду-ка с ней про него потолкую. А ты, Апельсиша выжатая, здесь оставайся и не мешай нам!
Прошла мадам Полукащенко на кухню и дверь за собой плотно затворила.
А через пять минут сияющая вышла. Даже мелкие оспинки на личике её – и те смеялись!
– Вот оно, ожерелье! Моё теперь. Такого у тебя, Апельсиша, сроду не было и уже не будет.
Докторесса ушла – Апельсинка задумалась. Как бы ей Петрушу вернуть?
«А то ведь у нас в шестом «Б» все мальчишки какие-то кичливые, а некоторые так даже обдолбанные…



ГУМОВО КАПИЩЕ

… Утро парно́е, утро молочное залило всё вокруг радостной теплынью.
Синицей чиликнула подаренная мобилка:
– Могу я услышать Петра Петровича Михайлова?
– Я вас со всей сурьёзностью слушаю, – пробасил для солидности Петруша.
– С вами Главнодел российский говорит.
– А, правда, что российский?
– Сущая правда! Есть Главнодел заокеанский, а я – Главнодел российский. Всё, что у нас в стране хорошего происходит – это лично я, Главнодел, творю!

Не понравилось Петруше хвастовство Главноделово. И хотя учили его старших уважать, сказал грубовато:
– А всё плохое, что вокруг происходит, тоже вы, господин Главнодел, творите?
– Так у нас плохого и нет совсем. Ну, ошибки прошлого иногда на поверхность выныривают. Или разный мелкий сор в российских водах плавает… Ты погугли в своей мобилке, в разделе «Наши достижения». Много интересного узнаешь.
– Вот видите, какой вы, господин Главнодел? Ничего не объяснили, а непонятным словом пугаете. Я и не знаю, что такое «гуглить». Может, гугнить? Может, гундосить?
– Ничего, скоро ты у нас далеко продвинешься. А Гугл – это наше всё!.. Так я чего звоню? Приезжай-ка, друг любезный, к нам в Кремль. Не ко мне лично, а ко всем нашим кремлёвским людям. Рекомендацию тебе отменную дали, рассказали про тебя в живых красках. Ждём, как же-с! Нужны нам до зарезу, понимаешь ли, молодые искусственные интеллекты! Смекаешь, на что намекаю?
– Смекаю. Только я не искусственный. Я живой теперь.
– Ну, это с какого боку на тебя глянуть. Ладно, проехали. Как приедешь, набери меня.
В тот же миг, доктор Череп ещё с утра Петрушу донимавший, сбросил на откидной столик наушники и выключил подслушивающее устройство. Растормошив спавшую в той же машине медсестру Эдиту Спонжик, Вир Зелепухович сказал ей:
– Мухой лети на Красную площадь! Найди там Хитрована Колёсикова. Лети и жужжи себе под нос, чтоб и полслова не забыть! Подопытный наш Петрушка снова объявился. В Кремль собирается. У Спасских ворот Хитрован должен его перехватить!
Ну, а Петруша вызвал тем временем по мобилке такси и велел на Красную площадь ехать.
– Ехай, ехай, – погрозил Петруше издалека Вир Череп, – жучок-то наш крепко к тебе пришпандорен!..
Тут же доктор Череп другой жучок активировал и сладко зажмурился, услыхав стоны подопытных:
– Вир, Вир! Отпусти нас! Добрый Вир, вынь нас из ямищи гнусных раздоров! – стонали и ныли подопытные люди…
А нанятый Петрушей таксист, тот всю дорогу беспокоился:
– Заплатить есть чем? Наличными, я спрашиваю, платить будешь? Деньгу, деньгу покажь!
При этом таксист, одним глазом на Петрушу зыркал, а другим в мобилке по Гуглу шарил. Очень уж сомнительным малолетний пассажир ему показался.
Осмотрев внимательно таксиста в разные стороны зыркающего, Петруша подумал: «Ну, прямо человеко-Гугл какой-то. Всё ищет, ищет. А машина в это время, как заяц, петляет».
Вслух, однако, поумневший куклачок сказал:
– Вот тебе гульден. Как выйду, – сходи, разменяй. И подожди меня. Когда освобожусь, позвоню. Сдачи дашь, когда назад поедем.
– Ага, держи карман шире, – пробурчал себе под нос, ссаживая Петрушу, на углу Тверской и Охотного ряда человеко-Гугл.
Но Петруша бурчания уже не слышал: сильно ему хотелось поскорей в Кремль попасть! Но тут удивил его лепной дом со стеклянной крышей.
Подошёл Петруша поближе. Рядом с домом гам, крик. Иностранцев тьма. От речи разноязыкой сразу в ушах засвербело. А родной речи – совсем не слыхать!
Но всё равно: захотелось ему безотлагательно побывать в лепном доме.
А солнышко уже вовсю сияло. Крыша прозрачная над головой в молочно-сизой дымке плыла, Петрушу к себе манила. И надпись на доме показалась ему звучной, колокольной: ГУМ, ГУМ, ГУМ-м-м...
Вошёл петровский отрок в ГУМ и обомлел, так внутри ему понравилось!
Мороженое – всего двести пятьдесят рублей стаканчик. Крики в мраморных переходах сами собой гаснут. У людей – рты от счастья не закрываются и глаза от ненасытности огнём мерцают. Показалось даже: ГУМ – это поразительная сказка, за стены которой и выходить незачем!
Спросил он у одной дамы, которая за мраморным столиком одиноко скучала:
– Как бы мне поточней узнать, что такое ГУМ, восхитительная дама?
– ГУМ – это новый Рим, – непонятно ответила дама.
Но, видно, понравилось ей обращение: «восхитительная». Хотя была она скорей схожа с Дамой треф из игральной колоды. Улыбнувшись, Дама объяснила:
– Чтоб тебе, юный кавалер, ясней было: ГУМ – это вечный торг! А точней – власть торга над разумом. Бесконечная торговля царит здесь. Посреди этой вечной торговли – любой человек забывает: для чего вообще он родился? Многим из нас эта купля-продажа – смысл жизни заменила. И здесь ведь не просто купля-продажа еды и товаров! Нетушки! Куплю-продажу сердец и душ, здесь наладили. Не со зла, конечно. Просто от глупости. Но скажу тебе по секрету: все главные здания Москвы на это капище продаж с ревнивой завистью смотрят.
Осмотрелся Петруша, ревнивую зависть выискивая. Однако ни капли зависти не заметил. А вот окружающими видами сквозь окна залюбовался: облачные купола золотом блещут! Рядом – стена краснокирпичная, иностранная. Как пить дать, за собой волшебные истории скрывает. И в самом ГУМе много милого сердцу. Правда, кое-что смущало на этом капище. И перво-наперво, быстрые руки и глаза диким блеском горящие.
– Капище… – восхищённо повторил Петруша новое словцо, вмиг нарисовавшее перед ним небывалые картины.
А Дама треф тут же подлила масла в огонь:
– На этом капище, где идолам торговым молятся, любой человек – юрод, предатель или раб. Так всегда было. И в наше время – что-то похожее происходит. Смех и тоска! Стёб и обман кругом! И ты, когда вырастешь, в бесконечную куплю-продажу можешь вляпаться. Стебаться в магазинах научишься. Может, и воровать пойдёшь. Если не из карманов – так из годового бюджета…
– Врёте, врёте, восхитительная дама! По-моему всё у вас куда приятней. Но вы лучше мне скажите: что такое юрод и годовой бюджет?
– Юрод – это умный странник, который, на людях из себя дурачка корчит. А годовой бюджет… Если бы я это знала – сама б чуток от него отщипнула. Но вообще-то годовой бюджет – это деньги наоборот.
– Опять врёте, восхитительная. Денег наоборот не бывает!
– Ещё как бывает. Когда деньги свободно ходят – они есть. А когда в годовой бюджет попадают, их сразу нет! Правильней, конечно, годовой бюджет сметой звать. Но недосуг казначеям нашим о языке родном печалиться. Они справедливость блюдут!
– Как же они её блюдут? Даже у царя Пётра не всё справедливо получалось!
– А очень просто блюдут. Обманывают народ постоянно. Но обманывают по справедливости: всех подряд и без всякого исключения! Ну, а мудрецы наши говорят: годовой бюджет это вообще – «незнамо что»!
«Вот где оно, таинственное «незнамо что», обнаружилось! – обрадовался про себя Петруша, – в годовой смете спряталось!»
Но вслух сказал совсем о другом:
– Я пока ещё не вполне отрок человеческий. Куклак Петра Великого я пока. Не слишком жизнь московскую понимаю. Но всё равно: отрадно и весело мне на Москву-матушку смотреть. Чего и вам желаю, обворожительная Дама, а не млеть и врать от тоски по лучшей жизни!
– Опаньки-попаньки, – ласково рассмеялась Дама треф, – умом ты даже не куклак, а прямо-таки куклачонок. Ну, ничего, скоро сам всё поймёшь… Только знай: скоро быть этому дому пусту!..
После этих не вполне понятных слов, побрёл Петруша по ГУМову капищу дальше. Но скоро ему надоело: одна суета кругом. Продавцы товар сплавляют. Покупатели победней ничего не берут, только смотрят рот разинув и вспоминают старые времена, когда в ГУМе всё за три копейки купить можно было. А те, кто побогаче, – гребут без разбору всё подряд.
Не без труда вникал в новую жизнь Петруша.
«При Петре Великом другое в цене было. Торговлишка шла, конечно. Но и настоящие… Как бы это ясней выговорить? А, вот! Настоящие перемены в России были. Ждали их, готовили. Многие от тех перемен прямо-таки оживали! От клеветы-злословия ногами-руками отпихивались. А главное – многие в будущее без опаски смотрели!»
У-ф-ф! Аж задохнулся от недетских мыслей Петруша. «Может, и правда пусть станет пустым это капище!»
В растрёпанных чувствах добрёл куклачок до Спасских ворот. Те внезапно сами собой отворились – и услыхал петровский отрок тишь кремлёвскую!
Страшно понравилась ему эта тишина. И теперь уже твёрдой стопой двинул он по кремлёвским дорожкам. Шёл и удивлялся: обещали встретить и в Георгиевский зал проводить, а не встретили…
За Спасскими воротами, Хитрован Колёсиков к Петруше и подкатил.



ЗА СПАССКИМИ ВОРОТАМИ

 Хитрован – сам квадратный, личико круглое – мальчонку кукольного вычислил сразу.
– Куда собрался, Петрухан?
– В Георгиевский зал иду я.
– Не боишься по дороге потеряться?
– Авось, не потеряюсь.
– Наверное, думаешь, наградят тебя там, приголубят?
– Очень мне этого хочется, неизвестный господин!
– Зря надеешься. Как историческую реликвию тебя на склад запроторят и там навеки забудут.
– Никакая я не реликвия. Я человек оживший!
– Бронза не оживает. Правда, ты не просто кусок бронзы. Я ведь сказал: реликвия ты. По-научному – раритет.
– А по-русски реликвия как будет?
– Да никак! Понимаешь, – тут квадратный Колёсиков от радости даже привстал на цыпочки, – понимаешь, Петрухан, – шибко оскудел русский язык. Совремённые понятия никак освоить не может. В общем, пора наш русский язык самосвалами на мусорник вывезти. И там зарыть поглубже. Ты компешный язык учи. Он такой прикольный: полуанглийский-полурусский. Вызубришь – тогда и тебя награждать будут!
– Слыхал я краем уха этот язык. Тоже мне, болтуны узкомозгие! Скрестили орлиный клёкот и мышиный писк. Жуткая помесь у вас получилась. От орла скоро и коготка не останется. Зато мыши компешные – крупней шакалов у вас выросли. Если в огороде говорящим пугалом эту вашу языковую помесь выставить – всех воро́н разгонит! А про реликвию я сейчас в Яндексе гляну. Так, готово! Реликвия. В переводе – останки. Фу, противно даже. А раритет по-русски – просто «диковинка». Какой же я раритет? С тобой вот беседую, размышляю…
– Напрасно ты нынешний бесподобный компо-язык – мышиным обозвал! Ты сам-то кто? Гибрид царской спеси и русской дури!
– Чего-чего?
– Ладно, заболтались мы с тобой. Может, ну его на фиг, Георгиевский зал? Ну, постоишь там, поскучаешь. А мы тебе вместо скуки – набор офигенных игр. Всё на свете забудешь!
– Какие игры? Я жить, а не играть в жизнь хочу! Игра, что карточная, что маскарадная, – один обман! Так Данилычу ещё царь Пётр говорил.
– Дураки они оба. У нас и Петра твоего, и Данилыча – знаешь, как чихвостят? Только перья орлиные с герба российского осыпаются.
– Да я тебя за такие слова – перначом сейчас!
– А я в суд гаагский подам. Гаагу, на тебя напущу, Гаагу!
– Что за суд такой? Га-га-га, да га-га-га. Гусиный суд, то ли?
– Скоро сам узнаешь.
– Чем с тобой болтать – лучше Апельсинку ещё разок наберу. Может, она сюда подскочит.
Вжал Петруша кнопку в мобилку. Мобилка под пальцем враз погасла.
– Отсюда не дозвонишься. Тут связь обрубают. И на кой тебе Апельсинка? Мала она ещё для взрослых игр. И глупа к тому ж. Тронешь её пальцем – сразу родне пожалуется. Другое дело наша Эдитка! Она тебе и словечка лишнего не скажет, и выполнит всё, что попросишь. Тебе, куклачонок, интересно с ней будет!
Тут Эдита вдалеке и показалась. На каблучках из стороны в сторону себя вышатывает, по земле как по палубе ступает. Но личико симпатичное. Правда, сильно куклу напоминает.
– Поехали с нами, Петрушечка, век помнить будешь прогулку эту, – ласково запела Эдита.
– Не-а. В Георгиевский зал пойду. Сейчас позвоню, за мной придут. Может, и вас туда пустят.
Только опять мобилка не сработала.
Хотели было Хитрован с Эдитой силком из тишины кремлёвской Петрушу выдернуть. Но не дался он. И почти тут же двое в синих пиджаках за ним прибежали, ласково за собой поволокли. А Хитрована с Эдитой шуганули сурово. Их и след простыл.
В Кремлёвском зале Петруше понравилось страшно. Ни воплей отечественных, ни гвалта иностранного! Встретили – дружелюбно. И Главнодел и Главвруч к нему подошли.
– Скоро Архонт Архонтыч прибудет, тогда и начнём.
Не прошло и трёх часов, как прибыл Архонт Архонтыч.
Петруше он страшно понравился: таких офицеров и генералов – быстрых, ловких, безотказных – видел он когда-то в Нагорном дворце. Правда, немного их там было.
– Ну, стало быть, так, – сказал Архонтыч, – позже, Петруша, с тобой подробно поговорю. Мне тут кой-чего про тебя уже рассказали. Заинтересовал ты меня, Петя, до крайности!
– Не Петя я. Пётр Петрович.
– Пётр Петрович? Так даже лучше. Сейчас я по делам отъехать должен. А ты дождись меня. В обязательном порядке дождись! Очень мне интересно: как это ты цел-целёхонек за триста годков в Рассеюшке нашей сохранился?
Ушёл, торопясь, Архонтыч. А Петрушу за ширму бархатную спрятали. «Ждите, мол, господин Михайлов, может вас выкликнут».
Долго ждал куклачонок. Даже задремал слегка. А протёрши глаза, выглянул из-за бархатной занавесочки. Батюшки-светы! На сцене гнусной Жаботикабе, им вчера встреченной в Колменском, премию вручают! А вслед за ней – Гонорату дель Гаддову.
«И куда только Архонтыч смотрит? Сам-то он человек прямой, честный. А за ловчилами придворными уследить не может. Даже шибко усталым от честности своей выглядит», – огорчился Петруша.
Вскоре ещё одному новому знакомому, Пистон Патронычу, медальку навесили. Тот закашлялся, прослезился и толкнул речугу в стихах:
– Был я раньше бандитом. А теперь медалист. Не глядите сердито, щас ругнусь, как артист! За медальку спасибо, возгордится братва. Обретаю духовность, надоела жратва!
Отзвучал музыкальный туш и враз Папиру Свербилло с книжной ярмарки бумажную грамоту чуть пониже спины прикололи. Зрители дружно в кулачок хрюкнули. Но тут же, как по команде, правую руку к сердцу прижали.
Здесь показалось Петруше: тупик и безвыход – нынешняя жизнь!
«Хоть на край света беги», – не по-детски вздохнул петровский отрок.
Правда, тут же он себя одёрнул. Понял: «Сама Россия край света и есть! Добрый край, приветливый! Только гнус всякий на край этот густым роем опустился. И язвит, и кусает, и кровушку пьёт!»
Вскоре ещё и бумагомараке Прохиндееву, – который на книжной ярмарке за Петрушей увивался, умолял бронзовой сказкой за деньги поделиться, – резиновый шланг вручили.
Тут рассмеялся Петруша грубо и даже неприлично. Сообразил, наконец: некоторые награды и премии только для смеху вручают! Стало быть, премии эти не настоящие, а потешные. Над которыми, все кому ни лень, в будущем времени потешаться будут!
Словно подтверждая эти мысли – старьёвщику Ломосдатченко ржавые слесарные тиски преподнесли. Мол, вставь-ка ты, Ломосдатченко, в тиски сперва свою прижимистость, а потом и гордость! И рукоятку зажимную на тисках заверни до упора…
От смеха Петруша расслабился. Но тут же вновь огорчился. А огорчившись, давние проказы свои вспомнил: упал на пол и притворился, будто паралич его разбил.
Увидел такое дело Главвруч и давай чинуш распекать!
– Вылечить мне куклу мигом! Сейчас Архонтыч вернётся – всем на орехи достанется.
– Как же его лечить? У него, говорят, внутри одна бронза, да ещё платины чуток.
– А как хотите, так и лечите. Чтоб через час, как бык, здоров был!
Главвруч убежал звонить Архонтычу. Всё, мол, великолепный ты наш Архонтыч, в порядке! И в Георгиевском зале и в центре столицы – тишь да гладь, да божья благодать. Все здоровы! И тебе, Архонтыч, – тут Главвруч, злобно сплюнул на мраморный пол, – здоровья желают. Ну, разве чуток приболел петровский отрок.
А вскоре и сам Архонтыч повторно в Георгиевский зал прибыл. Доклады выслушал, однако ни Гланоделу, ни Главвручу не поверил. Решил было даже с должностей высоких их сколупнуть. Но как всегда, пожалел. Подумал: «Пусть на виду будут. Мелкие их поползухи и крупные подлянки заметней будут».
Ну, а вслух Архонтыч сказал:
– К полуночи освобожусь я. И чтоб Петруша к тому времени был здоровей, чем Министр высоких энергий. Чем он, кстати, у нас занимается? Давненько его не видел.
– С лампочками электрическими упражняется.
– То есть, как это – упражняется?
– Включает – любуется. Выключает – горюет. И так день за днём, за ночью ночь.
– Дожили. Уже и лапочки у нас сами не горят, подкрутки человеческой требуют. Ладно, запомним. А вы – побыстрей медперсонал подходящий для Петруши подберите. И вообще… – не закончил речь Архонтыч и кинулся государственные нужды осуществлять.
А ровно через минуту, вызванные в Георгиевский зал медбратья Накось и Выкуси, таинственно переглянулись и разом негромко вскрикнули:
– Мы лучше резчика по металлу вызовем. Он этого Петрушку, враз на ленты порежет.
– Так, Накось?
– Так, Выкуси!
– Так, Выкуси?
– Так, Накось!
– Ты что как попка, за мной повторяешь?
– Сам попка!
– Накось!
– Выкуси!
– Выкуси!
– Накось!
Ну, а Петруша всё парализованным прикидывался. Потому как горько ему стало жить-существовать. Ведь даже медальки пустяковой не нацепили!
Вдруг услыхал куклачок тонкий прерывистый свист.
Кто-то свистнул и опять замолк. Опять свистнул – и снова кремлёвская тишь!
Свист этот Петрушу чем-то испугал. Крепче сжал он свои уже не вполне бронзовые, хотя ещё и не совсем телесные веки…
В те же секунды, Накось и Выкуси, резчику по металлу дозвонились. И мигом с ним договорились: если не получится в чувство куклачка привести – разрезать его на металлические ленты. Чтобы не мучил доверчивого Архонтыча сравненьями с петровским временем!
– Еду-еду-еду, только пробку не объеду! – отвечал им добрый резчик.
– Сам он, пробка, этот резчик, – осерчал Выкуси, – а пробку из пробки нам не вышибить. Давай, Накось, пока суд да дело, пивка в кремлёвском буфете хлебнём…
Тем часом Петруша опять услыхал тихий посвист.
Приоткрыл глаза и обрадовался: уходят в кремлёвскую даль, взявшись за руки, Накось и Выкуси! Тогда раскрыл он глаза пошире. И увидел: ползёт к нему, извиваясь, и, как в стеклянную дудочку, нежно посвистывает – змея не змея, уж не уж. В общем, что-то такое желтопузое и желтоухое ползёт!
Даже засомневался петровский отрок: «Как такое может быть, чтобы на кремлёвских просторах какой-то желтопузик обитал?»
А змея, головой повертела, очочки на острой морде поправила. Ещё и кудряшками светлыми младенческими встряхнула. Перемежая слова и свист, сказала:
– Ползи за мной, Петрунец-ц, пос-скорей! Ждёт тебя Апельсинка не дождётс-с-ся. Она тут, недалеко, на площади. А в кремлёвских палатах, ты только резуна и дождёшься! Он тебя быстро на ленты располосует. И заново не срастит. Живой воды, которая сейчас ионизированной зовётся, у телореза нету. Поэтому, не валяй дурака, ползи за мной!
– Это зачем же мне ползти? Я хоть и кукольный, а сын Петра Великого. Поэтому, меж буфетчиков и кремлёвской охраны, не прогибаясь, пройду.
– Ну как знаешь!
Заторопился Петруша к Апельсинке. Ухода его никто не заметил. Не до того было! Всяк был занят своим. Да и фуршетистый жор уже потихоньку начинался…
Идёт Петруша, а впереди него уж не уж, змея не змея ползёт. Знай, посвистывает. Но у Петруши вместо радости от встречи с Апельсинкой – на душе кошки скребут!
Через малое время оказались они у старинной железной двери. На ней девять замков висячих. Закручинился Петруша. Понял: не отомкнуть дверь!
А желтопузик ему в уши свистит:
– Не тру-с-сь, Петрунец-ц! Мигом дверь отворим!
Встал уж не уж на хвост. Вставил раздвоенный язык, как вор отмычку, в замочную скважину. Сперва в одну. Затем во вторую, третью, девятую…
– Толкай дверь, Петрунец-ц!
Спустились они вниз, глубоко под землю. А потом снова наверх по ступеням мокроватым поднялись.
И оказались в удивительном месте!
Свет неяркий и нет никого. Помещение – преогромное. Но дальние углы всё же видны. Вблизи – пустота дрожащая. А вдали, на постаменте, в углублении уютном, что-то слабо мерцает и вроде лысачок в костюме лежит.
– Вот невеста твоя, Петрунец-ц! – залился свистящим хохотом уж не уж.
И вмиг исчез.



ДРОН ДРОНЫЧ, ЖОЗЕФУНЧИК И ДРУГИЕ

От таких непотребных слов, хотел было Петруша смачно плюнуть. Только видит – место чистое, мраморное. Передумал плевать и к углублению подступил.
Как только подступил – лысачок умильной наружности, который до того лежал тихо-смирно, резво вскочил на ноги и засновал по сумрачному помещению: туда-сюда, туда-сюда.
От лысачковой резвости Петруша прямо-таки в стену вжался. Но потом себя пристыдил: офицеру ли петровскому лысачков снующих страшиться?
Тем временем, рыжебородый лысодед, рассмеялся и крикнул:
– Одни олухи думают, – помер я. Другие говог-гят меж собой, что я всегда живой. А я ни жив, ни мёг-гтв! – здесь лысачок, то безбожно картавящий, то говорящий чисто и правильно, на минуту приостановился.
– Как обращаться к вам, господин хороший?
– Я тебе не господин. Я – лучший в мире товарищ. А зовут меня – Ульян-Ульян.
– А я Петруша Михайлов, куклак Петра Великого. Как же, товарищ Ульян-Ульян, вы здесь существовать можете? С виду вы вполне живой. Только глаза мёртвые. И щёчки зеленоватые. Стола с едой-питьём опять-таки нет. Да и уборной нигде не вижу. Когда я был полностью бронзовым – у меня тоже стола с едой не было. А теперь они обязательно будут!
– Стол не нужен, потому как – забальзамирован я. С прицелом на будущее. Ты, куклачок глупезный, хоть понимаешь, что это значат? Сам Жозеф Бальзамо́ советы нашим мумификаторам давал.
– Я и слов таких не знаю. Мумификаторы – это натиральщики мёртвых, что ли?
– Ну, в общем, да. Нужно тебе, куклачок, иностранным словам учиться без устали! Иначе пропадёшь. Но я тебе лучше про Жозефунчика расскажу: ох, и прощелыга! Но богат на шутки и выдумки. За это его и люблю. Бывало, скажу ему: «Батенька, а как бы мне пг-гогуляться по Кг-гасной площади? Этаким полу-призраком пг-гойтись мимо Кгемля?»
– А, пожалуйста, товарищ Ульян-Ульян, – отвечает мне запросто Жозефунчик, – причём по-русски архиплут отвечает, – сейчас усики с бородкой вам острижём, тупости личику добавим – вылитый товарищ Зю станете. Только вы уж на площади красными галстуками пионеров не душите!
Здесь Петруша даже отступил на шаг. И шею свою потрогал. Потому как у него самого на шее болтался подаренный Анимашкой галстук. Не красный, конечно, а так: серо-буро-малиновый. Да ещё в зелёных разводах.
– Ты не боись меня, товаг-гищ Петрушка! Мне змеюка кудрявая сообщила – тебя на ленты собрались резать. Только я ведь знаю: ты теперь не бронзовый. А вполне телесный, человеческий.
По привычке Петруша за грудь схватился. И опять как в Коломенском почувствовал: никакого металла в груди больше нет! Разве коленки и ступни ещё тяжеловаты. Зажмурился от счастья петровский отрок! А вслух сказал:
– Давно я мечтал из бронзовой куклы в человека превратиться, товарищ Ульян.
– Ну, а раз ты теперь человек, значит, и тебя забальзамировать можно. Чтобы мне не скучно было. Всегда я любил с детьми разговаривать. Что им не скажи – они тебе сразу и верят! Не то, что подозрительные взрослые. Особенно эти, кремлёвские, – строго указал он пальцем, – ни во что меня не ставят. А жаль! Я ещё многим сгожусь... Ну, пока, Петг-гунец, пойду, сосну чуток. А часика через два, глубокой ночью, влетит сюда через дыру Жозефунчик. Fratello medico наш, влетит. С ним тебя и забальзамируем!
– Ну вот, видишь, какой ты? – обиделся Петруша, – ничего толком про бальзамирование не объяснил, а уже натирать собираешься. И что означает, «фрателло медико»?
– Да это просто медбрат по-латыни. А сам Жозефунчик сплетни про себя распускает, что он Великий Копт. Только ты его коптильным заводом не дразни. А то обидится – зубов и волос тебя лишит. Видишь? У меня ни волос, ни зубов! – вдруг оскалился лысодед.
– Так вы, товарищ Ульян-Ульян, гоните этого Жозефунчика прочь.
– Он, конечно, мошенник. Но страх какой приятный. И до зарезу необходим!.. А ведь ты, fratello, совсем не детские советы даёшь. Говорят, Архонтыча чуть с ума разговорами не свёл. Ладно, не тушуйся! Лучше осмотрись здесь. Местечко поближе ко мне подбери. Тоже в уютном углублении уляжешься! Сказками про ваше унылое будущее потешать меня будешь. И посетителям жутко интересно. Как же! Товарищ Ульян и петровский отрок в одном флаконе! Снова народ повалит. Выносить из Усыпальницы меня раздумают. А это архи-важно. Привык я, Петг-гуша, к площади Красной. По вечерам в стерео-трубу за делами кремлёвскими наблюдаю. Гляжу и смекаю: что дальше с кремлёвской тишиной, которая тебе так понравилась, станет? И вот, что я тебе скажу. От тишины кремлёвской до Матросской Тишины – один шаг!
– Что такое Матросская Тишина, товарищ Ульян?
– А это место такое весёлое. Только решётки на окнах его сильно портят.
– Ну, уж это враки, товарищ. Хорошие люди кремлёвскую тишину создали!
– Может вру, а может, не вру… Может-может-может, Германия поможет…
Так, болтая, про то про сё, Ульян-Ульян и уснул. Сам спит, а сам бормочет. От таких бормотаний тяжко и муторно внутри у Петруши сделалось. И начал он, не дожидаясь ночи, дыру в потолке выискивать.
Долго искал, наконец, заметил отверстие: широкое, округлое. Для маскировки тонким фанерным листом прикрыто.
Начал Петруша карабкаться наверх, к отверстию. Разок даже за выступ зацепился, рукой заслонку потрогал. Да вниз сорвался.
Обозлился Петруша, стал карабкаться снова. Здесь голову Петрушину вдруг как на карусели завертело! Заходили стены Усыпальницы, завыл, пробудясь, как укушенный гадюкой, товарищ Ульян:
– У-у, чейти! Разбудили не вовремя! Бг-гоневик мне сюда! Выехать на час из Усыпальницы желаю. На площадь, на площадь!
В тот же миг фанера наверху сама собой отколупнулась, и, кружась осенним листом, слетела вниз. Засвербело в ушах, запахло горелым, и влетел в Усыпальницу, разноцветными огоньками помигивая, малый беспилотник. Проще говоря, дрон.
И сразу завертелся на месте, огоньки наполовину пригасил. А на этом беспилотнике, удобно уселась и два пальца козой вверх выставила, престранная личность.
Личность эта Петруше сперва даже понравилась. И кольцо в ноздре, и шейный бант в цветочках – всё здо́рово смотрелось. Правда, лупоглаз был человек и дряблощёк. Толстозад, как баран и вислогуб, как вол. Ко всему прочему – ещё и босиком. И грязь под его ногтями шевелилась крупно!
Стал вислогубый по Усыпальнице на дроне кружить. Стал, путая русские слова с итальянскими, покрикивать:
– Не будь я Жозеф Бальзамо́, – русским духом запахло: spirito, spirito, russo puzza! Кто здесь у вас ошивается, товарищ Ульян? Ищи, Дрон Дроныч, ищи! Vivo! Vivace! Не будь я Великий Копт, если мы незваного гостя отсюда не выставим! Или здесь же его не инфицируем!
Дроныч фыркнул и засветил огни сильней. Потом совсем близко подлетел к Петруше и дерзко над ним завис. А Жозефунчик на мраморный пол спрыгнул. Оказался он совсем невысок. Плечи, как у качка, шея, как у бычка. Одет в синюю мантию, а не в плащ, как сперва показалось. Причём мантия танцующими значками изрисована.
Прыснул со смеху Петруша. За что Жозефунчик ему толстым пальцем погрозил:
– Я Верховный Иерарх всего сущего! Вот, смотрите!
Выхватил Жозефунчик из-за спины эбонитовый жезл, и дотронулся им до Ульяна. Тот застыл мраморной статуей. Даже фонтанчик коричневой кока-колы изо рта, как статуя, выпустил. Дотронулся до Петруши – тот уменьшился до жестяной игрушки с ключом заводным в спине.
Засеменил ногами по Усыпальнице петровский отрок, заурчал мопедом!
И подумалось ему: «Вот так номер! Какой неожиданный конец у петровской сказки вышел. Сейчас меня на свалку и – поминай как звали!..
В это время захотел Жозефунчик и ещё к Дронычу эбонитовый жезл протянул. А тот ему:
– Только тронь меня! Навек здесь с Ульян-Ульяном останешься, паразит латинский! Ну-ка быстро: пускай отомрёт товарищ Ульян и куклак игрушкой быть перестанет.
– А морда у тебя, Дроныч, не треснет?
– Вижу, ты давно у нас в полиции не был! Вот сдам тебя туда, они тебе покажут, как Верховного Иерарха из себя корчить!
Здесь мигом «отмер» товарищ Ульян. И Петруша свой прежний вид принял.
Ульян-Ульян сразу упёр руки в боки:
– Ты глянь только на него, Петруша! Это он при мне, при взаправдашнем Председателе Вселенной, такие кренделя выписывает! Да я из тебя, Жорзефунчик, сейчас плевательницу сделаю и в Министерство мусора на службу отправлю.
Тут Ульян-Ульян и Жозефунчик, симпатичные такие старички-боровички, стали друг друга тузить.
Пока они безумствовали, Петруша мигом на низко висящего Дроныча запрыгнул. Тот от неожиданности взмыл вверх.
– Дроныч, – куда?! – Крикнули в один голос старички-боровички.
– Куда Макар телят не гонял, – рыкнул в ответ Дроныч, – чуть полетаю, рассеюсь.
– Петрушка, слезай с Дрона! – закричал Ульян-Ульян.
– Хороший вы человек, товарищ Ульян! Но только мне в Усыпальнице вашей тесно и душно! Так что – спокойного вам сна!
Тут шевельнул Дроныч, шестью своими лапками, и, побежал, накренясь, по воздуху, в направлении круглой дыры, как бежит по невидимой паутине паук-бокоход.
А Петруша не только удержался на Дроныче – даже треуголку на голове залихватски поправил: знай, мол, наших! Потом расхохотался, потому что понял: на Дроныче ему и до Апельсинки – рукой подать…
– И до Нагорного дворца запросто долечу! – крикнул, веселясь, Петруша, – так, Дрон Дроныч? – ласково погладил он по спинке паука-бокохода.
Дроныч даже рассмеялся от счастья:
– Никто так ласково по спине меня ещё не гладил. Все только пинают и понукают. Или в ближневосточную даль, не спросив, суют. Поэтому, спасибо тебе за ласку!
Здесь снова послышался свист. Змеюка кучерявая из щели выползла. Петрушины слова, видно, её распотешили:
– А нету теперь никакого Нагорного дворца! – аж зашёлся от счастья уж-очкарик, – срыли его до основания. Срыл-ли, срыл-ли! Даже место, где он стоял, никто указать точно не может. Да и зачем? На фига вам русским, своя история? Вы историю заокеанских стран изучайте. Вот там история – так ис-с-стория!
– Вот и осрамилась ты, змеюка. Я укажу, где Нагорный дворец стоял! И даже место, где меня Алексей Никифорыч Ленин из дворца взашей гнал – укажу.
Крикнул эти последние слова Петруша так громко, что Дроныч даже полёт свой застопорил. И завис в воздухе. Тут что-то внутри у Дроныча щёлкнуло. Вслед за щелчком раздалась команда по-английски:
– Throw him off!
Дрон Дроныч, вздрогнул всем своим металло-пластиковымм телом и заурчал с негодованием. Повисел-повисел бездвижно. Но ослушаться не посмел: сбросил-таки Петрушу на булыжник!
– Сроу, сроу… – обиделся Петруша, трогая ладошкой холодный булыжник, а потом ушибленный лоб, – нет, чтобы прямо по-русски сказать: «Скинь его»!
Но Дронычу Петрушины слова были уже без надобности: поколыхавшись из стороны в сторону, он опять, не сбавляя скорости, в отверстие Усыпальницы нырнул.
А Петруша всё ж таки сильно зашибся. И треуголка куда-то в сторону отлетела.
Вот тут-то машина с мигалкой синей на Красную площадь и вырулила...







_________________________________________

Об авторе:  БОРИС ЕВСЕЕВ 

Прозаик, эссеист, член Союза российских писателей, вице-президент Русского ПЕН-центра. Получил музыкальное, литературное и журналистское образование. В советское время печатался в Самиздате. Лауреат премии Правительства Российской Федерации в области культуры и премии «Венец», Бунинской, Горьковской, им. Валентина Катаева и других премий, финалист «Ясной Поляны», «Большой книги», «Русского Букера». Автор двадцати книг прозы. В настоящее время ведёт семинар прозы в Институте журналистики и литературного творчества (ИЖЛТ, Москва).скачать dle 12.1




Поделиться публикацией:
1 598
Опубликовано 15 май 2020

Наверх ↑
ВХОД НА САЙТ