Редактор: Юрий Серебрянский
(рассказ)
Наташа не сразу нашла это кафе, хотя неплохо знала квартал Сен-Жорж. Она почти до конца прошла улицу Мучеников, прежде чем поняла, что ей нужно перейти на другую сторону, и в первом же переулке увидела полосатые маркизы, нависающие над узким тротуаром. Террасу только начали оборудовать, к четырём круглым столикам, как цыплята к наседке, жались венские стулья. Дверь кафе открылась, недовольный гарсон со стопкой стеклянных пепельниц перегородил Наташе дорогу и за его плечом у одного из столиков внутри она увидела Соломона.
Он сидел боком ко входу и по-детски вытянув губы, подносил ко рту рюмку аперитива. Бутоньерка в его петлице была чуть больше, чем диктовали строгие правила стиля. Гарсон галантно придержал локтем дверь, пропуская Наташу внутрь. Чувствуя его взгляд на своей спине, она вошла в кафе, на ходу снимая перчатки. К счастью, Соломон не был единственным посетителем, в маленьком зале по углам жались ещё несколько клиентов. Наташа прекрасно знала эту публику – проститутки после ночной смены, художники в поисках вдохновения, журналисты бульварных листков в поисках сенсаций. Соломон со своей аристократической внешностью и бутоньеркой в петлице не выглядел белой вороной, растворяясь и сливаясь с полумраком. Наташа, не здороваясь, присела за столик.
Соломон отставил пустую рюмку и несколько секунд сидел, закрыв глаза. Гарсон, другой, не тот, что с пепельницами, но похожий на него, как брат, с учтивым поклоном вложил в руки Наташе меню.
– Очень рекомендую террин из кролика, – сказал Соломон по-русски.
В детстве у Наташи был кролик, очень большой и очень ласковый, с умными голубыми глазами. Знал ли об этом Соломон, или порекомендовал ей террин из крольчатины наобум? Кажется, она мало рассказывала ему о своём детстве, поэтому попадание было случайным, но от этого не менее болезненным. При воспоминаниях о детстве Наташа, как всегда, почувствовала слабость в ногах, но усилием воли и натянутой на лицо улыбкой она справилась с этим. Будем надеяться, Соломон ничего не заметил.
Он и не заметил, изучая меню.
– Спасибо, я не голодна, – сказала Наташа. Соломон поднял глаза и вздохнул. Увидев, что её улыбка зафиксирована, а взгляд визави опять уткнулся в жёлтые пергаментные листы, Наташа перестала улыбаться.
Она знала, что у Соломона был кокер-спаниель, в котором он души не чаял. Если бы в меню было жаркое из спаниеля, Наташа заказала бы не раздумывая, при всей своей любви к собакам. Ей было неприятно от такого жгучего желания причинить боль Соломону, который опять смотрел на неё.
– Ну, хотя бы зелёный салат, – сказал он.
Опять ей захотелось сделать ему наперекор, просто из чувства противоречия, как у девочки-подростка, которую деспотичный отец не пускает на вечеринку. Дети не понимают, что не нужно кусать кормящую руку, но Наташа усвоила урок очень хорошо, поэтому сдержанно кивнула:
– И стакан перье.
Если бы она могла, она бы заплатила за себя сама. Сорвётся ли она когда-нибудь с крючка, на котором так прочно её держит Соломон? Как опытный рыбак, он не дёргал удилищем без толку, и часто Наташа чувствовала себя почти свободной, но иногда она почти физически ощущала натяжение той невидимой лески, которая помимо её воли влекла её туда, куда хотел Соломон.
Гарсон принял заказ. Соломон заказал полноценный обед и кофе. Одна из проституток, заплатив по счёту, посчитала, что Наташа ей не конкурентка, и прошла рядом со столиком, покачивая бёдрами и обдав Соломона запахом пряно-сладких духов. Задержавшись у двери, она посмотрела через плечо томным взглядом, но, заметив, что Соломон остаётся безучастным, как Триумфальная Арка, подмигнула Наташе из чувства корпоративной солидарности.
– Я давно не тревожил вас, Наталья, – сказал Соломон, расправляя на коленях салфетку, – но это не значит, что я о вас забыл. Напротив, я думал о вас чаще, чем позволительно в моём возрасте.
Ещё год назад Наталья едва ли удержалась бы от слёз, услышав эти слова, но теперь она просто скромно улыбнулась, опустив глаза. Она ждала, когда Соломон достанет из кармана конверт и положит перед ней. Но перед этим им придётся исполнить обязательный ритуал, и она была готова ждать столько, сколько потребуется, и делать то, что должно.
Принесли салат и заказ Соломона и они ненадолго отвлеклись на еду. Ел Соломон аккуратно, склонив лысый череп над тарелкой и совершая замысловатые пассы ножом и вилкой. Его хоть сейчас можно было отправлять в школу этикета в качестве образца поведения за столом. Наташа понимала, как смогла полюбить такого человека. В нём было то, что напоминало о её довоенном детстве, самой безмятежной поре, когда все были живы, здоровы и молоды.
Салат был хорош, от него пахло свежестью и весной, такого запаха ей не хватало после промозглой, слякотной зимы. Голый череп Соломона сиял над столом, как маленькое злое солнце. Наташа не знала, откуда у Соломона тяга к бритью головы, то ли из эпатажной футуристской молодости, то ли из гигиенических соображений времён Гражданской войны, когда переносимый вшами сыпной тиф выкашивал целые батальоны. Ритуал ежедневного бритья головы веселил Наташу, когда она жила у Соломона. Она не могла удержаться от смеха, видя, как взрослый поджарый мужчина помазком наносит упругую мыльную пену на свою голову, и она повисает на черепе, как парик. В такие минуты Соломон был беспомощен, она легко могла убить его, перерезать горло или заколоть, но тогда такие мысли просто не приходили Наташе в голову.
Он расправился с горячим и принялся за кофе. Наташа жевала салат, размышляя о том, откуда у еврейских революционеров тяга взамен своих фамилий брать русские псевдонимы, причём чем непроизносимее имя, тем звучнее и красивее псевдоним. Соломона она знала только по фамилии – Вольный, и могла лишь гадать, какая же у него настоящая фамилия, и помнил ли её он сам. Желание спросить стало на мгновение непреодолимо, но Наташа понимала, что ни к чему хорошему это не приведёт, и свой конверт она сегодня может и не получить. Ради этих конвертов она и жила последние три года.
Соломон допил кофе и долго промокал губы салфеткой. Живя за границей почти пятнадцать лет, он ценил каждую минуту и каждое маленькое удовольствие, поскольку знал, насколько переменчива бывает судьба у представителей той профессии, которой он посвятил свою жизнь. Наслаждение скоротечно, а дело постоянно, его нужно толкать вперёд, как гружёную барахлом телегу. Соломон отложил салфетку и достал из кармана конверт.
– Вот тут, – сказал он, – вся необходимая информация по твоему новому заданию.
«Задание», «задача», как же она ненавидела эти слова. Почему он не может оставить её в покое, просто забыть о ней, и она просто забудет о нём и о том, что она для него сделала. Только поначалу ей было интересно, а осознание того, что она рискует своей свободой и даже жизнью пришло много позднее. Только в лучшем случае для неё дело закончится высылкой, а в худшем – тюрьмой или расстрелом. И Соломон не сделает ничего, чтобы ей помочь.
Наташа неохотно взяла конверт, и, не глядя, спрятала в сумочку. Соломон одобрительно кивнул, и подозвал официанта расплатиться. Тот убрал тарелки и остался у стола. Наташа почувствовала, как её руки сами собой сжимают сумочку, и постаралась успокоится. Она знала, что Соломон заплатит за неё, но она не получила того, что ожидала. Ярость внутри неё поднялась только до уровня запястий, но, если Соломон уйдёт вот так, просто, ненависть захлестнёт её всю, вытеснив наружу всё её существо.
Соломон встал, отсчитывая франки и сантимы. Гарсон стоял рядом, с надеждой следя за каждым его движением. Наташа старалась дышать глубоко, прислушиваясь к каждому вдоху и выдоху. Этой китайской технике когда-то научил её Соломон. Гарсон, зажав деньги в кулак, удалился, высоко подняв голову. Наверняка, Соломон оставил на чай какие-то гроши.
– Кстати, – сказал Соломон, уже пройдя два шага к двери и обернувшись, – чуть на забыл.
Он сунул руку в карман пальто и извлёк ещё один конверт, гораздо меньше и потрёпаннее первого. Наташа подавила в себе желание вскочить и вырвать конверт из руки, пока он не исчез. Соломон, улыбаясь, не делал попыток подойти и отдать конверт. Видимо, он считал, что ритуал подчинения и тут должен быть соблюдён до конца. Наташа встала и нехотя протянула руку. «Может, он ожидает, что я сделаю реверанс?» – подумала она. Соломон сам вложил ей в руку конверт, коротко кивнул и вышел из кафе. Наташа медленно накинула пальто и надела перчатки, давая Соломону возможность даже его прогулочным шагом отойти подальше. Она не хотела быть провожаемой им. Наташа толкнула дверь, колокольчик над её головой тихонько звякнул, в лицо ударил уличный шум и мартовский парижский воздух. Она так и не спрятала конверт в сумочку, борясь с искушением вскрыть его и прочесть письмо прямо тут, на улице, как влюблённая гимназистка, получившая первую в жизни любовную записку. Наташа осмотрелась по сторонам. Слева на повороте в переулок мелькнуло верблюжье пальто Соломона. Значит, ей направо.
Она шла вниз по улице Мучеников, размышляя, что эта улица названа немного и в её честь. Кто она, если не одна из сотен тысяч безвестных мучениц, лишённых семьи и родины?
***
Представьте: молодая девушка не по своей воле оказалась вдали от дома в полном одиночестве, без всякой рациональной надежды вернуться обратно. Казалось бы, прекрасное начало для какой-нибудь романтической истории, Жорж Санд умиляется и берёт в руку перо. В поисках работы девушка мечется между странами и городами, голодает, ночует у знакомых, и всё чаще задумывается о том способе заработка, к которому чаще всего прибегают отчаявшиеся до мысли о самоубийстве представительницы слабого пола. Жорж Санд хмурится и откладывает перо.
Девушка оказывается в Париже, где совершенно случайно знакомится с мужчиной, богатым и нестарым. Он помогает девушке, ненавязчиво и бескорыстно. Она получает работу в издательстве, переводит какие-то рекламные буклеты с немецкого и английского (переводчиков с русского в Париже переизбыток, да и с рекламными буклетами в совдепии дело обстоит неважнецки). Девушка находит маленькую уютную квартирку, мужчина галантен и ненавязчив. Девушка больше не голодает, даже может откладывать небольшие суммы каждый месяц. Она тоскует о семье. Где-то там, на самом краю плоской земли (в её сознании в этот момент земля плоская), за высокими-высокими горами, за тёмными-претёмными лесами живут её мама и маленький брат. Давным-давно с ними жил ещё и отец, строгий высокий человек, которому очень шла военная форма. Потом он снял форму и носил только гражданское платье, но от этого только ещё больше стал похож на офицера. Однажды за ним пришли люди, самые обычные, в обычной одежде, но у них были винтовки с примкнутыми штыками. Они увели отца, а потом девушка, её мама и маленький брат много плакали. Их отца, как выразился дворник из соседнего дома, «поставили к стенке». Сама собой в сознании у девушки появлялась гимнастическая стенка, которая помогала сформировать правильную осанку, но у отца с осанкой и так всё было в порядке. Многие их знакомые перестали здороваться и при встрече переходили на другую сторону улицы, а другие наоборот, подходили близко-близко, жали руку маме, гладили маленького брата по голове, и говорили, что их отец герой.
Жорж Санд смотрит с недоумением. Какие люди, какая стенка?
Потом к девушке чудом попадают настоящие документы, по которым можно уехать за границу. Она плачет три дня подряд, но мама заставляет её уехать. За отцовский золотой портсигар знающий человек переклеивает фотографию и меняет дату рождения, и на свет появляется новая девушка. Жорж Санд надеется, что она станет счастливее первой героини. Куплены билеты на пароход, мама и брат даже не могут прийти к дебаркадеру, чтобы проводить её. Как во сне, девушка наблюдает, как человек в пенсне проверяет её документы. Он что-то спрашивает по-французски, говорит почти без акцента. Девушка отвечает по-немецки, так выходит чище и правильнее. Человек кивает и ставит штамп. Море неспокойно, но, оказывается, она не страдает морской болезнью. Хлопья жёлтой пены летят к берегу из-под кормы. Над пароходом кружат чайки, в открытом море виднеется маленький серый миноносец, на его мачте реет красный флаг. Девушка идёт вниз и засыпает в каюте.
Ещё несколько лет она проводит как во сне в разных европейских городах, от большинства из которых в её памяти остались только названия: Рига, Прага, Берлин. Все они были похожи: дешёвые комнаты, дешёвое бельё, дешёвая еда, тяжёлая работа. Она мечется по Европе, но нигде не чувствует себя счастливой или хотя бы спокойной. Надеется, что откуда-нибудь явится герой в сияющих доспехах, и спасёт её, но все герои, видимо, полегли на минувшей войне. Изредка до неё через знакомых долетают слухи о семье, оставшейся за дебаркадером. Во всяком случае, они живы.
Этого парижского мужчину зовут Соломон. Однажды вечером он стучится в дверь её квартиры и протягивает письмо в мятом конверте, прощается и уходит. Наташа не верит своим глазам. Письмо пересекло несколько границ, на конверте ни слова, но она понимает, что письмо
оттуда. Конверт криво запечатан, строчки письма прыгают перед глазами. Карандаш оставляет на бумаге слабый серый след, письмо писали второпях, на коленке, в нём всего лишь несколько строчек. Наташа включает свет в комнате, прихожей и ванной, чтобы ничего не упустить. Из-за плохого питания она стала хуже видеть при тусклом освещении.
Она узнаёт почерк. Мама всегда им гордилась, его хвалили преподаватели высших женских курсов. У них всё хорошо, брат здоров и учится. Наташа плачет, выбегает на улицу в слезах, но Соломон уже растворился в толпе.
Он не приходит больше недели. Наташа не спит ночами, мысли путаются в голове, она забывает самые простые немецкие слова, над переводом галантерейного каталога она бьётся, как над поэмой Газенклевера. Письмо она повсюду носит с собой, иногда доставая, чтобы убедиться в реальности и этого жалкого клочка бумаги, и собственного существования. Письмо было реально, значит, за высокими-высокими горами и тёмными-претёмными лесами продолжается жизнь, и Соломон каким-то образом с этой таинственной жизнью умеет соприкасаться, как спиритуалисты общаются с потусторонним миром.
Звонок в дверь летним вечером. На пороге Соломон с бутылкой вина и букетом цветов. Он целует её в щёку и просит прощения за то, что в прошлую их встречу ему пришлось спешно уйти по делам. Примите в знак извинения (они до сих пор на вы). Она зовёт его в квартиру, он отнекивается, ему опять нужно идти. Наташа уверена, что хочет, чтобы Соломон остался. Он остаётся, и в ту же ночь они становятся любовниками.
Наташа не сразу поняла, что с Соломоном что-то не так. Он был первым мужчиной, открывшим ей радости плоти, и первые месяцы недели она просто наслаждалась новыми ощущениями в теле и душе. Соломон бывал у неё урывками, редко оставался на ночь, иногда на несколько дней исчезая по своим таинственным делам. Тем слаще для неё был каждый миг, который они проводили вместе. Соломон так и не сказал ей, как ему удалось получить письмо от её матери
оттуда. Он сослался на какое-то случайное знакомство, третьи руки; всё было донельзя загадочно и конспирологично. Наташа поверила всему, что он говорил. Соломон продолжая появляться и исчезать, то задаривая Наташу подарками, то отталкивая холодностью и безразличием. На её адрес приходила почта, но на конвертах были написаны имена незнакомых людей. Соломон забирал письма, никогда не читая их при ней, не рассказывая, откуда они и для кого предназначены. Две недели Соломон хранил в её квартире какие-то тщательно обёрнутые в крафт-бумагу свёртки, не говоря, что внутри, и запретив к ним прикасаться. Однажды. Когда Наташа вернулась из конторы, свёртков не стало, хотя она не давала Соломону ключа от квартиры.
Соломон исчез на полтора месяца, не позвонив и не оставив записки, оставив Наташу в горьком недоумении. Она продолжала ходить в контору, обедала в бистро, убиралась в квартире, поливала цветы. Непонятная почта продолжала приходить, она складывала её в коробку от обуви. Она думала, а не завести ли кота или кошку, или переехать на юг (говорят, жизнь в Ницце значительно дешевле парижской), или просто отравиться.
Уже открывая дверь, она поняла, что Соломон вернулся. Отблески зажжённого камина плясали на потолке. Наташа медленно сняла пальто, вошла в комнату. Соломон похудел ещё больше, по краям кресла, в котором он сидел, было ещё много свободного места. Череп его не был, как обычно, гладко выбрит, а был покрыт короткой седой щетиной. Соломон смотрел на огонь, и казалось, не заметил прихода Наташи. Отвесить пощёчину, упасть ему в ноги – перед Наташей маячила тысяча вариантов. Соломон повернулся, посмотрел на неё и улыбнулся усталой, вымученной улыбкой. Только сейчас Наташа заметила накрытый для лёгкого ужина стол и полупустой стакан с вином в руке у Соломона. Наташа продолжала стоять в дверях, не зная, что ей делать. Она много раз в мозгу репетировала подобную встречу, но премьера была близка к провалу.
– Ты слышала, – спросил он, выпрямляясь в кресле, – Бунин получил Нобелевскую премию?
– Да, – ответила она.
Соломон начал рассказывать, как в 1919 году много раз встречался с Буниным в Одессе, в редакциях газет, кафе, у знакомых. Плавная речь Соломона обволакивала Наташу, гипнотизировала, сбивала с толку. Она села за стол, сложила руки на коленях.
– Я уговаривал его остаться в России, – сказал Соломон.
– Где ты был? – спросила Наташа.
Он серьёзно смотрел на неё, отставил стакан, взял её руки в свои.
– Я работаю на большевиков. Я агент ОГПУ.
Наташа много раз слышала эту страшную аббревиатуру, ещё в России. Люди, работавшие там, занимались какими-то страшными делами, и, кажется, имели отношение к убийству её отца. Там тоже были три буквы, только другие, она уже не помнила, какие именно. У Соломона были тёплые сильные руки, тёплые от запятнавшей их человеческой крови. Наташа почти видела эти пятна. Она знала, что любой чекист – это палач и убийца, фанатичный и беспощадный.
Соломон теперь говорил о её семье, оставшейся
там. Он рассказывал, как рисковал жизнью, чтобы получить записку от её матери, что конверт в его кармане был опаснее туркестанского скорпиона.
– Ты видел их сам? – спросила Наташа.
Нет, не видел, ответил Соломон. Это был бы неразумный, неоправданный риск. Он и так подверг себя и ещё нескольких человек огромной опасности, и всё из любви к Наташе. Он хочет помочь ей, не хочет, чтобы она считала его монстром. Всю жизнь он боролся с социальной несправедливостью, боролся за счастье угнетённых народных масс. Неужели она хочет иного, хочет вернуть старый порядок? Ты слишком молода, сказал Соломон, ты не помнишь, как это было. Она помнила, ведь в детстве часто проезжала через деревни, когда ехала гостить к кому-нибудь из родственников, и помнила то удивительное чувство жалости и немоты, которое возникало при виде людей, которых кто-то (она не помнила точно, кто) назвал непонятным словом «холопы». Сама она, конечно же, воспитывалась на примере совсем других ценностей, в совсем другом духе, и поэтому её убеждения были гораздо ближе к убеждениям Соломона, хотя сейчас она не хотела этого признавать.
Он любит меня, подумала Наташа. Ещё час назад она была бы самой счастливой, услышав от него эти слова, но теперь ей в любви признавался один из серого множества тех, из-за кого ей пришлось разлучиться с семьёй, скитаться, голодать и бедствовать. Они разрушили всю её прежнюю жизнь, убили её отца, и плевать, если они сделали это ради каких-то высоких целей, ради мифического всеобщего счастья. Немного счастливых она видела на родине до своего отъезда, и вряд ли там что-то поменялось.
Но Соломон выглядел очень убеждённым в своей правоте. Вот он, её герой, который её спас, рисковал жизнью, чтобы она получила весточку от матери, он добр и справедлив. Его убеждения и принципы много выше того обуявшего всего и вся в этой стране меркантилизма и мещанства. Возможно, он искренне любит свою родину, и считает, что счастье большинства стоит несчастья меньшинства. Почти незаметным усилием Наташа, словно трогая мотылька, пожала его руки.
Да, я люблю тебя, повторил Соломон, ты поразила меня своей душевной чистотой, тем, что даже в таких тяжёлых жизненных обстоятельствах ты не опустилась, не оскотинилась, а осталась чистой и сильной, как река.
***
После того дня всё стало по-другому. Все действия Соломона, прежде таинственные, обрели для неё новый смысл. Незаметно для себя она стала помогать своему мужчине, не чувствуя никакого внутреннего противоречия. Она оправдывала себя тем, что делала это ради связи со своей семьёй, ради писанных на клочках бумаги записок, которые изредка передавал ей Соломон. На самом деле, вся эта подпольная деятельность придавала её пресной и скучной жизни остроту и подобие смысла, рождало в душе чувство сопричастности к какому-то великому делу, без рассуждений, плохо оно или хорошо.
Односторонность связи с матерью убивала её. Она понимала, как мучается мама, не имеющая подтверждения, что её письма доходят до адресата. Соломон наотрез отказывался принимать письма
туда. Она перепробовала буквально всё – ласку, обиду, злость, слёзы, но он оставался неумолим, как жестокий языческий бог.
Наташа продолжила выполнять его несложные поручения – передать пакет, забрать пакет, отправить телеграмму, поставить мелом крестик на фонарном столбе или двери, не задумываясь, что конкретно она делает. Для неё это больше напоминало детскую игру. Соломон внимательно за ней наблюдал, иногда давая советы. Спустя несколько месяцев он сжалился над ней.
– Я передам письмо для твоей матери, – сказал он. – Но и тебе придётся оказать мне услугу.
Соломон познакомил её с пожилым мужчиной. В нём не было ничего противного, но это был почти старик, правда, очень ухоженный. Он несколько раз в месяц приезжал в Париж, сдавал в министерство какие-то отчёты. Старик водил Наташу в кафе и театры, не выпуская из рук портфеля из коричневой кожи, словно он был сделан из кожи рук хозяина. Наташа не понимала, зачем она всё это делает. Соломон кивал, говорил, что всё идёт, как надо. По ночам Наташа сочиняла письмо для матери, ещё ни один писатель не корпел так над своим произведением. Перед очередным свиданием со стариком она отдала конверт Соломону. Тот необидным движением отклонил её руку:
– Ещё подождём.
В тот вечер в опере, то ли возбуждённый предчувствием близкой весны, то ли близостью её молодого тела, то ли глубоким вырезом платья главной героини, то ли всем вместе, старик положил свою горячую морщинистую руку на колено Наташе, и слегка провёл вверх по бедру. Онемевшая, она сидела, прямо в кресле, ничего не предприняв. После он как всегда отвёл её поужинать, никто из них не сказал ни слова о произошедшем.
– Он приставал ко мне, – сказала Наташа Соломону, надеясь, что он, взревнует, разозлится и прекратит эту бессмысленную муку, но он только кивнул головой:
– Всё идёт, как надо.
Может, ей показалось, но в тот вечер в постели Соломон был страстнее и требовательнее обычного, от техничной механистичности, которой он обычно баловал Наташу, не осталось и следа.
– Он скоро позовёт тебя в отель, – сказал Соломон, гладя её по бедру, – соглашайся.
– Но ведь мне придётся… – Наташа не смогла выдавить из себя продолжение. При одной мысли, что может произойти в отеле ей захотелось принять душ и почистить зубы.
– Так нужно для дела, – сказал Соломон, опуская ладонь ниже. – Мне самому этого не хочется, но это единственный шанс получить то, что мы хотим. Ты теперь настоящая разведчица, и не всегда твоя работа будет состоять из приятных вещей. Кроме того, я обещаю, что твоё письмо попадёт к матери.
Наташа осталась безучастна ко всем попыткам Соломона расшевелить её. Ей захотелось, чтобы он ушёл, дал ей возможность подумать в одиночестве, собраться с мыслями, но Соломон не прекращал. Наташа дёрнула бедром, Соломон понял и убрал руку. Теперь она лишь игрушка в его руках, будет делать всё, что он захочет.
– Помни, я люблю тебя, – сказал Соломон, наклонившись к самому её уху. – Мне самому это неприятно, но мой долг, к сожалению для меня самого, выше привязанностей, и даже любви.
Соломон стал одеваться, считая разговор законченным. Раньше Наташа попросила бы его остаться на ночь, но сейчас она просто лежала, сжавшись в комок и натянув на себя одеяло. Комната освещалась только догорающими в камине углями, и Соломон преувеличенно долго разыскивал в этом розовом полумраке детали своего туалета.
– Помни обо мне, – сказал он, окончательно одевшись и уже стоя в дверях. – И о своей матери.
Кажется, она никогда не забывала о своей матери ни на минуту, она всегда незримо присутствовала где-то на заднем плане сознания. Очень давно Наташа не чувствовала себя такой одинокой, как сейчас. За Соломоном закрылась дверь, и девушка зарыдала в голос. Она не могла разобраться, любила ли Соломона по-настоящему, или только придумала себе чувство, чтобы сохранить хоть какую-то связь с действительностью. И о любви Соломона она не знала ничего, в нём не было ни капли той романтики, о которой мечтают девушки, да и романтика была бы неуместна в отношениях с таким непростым человеком, как Соломон. Наташа знала, что небезразлична ему, что он помогает ей не только потому, что она полезна для его дела, но и потому, что он к ней привязан по каким-то своим причинам, которые сам, возможно, считает и называет любовью.
После очередного свидания старик позвал её в отель, и она согласилась. В её сумочке уже лежал выданный Соломоном накануне миниатюрный фотоаппарат, размером не больше пачки «Голуаз». Пока старик плескался в ванной, Наташа сфотографировала все документы, найденные в портфеле. Ничего интересного, какие-то таблицы и плотные ряды текста, бухгалтерская отчётность, запомнилось только часто мелькавшее название «Шательро». Старик вышел из ванной, окутанный облаком пара и завёрнутый в простыню, как римский патриций в тогу. Наташа вошла в ванную и включила воду, усевшись на край ванной и глядя на себя в зеркало. Красивая уставшая девушка, что она здесь делает? Старик аккуратно поскрёбся в дверь, осведомившись, всё ли в порядке. Видимо, он не до конца верил своему счастью, ожидая, что она ускользнёт из ванной через маленькое окошко под потолком. Наташа наскоро побрызгала на себя водой и обернулась полотенцем. Старик уже лежал в постели, сложив на груди руки. К счастью, он не включил в комнате свет, и, когда Наташа закрыла дверь в ванную, в номере стало совсем темно.
Наутро она отдала фотоаппарат Соломону, стараясь не смотреть ему в глаза. Поразительно, но она испытывала жгучее чувство стыда и опустошённости. Соломон обнял её, прошептал на ухо какие-то нежные слова, но Наташа осталась пуста и холодна.
– Обещаю, такого больше не повторится, – сказал Соломон, выпуская её на волю, но она поняла, что он лукавит.
Из энциклопедического словаря она узнала, что в Шательро расположен государственный арсенал, и благодаря её падению, какие-то люди в России теперь знают, сколько винтовок, пулемётов и патронов в месяц выпускает это предприятие.
Через несколько недель Соломон передал ей очередное письмо, уже не на клочке бумаги, а на нескольких листах, обстоятельно написанное в спокойной обстановке. Мама писала, что получила Наташино письмо, а в конце даже были несколько строк, дописанных рукой её брата.
***
Вернувшись домой, Наташа не стала сразу вскрывать конверт, положив его на журнальный столик. Она и так знала, что там обнаружит – очередные похотливые взгляды и потные руки. Она принялась варить себе кофе, чтобы отвлечься от тревожных мыслей. Уже больше двух месяцев она не получала сообщений от мамы и брата. Соломон убеждал её, что всё в порядке, что передавать письма стало опаснее, но скоро он сможет наладить новый безопасный канал связи. Кофе заворчал в турке, и Наташа выключила газ. Не забыть бросить монеты в счётчик, подумала она. Она устроилась в кресле у окна, поджав под себя ноги, согревая замёрзшие ладони горячей чашкой. На деревьях за окном уже набухли заметные почки, но листьев ещё не было. Серое небо вот-вот готово было разродиться дождём. Наташа неспешно пила кофе, стараясь как можно дальше оттянуть неприятный момент с конвертом. Даже шершавая желтоватая бумага вызывала гадливое чувство, хотелось надеть перчатки перед тем, как брать его в руки.
Никуда не денешься, Наташа распечатала конверт, неловко разрезав угол. Несколько фото и машинописная страница тонкой бумаги выпали на стол. Одна фотография упала изображением вверх. На Наташу смотрел мужчина лет сорока с аккуратными усами, чью внешность можно было счесть приятной. Из-за того, что Наташа смотрела на фотографию сверху вниз казалось, что мужчина выглядит жалобно и заискивающе. Она взяла листок бумаги, бледные фиолетовые буквы были плохо различимы, и ей пришлось поднести бумагу почти к самому носу. Закорючки сложились в имя – Теофиль Карно.
Среди россыпи букв, похожих на мелких насекомых, она старалась разобрать, чем же он так заинтересовал Соломона.
Теофиль Карно был главой небольшой химической лаборатории, проводившей исследования по заказу других компаний. Наташа ненавидела химию в гимназии, и её покоробило от мысли, что придётся общаться на эту тему со знающим человеком. Ниже в бумажке были поименованы какие-то препараты, в разработках которых принимала участие лаборатория Теофиля, но с тем же успехом названия могли были быть написаны по-табасарански. Она в этом ничего не понимала, понимание науки для неё закончилось в районе второго начала термодинамики и квадратных уравнений. Встречая где-нибудь в газете статью, где упоминалась теория относительности или радиоактивность, Наташа пропускала абзац, даже не стараясь вникнуть, что там написано. Её удивляло всеобщее помешательство на науке и охватившая весь мир слепая вера в то, что научный прогресс действительно способен привести всё человечество к абсолютному счастью. В гимназии ей больше всего нравилась история, и даже из начального курса было понятно, что любые научные открытия люди в первую очередь используют для истребления себе подобных. А её личная история научила Наташу тому, что абсолютное счастье для всех невозможно. Абсолютно.
Ниже она прочла, что Теофиль был вдовцом, две его дочери обучались в частном пансионе, предпочитал шабли, английские костюмы и стройных шатенок. Наташа сочла его вкус консервативным, и список излюбленных ресторанов Теофиля это подтверждал – всего три адреса, все в пятом округе.
Задание не выглядело слишком сложным, оставалось только узнать, что конкретно нужно Соломону от химика. Наверняка, какая-нибудь секретная формула, советские учёные заплачут от счастья, заполучив её. Мама когда-то увлекалась химией, была знакома с Бекетовым. При мысли о маме Наташу вновь охватило тревожное чувство неизвестности. К неизвестности она привыкла, но сейчас своё одиночество она ощущала особенно сильно и остро.
Она ушла в комнату, стала работать над переводом той белиберды, которую заказало агентство. Немецкие слова в её голове напоминали отрывистый собачий лай. Во что превратилась её жизнь? Наташа водила карандашом по сырой ворсистой бумаге, химический след слегка расплывался. Она не может всё бросить, ей просто некуда бежать. Соломон её не отпустит, у него повсюду друзья, и в полиции, и в жандармерии. Соломон мельком упомянул, что участвовал в похищении генерала Кутепова, и Наташа тогда подумала, что если уж такого заслуженного человека не смогли уберечь, то что уж говорить о ней, простой эмигрантке с неясным прошлым и тёмным настоящим. Кроме того, она надеялась, что потеря связи с семьёй временна, и ей всё-таки удастся связаться с мамой и братом. Иногда ей снилось, что они опять вместе, как прежде, и никогда не разлучатся, и даже Соломон с его опытом и агентами не сможет пресечь их счастье.
Фотографии легли на стол, как пасьянс. Карно и не подозревал, что за ним столь пристально наблюдают. Ходил на работу, пил вино, жил. Из кафе было больше всего фотографий, с бокалом и свежим номером «Интрансижан», вокруг какие-то размытые полутени. И в момент отдыха Карно выглядел сосредоточенным, погружённым в себя, и это чем-то напомнило ей Соломона. Тот так же сосредоточенно изучал принесённые Наташей документы, и между бровями пролегала такая же глубокая морщина.
***
Наташа не знала, сколько живёт любовь. Может быть, три года, может быть, меньше. С течением времени с глаз как будто спадает пелена, или кто-то невидимый регулирует фокус у воображаемого фотоаппарата внутреннего зрения, и из-за размытого любовью края изображения начинают проступать новые ясные черты любимого человека, с которыми невозможно мириться. Например, с этой способностью Соломона читать длинные нудные лекции по любому удобному и неудобному поводу. Лекции в бистро, лекции в кино, лекции в театре, лекции на прогулке, лекции в постели. Лекции по поводу французской кухни, лекции по поводу истории, лекции по поводу посещения ванной, лекции по поводу сексуальных предпочтений средневековых христиан. Поначалу Наташу поражала такая эрудированность и образованность её героя, но сейчас она просто крепко сжимала зубы, слушая, как Соломон разглагольствует за бокалом арманьяка:
– Современная война будет вестись не только на земле, на воде и в воздухе. Вернее, война уже идёт, просто она покуда ещё не выплеснулась на поля сражений. Она идёт в конструкторских бюро, проектных организациях, на испытательных полигонах и химических лабораториях.
У него немного обвисли щёки, заметила Наташа. Слишком тугой воротничок, или он просто располнел из-за отсутствия регулярных физических нагрузок. Наверное, слишком давно никого не убивал. Тем временем Соломон продолжал разглагольствовать, периодически поднося бокал ко рту. Оказывается, немцы давно ведут исследования специальных стимулирующих веществ. Солдат под воздействием стимуляторов не испытывает голода, страх и боли, и может воевать сутками напролёт, как настоящая машина для убийства. Такие же препараты испытывают американцы, англичане и японцы. Через несколько лет полчища солдат-автоматов могут заполонить Европу и Азию, и первое в мире государство рабочих и крестьян может оказаться беззащитным перед этим бесчеловечным творением буржуазной науки.
– Теофиль Карно в своей лаборатории добился определённых успехов в области исследования искусственных стимуляторов, но пока не пробил стену французской государственной бюрократии. Французский генштаб до сих пор считает, что войну следует вести по-рыцарски благородно. Мы же такой ошибки не совершим, нам не свойственны эти буржуазные пережитки.
Он сделал последний большой глоток, слишком большой для настоящего ценителя арманьяка. Наташа уже и без него поняла, что от неё требуется – формула, или образец, а ещё лучше, и то, и другое.
В этот вечер она впервые отказала Соломону в близости, сославшись на физиологию. Он странно посмотрел на Наташу, но ничего не сказал. Кажется, он знал особенности её цикла, и по его расчётам выходило, что сегодня безопасный день. Наташа проводила его до двери, позволив поцеловать себя на прощание. За весь вечер Соломон ничего не сказал о её маме и письмах.
На следующее утро она вошла в одно из любимых кафе Карно. Оно ничем не отличалось от десятков других парижских заведений, в которых ей доводилось бывать. Наверно, Карно выбрал его из-за расположения по пути в лабораторию. Наташа села за столик, заказала чашку кофе, осмотрелась. Кафе было заполнено, но Карно не было среди посетителей. Держа микроскопическую чашку кофе, Наташа посмотрела в окно. На противоположной стороне улицы стоял бордовый Рено NN Карно с забавно скошенным капотом и огромными фарами. Наташа отставила чашку и аккуратно повернула голову и встретилась взглядом с Карно, появившимся из глубины кафе. Наверное, мыл руки в уборной. Наташа отвела взгляд, поднесла чашку к губам. Она знала, что в профиль смотрится просто неотразимо, и придала своему лицу выражение холодной отчуждённости. Она медленно листала меню, хотя ничего не собиралась заказывать. Спиной она ощущала быстрые взгляды Карно. Угол его столика отражался в зеркальной стойке, и она видела, что номер «Интрансижан» остался неразвёрнутым. Наташа допила кофе, оставив монеты на меню. Выходя, она не смотрела на Карно, но шла медленно, чтобы он мог как следует её рассмотреть и со стороны кормы.
Наташа никогда не использовала парик, всё, что она себе позволяла – немного косметики. В Париже у неё не было знакомых, и она не боялась быть узнанной на улице. Она медленно пошла вниз по улице, по направлению к Сене, ожидая, что Карно пойдёт за ней, но он остался внутри. На деревьях, растущих по обе стороны бульвара, уже появились первые листочки. Наташа вышла к реке у моста Архиепархии и пошла налево, в сторону Нотр-Дам, к самому сердцу Парижа. В который раз восхищённая величием, мощью и красотой собора, она на несколько минут забыла, кто она, и чем занимается. Несколько уток плыли против течения, какой-то старик бросал им хлебные крошки. До вечера Наташа была совершенно свободна, в её жизни было много таких свободных дней. Она проводила их, гуляя по городу, забредала в музеи, бродила по паркам, сидела в кафе, заходила в синематограф. Но даже стоя перед какой-нибудь картиной, или швыряя наглой белке кусочек круассана она помнила, что не может целиком распоряжаться своей жизнью, что где-то рядом присутствует незримый Соломон, который наблюдает за ней умными внимательными глазами, ничего не упуская.
***
Это оказалось проще, чем она представляла. Уже спустя неделю она непреклонно отбивала все попытки Карно затащить её в постель. Кавалер предъявил все козыри донжуана средней руки – поход в Оперу, рестораны, цветы, дорогие подарки. Чтобы не спугнуть, Наташа позволяла целовать свои руки и придерживать себя за локоть или талию. Она демонстративно не проявляла никакого интереса к делам Карно, но однажды мельком обмолвилась, что интересуется современной наукой вообще, и химией в частности. Перед этим ей пришлось потратить несколько вечеров на чтение специальной литературы, чтобы не ударить в грязь лицом, когда разговор зайдёт о валентностях или микроанализе.
Карно пригласил её осмотреть свою лабораторию (не обмолвившись о том, что его квартира расположена двумя этажами выше).
– Не хочу помешать вашей работе, – смущаясь, сказала Наташа.
Карно смотрел на неё, чуть шевеля усами. От него исходил резкий, но приятный запах парфюма, будораживший воображение Наташи.
– Катарина, дорогая, вы никому не помешаете. Ваше присутствие, наоборот, меня вдохновит.
Конечно же, она назвала ему вымышленное имя. Карно считал, что она родилась в Польше, её небольшой славянский акцент убеждал в этом.
Карно вёз её на машине через сияющий вечерней иллюминацией город. Его лаборатория располагалась в Клиши, и Карно не отказал себе в удовольствии провезти нравящуюся ему женщину большим кругом через историческую ось, от Лувра мимо обеих триумфальных арок, а потом, повернув налево мимо площади Трокадеро, по набережной Пасси мимо Эйфелевой башни, с которой только недавно сняли огромную световую рекламу «Ситроена». Париж был прекрасен, как может быть прекрасен только очень старый город, как красиво состарившаяся женщина, не стесняющаяся своего возраста, черпающая свою красоту и силу в молодых любовниках.
Лаборатория занимала небольшой трёхэтажный особняк, окружённый садом. Квартира Карно располагалась на третьем этаже, над кабинетами и вспомогательными помещениями. Несмотря на далеко не позднее время, сторож, открывавший им ворота, был заспан, как младенец.
– Сегодня никто не работает? – простодушно спросила Наташа.
– Я отпустил всех пораньше.
Он открыл дверь своим ключом и повернул выключатель. Свет засиял на хромированных стенках резервуаров и стеклянных боках колб и реторт. Карно медленно шёл среди стеллажей, рассказывая и показывая.
– Это флорентийский сосуд? – спросила Наташа. Что-то подобное она видела в какой-то книге по химии.
– Перколятор, – сказал Карно, любовно поглаживая стенку аппарата, – немецкое качество. Обошёлся мне в целую кучу франков.
Ей нравилось наблюдать, когда люди заняты любимым делом. Среди мешалок и рефрактометров он чувствовал себя, как в собственной гостиной, и, увлёкшись рассказом, кажется забыл, с какой целью привёл Наташу в этот храм науки.
– Из вас получился бы прекрасный лектор, – похвалила Карно Наташа.
Он самодовольно улыбнулся, расправил усы.
– Мне несколько раз предлагали прочесть курс органической химии, но я пока не могу выкроить для этого время. Видите ли, я стою на пороге великого, без преувеличения, открытия.
Наташа попыталась одновременно изобразить удивление, лёгкое недоверие и восторг.
– Это какое-то новое лекарство? – спросила она.
Карно посмотрел сквозь неё, как будто в дальнее будущее.
– Что ж, можно и так сказать.
***
И всё же она не отдалась ему в тот вечер, в самый последний момент вырвалась из его объятий и сбежала. Соломон был крайне недоволен отсутствием результата, но пытался это скрыть. Из России по-прежнему не было никаких известий. Карно завалил её квартиру цветами, каждый день присылая по букету не банальных роз, а лилий и орхидей, которые специальными экспрессами доставляли в Париж с юга. Цветы наполняли маленькие комнаты тяжёлым, густым запахом, от которого расстраивались её и без этого беспорядочные мысли.
Карно оказался лучшим любовником из всех, что у неё были. Уже после того, как всё произошло в первый раз, она лежала среди скомканных простыней, не испытывая желания прикрыться одеялом, как бывало всегда с Соломоном. Обнажённый Карно ходил по комнате и вдохновенно рассказывал о своём открытии:
– Из-за бюрократов из Генштаба мы отстаём от немцев уже на несколько лет. Они включают стимуляторы в состав пайков танкистов и лётчиков, а мне даже не разрешают испытать мой препарат на каких-нибудь каторжниках. Мы сотнями отправляем их в Гвиану, где они гибнут от лихорадки, вместо того, чтобы использовать их во благо науки и государства.
Он остановился и посмотрел на Наташу. Вечерний свет косо падал из высокого окна. Даже в спальне Карно на угловом столике среди вороха бумаг стояли какие-то колбы и склянки со следами реагентов. Его пальцы, с мелкими язвочками от кислот и реактивов были необычайно нежны.
– Мне пришлось ставить эксперименты над собой, – говорил Карно, приближаясь к Наташе. – Несколько миллиграммов препарата, и девчонка, которую я подобрал на Пляс Пигаль, спустя три часа умоляла меня прекратить, а я просто не мог остановиться.
Карно считал, что после близости он вправе обсуждать с Наташей любые интимные подробности своей жизни.
– А сегодня ты ничего не принимал? – спросила девушка.
– Твоя красота лучше любого стимулятора, – ответил Карно, приближаясь к постели, как лев к раненой антилопе.
– Нет, в самом деле, – сказала Наташа, садясь, – ты так уверен в его чудодейственности?
Карно присел на край кровати, посмотрел девушке в глаза.
– Мне нужно было испытать его на людях, но военные отказали мне в добровольцах. Я был в отчаянии, не знал, что мне делать. Я мог бы продать результаты своих исследований немцам или англичанам, но я, к несчастью, патриот. Я подобрал на улице двух клошаров, привёл сюда, дал им свой стимулятор. Они пять часов подряд бегали по кругу на заднем дворе, а мой ассистент снимал. У нас два раза заканчивалась плёнка, а они всё бегали и бегали.
Наташа прикрыла грудь одеялом, поскольку видела, что Карно начал отвлекаться.
– И это были алкоголики, полностью спившиеся, с целыми букетами болезней, от артрита и язвы до триппера, а сердечный ритм и давление было полностью в норме, словно весь день провели на пляже.
Он замолчал, сунул руку под одеяло и начал гладить Наташу по бедру.
– И что было дальше? – спросила она.
Рука пыталась проникнуть туда, где ей совсем было не место.
– К несчастью, кроме денег я дал им по бутылке вина, и они начали пить его прямо за воротами. Я не знал тогда, что алкоголь не совместим с моим стимулятором, ведь я сам никогда не принимал их вместе. В общем, они принялись душить друг друга, и мне с моими ассистентами пришлось звать на помощь маляров, которые белили фасад, и только вдесятером мы смогли разнять их и связать. Они пришли в себя лишь спустя пару часов.
Наташа сжала бёдра, и рука убралась. Карно грустно смотрел на неё.
– Вот такой оказался любопытный побочный эффект. А всё из-за отсутствия клинических испытаний на людях. Говорят, у немцев есть такие специальные лагеря, где они держат всех неблагонадёжных, и на них можно проводить разные эксперименты. И у русских есть какие-то лагеря. Мне хотя бы десяток таких арестантов…
Наташа тоже слышала об этих лагерях. В прессе писали, что Советы тоже создают подобные заведения, куда загоняют всех неугодных. Видимо, однопартийные системы не могут существовать без подобных лагерей.
– У нас же тоже есть эмигранты, беженцы, преступники, которых я мог бы использовать во благо.
А ведь она такая же эмигрантка, подумала Наташа. Узнай Карно, что она на самом деле русская, чего доброго, задушил бы её прямо в постели. Карно, как и многие французы, недолюбливал русских после убийства президента Думера.
– К несчастью, те слюнтяи, которые находятся у власти, никогда этого не позволят. Они не понимают, что я частное лицо, и если они продолжат чинить мне препятствия, я продам свой стимулятор немцам.
– Мне казалось, ты патриот, – сказала Наташа.
– В самом крайнем случае – немцам, – поправился Карно, вновь запуская руку под одеяло. – Лучше, конечно, итальянцам, или американцам, и ни в коем случае, не англичанам. Я не хочу, чтобы дело всей моей жизни погибло, и если для того, чтобы увидеть результаты своей работы, мне придётся поступиться своим патриотизмом, я на это согласен. Я эгоист в гораздо большей степени, чем патриот. Кроме того, мне тяжело любить родину, которой так скверно и преступно бездарно управляют.
Его рука добралась туда, куда хотела, Наташа прикрыла глаза и расслабилась. У человека, который готов жертвовать человеческими жизнями и использовать несчастных в качестве подопытных кроликов, были преступно нежные и умелые руки.
***
Было уже поздно, когда в дверь условным стуком постучали. Наташа впустила Соломона и сразу заперлась на задвижку. От его пальто исходил запах влажного весеннего вечера и сигарного дыма, запах парижских улиц. Наташа старалась, чтобы её лицо оставалось в тени, и не включила в прихожей свет.
– Ну, как? – спросил Соломон, расстёгивая пальто.
– Пока никак, – ответила Наташа. – Он очень осторожен.
– Вы с ним уже?.. – Соломон не озвучил последнее слово.
Наташа на мгновение задержала дыхание вместе со словами и тихо выдохнула:
– Да… Но он очень скрытный, прячет от меня всё постороннее.
Наташа не смотрела на Соломона, но чувствовала его злобу. Она встречается с Карно уже почти два месяца, и всё безрезультатно. Конечно, Соломон не знал, что она сфотографировала весь лабораторный журнал Карно, и, при необходимости, без труда смогла бы заполучить несколько грамм стимулятора. Она не смогла бы рационально объяснить самой себе, зачем так поступила, утаивая от Соломона информацию, но какая-то подспудная часть её личности твёрдо знала, что нужно было сделать именно так.
Соломон сам нашарил на стене выключатель, повернул, прихожую залил неяркий жёлтый свет, и сам Соломон казался жёлтым, как церковная свечка. Он несколько раз глубоко вздохнул, прикрыв глаза, пытаясь себя успокоить, и Наташа едва сдержала злорадную улыбку.
– От меня, – тихо сказал Соломон, – руководство ждёт результатов. В Москве беспокоятся.
– Но он не оставляет меня ни на минуту, – ответила Наташа.
– Придумай что-нибудь, ты же умная девочка. У тебя всегда всё получалось.
Он редко называл её девочкой, уже и не вспомнить, когда в последний раз, но это обманчивая мягкость. Она для него только инструмент, с помощью которого Соломон реализует свои амбиции, такое же подопытное существо, которых не хватает Карно для испытаний своего препарата. При всём своём несходстве, эти два персонажа её жизни очень похожи тем, что люди для них лишь средство достижения целей, которые этим же людям навредят. Она больше не хочет принимать участия в этом спектакле. Пусть Соломон и Карно станут для неё такими же средствами, бессловесными и покорными, какой была она всё это время.
– А что моя семья? По-прежнему, никаких известий?
Соломон сжал свои челюсти и скривил лицо, словно откусил большой кусок чего-то несвежего.
– Мне удалось кое-что разузнать. Им пришлось уехать на поселение куда-то за Урал. Можно сказать, их сослали, но это ни в коем случае не тюрьма. Через два-три года они смогут вернуться обратно.
Он ждал, что Наташа что-нибудь ему ответит, но она молчала. Осознание происходящего навалилось на неё сразу, и так же сразу она поняла, что больше никогда не увидит ни мамы, ни брата, они навечно сгинули сибирской глуши. Она склонила голову сейчас, но только для того, чтобы Соломон не видел выступивших слёз. Больше она не склонится перед судьбой. В конце концов, её обманывали не всё время, и то, что она делала для Соломона, может быть, на несколько лет облегчило жизни её родным там, в России.
– Твой брат, – сказал Соломон, – повёл себя очень неосторожно. Ввязался в то, во что ввязываться не стоило. Мы не смогли его защитить. Мы, к сожалению, не всесильны, но мы сделали, что могли. Ссылка – это, всё-таки, не тюрьма. Я попытаюсь наладить новый канал связи, и ты сама попросишь его быть благоразумным.
Наташа несколько раз кивнула, сейчас лучше сделать вид, что она согласна. Соломон обманывал её и верил в свою ложь. А даже если в его словах и есть маленькая крупица правды, она не выдержит ещё нескольких лет безвестности, сопряжённых с подлой работой во имя идей, которым она не верит.
Теперь она посмотрела на Соломона через застилавшие глаза слёзы, и Соломон обнял её, не как любовник, а как любящий отец. Она не оттолкнула его, прижавшись к мягкой шерсти пальто, как будто обняла огромного плюшевого медведя. Только она раньше не знала, что плюшевые медведи бывают людоедами.
***
Карно любил готовить сам, сегодня он жарил мясо на углях, поливая каким-то секретным соусом собственного приготовления. Аромат дыма и жареного мяса разносился по лужайке, перебивая запах цветущих яблонь. Изредка Карно оборачивался и с видом победителя смотрел на Наташу, свернувшуюся калачиком в шезлонге, перекладывающую из руки в руку бутылку пшеничного пива. Сегодня утром Карно изрядно огорошил её, заявив, что хочет её познакомить со своими девочками, когда они приедут на каникулы после окончания триместра. На мгновение она представила тихую семейную жизнь, возможно, она сама родит ребёнка или двух, но здесь, во Франции ничему этому не было места, она запятнала себя сотрудничеством с Соломоном и всеми тёмными делишками. Она не любит Карно, и преступно будет подвергать опасности жизни двух невинных девочек.
Карно принёс блюдо с дымящимся мясом, бутылку вина, бокалы, разрезал ей мясо, как маленькому ребёнку. Вино было восхитительно, под стать свинине.
– Знаешь, – сказала она после второго бокала, – давно хотела тебе рассказать. Я переводила одну брошюру для какой-то американской химической компании, и познакомилась с каким-то их начальником.
Карно посмотрел на неё, не донеся куска мяса до губ. Капля красного соуса упала на брючину, но он даже не заметил.
– А что за компания? – спросил Карно.
Ещё раньше Карно рассказал ей, что военные урезали ассигнования на его исследования, поскольку строительство линии Мажино требовало всё больше денег.
– У него контракт с военным министерством, и я рассказала ему о тебе, о твоих исследованиях. И он очень заинтересовался, хочет с тобой встретиться и обсудить возможность сотрудничества.
Карно молчал и медленно двигал челюстями, капелька соуса повисла на усах.
– Ты можешь отказаться, – сказала Наташа, опуская взгляд, – наверное, я зря с ним разговаривала, взяла на себя слишком много…
Карно тщательно промокнул губы и бросил салфетку в жаровню.
– Нет, – сказал он, – ты умница, хотела мне помочь. С удовольствием послушаю, что сможет предложить американец. Они деловые люди, держат слово. Не то что наши штабные ослы. У них под носом боши создают новую армию, а им жалко потратить несколько франков на препарат, который может изменить облик войны. Ты сказала ему, в чём суть моих разработок.
– В общих чертах. Я же, по сути, не много знаю. Он спрашивал, как он называется.
– О, американцы любят звучные названия, – сказал Карно. – И что ты ему сказала?
– Ничего, я же не знаю, как он называется.
Карно молчал, глядя на дотлевающие угли.
– К моменту нашей встречи мне нужно какое-то хорошее коммерческое название, запоминающееся и яркое.
Наташа тоже смотрела на угли, серо-белые, кое-где с ярко красными раскалёнными пятнами. Пятна переливались и шевелились, как живые, пульсировали, как сердце.
– Кровожадина, – сказала Наташа.
– Как – как? – переспросил удивлённый Карно.
– Кровожадина. По-моему, хорошее название.
Карно молчал, пробуя новое слово на вкус, как незнакомое вино.
– Я, признаться, думал о чём-то, связанном с берсерками. Хотя вряд ли американцы знают, кто это такие.
Наташа допила своё пиво, оставив на дне лишь мутный осадок.
– Пусть будет кровожадина, – сказал Карно. – Когда американец хочет встретиться?
Наташа пожала плечами.
– Так далеко мы с ним не зашли. Он должен зайти сегодня или завтра, я передам ему твоё согласие на встречу.
Угли в жаровне окончательно догорели, подёрнувшись серым пеплом. Карно полил их водой. Угли по-гадючьи зашипели и выпустили облако пара.
***
– Очень хорошо, – сказал Соломон, – это явный успех.
Он произнёс несколько слов на английском, придав своему лицу решительное выражение акулы бизнеса.
– Надеюсь, он не сильно отличает американское произношение от английского, – сказала Наташа.
– Пустяки, – ответил Соломон, – я много раз был в Нью-Йорке, их говор можно изобразить без труда.
Они сидели в гостиной его холостяцкой квартиры, Наташа, как прилежная студентка, делала пометки в блокноте.
– Я закажу отдельный кабинет в «Эпикуре», – сказал Соломон, – лишние глаза нам ни к чему. Ты, разумеется, тоже будешь присутствовать. Когда ты с ним встречаешься?
– Через три часа, – Наташа посмотрела на часы.
– Он же потребует аванс?
– Думаю, да. Скажу, что вы хотите видеть образец, для испытаний.
– Конечно, – Соломон откинулся в кресле назад и скрестил руки на животе, – нам нужно хотя бы два-три грамма.
Вчера Наташа передала Соломону фотографии нескольких страниц лабораторного журнала Карно, чтобы усыпить подозрения.
Соломон поцокал языком, размышляя.
– Тысячи долларов должно хватить за образцы.
– А потом? – спросила Наташа.
Соломон грустно посмотрел на неё.
– Образцы должен исследовать наш специалист, это займёт два-три дня. А потом, если его исследования окажутся ценны, и без его участия нам будет трудно организовать производство, мы предложим ему значительно большую сумму. Если же мы сможем обойтись без Карно, то его лаборатория сгорит, и сам он погибнет при пожаре. В обоих случаях, тебе нечего будет опасаться.
Ещё никогда он не был с ней так цинично прямолинеен. Наташа сделала несколько бессмысленных росчерков в блокноте, чтобы Соломон не догадался, что её покоробили его слова. Ей нечего опасаться. Интересно, скольким людям Соломон говорил те же слова, и чем это для них закончилось? Означает ли это, что, завершив операцию с Карно она сама станет угрозой для Соломона и его невидимых руководителей?
Наташа подняла глаза от блокнота и поймала изучающий взгляд Соломона.
– Что-нибудь ещё? – спросила она.
– Нет, – после длинной паузы ответил он. – Ты можешь идти. Удачи тебе.
***
– Вот, – сказал Карно, – здесь пять граммов.
Белый порошок в пузырьке казался совершенно безобидным, не опаснее мела.
Наташа взяла его в руку и спрятала в карман. Теперь в этом пузырьке заключена её жизнь, как жизнь Кощея Бессмертного пряталась на кончике иглы внутри утиного яйца. Карно уже спешно пересчитывал серые американские доллары (почему-то Соломон не нашёл крупных купюр, и пачка валюты оказалась довольно объёмной).
– Всё в порядке, – теперь Карно выглядел изрядно повеселевшим, пачка денег оттопыривала боковой карман его пиджака, и он то и дело неуловимым движением руки ощупывал эту приятную тяжесть.
– Им нужно время, чтобы изучить образец, – сказала Наташа, пряча пузырёк в сумочку. Она изо всех сил пыталась казаться простодушной дурочкой, и улыбнулась Карно. – Надеюсь, это безопасно?
– Полностью, моя дорогая. Я бы не стал рисковать твоим здоровьем.
По пути к Соломону она задержалась у витрины «Женераль Трансатлантик» с выставленной огромной моделью «Нормандии». Рекламный плакат обещал доставить Наташу в Нью-Йорк из Гавра за четыре дня. Соломон бывал в Нью-Йорке, но где-то в мире должно быть место, куда он не сможет дотянуться.
***
– Завтра в девять, – сказал Соломон. – В «Эпикуре». Ты приведёшь Карно.
– И что его порошок? – спросила Наташа.
– Придётся платить, – ответил Соломон.
Впервые за долгое время они вместе лежали в постели в квартире Соломона. Занимаясь любовью, Соломон был сосредоточен, и, к счастью для Наташи, возился недолго.
– Но он не захочет ехать в Россию.
Даже не поворачивая головы, Наташа почувствовала раздражение Соломона.
– Ему никуда не придётся ехать, – Соломон заворочался, наполовину стянув с Наташи одеяло. – Мы дадим ему денег, чтобы он расширял производство здесь, препарат будем переправлять в СССР по своим каналам, это не проблематично. Организуем ему несколько бездомных для клинических испытаний. Карно даже не узнает, на кого будет работать.
Соломон опять зашевелился, антикварная кровать даже не скрипнула. Очень приятно бороться за всеобщее счастье, лёжа на такой постели с красивой женщиной.
***
Билет во второй класс обошёлся Наташе в 150 долларов. Цена свободы была достаточно высока. У неё был дубликат ключа от квартиры Соломона, и она знала, где он прячет значительную часть бюджета парижской резидентуры и свои накопления (бесцеремонный Соломон не видел большой разницы между двумя этими финансовыми инструментами). Но время визита ещё не настало, нужно было немного потерпеть. Раньше, когда весь план сложился у неё в голове во всей сияющей простоте и великолепии, Наташа боялась, что не получится ничего, а сейчас она испытывала невообразимый душевный подъём. Чем бы ни обернулось задуманное, Наташа знала, что её прежняя жизнь закончится, и она станет свободной. В худшем случае, свободной она пробудет лишь несколько минут, в лучшем – всю оставшуюся жизнь. Больше никто и никогда не сможет её контролировать, она будет сама себе хозяйка. Америка очень велика, и Наташа постарается там затеряться. Труднее всего признать, что она больше ничего не узнает о своей семье, но мама отпускала Наташу не для того, чтобы та зачахла в бесплодном ожидании, а для того, чтобы хоть кто-то из их семьи постарался стать счастливым.
Карно, окутанный клубами алжирского табака, курил поодаль от входа в «Эпикур». Наташа взяла его под руку и увлекла в переулок, к боковому входу в ресторан. Соломон часто использовал «Эпикур» с его уединёнными кабинетами для подобных конспиративных встреч. В полутёмном зале электрический свет был приглушён, а задрапированные тяжёлой тканью стены делали шаги почти неслышимыми. Дверь в дальней стене была приоткрыта, возле неё с полупоклоном ждал пожилой официант. Наташа пропустила Карно вперёд, навстречу крепкому рукопожатию поднимающегося со стула Соломона. Костюм Карно был хорош, но песочная в мелкую полоску тройка из шерсти викуньи, облегавшая фигуру Соломона, сияла, как звезда. Соломон говорил без умолку и уже обеими руками обнимал Карно, как любимого брата, не давая
Наташе, оставшейся на два шага позади, соблюсти формальный ритуал представления двух мужчин друг другу.
Соломон любой обед начинал с аперитива, и сейчас, не успев сесть за стол, заказал пастис для мужчин и томатный сок для Наташи. Пузырёк оттягивал карман Наташиного платья, звал её на приключения. Соломон изучал меню, переговариваясь с Карно по поводу того или иного блюда, разыгрывал из себя неотёсанного американца, не сведущего в гастрономии. Наташа тихонько встала из-за стола, стараясь идти медленно и расслабленно. В дамской комнате она едва разобралась с рукомойником какой-то новомодной конструкции. Оставив дверь приоткрытой, она прислушивалась к тишине в коридоре и старалась не смотреть на своё отражение в зеркале над раковиной. В коридоре скрипнули петли, Наташа переступила порог, вытирая холодные руки салфеткой. Сделав несколько шагов, она едва не сбила с ног гарсона с подносом.
– Простите, – сказала Наташа, – разрешите мне обслужить месье.
Удивлённый гарсон отдал поднос и скрылся в темноте. Мутно-белый пастис переливался бокалах, томатный сок не был похож на жидкость. Держать поднос одной рукой оказалось не так уж сложно. Наташа ещё в кармане открыла пузырёк и всыпала в бокалы примерно пополам белых кристалликов. Пастис остался таким-же мутным, невзрачным и безопасным на вид. Наташа опустила пустой пузырёк в карман и поспешила в зал, не забыв нацепить на лицо жизнерадостную улыбку.
В кабинете Соломон и Карно болтали, как лучшие друзья. Они даже не заметили, как Наташа поставила поднос с напитками на стол. Гарсон в дверном проёме вытягивал шею, как цапля.
– Господа готовы сделать заказ, – сказала Наташа.
Соломон отпил большой глоток пастиса, Карно пил аккуратно, вытянув губы. Наташа так и не садилась за стол, с замиранием сердца слушая, как Соломон под покровительственным взглядом сыплет названиями блюд и напитков, как примерный ученик, выучивший урок.
– И начните с бутылочки вувре, – сказал Соломон, – довоенного.
Гарсон строчил в своём блокноте, как стенографистка на уголовном процессе, кивая головой.
– Прекрасный выбор, месье, – сказал он.
Кажется, свет потускнел, или это потемнело у неё в глазах? Гарсон стремительно удалился, оставив после себя лишь порыв ветра.
– К сожалению, я вынуждена уйти, – сказала Наташа. – Важное дело.
В глазах Карно она увидела неподдельное сожаление.
– В пятницу вечером? – спросил Карно.
– Встречаю подругу детства, – соврала Наташа, – она жуткая провинциалка, впервые приезжает в Париж. Боится, что её изнасилуют прямо на вокзале.
– Идите, Натали, – сказал Соломон, – но мы будем скучать.
Оба бокала с пастисом почти опустели. Выходя, Наташа пропустила гарсона с подносом, уставленным закусками в одной руке, и бутылкой сухого белого и блестящим штопором в другой.
***
Было ветрено, но именно поэтому Наташа выбралась на малолюдную прогулочную палубу. Редко видевшая море, она не страдала морской болезнью, наоборот, запах солёных волн и ветер бодрили. На большой скорости качка почти не ощущалась, а дым из высоких красных труб развеивался за кормой. Придерживая шляпку, Наташа прошла под ветрозащитное ограждение. Берег уже давно скрылся из виду, но первые часы после отплытия из Плимута она провела в каюте, лёжа на жёсткой койке и баюкая на груди саквояж, набитый облигациями на предъявителя и чистыми паспортами, которые она забрала из квартиры Соломона. Во время стоянки в иллюминатор она видела, как разгружали почтовый фургон с газетами и журналами, но номер «Интрансижан» она взяла со стойки в салоне второго класса только десять минут назад. Кричащий заголовок на первой полосе сразу бросился в глаза, но Наташа переборола себя и равнодушно свернула газету, а потом со скучающим видом медленно пошла к трапу, ведущему наверх.
Ветер рвал из рук газетные листы, словно первым хотел прочитать статью. Палуба уходила у Наташи из-под ног то ли от усилившейся качки, то ли от волнения. Она прислонилась спиной к чему-то твёрдому и надёжному.
«Трагедия в парижском ресторане!» гласил заголовок. И ниже шрифтом помельче: «Американец и русский эмигрант убиты во время драки в фешенебельном ресторане «Эпикур». Три официанта ранены». Буквы расплывались перед глазами, только усатый президент Лебрен уверенно улыбался с отретушированного фото. Наконец-то она стала свободной от всего, обнулилась, стёрла всё, что было раньше. Нет, не так. Прежняя Наташа осталась в Париже, а сегодня на свет появится новая девушка, которая ступит на берег через четыре дня. Четыре дня – вполне достаточно, чтобы придумать новое имя и новую жизнь. Ветер вырвал из рук газету и швырнул за борт, в серо-зелёные волны. Газета развалилась на части, и они полетели куда-то за корму, туда, куда Наташе больше не нужно возвращаться.
_________________________________________
Об авторе:
АЛЕКСЕЙ КУКСИНСКИЙРодился в 1984 году. Живет в Минске. Закончил школу, техникум, экономический университет. Публиковался в журналах «Урал», «Искатель», «Уральские огни», белорусском журнале «Макулатура», др. Работает начальником участка в электромонтажной организации.
скачать dle 12.1
