ВКонтакте
Электронный литературный журнал. Выходит один раз в месяц. Основан в апреле 2014 г.
№ 216 март 2024 г.
» » Янис Грантс. ТАК СЕБЕ

Янис Грантс. ТАК СЕБЕ

Редактор: Юрий Серебрянский


(Рассказ в рассказах)

 

ЗАЖИГАЛКА

Пятьдесят один год. Всё только начинается. Всё самое неприятное. Неделю назад заметил, что пятно на рёбрах, которое я всегда считал родимым, вдруг разрослось и даже раскололось, как древний континент, чьи части добрались до живота и правого плеча. «Цветной лишай туловища, – заключила дерматолог. – Смазывать гелем (опускаю его непроизносимое название) дважды в день. Через месяц – на повторный соскоб». Соскоб? Не знал о существовании такого слова.
Хватит, пожалуй, о пятнах. Ведь я хотел рассказать про вчерашний день, а вовсе не про застарелые болячки. Так вот: день как день. Так себе. Бывали дни и получше. Бывали и значительно счастливее. Случались, конечно, и откровенно плохие дни. Да что там плохие – катастрофические. Но про них как-нибудь потом.

Ага. Всё началось с того, что мне снились тигры. Они бросились на меня, беззащитного, выцарапали глаза и не спеша ушли прочь, совершенно не интересуясь остальными органами и частями тела жертвы. Странная оптика сна позволила мне, ослеплённому, увидеть у носков своих кроссовок (я их узнал: торговая сеть Zenden, модель прошлого сезона, 2070 рублей по скидочной карте) два растоптанных яблока с выцветающими точками зрачков в желеобразной луже белка.

Глаза болели. Веки налились тяжестью металла и будто бы пускали свои холодные корни внутрь черепа. Голова раскалывалась. И это был не сон. Оказалось: железы. Мои железы забиты. Корка гноя не даёт слезам пробиться наружу. (Так вот почему я разучился плакать). Капать капли. Смазывать веки гелем. Теперь у меня не только лишай, но и конъюнктивит с непроходимыми, как джунгли в пойме Амазонки, железами.

Надо ли говорить, что вечером я всё перепутал: смазал живот гелем для глаз и наоборот. И если живот (с рёбрами и плечом в придачу) совершенно не заметил подмены, то глаза засигналили о бедствии уже через минуту. Мне казалось: они вот-вот взорвутся. Что-то подобное я однажды видел в кино: глаза астронавта (или подводника?) лопнули с лёгкостью воздушных шаров от перепада давления (или нет?), забрызгав переборки корабля, который вскоре тоже превратился в пылающую труху. Вода, ватные палочки, чайный компресс, молитвы, обращённые к Деве Марии Гваделупской, не давали никакого успокоения. Невидимый, бестелесный и не знающий пощады сварщик ежеминутно и ежесекундно откуда-то изнутри разрезал мои глаза автогеном. Я пытался читать старый роман Арабова, смотреть свежий фильм Альмодовара, хлебать щи, писать рассказ – всё тщетно. К трём часам ночи жженье уступило место неприятному, но всё же терпимому покалыванию. Я понял, что теперь не умру и, скорее всего, не ослепну. А ещё я понял, что хочу курить.

Да. Я давно не курю, но кто-то постоянно забывает едва открытые пачки сигарет на моём балконе. Там они лежат и зимой, и летом. А зажигалка? Вывернул карманы джинсов и курток – вдруг? Обследовал кухонные шкафы – вдруг? Без всякой надежды перебрал бумаги и книги на столе – а вдруг? Чуда не случилось. Будить соседа из четвёртой квартиры я не решился, но без табака казалось, что перекрыт кислород, и я пошёл… Куда? В круглосуточный магазин. Всего-то квартал от моего дома. Подумаешь, три часа ночи.

Призраком, краем тротуара я двигался по Гагарина, стараясь не попадать в рассеянные круги редких фонарей. Шёл, почти задевая дома, в которых не горело ни одного окна. Ветер. Он был невероятной силы, сбивал с ног, не давал нормально дышать. Тополя хлопали ветками, будто собирались взмыть вверх и на юг, оставив меня наедине с темнотой, конъюнктивитом, цветным лишаем туловища и жгучим чувством тревоги. А ещё на меня сыпался косой и какой-то колючий дождь. Днём понятно, что вода летит с неба. Но ночью нет никакого неба, и ощущение, что льёт ниоткуда, ещё больше нервирует и без того напуганного путника.

Круглосуточный пустовал. Минуты три за прилавком никто не объявлялся. Потом вынырнувшая из глубин сонная продавщица с огненно-рыжими волосами, зычно зевая, сказала «слушаю», но я не успел попросить заветного огня, потому что в магазин ввалилась компания парней лет двадцати. Они были пьяны, обкурены, счастливы. Будто взрывной волной меня отбросило к холодильнику с пивом, где я и замер, не ожидая ничего хорошего. У прилавка осматривался лысый вожак стаи: олива-не-олива, лавр-не-лавр, но какая-то ветка вырастала у него из-под ключицы, ползла через юношеский острый кадык и скулу, терялась где-то за ухом, снова возникала у виска, огибала бровь, сворачивала вниз, а дальше, утончаясь, вилась по центру носа и скрывалась в ноздре. Татуировка. На флоте говорили: партак. Как пишется, я не знаю. То ли «портак», то ли «партак». Да это и не важно, ведь флотские умельцы никогда не смогли бы наколоть столь изящную ветку непонятного плюща.

Лысый вожак, вероятно, шкурой почувствовал, что его рассматривают, обернулся ко мне и будто бы сплюнул на пол. «Чё вылупился?» – спросил он не очень-то дружелюбно. Надо же – вылупился. Я думал, что это слово похоронили вместе с Андроповым. А теперь, похоже, наступила и моя похоронная процессия. «Так, это, зажигалка, вот», – не очень-то уверенно ответил я, почему-то изображая руками первобытную добычу огня с помощью палки. Татуированный секунду-другую расшифровывал этот жест, сказал «ну да» и перевёл взгляд на продавщицу: «Зажигалку, пачку лёгкого «винстона» и банку… Дед (это опять повернувшись ко мне), «жигулёвское» пойдёт? Или «балтику-девятку» взять? А лёгкий «винстон» как? Ничего?»

Я что-то промычал в ответ – растерянно и благодарно. «Не шлялся бы ночами, дед, – татуированный похлопал меня по плечу, отдавая только что купленное богатство. – Мало ли. Отгребёшь когда-нибудь по полной – родные не узнают. Если ты, конечно, не сирота. Внуки-то есть?» Я раскрыл было рот, но вожак со своей стаей исчез из ночного магазина, не дождавшись ответа и растворившись в промозглой тьме.
Дома первым делом я стал рассматривать себя в зеркале и не нашёл ничего нового: никаких распахавших лицо морщин, никакой сутулости, затруднённого дыхания и дряхлости. Почему дед? И почему это так меня задело? И как же случилось, что полвека пролетели незаметно, а я ничего не знаю о сыне, нигде толком не работаю, никого не люблю, никому не нужен? Сколько можно грезить о своём великом стихотворении – его надо было написать ещё двадцать лет назад! И вообще – какого хрена мне понадобилась эта паршивая зажигалка?
Я заплакал, но железы не пустили мои слёзы из-за гнойной корки, сковавшей веки изнутри. Да, я рыдал, не проронив ни слезы, погрузившись в бессрочный траур по ушедшим годам. Надо ли говорить, что в скорби и отчаянии я опять намазал глаза гелем от цветного лишая туловища? Зато зажигалка на этот раз оказалась под рукой.


Счёт

Александр Александрович Блок ведёт внука в детский сад. «Один, два, три, четыре», – считает Ваня. Что считает? Вообще-то А. А. Блок никаким дедом для Вани не является, но и чужими людьми их уже не назовёшь: несколько дней друг от друга не отходят. «Один, два, три, четыре», – снова говорит Ваня. Александр Александрович пытается понять, что мальчик считает (сейчас это занимает его больше всего), но понять не может.

«Четырёхлетние мальчики должны считать до пяти. А ты не умеешь? – спрашивает Александр Александрович. – И вообще, что там у тебя: деревья? Машины?» Ваня ничего не отвечает, лишь показывает рукой куда-то в сторону, где есть и деревья, и машины, и прохожие, а в отдалении – дома со светящимися окнами. Да, октябрь: идти в садик приходится под непроглядным чёрным шатром.
«Зеёная! Зеёная!» – восхищаясь, показывает Ваня вверх. Странно: кто-то запустил в раннее будничное небо очнувшегося Челябинска зелёную сигнальную ракету. «Что это может значить? – думает Александр Александрович. – Вернись? Я скучаю? Да пошла ты?» А вслух говорит как-то раздумчиво: «Зелёная, да». Ваня останавливается и не сходит с места, пока огарок зарева не гаснет между обшарпанными (в темноте, впрочем, не видно) панелями натыканных повсюду девятиэтажек. Он без проблем произносит «р», а «л» всегда глотает. «Ничего, четырёхлетние мальчики часто вообще не выговаривают и половины алфавита, так что с этой маленькой запинкой ты быстро справишься», – замечает Александр Александрович и кладёт руку в перчатке Ване на голову. «Запинка!» – громко повторяет мальчик понравившееся слово.

Ваня не пытается высвободиться, так и идёт с рукой на голове, изображая то ли канатоходца, то ли кого-то из племени мумба-юмба, ну, аборигена Кении, что носит на голове огромные тюки всякого хлама. Александр Александрович вдруг чувствует щемящую любовь к этому чужому (вообще-то) мальчику. Любовь начинает покалывать в сердце, першить в горле, постукивать в голове, оседать в ногах. «Симптомы, как у подскочившего давления», – думает Александр Александрович. «Один, два, три, четыре», – возвращается к подсчёту неясно чего Ваня.
«Правильно, – думает Александр Александрович, – у меня четверо детей и семеро, кажется, внуков. Видел я только двоих, да и то давным-давно. Аргентина, Ставрополье, Мурманск – куда их всех только не раскидало. И – плевать на отца и деда. Хоть бы звонок на день рождения. Хоть бы открытку к Новому году. Или дело во мне? Сам виноват: бросил тогда и не собрал после. Сначала казалось, успею. А теперь уже и напоминать о себе неудобно. Или всё же попробовать?»

«Гоуби!» – восхищается Ваня и бежит, распугивая птичий базар. Голуби расклёвывают добрый батон на колодезной крышке, из-под которой выбивается пар. Они не разлетаются, а вальяжно расходятся, будто заранее знают, что мальчик уже через секунду потеряет к ним всякий интерес.
Александр Александрович думает, что только ради этого ребёнка и стоило жениться на его бабушке. Нет, конечно, пироги она печёт отменные, да и вообще… Но вкусные пироги попадались Блоку и раньше, а вот

Ваня привнёс в его жизнь что-то совершенно новое. Что это что-то? Не просто любовь или ответственность, а какое-то узнавание себя через отношение к новоявленному внуку и через его отношение к тебе. Новые горизонты, другими словами. «Так что ты мой бонус», – вслух говорит Александр Александрович. «Бонуууус! – подхватывает Ваня понравившееся слово и опять начинает: – Один, два, три, четыре!» – «Ты должен уметь считать до пяти. Тебе же четыре года!» – напоминает Александр Александрович.
Садик издалека пылает всеми своими окнами и почему-то кажется Александру Александровичу муравейником, где каждый знает своё предназначение, где творится история всего насекомого мира.

Вечером Блок возвращается за Ваней. «Это не мой дедушка, я его не знаю!» – чуть ли не выкрикивает мальчик и убегает в игровую комнату. «Вы же видели: я привёл его сегодня. Я и заберу», – разводит руками Александр Александрович. «Не заберёте», – отвечает воспитатель. Улыбка не сходит с её лица. Издёвка или вежливость? «Но я…» – пытается возразить почти-дед, хоть и не знает, какие аргументы вплести в свой монолог. Рядом с ним уже перетаптывается охранник с головой гориллы, готовый по первому слову начальницы переломать Александра Александровича на мелкую соломку. Воспитатель тем временем оканчивает телефонный разговор. «Не исключено, что вы дедушка. Но сейчас подъедет мама Вани – так надёжнее», – сообщает она.

Полчаса длятся для Александра Александровича дольше века. «Это не моя мама, я её не знаю!» – чуть ли не выкрикивает мальчик, но на сей раз ему не дают сбежать в игровую комнату, наваливаются всем миром и переодевают. «Утром он не хочет идти в садик. Вечером не хочет возвращаться домой. Почему мне достался такой несносный ребёнок?» – жалуется Вера, выезжая на проспект. Сын и Александр Александрович притихли на пассажирских местах. Ваня пытается закрыться рукой деда, будто тот превратился в птицу, защищающую своим крылом последнего птенца из выводка, когда поблизости рыщет голодный шакал.
Александр Александрович шевелит губами и загибает пальцы. «Это не моя мама, я её не знаю. Здесь восемь слов. Восемь! Четырёхлетние дети не умеют связывать воедино больше шести слов. А Ваня – умеет!» – наконец говорит он. «Да уж, развит не по годам», – вздыхает Вера.

Ваня смотрит в окно на плывущий вечерний город. Почти стемнело, видны лишь торопливые силуэты людей, плоские наброски деревьев, ледяные надолбы под фонарями, фары уставших автомобилей. «Один, два, три, четыре, сто!» – Ваня рисует на стекле какие-то закорючки. «Ты прохожих считаешь?» – спрашивает Александр Александрович. «Я считаю… – задумывается Ваня, молчит несколько секунд и вдруг начинает подпрыгивать на сиденье, полный восторга и озарения. – Я считаю Жориков!»

Александр Александрович представляет, что в городе мирно сосуществуют люди и тигры: ходят одними дорогами, живут в малогабаритных квартирах, женятся на себе подобных, любят и надеются. Блок смотрит в окно, будто выискивая подтверждение своей догадки о людях и тиграх. Он даже думает, а не написать ли сказку на этот пришедший мотив. Впрочем, он никогда не писал никаких сказок, и результат будет – так себе. Это в лучшем случае. А в худшем…

А. А. Блок чувствует, что натёр (может, до крови) большой палец на правой ноге. Он чувствует, что этот мальчик, эта чужая женщина за рулём и её мать – его самая настоящая семья. Он чувствует голод и что вот-вот вспотеет. Он чувствует, что будущее надёжнее и счастливее прошлого. Но тут его мысли сбивает оживший телефон. «Трусова прыгнула в произвольной программе четыре четверных! И ни с одного не свалилась!» – взволнованно сообщает жена. «Где прыгнула?» – не очень-то понимая, о чём речь, спрашивает он. «На этапе гран-при в Канаде! Фантастика! И это – женское фигурное катание! Четыре прыжка в четыре оборота!» – как заведённая, чеканит жена. «Один, два, три, четыре», – зачем-то отвечает Александр Александрович, отключает телефон и погружается в дрёму.



УКУС

Она была разведённой и хотела завести кота. Вот так. В первом же предложении – два однокоренных слова. За писательское мастерство я бы отхватил двойку. Но всё равно оставлю как есть, потому что никому этот рассказ не покажу. Разве только отправлю в самый-пресамый толстый журнал, чтобы вся страна прочитала. Тут какое-то противоречие, вам не кажется? Ну да ладно, буду двигаться дальше.

Ага. Она, значит, была разведённой и хотела завести кота. Но по большому счёту разведённой она не числилась – не было же в паспорте штампов ни о регистрации брака, ни о его расторжении. Гражданский, так сказать, союз. Но ведь восемь лет – приличный срок. За это время можно космический корабль сконструировать и даже вывести его на околоземную орбиту. Впрочем, совсем не обязательно рассуждать о космических кораблях, если ничего не соображаешь ни в физике, ни в… Словом, вы поняли.

За восемь лет она привыкла к его привычкам (опять однокоренные) и кое с чем смирилась еле-еле, а кое-что в нём просто обожала. Например, брился он на ночь. Или – сам стирал носки. Или – разогревал ужин, если приходил первым, а не ждал два часа своей порции, уткнувшись в ноутбук. Пиво он не пил. Да и вообще пил мало. «Только в нерабочее время и под хорошую закуску». Это ей неожиданно вспомнился Алексей Баталов из картины «Москва слезам не верит».

Он и готовил отменно, когда время позволяло. По выходным, например, баловал её печёнкой в сметанном соусе. И жаркое с курицей у него получалось непревзойдённо. Только ушёл он от неё. Сначала сказал, что к другой. Очень скоро выяснилось, что никакой другой в наличии не имеется, просто женщина – весомый аргумент, а уходить в пустоту как-то несолидно. За эти два месяца она забыла причину их расставания. Ну, не забыла, нет, а просто поверить не могла, что из-за каких-то там мелочей можно было разругаться до битой посуды и поломанных стульев. Конечно, эти мелочи копились-копились восемь лет, да и выросли до размеров непреодолимых противоречий. Но – с другой стороны – всё, кроме этих мелочей, было почти идеальным.

Вот прошло два месяца со дня расставания, и она совершенно запуталась в своих мыслях. Вроде, расстались, потому что уже сил никаких не было видеть друг друга. Но, вроде, хорошо ей жилось именно на протяжении восьми последних лет. И плохо – в эти два одиноких месяца.
«А все-таки я хочу кошку, – сказала она. – Хочу кошку сейчас же. Если уж нельзя длинные волосы и чтобы было весело, так хоть кошку-то можно?» Это ей неожиданно вспомнилась героиня из рассказа Хемингуэя «Кошка под дождём». Да, хоть кошку-то можно? Нашла объявление Вконтакте. Мальчик. Беспородный. Возраст – четыре недели. Приучен к лотку. Созвонилась. Сговорилась. Поехала. Привезла. Котёнок оказался полосатым, остроухим, коротколапым. И даже с некоторой историей. Подкидыш, зовут Державой. А ещё – Фантиком, но он равнодушен к обоим именам. И девушка не хотела с ним расставаться, но не повезёшь же кота в Канаду. Да, не успела познакомиться с одним ванкуверским бизнесменом на сайте, где люди ищут отношений, как он пригласил её в гости. «Приезжай навсегда!» – написал он.

Новой хозяйке кота эта история не очень-то понравилась. Говорят же, что заграничный рай зачастую оборачивается для таких вот дурочек годами неволи и безысходности. Ну да что уж теперь – не отговаривать же. И котёнок, кстати, впечатления не произвёл. Нелепый какой-то, угловатый. Так себе, словом. Лоток он обнюхал, сходил туда. Она думала, и правильно думала, что лоток – это главное. «Вот я и старая дева с котёнком». Это ей неожиданно вспомнилась Елена Соловей из картины «Вам и не снилось». Только та работала, кажется, в школе, а наша безымянная героиня – воспитателем в детском саду.

Денёк-другой кот присматривался ко всему, принюхивался и вёл себя в основном тихо. Иногда, правда, душераздирающе мяукал, и она брала его на руки, а он затихал. Но вот стал прыгать на неё из засады и царапать, гадить по углам и коврам, рвать обивку кресел и обои, объедать цветы. Примерно через неделю она всего-то хотела погладить котёнка, а он укусил её за локоть. Больно, конечно, но на первых порах показалось, что без последствий. А потом локоть вздулся, и доктор потребовал немедленной госпитализации.

Кота своего она, понятное дело, невзлюбила. Но не оставлять же животное на две недели в пустой квартире. Не выкидывать же на улицу. Пришлось позвонить бывшему. «Забери этого изверга, тебе одному могу доверить своё чудовище», – сказала она. Он, похоже, не оценил серьёзность ситуации. «Да, у нас с тобой всякое бывало, но чтобы дело заканчивалось гнойной хирургией – не припомню», – сказал он. Голос у него был родным и долгожданным. Она в очередной раз убедилась, что восемь лет не могут исчезнуть бесследно слишком уж быстро – забывать их придётся ещё очень долго.

Через две недели он забрал её из больницы и привёз домой. «А кот-то где?» – первым делом спросила она. «Не переживай. Отдал на перевоспитание. Там за ним присмотрят. А тебе лучше пока на аквариумных рыбках потренироваться», – ответил он. Но она не оценила его весёлого и беззаботного настроя. Мелькнула даже мысль: схватил кота за шкирку и выставил за дверь. Или, боже, и того хуже – утопил. Впрочем, эту мысль она быстро прогнала. «Значит, отдал на перевоспитание?» – произнесла она в раздумьях. «Безвозвратно», – ответил он. Потом повисла неловкая тишина, и он засобирался. Она закрыла за ним дверь, да так и осталась в коридоре. Присела на полочку для обуви и задумалась, не завести ли ей черепаху в аквариуме.

Так и сидела, пока он не вернулся. Позвонил в домофон, поднялся, зашёл в коридор. Она опять присела на полочку для обуви. Он стоял перед ней и улыбался. «Там что, дождь?» –  спросила она просто так. Он стоял перед ней, молчал и улыбался, держа на уровне сердца литровую банку с двумя красными рыбками.


Календарь

«Он» из предыдущего рассказа перебрался в новую историю. В эту. Что о нём известно? Ну, пристроил в добрые руки кота, принёс любимой женщине декоративных рыбок, сам, вероятно, тоже вернулся к ней. Кто он? Как его зовут? Где он работает? Каковы его взгляды на… московские выборы (или экологическую ситуацию)? Как он – в конце-то концов – выглядит? Неизвестно. Точнее – неважно. Но кое-какая деталь всё же прорисовывается: у него есть младший брат. Между ними – тринадцать лет. Немало, правда? Хотя случается и не такое.

Так вот, в субботу, 26 октября, младший позвонил и сказал: «Ты должен ко мне приехать». Старший выглянул в окно, увидел болото вместо улицы и лужу вместо неба. «Нет уж. Тебе надо, ты и приходи», – ответил он, почесав голый живот. «У меня тут, ээээ, привязка к местности. Я не могу прийти с этим к тебе», – сказал младший. Старший подумал, что всё это совсем некстати, что хочется валяться весь день на диване, что он устал и не выспался. Да и настроение – так себе. «Два месяца, вроде, не виделись. Ладно. Буду часов в восемь», – сказал старший.
«На дверь туалета приклеен календарь, помнишь? За 2016 год. Там овчарка ещё. Крупная такая морда», – начал младший сразу после объятий. «Она всё время смотрела вправо, но вот уже неделю смотрит на меня в упор», – продолжил младший, когда брат снял свитер. «Я не сошёл с ума. Просто что-то произошло», – добавил младший к сказанному. «Дурдом. Хорошо, что я прихватил бутылку. Отменная», – как ни в чём не бывало, отреагировал старший. Он даже не пошёл в туалет всматриваться в календарь. «Не буду пить эту дрянь», – как бы обиделся младший.

Братья выпили водки. Ещё. И ещё. Потом младший попробовал опять пожаловаться на овчарку из туалета, но старший лишь отмахнулся. Потом они помолчали. Потом выпили, не произнося никаких тостов. Потом помолчали опять. «Вот-вот будет десять лет, как умерла мама. Ровно через неделю. Выпьем, что ли», – сказал старший и потянулся к бутылке. «Точно. Я и забыл», – ответил младший. «Легенда городского съёма. Лучшая давалка двух десятилетий. Проститутка от бога», – сказал старший. Выпил. Зажмурился. Выдохнул, но закусывать не стал. «Кто?» – не понял младший. У него была растерянная улыбка, бритый череп, какое-то землистое лицо, от выпитого слезились глаза – портрет сбежавшего из психбольницы. Но он никогда не состоял на учёте, не лежал ни в каких диспансерах, а учился в университете на факультете машиностроения и получал именную стипендию от губернатора. «Кто проститутка?» – повторил младший. «Мама. Кто ж ещё?» – вздохнул старший. Но вздох получился не горьким, а просто безрадостным. «Что за херня? С чего это?» – не повышая голоса, спросил младший. Он не стал пить, рюмка так и застыла в его руке. «Когда она умерла, тебе было десять. Что ты мог понимать?» – устало сказал старший, сожалея, что его язык развязался так рано.

Младший плеснул ему водку прямо в глаза и замахнулся, как умел (а он не умел). Кулак попал в бровь, но по касательной. Старший не упал с табуретки, не закричал от гнева или боли, он лишь тёр глаза, разъедаемые водкой, а когда это не помогло, подошёл к раковине и умылся. «Не знаю, что на меня нашло», – сказал младший. Он сидел, скрючившись, обхватив голову руками, почему-то думая, что его жестоко разыгрывают. «Я сам виноват. Зря посвятил тебя», – как ни в чём не бывало, ответил старший, усаживаясь на свою табуретку. «Мне было двадцать три. А ей – сорок с хвостиком. Она была вдвое старше любой челябинской потаскухи. Хотя начинала ещё до моего рождения. Впрочем, ладно. Просто поверь мне», – добавил к сказанному старший. «Блин, у тебя кровь пошла из носа», – увидел младший и побежал в ванную проверять содержимое аптечки. «Удар же пришёлся на бровь. А кровь – из носа. Не находишь это странным?» – затараторил старший вслед убегающему. Он, кровоточащий, улыбался.

Младший вернулся с куском бинта, соорудил из него какую-то самокрутку и сам начал запихивать её в ноздрю старшему. «Отстань, – дружелюбно отреагировал тот и добавил: – Теперь мы в расчёте». Младший полез в холодильник за остатками колбасы. «Не понял», – сказал он. «Когда-то я избил тебя до посинения. Даже испугался, что лопнула селезёнка – так ты свернулся. Почему? Ты вытащил у меня из кармана всю наличность и пустил не знаю на что. Тебе было восемь лет», – сказал старший. «Не помню», – ответил младший. Он и правда не помнил. «Деньги небольшие. Не знаю, почему я так озверел. Я часто над тобой издевался. Но тот случай – особенный», – сказал старший. «Не помню», – повторил младший. Он и правда не помнил. «Она всё время где-то шлялась. Я был твоим нянькой. А мне хотелось жить своей жизнью. Я ненавидел вас обоих», – сказал старший и вытащил бинт из носа. Кровь запеклась и обрамляла теперь ноздрю крошечными багровыми островками. Потом они помолчали. «Просто сходи к офтальмологу, – сказал после молчания старший. – Собака на календаре не может переводить взгляд. Дело в тебе. Я серьёзно». Хмель уже завладел его животом и наполнил почти все пустоты в голове. «Ладно», – согласился младший. Доводы брата его не убедили.

«Но почему я не догадался? Я мог бы догадаться», – растягивая слова и паузы между ними, сказал младший. «Ты был ребёнком. Мама любила тебя. Остальное не имеет значения», – сказал старший. Происходящее вдруг перестало волновать его, он вызвал такси. «Мы опять вместе. Мы завели рыбок. Я вернулся к ней», – сообщил он на прощанье.
Когда за старшим захлопнулась дверь, младшего потрясла неожиданная догадка. Он нарезал несколько кругов по комнате. Включил свет. Включил телевизор. Вернулся на кухню, выдавил из бутылки всё до последней капли. Выпил и нажал кнопку «вызов». «У нас с тобой разные отцы, да?» – спросил он, уставившись в колючую темноту за окном. «Конечно, – ответили ему. – Но это ничего не меняет». Через минуту брат перезвонил. «Не первый раз вижу, но всё стесняюсь, что ли, узнать: на хрена ты набил эту ветку с листьями на нос?» – спросил он. «Она не только на носу. Она идёт от паха», – сказал младший.

Да, новые факты его судьбы ничего не меняли: он рос в любви и не собирался проклинать её спустя десять лет после смерти мамы. У него был брат – и никого роднее появиться не могло. Ни сейчас, ни потом. Но младшему всё равно было горько, даже как-то безысходно от разрушенного прошлого. Ведь это прошлое стояло как фундамент его жизни, только-только расправляющей свои крылья. «Фундамент», – сказал он вслух. «Консервный завод. Она говорила, что работает в ночную смену», – сказал он вслух.

Младший выключил свет в комнате и телевизор. Вернулся на кухню, чтобы помыть посуду, и вспомнил. Да, однажды он залез в джинсы брата, вытащил оттуда какие-то деньги, накупил жвачки и раздал её дворовым пацанам. «Жвачка была в пластинах. А вот кому она досталась, забыл. На забытьё забыл, как любила повторять мама», – сказал он вслух. Новые факты его судьбы меняли всё. Брат не заботился о нём, а сживал со света. Мать не хотела его, а нагуляла от случайного клиента. За один сегодняшний вечер младший лишился главного капитала, накопленного за двадцать лет, – своего прошлого. Это была не трещина в фундаменте. Это напоминало пепелище.
Он дошёл до туалета, чтобы рассказать о своём несчастье овчарке на календаре. Но собака отвернула морду вправо и не смотрела младшему в глаза.



СВЕТ

Я почти перестал бывать дома. Я забыл об Андрюше. Все спрашивают, почему мою пальму так зовут. И я всем рассказываю правдивую историю. Когда я работал кладовщиком на унитазах и кухонных мойках, то мама подарила мне отросток пальмы. Маленький такой побег, не больше пяти сантиметров. Сейчас-то он вымахал – скоро с меня будет, а ведь я почти дылда. Кстати, про унитазы, пока не забыл. Все они, оказывается, тоже по-всякому именуются. Ладно, назову это не именами, а марками. Так вот, на моём складе были унитазы следующих марок: «Рапсодия», «Сенатор», «Президент», «Бригантина»… Можно подумать, что это конфеты, а не унитазы. Хотя, с другой стороны, не будешь же называть столь нужные изделия как-то, ну, отторгающе.

Однажды в день получки мы с кладовщиками и грузчиками, без предварительного сговора, поплелись к центру города пить пиво, а закончили водкой, далеко за полночь в моей квартире. Что там было, не помню. Но один сослуживец с тех пор каждый день спрашивал, как поживает моя пальма. Вероятно, он намекал на что-то такое, что я вследствие сильного алкогольного угара, просто-напросто забыл. Но, может, ему просто понравилось это маленькое деревце. К концу недели я не выдержал: «Всё. Ты меня ушатал. Теперь пальма будет носить твоё имя».

Моему Андрюше уже шестнадцать лет, Андрея из магазина «Кафель и фаянс» я напрочь забыл, да и кладовщиком не работаю давным-давно. Ага. К началу рассказа. Я почти перестал бывать дома и не помню, когда поливал Андрюшу последний раз – кончики его роскошных листьев пожелтели, земля в горшке иссохла. Да, я переехал к маме, потому что она, женщина, стойко переносившая невзгоды отдалённых гарнизонов, поднявшая троих сыновей, работавшая большим начальником в крупном управлении, разучилась заваривать чай. Если бы только это.

«Мама, я выкинул все твои цветы – они завяли. У меня нет сил и времени ухаживать ещё и за ними. У меня нет времени даже проведать Андрюшу», – говорю я. «Не смей этого делать!» – возмущается она. «Это уже сделано. Все твои цветы – в мусорных баках», – огрызаюсь я. «А горшки? Мои цветы росли в эксклюзивных горшках!» – не унимается мама. Что правда то правда. Она сама наклеивала на простые невзрачные горшки какие-то аппликации или оплетала их разноцветным шпагатом. Далее меня обзывают злодеем, требуют к ответу, грозят пожаловаться старшему брату. Я не отвечаю. Я варю кашу на кухне.

«Пойдём, – говорю я, – завтрак на столе». Мама слепа. Она помнит, где и какие комнаты или помещения расположены, где и что стоит. План квартиры вычерчен у неё в голове. Когда она забывает о моём присутствии, а ей надо прогуляться, то она идёт тише черепахи, прощупывая воздух перед собой руками и ногами, будто за то время, что она не ходила этой дорогой, здесь может вырасти какое-то препятствие. В этот момент я кусаю губы. «Вкусно, – Мама хвалит кашу. – А пряники есть?» Она любит маленькие, со сметанной начинкой. И кукурузные палочки – самое вредное изобретение человечества. «У меня нет времени помыть посуду», – говорю я. «У тебя ни на что нет времени», – отвечает мама. «Может, ты и помоешь?» – Не злоба, но раздражение звучит в моём голосе.

«Я не мою посуду. Я руковожу процессами», – улыбается она, и в нашей семье снова устанавливается мир. Мама забыла, какой на дворе год и какое число, но помнит красивые слова и регулярно их произносит. Не представляю, что делать, если её вдруг не станет. Почему-то кажется, что я сойду с ума. Моментально сойду с ума и ослепну. «Мама, мне пора на книжную ярмарку. Это надолго», – говорю я, держа её за руку. «Ты опять будешь нести несусветную чушь о своём писательском призвании?» – сквозь дрёму спрашивает она. Ответа не требуется.

Южноуральская книжная ярмарка–2019. Алексей Сальников. Роман Сенчин. Круглые столы. Издательства. Юра Фофин со своими молодыми челябинскими писателями. Глаза разбегаются. Карманы пустеют. Я модератор площадки «Рифмы большого города».
На сцене всегда испытываешь эйфорию. Не связано ли это с тем, что ты на полметра выше зрительного зала и представляешь себя человеком-над-схваткой, властным проповедником с блаженной улыбкой, готовым, если потребуется, на изощрённую жестокость? Я никогда не просматриваю видеоотчёты с выступлений и презентаций, потому что боюсь именно этого – увидеть свою физиономию со странной ухмылкой, намекающей на агрессивные наклонности. Я себя боюсь.

Его я заметил на первой минуте, на первом своём слове, если уж начистоту. Такого невозможно не заметить. Идеальных пропорций бритый череп и ветвь, растущая из шеи, проходящая по скуле, за ухом, над бровью, спускающаяся со лба по центру носа и заворачивающая в ноздрю. А точнее: побег огибает крыло носа и попадает в ноздрю как бы снизу. Татуировка. На флоте говорили «партак», с ударением на втором слоге. А вот что тут с безударной гласной – не знаю. Я пишу через «а», хотя не исключено, что правильно – через «о». Впрочем, это не имеет никакого значения.
Слова прощания и благодарности. Всё, кажется, получилось. Хотя и не очень. Так себе. Опять наговорил много лишнего и забыл о чём-то главном. Спускаюсь со сцены, отвечаю на чью-то реплику. Кому-то киваю, вежливо выслушиваю чей-то комплимент или недовольство. Всё это занимает две минуты. Краем глаза я вижу, что татуированный ждёт. Ясно, чего он ждёт. Он хочет напомнить мне о встрече в круглосуточном магазине, сказать, что принял меня в ту ночь за бездомного, что как бы я ни крутился на сцене книжной ярмарки, изображая из себя поэта с большой буквы, всё равно от меня за версту несёт нищетой, разбитыми мечтами, разочарованием, одиночеством, отчаянием, неустроенностью, не счастьем (именно так, с раздельным написанием), смертью. Почему-то кажется, что он предложит мне сэндвич («только что купил в закусочной на углу, возьмите») или попробует вложить в руку несколько купюр («здесь немного, но сколько уж есть»).

«Янис, – говорит татуированный, когда я прохожу мимо, – подпишите, пожалуйста, книгу. Купил вот. Недорого. Поверить не могу, что разживусь вашим автографом. Меня зовут Антоном». Я изображаю улыбку, жду подвоха, готовлюсь к отражению, но понимаю, что силы не равны, что я проиграл ещё до начала поединка. Побег вьётся по центру носа и прячется в правой ноздре. Не узнал меня? «А что это за ветка? Ну, название. Это какой-то плющ? Или кустарник? Или дерево? Невероятная работа, настоящее искусство», – говорю я. Беру в руки книгу. Да, моя – 2012-го года. Откуда на ярмарке этот реликт?

Сколько я отсутствовал? Четыре часа. За это время может случиться… Что может случиться? Зачем я себя накручиваю? «Яша, ты?» – спрашивает мама неуверенным голосом после того, как связка ключей выскальзывает из моей руки и звонко бьётся о паркет. «Яшенька, подойди», – говорит она прежде, чем я отвечаю на предыдущий вопрос. Захожу в комнату. Она сидит на диване: прямая спина, мраморная кожа, глаза закрыты. Нос. Меня всегда восхищал этот нос с древнегреческой горбинкой. Античная богиня на пенсии. Я обнимаю её, такую хрупкую и беззащитную, может быть, крепче, чем следовало. Она тоже обнимает меня и не отпускает, когда я хочу уже разомкнуть руки. «Ты мой свет, Яша», – говорит мама. Я зарываюсь в её плечо и пытаюсь заплакать от нахлынувших горя и счастья, но гнойная корка, сковавшая веки, не пускает мои слёзы наружу.







_________________________________________

Об авторе: ЯНИС ГРАНТС

Прозаик, поэт. Родился в 1968 году во Владивостоке. Учился в Киевском государственном университете на историческом факультете. Служил срочную службу на большом десантном корабле Северного флота. Публикации в журналах «Знамя», «Новый мир», «Волга», «Октябрь», «Нева» и других. Автор пяти книг стихов и книги прозы. Произведения переведены на латышский, французский и белорусский языки. Живёт в Челябинске.


Фото Дмитрия Ковинаскачать dle 12.1




Поделиться публикацией:
1 271
Опубликовано 09 фев 2020

Наверх ↑
ВХОД НА САЙТ