Редактор: Юрий Серебрянский
(рассказ)
В те годы мы с дедом Толеутаем часто ездили вдвоем на сенокос к заросшему сосняком подножию Тонкериса, уткнувшегося выступом в склоны Каркаралинских гор. Ранним утром старая арба на деревянных колесах долго громыхала по извилистой проселочной дороге. Обычно мы, проснувшись раньше воробьев и подняв невообразимый грохот на каменистой улице, спешно покидали безмятежно дремлющий глухой аул, держа направление на восток. Дедушка с вожжами в руках всю дорогу сидел, не шелохнувшись. Свесив ноги с задка телеги, я в полудреме смотрел назад. Иногда мне на память приходила мелодия одной песни. Никогда не помнил слов. Сочинял что-нибудь сам и тихонько напевал. Позднее я переехал в шумный город с его суматошной жизнью. Часто с началом сумерек раздавался звонок Марата, он приглашал погулять, и мы вечерами бродили по ресторанам, домой возвращались среди ночи, усталые, с трудом волоча ноги. Чаще всего застревали в кафе “Жулдыз”, беззаботно выпивали, засиживаясь допоздна, пока не оставались совсем одни. Марат разливал коньяк, выдвигал фужеры в центр стола, а потом вполголоса произносил:
– Ну, давай – за здоровье. Я кивал. Затем интерьер, в котором преобладали кофейные краски, затягивали сумерки, и наши опечаленные души оказывались под тяжестью тоски, поднимавшейся из их глубин. Молча погрузившись каждый в свои думы, боясь помешать друг другу, мы мысленно отдалялись от объединявшего нас дастархана. Иногда, из-за того что я старался не нарушить тишину лишним словом или погружался в размышления, пытаясь постичь суть тех или иных явлений, у меня начинало ломить в висках. В этот момент все казалось лживым. Мне хотелось выложить Марату все свои разные, даже незначительные мысли. Но он понимал меня и без слов. Ловко наполнив фужеры, спокойно смотрел, на его лице появлялась улыбка. И тогда Марат говорил:
– Айдар, в жизни все – пустое. Я никогда ему не прекословил. В ответ на его деланную улыбку вежливо улыбался. В этот момент мне все казалось лживым. Тем не менее настроение у нас обоих всегда было приподнятым. Мы никогда не считали правильным указывать друг другу на промахи, отслеживать каждое слово друг друга. Неожиданно появлялось мягкое приятное ощущение, которое волной пробегало по нервам и проникало сознание.
– Давай – за дружбу, – говорил Марат.
– Нет, – вдруг возражал я, – давай лучше никогда не будем друг другу врать. За это.
– Давай.
– Сейчас нет той правды, на которую бы все ориентировались, поэтому настоящих, верных клятве друзей стало очень мало.
– За правду!
– А ты знаешь, почему люди так легко предают друг друга?
– Не знаю.
– И я не знаю.
– Но ведь не все предают.
– Само собой не все.
– И это – истина.
И снова воцарялась плутавшая где-то прежде тишина. Казалось, это та безмолвная тишина, которая в тот момент, когда отвесные скалы поглощали шум моря, расставалась с далеким побережьем, блуждая по миру, натыкалась на нас, сидящих в кафе “Жулдыз”в одном из уголков Алматы. И теперь эта тишь заключила в свои объятья. В такие безликие дни нас не тянуло к женщинам. Хотя девушек в кафе было немало, они поднимались в фойе и зажигательно танцевали. А мы продолжали выпивать. В следующий момент я замечал, что делю эту бестолковую жизнь, от которой человеку нет никакого прока, ровно надвое. И тог
да наше бренное бытие, мои сверстники, на чью долю выпала пора перемен, конец двадцатого века, в мир которого открыли дверь наши предки, преступления и радости текущей эпохи, действующие в ней партии и движения внезапно рождали во мне отвращение. В моменты смятения я вдруг приходил к заключению, что в этой бескрайней немой Вселенной я остался совсем один, и бросал испуганный взгляд на Марата. Молча глотнув коньяка и наколов на вилку ломтик мяса, он неторопливым вялым движением отправлял его в рот. Пристально глядя на него, я с надеждой в сердце не отрывал от него глаз, словно в его равнодушном состоянии, свободном от каких бы то ни было переживаний, находил разгадку тайны Вселенной. В этот момент все казалось лживым. А следом я замечал, что вновь ощущаю полное отчуждение от Марата, который, забыв обо всем на свете, наслаждается жизнью, предавшись сиюминутному удовольствию. Посчитав, что его поступки и выплески сознания лежат вне моего внимания, я начинал постепенно отдаляться от него и, в конце концов, видел в нем человека совершенно из другой, чужой, не подвластной мне жизни. Великая Вселенная росла, увеличивалась на моих глазах и со всей своей силой поднималась против меня.
– Давай еще выпьем, – говорил я.
– Давай.
– Ты боишься смерти?
– Нет.
– А я боюсь.
– Но боятся, похоже, все.
– Люди всегда несчастны.
– Не согласен.
– Все мы приговорены к тяжкому наказанию.
– Человек несчастлив по той причине, что его натура нуждается в счастье.
Разлив оставшееся спиртное поровну в фужеры, он долго изучал надпись на этикетке. Затягивал время, готовя себя к последнему тосту, который поднимет нам настроение, поддержит нас – грустных, приунывших, беззащитных. Расстроенные, мы покидали кафе, и вдвоем, не встретив ни одной живой души на остановке, топтались по скрипящему снегу, поочередно постукивая ботинками друг о дружку, а студеный мороз пощипывал нам щеки. С каждым разом, когда я приезжал в аул, замечал, что Толеутай-ата заметно сдавал – старел, дряхлел, подобно износившейся вещи, становился беспомощным старцем. В мой последний приезд весной он вообще лишился сил и даже ходить самостоятельно не мог. Узнал меня только тогда, когда притянул к себе, вложил руку в мою ладонь, а я громко назвал свое имя. Хотя и старался скрыть радость, выдержать до конца солидный вид не сумел, невольно размяк. Я же снова и снова, держа в руках его старческие пальцы, прижимал их к своей груди. А дед начал разговор:
– Как хорошо, что ты приехал.
– Да, – ответил я.
– Я возлагаю на тебя особые надежды, будь здоров.
– Что-то вас к земле клонит, ата.
– Э, милый мой, ряды моих сверстников, и без того поредевшие после возвращения с фронта, поди, уже давно укутались в саван и обрели приют в вечности.
– Завтра мы вдвоем с утра пораньше отправимся к горам и, не зная отдыха, будем, как прежде, косить люцерну.
– В ту пору ты был еще маленьким.
– Сейчас и сам могу с удовольствием помахать косой.
– Июль настанет – для такого полезного дела, наверное, найдем и подходящий хомут, и дугу, и арбу с лошадью.
– А где всё это наше добро? – Некому было присмотреть, лежало без надобности, вот и разошлось по рукам.
Его подернувшиеся белесой пленкой глаза, крохотное тело, сжавшееся в размерах, морщины, безжалостно избороздившие лицо – все-все напоминало мне о том радостном периоде жизни – о поре моего детства. Каждый раз, взмахивая косой, дед запросто валил на землю приличный участок густого, пышного травостоя, буйно разросшегося в горных ущельях и ложбинах, вдоль родниковых ручьев и речек. Высокие зеленые стебли покачивались под дуновением нежного ветерка. Дед никогда не уставал. Я же, подложив под себя мягкую меховую подстилку, в перерывах сидел в теньке и с любопытством разглядывал какого-нибудь кузнечика, поднимающегося вверх по травинке, лишь изредка оборачивался, наблюдая за дедом, который успевал удалиться к далекому склону.
– Ата-ау, – сказал я, пристально вглядываясь в его лицо, – что-то слишком быстро вас стало клонить к земле.
– В ту пору ты был еще маленьким, – сказал он. Дед частенько заводил со мною разговоры о политике. Он был лишь на год младше революции. В 1939 году из Каркаралинского района ео призвали в армию, и он попал в Сибирь. Через два года в июне, когда он уже собирался домой, началась война. На войне он получил тяжелое ранение. На этой кровавой бойне в чужом краю он пережил немало тяжких испытаний и горьких потерь – только находил, наконец, среди тысяч суровых солдат близкого по духу товарища, как его лучший друг погибал, сраженный фашистской пулей. И тогда дед, сетуя ночами на свою судьбу, горевал и сожалел, что родился в такое жестокое время. Всем известно, что страна одержала в той войне великую победу, но время вынесло свой суд, и в пору хрущевской “оттепели” все расставило по местам, вскрыв обстоятельства и крупного проигрыша победителей. Советские генералы покорили вооруженную до зубов Германию, потому что в непримиримой схватке с фашизмом, как щитом, прикрывались телами солдат, обрекая армию на немыслимые жертвы. Дед в это не верил. Он описывал Сталина как величайшего полководца, словно легенду, рассказывал о том, как производилась чистка в рядах партии, восхищенно повествовал о героических подвигах и самозабвенном труде граждан страны Советов, разъяснял высокие цели строительства социализма. Я не верил в приводимые им факты, не поддерживал ни одной подобной его мысли, на которой он заострял мое внимание, но мне безгранично нравилось слушать его нескончаемые откровения. Когда дед говорил о политике, его приветливый нрав куда-то исчезал, он становился суровым, серьезным, потому что сам бесконечно верил в то, о чем говорил. Толеутай-ата вступил в партию на фронте. Когда развалился Союз, а следом стали распускать партию, в наш старый дом явился прежний секретарь аульного парткома и попросил аксакала вернуть партийный билет. В глубинке не считались с такими вольностями, как доброе волеизъявление, различие мнений, возможность выбора и вообще свобода чести и совести. Решили, что правильнее стереть из памяти название развалившейся партии, негласно забыть об изначальном долге и молча предать забвению благородную цель, за которую еще вчера все бескомпромиссно боролись. В волнении дед, изменившись в лице, от которого отхлынула кровь, с трудом встал с места и возмущенно сказал:
– Эй, сопляк, да что ты понимаешь – мне этот партбилет не ты выдавал! Мне его вручили на фронте, мне его доверили те, кто на великой кровавой войне падал под вражескими пулями, кто погиб в смертельном бою!.. Когда я однажды вошел в комнату, дед сидел на полу на паласе и мучился, пытаясь подсоединить телевизор к удлинителю, у него ничего не получилось, и он в сердцах отбросил провод. Я стоял и наблюдал за ним. Приподняв голову, он улыбнулся мне и указал рукой на удлинитель. Подключив телевизор я устроился рядом с дедушкой. На экране опять ораторствовал Михаил Горбачев. На трибуне опять ораторствовал Михаил Горбачев. Дед не выдержал и закричал оглушительно:
– И как ему не стыдно выступать?!
– А чего ему стыдиться?
– Он партию уничтожил!
– И правильно сделал, – раздался за нашими спинами знакомый голос. В дом вошел мой старший брат.
– Ты ничего не смыслишь! – Партия лишила меня будущего, ленинизм привел нас – и меня, и Айдара, и всех остальных – к кризису и хаосу. Кто дал большевикам право совершать переворот от имени всех народов и будущих поколений?
– Да мы ради вас… – Неужели вы сами не понимаете, что прожили глупую жизнь? Лицо Толеутай-аты побледнело, стало грозным. Оскорбленный, он поднялся с места и ткнул брата указательным пальцем правой руки в грудь, пытаясь его оттолкнуть. В минуты гнева он казался мне еще старее. Многочисленные морщины на лице как будто становились глубже и резче, многочисленные линии, крест-накрест изрезавшие шею, внезапно набухали и обвисали безжалостными складками. Я заметил, что любая критика в адрес Сталина и коммунистов ранила ему сердце, и дед тут же заболевал. В тот момент мне было все равно, кто такой Сталин и что натворили большевики. Я жалел деда. Он напоминал мне заблудившегося сиротливого малыша, который, когда его безжалостно оставила мать, скрывшаяся в далеком и темном подъезде, тотчас же торопливо шел следом, пытаясь найти ее. Брат ушел – я этому обрадовался. Толеутай-ата повернулся ко мне. Прижав к себе, как в былые времена, вдохнул запах моих волос. Мне теперь хотелось стать для него опорой и защитой.
– Какая в Алматы погода? – с потеплевшим лицом поинтересовался он, меняя тему разговора. Я знал, иногда дед нарочно предлагает поговорить по душам, уходя от больного для него вопроса, поболтать о повседневных мелочах или же вообще о стремительной, как крутящееся веретено, жизни – в общем, долго и откровенно побеседовать на отвлеченные темы. Но сам же первым и сбивался с них. Ведь старик, в любом случае, нетерпеливо ждал от меня милосердного, заботливого, сочувственного ответа, идущего от сострадающего сердца, и верил, что я скажу именно те слова, которые ему придутся по нраву. Дед правильно рассчитал – я никогда не говорил того, что могло бы его обидеть. Иногда, проснувшись рано утром, он устраивался возле радиоприемника, чтобы послушать последние известия. Как-то ночью, потеряв покой, я грустно размышлял то об одном, то о другом и, совершено измученный, вымотанный этими раздумьями, так и не смог заснуть. Утром увидел, что дедушка, еще в нижнем белье, собирается слушать новости. Осторожно спустив ноги с постели, он покрепче обернул их портянками и, пошатываясь, направился в сторону кухни – к радиоприемнику. Неслышно ступая, я тайком прошел в соседнюю комнату, последовал за ним, стараясь оставаться незамеченным, и обнаружил, что дед, слушая утренние новости, время от времени сердито покрикивает и ругается. Он вообще в последние годы очень редко улыбался. Картина, которую я в тот день застал, до сих пор стоит перед моими глазами. Облокотившись на спинку стула, дед в какой-то несуразной позе тянулся ухом к висящему вверху на стене радио, и этот его вид вызвал во мне некоторое отвращение. Я сразу опомнился – да как же я смею испытывать неприятные ощущения по отношению к своему родному деду! Назавтра я уехал обратно в город. И снова мы с Маратом бродили по вечерним улицам, совершая бесполезные прогулки, блуждали вдвоем по широким тротуарам среди беспорядочно снующих людей. Он часто навязывал мне свое мнение относительно девушек. Всякий раз подчеркивал, что не любит женщин, в особенности, ему совершенно не терпелось высказать все, что он думает, о тех, кто все-таки запал ему в сердце, в кого он был влюблен и кого страстно желал. Порою, заметив в троллейбусе черноглазых красоток, он решительно принимался втаптывать их в грязь, внезапно находя изъяны в их внешности, нещадно критикуя, выискивая всяческие недостатки и обвиняя бог знает в чем.
– Марат! – говорил я ему.
– А-а? – Ты ведь любишь девушек, почему же с такой страстью их ругаешь? Он обижался – ему было неприятно, что я разоблачал в его сердце этот светлый луч – привязанность к женскому полу.
– Не обижайся.
– Откуда ты это взял?
– Я же вижу.
– Да я просто так болтаю.
– Прости. Это твое личное дело, я не прав, что лезу к тебе в душу.
– Ничего страшного.
– Извини.
– Пошли, в “Жулдыз” заглянем. В принципе, никуда больше мы пойти не могли. Создавалось впечатление, будто в пору нашей жизни караван времени слетел с колес и остановился. В кафе работал парень по имени Саян. Когда в тот последний раз мы притащились в “Жулдыз” с Маратом, на террасе щеголеватый юноша поджаривал шашлыки, время от времени переворачивая длинные шампуры с нанизанными на них крупными кусками отборного мяса. Узнав нас, навстречу вышел Саян. Обнявшись, мы поздоровались и подошли ближе к огню. Шашлыки, выстроившиеся на мангале, хорошо подрумянились, издавали пьянящий аромат и пробуждали аппетит. Саят проводил нас через летнюю площадку к столику в самом углу, и мы сели. Устроив нас, Саян удалился. Вскоре вернулся с подносом, на котором стояла бутылка. Прибыл “Семелт рислинг”.
Смутившись, что принес вино, Саян пообещал, что чуть позже будет пиво.
– Не суетись из-за нас, – сказал ему Марат.
– Нет сегодня я сам буду за вас обслуживать.
– Марат, выходит, нас будет обслуживать самый классный официант.
– Тогда – за Саяна!
– Выпьем за его добрые намерения!
– Он – лучший официант. Саян снова удалился. Вернулся с несколькими палочками шашлыка. После первого тоста мы с удовольствием принялись уплетать поджаренное на углях мясо. Закусывали лепешкой, запивали вином. В тот вечер беспрерывно сыпались анекдоты. Беседовали о политике, соревнуясь в язвительных замечаниях относительно вождей. Когда окрестности окутала бархатная темнота, почувствовали, что мы чересчур разговорились. Молча курили вместе с Саяном. В этот момент все казалось лживым. Меня охватила непонятная злость. Все, чем я занимался вчера, сегодня словно бы повторилось, спала пелена густого тумана и с моего завтрашнего дня – перспектива смириться именно с такой судьбой неприятным осадком легла на сердце и поселила в груди тяжелую свинцовую печаль.
– Марат, ты болтун, – сказал вдруг я.
– А ты?
– Я тоже.
– Ребята, к чему эти разговоры?
– Саян, мы тебя уважаем. Но мне все кажется ложью.
– Айдар, перестань, всегда ты так...
– Я уже давно перестал обращать внимание на твои слова, придавать им какое-то значение. – К чему ты строишь из себя умника?
– Ты слишком говорлив, и это следует отметить. Напыщенный пустозвон. А без женщин ты прожить не сможешь.
– Я презираю всех девушек. Они всегда ради минутного удовольствия легко предают парня, с которым связаны словом.
– Все равно без женщин ты не проживешь.
– Мне не хочется повторять. Они – из породы предателей.
– Все равно ты женишься. Мужчина – слишком беспомощное создание, чтобы жить без женщины.
– Я ненавижу женщин.
– Ты лгун. И не хочешь этого признать. Тебе вечно не хватает самок, потому что порядочные представительницы женского пола тебя никогда не любили. У тебя даже девушки постоянной никогда не было. Встав из-за стола, он направился к низенькому ограждению из перекрещенных досок и вышел с летней площадки. Стоя у дороги, Марат смотрел на поток льющихся в обе стороны автомобилей, я догадался, что внутренне он ощущает себя одиноким, и пожалел, что обидел его. Он старался не оборачиваться на нас. И все же было ясно, что ему хочется излить душу, выложить перед нами все сокровенные тайны и страстные желания, лежащие в глубине его сердца. Но Марат, напротив, с жалким, вызывающим сочувствие видом стоял к нам спиной и долго вглядывался в сторону улицы. Мне стало жаль его.
– Зря ты так.
– Саян, я глупец.
– Не ты один, сегодня все мы глупцы.
– Нет, я глупец. Мне кажутся ложью слова и серьезные мысли любого человека. Никому не верю, только деда своего люблю. Ты ведь знаешь моего Толеутайата – то ли он герой, то ли обманутый, не знаю, но его судьба никого не волнует, кроме меня, и никто ему не сочувствует искренне, старик потерял счастье, однако все равно никогда не забудет своих личных успехов в строительстве социализма. Бурная жизнь моего деда вызывает сожаление, горечь. Он считает, что отдал свои лучшие годы ради будущего, гордится этим, а мне его очень жаль.
– Айдар, зачем так расстраиваться, неужели ты – сломленный и безвольный слабак, забитый тихоня? Прекрати, вставай, иди домой. Отдохни немного, а утром все будет в порядке. – Саян, мне кажется, будто моя жизнь закончилась.
– Хватит, не плачь, Айдар. Ты ни в чем не виноват, мы еще поживем!
– Я тебя уважаю. Ты ценишь настоящую дружбу.
– Не плачь. Прекрати.
– Да. Сейчас. Сейчас... Но мне хотелось плакать. Саян заботливо пытался меня утешить.
Рассказ публикуется в авторском переводе с казахского языка.
_________________________________________
Об авторе:
ДИДАР АМАНТАЙПисатель, кинодраматург. Живет в Алматы. Служил в вооруженных силах СССР, окончил факультет философии и политологии Казахского национального университета в 1994 году, Институт театра и кино, Академию Истрополитана Нова в Братиславе. Работал редактором программ на телевидении, директором печатных изданий, был советником министра культуры и спорта Казахстана. Автор книг «Постскриптум» (сборник рассказов, 1996 г.), «Благослови меня» (книга прозы ҚАСТЕРЛЕ МЕНІ, 2000 г.), “Цветы и книги” (роман ГҮЛДЕР МЕН КІТАПТАР, 2003 г.), «Осеннее рандеву» (сборник повестей и рассказов КҮЗГІ РАНДЕВУ, 2005 г.), «» (роман, повесть, рассказы, 2009 г.), «Каркаралы басында» (роман, повесть, рассказы, эссе, 1-й том 7-томного, 2010). 2-й том “Философия Махамбета”, 2015 и 3-й том “Книга Борхеса” (“Борхестің кітабы”) , 2017. “Чистый свет” (“Тұнық сәуле”), 2017. Автор киносценария фильма «Возвращение в А» режиссера Егора Кончаловского. Лауреат Государственной молодежной премии «Дарын», премии «Тарлан», лауреат премии имени Алихана Бокейхана и Махамбета Утемисулы, Заслуженный деятель Казахстана.
скачать dle 12.1
