ВКонтакте
Электронный литературный журнал. Выходит один раз в месяц. Основан в апреле 2014 г.
№ 216 март 2024 г.
» » Алексей Торк. АНГЕЛ - ИВАН МАМАЕВ.

Алексей Торк. АНГЕЛ - ИВАН МАМАЕВ.

Редактор: Юрий Серебрянский


(Рассказы)



Ангел - Иван Мамаев.

Осторожно, будто садясь на стекло, мужчина пристраивал зад к краю дивана. Так мостится в пыли зачуханный  пес, не отпуская глаз с подростка-садиста.
—На диван не ложись.
— Я устал, Серега.
— К Галке иди, на матрац. И, Мамай… — Серега тряхнул бутылем и стал накапывать  Людке. Женщина зло и сосредоточенно уставилась в стакан, — заткни хавальник!..
Это была семейная пара Кусиковых. Они пили за столом, устроенным из табуретки, в дальнем углу комнаты. С ними еще трое мужчин.
—Мне плохо, вы отбили мне грудь, — заупрямился Мамай.
Один из собутыльников, потянувшись в его сторону,  ударил Мамая кулаком в висок.  Мамай по-лягушачьи распялился по полу. Мужик добавил пяткой в затылок, и нечесаная голова Мамая брямкнула о половицы.
— Еще? – спросил Серега. Мамай тяжело, в три приёма, поднялся  и вышел из комнаты.
«Сволочи, — думал Мамай — Сволочи».
Саднило грудь, давала знать игра  «Угадай мелодию».  Ее придумал Татарин, друг Кусикова. Он вручал Мамаю подушку, тот закрывал ею лицо. Потом Кусиков с дружками   дубасили по подушке кулаками. Мамай должен был назвать автора каждого удара.
Ночью Людка Кусикова застукала Мамая, шарящего в карманах ее брезентовой куртки.
В этот раз кулаками не обошлось. Кто-то из мужиков, скорее всего Татарин, ткнул в подушку черенком лопаты. Мамай упал на колени, зажав ладонями рот. Мужики поднесли ему стакан вина, но едва Мамай поднес его ко рту, Татарин выбил стакан ногой.

* * *

«Сволочи… ».  Идти было трудно: двухмесячный запой сковал икроножные мышцы. Мамай шел по коридору, переставляя тело прямыми ногами враскорячку.
Сердце пропадало и выскакивало в животе. Ночью было еще хуже. Мотор закрутило так, что Мамай кинулся шарить по Людкиным карманам. Хоть бы тридцать рублей! До Вальки - самогонщицы шагов пятьдесят, не больше, за ворота и вправо. Хлобысь стакан, и…
Галка спала во времянке, в ближней от входа комнате. Ее седые нечесаные лохмы  неопрятно обсыпали подушку. Крупный пеликаний нос глядел в беленый потолок. Один глаз приоткрыт, другой, закрытый, нервно подергивался, края губ покрывала кровяная пленка.
Она появилась у Кусиковых год назад. Говорили, что с Алтая, говорили, что бывшая зэчка. Филипп, помощник мясника, намекал Мамаю (забиравшему раз в неделю в мясной лавке легкие и желудки для пирожков – их пекла на продажу Кусикова), что не просто бывшая, а беглая.
Мамай не стал развивать тему; хватанул окровавленный сверток – и «домой».

Галка Алтайская и все! У сильно  любопытных  язык на нитке - оборвут. Тем более, какая разница?  Жизни ей осталось на копейку.     
Мамай, ночами, изводимый похмельем, часто слышал рвущийся из времянки исступленный ее кашель. Недели две назад, под утро, Мамай, не выдержав, заглянул к Галке. Алтайская беглянка, синяя  лицом, разинув пасть как утопленница, откашливала за диван кровяные мокроты.
— Хана, — сказала Галка.
Мамай завертелся волчком:
— Сейчас, у Сережи возьму пенталгина. Ты подожди, сейчас…
— Мамай, стой! — заорала женщина. — Пенталгина возьми! Зеленки еще возьми!  Пиразинамида  неси, и курицу!
—Курицу…А даст Сережа? — растерялся Мамай. Галка заржала, в ее груди визжали ошметки легких.
С тех пор  Галке становилось только хуже, она сохла и разрушалась на глазах. Мамай раз подумал, что Галка вначале рассыпется, как песочный кулич, и только потом умрет.
Сейчас он, пошатываясь от похмелья и побоев, ввалился к ней в комнату, осторожно тронул спящую женщину за плечо.
— А? – открыла глаз Галка.
Мамай объяснил: — Галочка, так вышло… Серега. И Татарин…У меня, наверное, сотрясение…
Женщина тяжело сползла с кровати, вытянула из-под неё трехлитровую банку, полную гранатового вина.
— Тащи стаканы с кухни.
Они выпили, еще и еще. Мамай сказал Галке, что любит ее за внутренний свет.
Беглянка смеялась, отплевываясь кровью. Мамай разозлился: – Я… я
Галка снова заржала и замахала на него рукой.
После второго литра Мамай хвастал:
— Клянусь тебе, как мужчина, глава департамента, при всей этой сволоте, при этой…  Дроздовой вот так меня обнял и сказал: «У вас, дорогой, уникальное понимание материала. Ваш Онегин -  лучший в области. Я, говорит, беру вас в сферу моей департаментской памяти…».
— Чушка ты — сказала Галка. — У Кусикова будешь „летчиком“ пока не сдохнешь, а по пьяни соплями махать.
— Черный человек, – провыл Мамай, –  а ты прескве-е-е-рный гость…
Мамай закинул в рот полстакана и угрожающе продолжил:
— Вы, блатные, думаете: „А, учитель, Онегин, мля, буревестник“  Учителем в  России Нечаев - террорист был, Антонов Тамбовский был. Этот, тоже был…
Галка рассматривала Мамая. Понимая, что смерть даже не на пороге, а сидит у нее на коленях, она  помягчела. Ее скуластое лицо разгладилось и сбросило пару сотен морщин.
— Сколько тебе?
— Тридцать пять устроят? — спросил мужчина.
— А-а. Выглядишь на полсотни. Давно пьешь?
—  Давно. Давным-давно. И перья низкие, склоненные, в моем качаются мозгу… Кривляюсь, конечно.
Мамай помолчал.
— Лот, знаешь, что такое? У моряков им меряют глубину. Человеку надо знать свою глубину, знать вот до сюда, до сантиметра. Знать, где у него провалы там, отмели. Лет 10 назад я трагически ошибся и налетел на камень, то есть на подводный риф. На много рифов. И утонул. Теперь я утопленник и ползаю по дну…
Мамай встал на четвереньки и показал, как он ползает по дну.
— Вот ты и Кусиковы, вы не утопленники, вы — морские крабы. Крабам лоты не нужны. У них  у-у-усики. Усики у Кусикова, ха-ха! Вы ползаете по дну, потому что здесь у вас корм, здесь ваш дом.
--Кусиков вот услышит  и поставит тебя… крабом, — сказала Галка. Она махнула стакан и задумалась. В комнате стояла влажная тишина. В черном  паутинном углу сопела  «Ригонда», укрытая безруким пальто…
Галка сказала: – Жалко мне тебя.
- А-а. Жалость, это главное – забормотал  «учитель». Он сидел за столом уже полускрюченный, его болтало как неваляшку.
– Жалость - первое человеческое чувство. «Жалеть всех и каждого» - вот какими словами  должна начинаться российская Конституция… 
Мамай прищурился и,  найдя на  потолке  собеседника, ткнул в него пальцем.
— И не надо ля-ля: жалость – унижа-ает и потака-а-ет!
Милосердие,  вот  что  губит человека. Милосердие не от сердца, как бы не казалось, -  от ума, а ум человека – известно, что. Когда вострубит пятый ангел и саранча взметнется из кладезя бездны, за ней в клубищах серы явится ум и милосердие. 
Мамай перевел глаза сначала на Галку, а потом в никуда:  — С Вовкой мы диспутировали. С Вовкой Лодиным. Он работал в Новосибирском математическом институте  в отделении теории колец. Затем устроился в  магазин грузчиком. Я звал его – властелин колец. Нормальный  мужик, пьет в меру, деньги одалживал, хотя и философ. Сцепились с ним  за вторым пузырем. Я говорил пьет в меру? Ха-ха…
Так вот он мне объяснял: «Ты у всех ищешь жалости, слез выпрашиваешь. А ты не слез проси, а проси лестницы. Вот, иду я в ночную смену, к примеру, слышу плач из колодца! Оба! Иван! И если я милосерден, то шугну жалетелей и скажу тебе: «Эй ты, суши весла-слезы. Держи-ка лесницу. На, вставай на ноги, на, ставь ножку на перекладину…а то помрешь там! Вот оно что такое милосердие. А жалеть тебя начну, плакать, – подохнешь в колодце, и вся сказка… 
Мамай приложил палец к виску.  
— А я отвечаю: «Что берешь на себя, самозванец!  По какому праву - знанию  лестницами бросаешься?! Завтра вы сами людей в колодцы загонять начнете, это у милосердцев бывает. Милосердием, Галя – мизерикордией – в средневековой Европе называли особый кинжал, которым добивали поверженного противника...Хахаха.  Понимаешь ты, Галина?...  И я говорил ему: Мне лестницы от тебя не нужно, кто надо, - Мамай кивнул в потолок,  –  спустит. Лестницу  совать человек человеку – губиться обоим. Очень она опасная штука – лестница от человека.  Пользоваться ей – вверять себя в людскую волю. Жаловаться же – вверять себя  Богу. Где жалуются двое – туда Бог приходит.
Вот  лежу я на дне колодца, в тине. Жалко себя - сердце рвется. В колодец ведь упал  оттого, что горестен был, рассеян. А уж это потому, что с  работы уволили. А с работы уволили – пил не просыхая. А, не  просыхал, потому что жена бросила, детей забрала.  Вот, пришел некто, сел у края колодца, лыбится: «Ы, алкаш!»
И мысли у него о лестнице не возникнет. Закурит, зевнет, да как взрыдает, для себя самого неожиданно! Обхватит голову и зайдется со мной вперегонки: «А у меня-то! Елкин пруд! Чугун для поршневых колец продал – чужой, любовницу домой приводил, двоюродной сестрой жене представил, к бате на похороны не поехал, бабки зажал… Братуха, бедолага ты еловая, да что у нас за жизнь с тобой!»  И мы плачем друг на друга … и хорошо нам! хоть и плохо. И не навредили друг другу, и какую-то чешую отчистили.  Жалость…Что молвлено Спасителем на  кресте? Что-то программное?  Последние ведь слова – главные! Вот, что было сказано: Он пожаловался:  «Боже, Боже, зачем ты оставил меня»!
Скажи, Галка, можно ли сказать, что Спаситель пришел к людям «из милосердия»? Повернется у тебя язык сказать: «Иисус ходил по Галилее, из милосердия исцеляя людей?    
Милосердие, оно  людей на самом деле не очень замечает. Иди к церковным воротам, посмотри там на милосердных из прихожан, как они раздают милостыню нищим. Дают многим понемножку, почти бегом, отвернув голову. В итоге уходят от ворот в еще большей горделивости, в осознании того, что они вместо того, чтобы плюнуть в падших, дали им чуть денег, ибо «милосердны». А как надо? А вот так. Ты спроси имя у папертного оборванца, есть ли дети, кого он любил в школе, писал ли когда-нибудь стихи…а потом признайся, пожалуйся, что варикоз достал, скажи, что дочь не пишет, что до смысла не доживешь, и он твои деньги, если и пропьет, то с неприятным чувством.  Жалость – другое, нет. Пожалеть нельзя умом, потому что «так надо».  Меня например. Жалость – это подлинное. Она обжигает  и жалеемого и жалетеля. Она жжет, а не калечит. Не калечит… Вообще говоря, мы  – падшие… созданы для способствования  к оттаиванию людей. По-другому говоря, для увеличения мировой жалости…
Мамай осекся.  Новая мысль обдала его будто кипятком из шайки.
Он сунулся к Галкиному уху и закричал: – Созданы для способствия!.. Мы  не от мира сего. Мы – центрифуги, бетонодушемешалки, крутим человеческие души, чтобы не застывали, мы спасаем их, оттого – почти святые ! Мы… Ангелы.
—Дофизделся, —проворчала Галка.  
Мамаево лицо протрезвело, стало каким-то светлым. Он отодвинул от себя стакан  и твердо сказал: - Это правда. Я –  Ангел… нелегал. Меня внедрили обострять жалостность. Мы везде, и везде мы: алкаши в пивных, калеки у Казанского, нищие у Ярославского. Много где. Я бы так сказал: кто безвыходен, тот и ангел.   
—Все, что ль? –  изумилась Галка.
— А как же! Земной человек себя  до такой  жизни  доведет разве, это можно только специально!
Мамай закрыл лицо ладонями.
Галка глянула на него со смешливым интересом. 
— Я был простым ангелом. Ангелом резерва. Но мне сказали: «Иди к людям. Ты будешь дежурным ангелом». И я стал Иваном Мамаевым — учителем. Бывшим. Из-за меня погиб человек… Я опустился. Я безнадежен, я труслив. Я вызываю омерзение и жалость. Я –ангел…
Сейчас я на чемоданах. Свою вахту я отстоял. Странно, что меня не отзывают… да, в общем, я не спешу. Получу отставку, возьму тебя и рванем к тебе, на Катунь. 
Галка с улыбкой глядела на Мамая.
— Я стану ангелицей?  А заберут тебя… что, останусь с фигой?
— Тебя возьму с собой.
– Куда?
– Туда, Галочка, туда.
— Когда же собираться? —спросила Галка.
— Скоро, Галюша, — Мамай возбужденно заглянул под стол, проверить банку. —  Допьем. А последний стаканчик  уже на посошок, на посошок…
Галка, не стерпев, заржала во все горло. Она смеялась, как дура, сползая со стула и ударяя в грудь.
Мамай молча смотрел на нее. Потом встал и ушел на улицу. Ветер совался в уши и грохотал там как порожний товарняк. Было свежо и просторно. Мириадами  комаров грянули  голоса: –  Пора, Иван Мамаев, собирайся, тебя ждут.
— Секунду… — на ходу ответил  Мамай. — А Галка? Я же обещал!
— Один, один !  — с раздражением ответили голоса. — Какая Галка! Кусикова еще возьми. Залил бульки…
— Залил… И буду заливать,  — в свою очередь раздражился Мамай. –  Я на себя имею право.
Он сделал шаг, потом сел на корточки и заплакал: горлом,  клацая зубами… 

 

Родинка.

Родинку встряхивает  с автобусом — вверх- вниз, влево–вправо.
На  колдобинах – ныряет в нутриевый воротник. 
Я отвернул голову и смотрю в окно. Мне, казалось, наплевать и на родинку, на автобус, на пассажиров всмятку, на собственное тело. А оно, мое тело, пододвигается к ее спине. Минута, и я  прижимаюсь к девушке, как говорят авиаторы - всей плоскостью крыла.  Кулак разжимается и  выпускает леску с  рыболовным крючком.  Прихватываю дыхание и запускаю леску в капроновую сумку.
«За пупок иль родинку любимой, забери любые города!» —  мысленно декламирую я.  Крючок, я понимаю это шестым чувством, цепляет замочек кошелька…
…Куда  едешь, а, родинка?  К желтым, гербовым бумагам? В ясли к сопливой детворе? На передачу мужу-форточнику? Тому, кто и подарил тебе эту нутриевую, и краденную, конечно, шубу?  Зачем все это - с опушенной родинкой?!
Может, только я знаю ей подлинную цену!  Сейчас я тяну твой обмасленный кошелек, а мог бы целовать ее, задыхаясь. Затем мои губы поднялись бы вверх, к затылку, и надолго б к нему приникли… Я вдыхал бы запах твоих волос, запах странной женской жизни. Потом я развернул бы тебя к себе лицом.
«Рассказывай  о себе, родинка, – жестко потребовал бы я. –  Рассказывай о себе долго-долго. Рассказывай о себе то, о чем никому-никому не рассказывала.
И через час, всё рассказавшую, всё выплакавшую, я обнимал бы тебя, как обнимают младенцев. Я уложил бы твою голову на изгиб локтя и повторял бы раз за разом: «Ну и подумаешь,  всё в порядке, всё в прошлом…». Я мог бы…мог бы.
Оппа-а-а.  Нежнее. .Работает только кисть… Ах ты моя рыбка…
Мог бы, но никогда не увижу твоего лица. И лучше не видеть, потому, что если это случится, то –  в Красноармейском  РОВД в присутствии свидетельницы. Ей будет вон та старуха-лярва, что прожигает взглядом мою трехсотбаксовую шапку.    
Чувырла, старый взяточник, даст тебе стакан тухлой воды, и, зевая, начнет составлять протокол: следователь РОВД…. младший юрист Чувырин. В.В… с соблюдением статей… допросил в качестве потерпевшей…
У меня отберут ремень, выдернут из подошвы  супинаторы…
Краснолицая судья после слов:  «… а также с учетом неоднократных прежних судимостей ...»,  потрет переносицу и  шмыгнет.
…Серега встретит  печеньем. Мы разопьет кружку чифиря, он  спросит: «Опять бабы?»  
«Опять, Серега».
«И нет выхода?»
«Нет, Серега. Это вход в ад с выходом в преисподню. Тьма над бездною». 

…Парусиновая, с никелированными замочками рыбка, раскручивая леску, выпрыгнула из сетки.  Палец  шестерней  сворачивает леску, доводит ее до моего бедра. Кошель ныряет за полу куртки и замирает, прижатый подкладкой кармана.
Что ж, прощай родинка.
Ты не будешь плакать в участке, с любопытством позыркивая на меня из обмоченного платка. Чувырла не будет писать протокол, старуха-лярва теряет удовольствие до дому сломать жизнь еще одному человеку.
И - умерло то, что едва родилось. 
Иди перебирать  душные бумаги, езжай к у мужу-форточнику, той мрази, которую хозяева бьют сами, не отдавая  ментам. Спеши к сопливым детям, не знающим благодарности.
Езжай в свою жизнь. Там не будет меня.







_________________________________________

Об авторе: АЛЕКСЕЙ ТОРК

(наст. имя Алишер Ниязов) родился в 1970 году в Таджикистане, где жил до середины 1990-х. Работал в таджикских СМИ. С 1996 по 1999 год был корреспондентом ИТАР—ТАСС в Кыргызстане. В 2000 году работал спецкором программы «Вместе» (канал ОРТ), корреспондентом агентства РИА «Новости» в Кыргызстане и Казахстане. Освещал военные конфликты в Таджикистане и на юге Кыргызстана. Дебютный рассказ «Пенсия» вышел в журнале «Дружба Народов» в 2006 году. По рассказу был поставлен спектакль под названием «Тутиш» (первая премьера 110-го театрального сезона МХАТа на Малой сцене). В 2010 году Алексей Торк стал лауреатом «Русской премии» за сборник рассказов «Фархад и Ширин».скачать dle 12.1




Поделиться публикацией:
1 277
Опубликовано 15 окт 2019

Наверх ↑
ВХОД НА САЙТ