(рассказ)
Все вот думают, что в камере смертников многоразовое питание. Что здесь дают фрукты, орехи, икру, шоколад, кислородно-сахарные коктейли… Что здесь кормят как на убой целый месяц, так ведь все говорят. Я и сам так когда-то думал. И я думал: как же они могут жрать, если их вот-вот уничтожат? Как в них лезет? Почему они соглашаются жрать, стараются для тех, кто будет жить после них? И мы с Алисой даже когда-то договорились: если нас вдруг приговорят… Не в том смысле, конечно, что мы собирались совершить какое-то преступление, – просто все ведь знают, что вышку у нас дают за любую фигню, у судов, говорят, даже есть норматив: столько-то высших мер в год… Но на самом деле мы, конечно, не верили, что с нами может такое случиться, – просто мы на всякий случай договорились: мы откажемся от еды, устроим сухую голодовку и доведем себя до полного истощения – чтобы сдохнуть прежде, чем мы им достанемся, или в первые же дни после, так им будет даже обиднее. Или чтобы на наши изможденные больные тела никто уже не польстился. А еще, мы думали, можно набраться смелости и просто себя убить – при желании можно ведь убить свое тело обычной ложкой. И можно запросто подавиться этим их шоколадом, или апельсиновой косточкой…
А теперь с нами действительно это случилось. И вот я в камере, и Алиса тоже где-то там, в камере, на другом этаже или даже в другой тюрьме, а может быть, ее уже нет, и все эти наши договоренности – просто наивный бред. Бред свинячий. Интересно, бредят ли свиньи? Откуда взялось это выражение? Может быть, они бредят, когда их отправляют на бойню? Или раньше, еще до бойни, когда их кормят с утра до вечера,
на убой ?
Так вот, здесь не кормят вообще – по крайней мере, в общепринятом смысле. Трубка в глотку – и принудительное кормление под присмотром врача, дважды в день. Витамины, глюкоза – да, но не во фруктах и не в шоколаде. Все полезные вещества я получаю в виде инъекций. Так что нет ни вилок, ни ложек, ни косточек, чтобы что-то с собой сотворить.
И все здесь мягкое, в этой камере смертников, мягкое и упругое, как в манеже для грудничка. Пол мягкий, стены мягкие. Не дай бог упаду, расшибусь. Не дай бог, стану биться башкой с разбегу.
Одежду мою забрали, а другую так и не выдали. А то мало ли, вдруг удавлюсь или еще что придумаю. А здесь правильный климатический режим, в этой камере, идеальная температура и влажность. Мне надсмотрщик так и сказал: «Не волнуйтесь, вы здесь не простудитесь». Очень вежливо так. Я не понял, издевался он или нет. Может, правда думал, что я боюсь простудиться. Они тупые, надсмотрщики. Но очень здоровые. Говорят, многих из них отключают под заказы «налево», втихаря, прямо здесь, в тюремной операционной, а они даже не врубаются, зачем их туда вызывают…
Всем удобнее, что я голый. И от камер ничего невозможно скрыть, и врачи сразу могут оценить состояние тела, кожных покровов… В первый день я им сказал, что стесняюсь, попросил выдать что-нибудь, чтоб прикрыться, трусы или хоть набедренную повязку. Медсестра – уродливая такая и жирная, ей-то точно операционная не грозит – только фыркнула: «Вам тут стесняться некого». И так глянула, будто это труп в морге у нее трусы попросил. Ну конечно, для нее я ведь уже, считай, мертвый, а трупы наготу не скрывают.
Так что врач приходит – я голый. Камеры на меня смотрят – я голый. Адвокат говорит, что есть шансы на оправдание, – а я голый сижу и слушаю. Ощущение – как во сне, когда снится, что без штанов пришел на работу. И все смотрят, и стыдно, и страшно… Почему, кстати, в этих снах так страшно быть неодетым?
Единственное, что на мне есть, – это такие специальные насадки на пальцах и пластина на зубах. Чтобы не исцарапал себя и не искусал. Чтобы никак себя не испортил. От пластины неприятный привкус во рту – но, в принципе, я уже к ней привык. И еще я от нее слегка шепелявлю – впрочем, разговаривать мне здесь особенно не с кем, разве что с адвокатом, а ему все равно, выговариваю ли я звук «с».
Мой адвокат говорит, что есть шансы на смягчение приговора или даже на оправдание. Он говорит, что отправил дело на пересмотр и скоро будет вердикт. И что напрасно я паникую, и что зачем же так нагнетать, у нас правовое трансгуманное общество, людей не приговаривают к высшей мере за все подряд. И лучше мне просто пока вести себя хорошо, и не давать им ни малейшего повода для претензий, и подставлять свою вену для полезных инъекций, ну что мне, жалко, что ли, сам же здоровей буду, а потом меня переведут в обычную камеру или даже отпустят. Только мне нужно выбросить из головы все эти ужастики про нормативы для судей. Нет никаких нормативов, это он мне как адвокат говорит. Он говорит, говорит…
Он, кажется, неплохой человек, адвокат. Молодой, совсем еще мальчик, с виду неподселённый. Отводит глаза от моей наготы. Единственный, кто отводит глаза… Я понимаю, он хочет меня утешить, хочет дать мне надежду. Навряд ли он такой вот идеалист – хотя, насколько я понял, это его первое дело. Иногда мне так хочется верить в его слова, что я почти совсем верю. Но он уходит, и приходит жирная медсестра, и кормит меня насильно из трубки, и я снова знаю, что это конец.
Их слишком много. Тех, кто на очереди.
* * *
Их слишком много. Спрос значительно выше, чем предложение. Так сказала нам тетка из одинцовского офиса Human-Plus. Пару месяцев назад мы с Алисой туда приехали записаться на оцифровку. Так решила Алиса. Сказала, что счастливее, чем сейчас, мы уже никогда не будем, так что это благоприятное время, чтобы сделать ОС, и нужно ловить момент.
Поначалу нам понравилось место – красиво и экологично. Целый луг косматых зеленых колосьев, за лугом – пруд, и в пруду отражаются «жернова» Human-Plus – у них здание в форме мельницы. Мы с Алисой шли по лугу, держались за руки и представляли, как однажды, спустя много лет, здесь пройдет всего один человек, но это все равно будем мы. Мы пытались представить, кто это будет – девушка или парень. И Алиса смеялась и говорила, что пусть будет парень, потому что ей бы хотелось иметь настоящий член. А я спорил и говорил «лучше девушка», но просто так, в шутку, а вообще-то мне это было не важно. Главное, чтобы вместе. Мы придумывали, какие у нашего тела будут волосы, глаза, кожа, уши. А потом стали фантазировать, что случится с нашими теперешними телами.
– Ну, сначала мы доживем до старости, – сказала Алиса. – И когда они станут совсем уже морщинистые и противные, наши тела…
– И когда они уже не смогут друг с другом трахаться…
– Да, когда они больше не смогут трахаться, и когда мы как раз закончим платить кредит за подсадку, мы притащим их сюда, и нас подселят в молодого классного парня, а эти тела, – она посмотрела на свои ноги, потом тревожно царапнула меня взглядом и тут же отвернулась, как будто ей предстояло сейчас предать и себя, и меня, – ну, наверное, я не знаю, сожгут. Или где-нибудь здесь зароют. И мы будем… Они будут удобрением для пшеницы. Или… как там… овса.
Она прищурилась, глядя на птицу, которая неторопливо кружила над лугом. Потом тихо сказала:
– «Он покоит меня на злачных пажитях»…
– Что за пажити? – спросил я. – Кто он? Что это вообще такое?
– Тебе не нравится? – огорчилась.
– Нет, мне нравится, просто я смысла не понимаю.
– Я тоже не понимаю. Но мне кажется, это необязательно. Это строчка из какого-то стихотворения, я его слышала, когда была маленькой. Пажити… Пажити, это, по-моему, что-то вроде такого луга. Над которым летают птицы.
…А потом нам стало нравиться куда меньше. Потому что мы долго, очень долго стояли у входа на территорию, как попрошайки, и объяснялись с хамоватым голосом из динамика, который требовал показать какой-то там пропуск и утверждал, что для частных лиц Human-Plus сегодня закрыт.
Спустя минут двадцать, только после того, как Алиса пару раз ударила ладонью по прутьям и демонстративно стала на нее дуть, а я сказал, что, если он нас сейчас же не впустит, мы полезем через ограду, и если мы повредимся, то отвечать за неосторожное обращение с телом будет он, а не мы, поскольку «Хьюман» как общественная организация обязана принимать граждан в приемные часы, а он как охранник обязан их, то есть нас, пропускать, а если так, получается, что он нас просто довел до отчаяния и вина за телесные травмы будет на нем… Короче, только после того, как мы ему пригрозили, электрические ворота открылись, и мы долго бродили по территории в поисках нужного корпуса, а потом искали нужный этаж, а потом кабинет… А потом эта тетка с лягушачьей улыбкой сказала, что не запишет нас на Оцифровку Сознания.
– Вы не поняли, – сказала Алиса. – Мы хотим взять кредит на ОС и подсадку в общее тело. Со сроком выплаты сорок лет, по программе «Молодая семья». Мы только что поженились.
Она показала наше свидетельство.
– Поздравляю, – лягушка улыбнулась еще шире, – но ничем помочь не могу.
– Как не можете? На вашем сайте написано, что есть такая программа. «Молодая семья: два в одном». Там говорится, что это бюджетный вариант в условиях дефицита тел.
– Сожалею, но данной услуги не существует. Была такая экспериментальная разработка, но опыты на добровольцах в основном закончились неудачей. Два в одном уживаются плохо. Много сбоев. Случаи шизофрении, насилия над собственным телом и даже самоубийства.
– Но на сайте…
Лягушка изогнула кончики губ вниз, и вместо улыбки на лице возникло брезгливое выражение:
– Какие-то шутники взламывают наш сайт и размещают эту рекламу. Я приношу свои глубочайшие извинения. Мы работаем над этой проблемой, – она поднялась. – Спасибо за ваш интерес к компании «Хьюман-Плюс». Сожалею, что в данный момент у нас нет подходящих предложений для вас.
– Подождите, – Алиса заглянула лягушке в глаза. – Нам бы все-таки очень хотелось оцифроваться сейчас. Если брать кредит по двум отдельным телам – тогда какие условия?
– К сожалению, в данный момент кредиты на имплантацию не выдаются. Оцифровки и подселения – только для клиентов, которые выплачивают сразу полную сумму. Ну и для очередников, конечно же…
– Мы тоже хотим встать в эту очередь.
– Замечательно! – ее рот снова чудовищно растянулся в улыбке. – Я вас запишу. Ваша очередь подойдет… так, минуточку… через триста пятьдесят восемь лет.
Лягушка замерла над клавиатурой с этакой угодливой миной.
– Но мы столько не проживем, – тупо констатировал я.
– Молодой человек, – угодливость с ее лица не исчезла, но сделалась какой-то несвежей, будто прогоркла. – У меня огромная очередь на тела. Посмотрите сюда, – она ткнула в какие-то бесконечные списки на мониторе. – Большинство очередников телесно уже не живут, у нас гигантская база-архив с их ОС, которые нуждаются в постоянном обслуживании.
– Ну так добавьте в эту базу заодно и наши ОС, – безнадежно огрызнулась Алиса. – От вас не убудет.
– Наша компания временно заморозила услугу ОС отдельно, с неоплаченным подселением. Вы сами видите. Спрос значительно выше, чем предложение.
– И сколько стоит у вас ОС и имплантация в тело – если сразу все оплатить?
Лягушка взглянула на меня почти что с сочувствием и назвала десятизначную сумму. Такую сумму я бы не заработал даже за триста пятьдесят восемь лет.
– А это правда, что некоторые покупают себе сразу по нескольку тел? – спросила Алиса.
– Если клиент может себе позволить это финансово. Физических противопоказаний тут нет.
– Несправедливо, – надулась Алиса и стала похожа на одиннадцатилетнюю девочку. – У одних по нескольку тел, а у кого-то – ни одного.
Мне захотелось взять ее за руку и увести из этого места.
– В данный момент у вас есть ваше тело. Чудесное и молодое, – в лягушачьем голосе послышались бабская зависть и одновременно злорадство.
Она окинула Алису придирчивым взглядом – как будто та была платьем, и она обдумывала, примерить его сейчас или позже, – и повторила:
– Чудесное тело. Надеюсь, оно вам долго прослужит.
– Несправедливо, – повторила Алиса.
Лягушка потеряла терпение:
– Знаете, девушка. Какой-то странный у нас разговор получается. А если у богатого есть десять домов, а бедный – бездомный, тогда богатый ему что, должен дом, что ли, подарить?
Алиса молчала, но по ее лицу было видно, что такой вариант ей кажется оптимальным.
– Конечно, не должен, – торопливо ответила тетка сама себе. – Это уже коммунизм какой-то получится. А у нас тут, к счастью, трансгуманизм.
– Трансгуманизм обещает победу над смертью, – бесцветно сказала Алиса.
– Хотите птичек? – внезапно спросила тетка. – Наша новая разработка.
– Вы издеваетесь? Каких еще птичек? – ошалел я.
Слово «голубки» прозвучало у нее как-то скабрезно – будто эти птицы были самыми похотливыми существами на свете.
– …Вы можете поучаствовать в нашей экспериментальной программе по подселению человеческого ОС в тело птицы. В вашем случае – в два разных тела, разумеется. Все перечисленные птицы вам подойдут как супругам. Они моногамны – создают постоянные пары на несколько лет, а некоторые и на всю жизнь. Например, голуби. Птичьи тела сохраняют репродуктивную функцию после подсадки. То есть, вы понимаете… – она вылупила на нас свои полные скуки, тусклые глазки, какие бывают у долгожителей, подселенных уже раз пять, – это возможность потомства. Вот вы, например, – лягушка уперлась своим мутным взглядом Алисе в живот, – способны зачать ребенка?
– Бесплодна, – спокойно сказала Алиса, а меня прямо зло взяло. Зачем рассказывать такие интимные вещи чужому равнодушному человеку?
– Причина? – поинтересовалась лягушка, вообразив себя, видимо, врачом-гинекологом.
– Без всяких причин, – сказала Алиса. – Патологий не выявлено. Как и у многих других. С тех пор как запустили ОС, женщины рожают все реже. Вы прекрасно об этом знаете.
– Я тоже бесплодна, – исповедалась зачем-то лягушка. – Но оцифровка здесь ни при чем. Все дело в экологии, так я считаю… Я очень рекомендую вам голубей. Они и дешевле, и популярнее, и лучше всего подходят для наших широт. Цена пакета ОС плюс имплантация в тело – порядка девятисот семидесяти тысяч.
– Тысяч чего?
– Ну не рублей же, молодой человек, – лягушка оскалилась. – Это можно в рассрочку. На сорок пять лет.
– А сколько стоят фламинго? – спросила Алиса.
– Миллион двести за тело.
– А если голуби – то можно они будут белыми? Я сизых не очень люблю.
– Конечно, девушка. За тело белого голубя – всего на семь тысяч больше.
– Два белых голубя, – Алиса повернулась ко мне. – Или два фламинго.
Ее зрачки были огромными, как когда мы занимались любовью.
– Если сорок пять лет делать взносы плюс отдать наши сбережения, нам, наверное, хватит, – сказала она.
– Я обязана предупредить вас о минусах, – улыбнулась лягушка. – Минус, по сути, один. Относительно небольшая продолжительность жизни птицы с имплантированным ОС человека. Около пяти лет. После этого срока тело птицы и сознание человека погибнут. Так что взвесьте все «за» и «против».
Мы сказали, что нам нужно подумать, но это было вранье. Может быть, лягушка нам и поверила, но друг друга мы бы обмануть не смогли. Мы шли по лугу и делали вид, что еще ничего не решили, но я знал, что это не так, и она тоже знала. Образ розовых птиц, парящих за облаками, белых птиц, кружащих над мокрыми тугими колосьями, слишком нас захватил. Мы с Алисой были безнадежно отравлены предвкушением полета над этим лугом.
– Если сорок пять лет делать взносы, нам хватит, – повторила она. – А потом мы будем летать.
– Это будет хорошее завершение, – сказал я.
– На злачных пажитях, – сказала Алиса.
Никогда. Теперь никогда, никогда не сбудутся наши полеты. Никогда не разорвем облако в клочья, не узнаем его на вкус. Никогда не почувствуем влажное трепетание ветра на кончиках крыльев. Не увидим с неба наш бывший дом, и клубки змеисто-серых дорог, и луга с пушистой зеленой щетиной, и людей, к которым мы уже не вернемся. Не усядемся на выбеленных солнцем камнях. Не прижмемся друг к другу горячими белыми шеями.
* * *
Дома, вечером, мы смотрели в сети про фламинго и голубей. Оказалось, фламинго откладывают всего одно яйцо в год. И оба родителя кормят детеныша птичьим молоком прямо из горла. Молоко темно-розовое, потому что наполовину состоит из их крови. Мы решили, что это очень красиво и трогательно, но в нашем климате фламинго не живут – придется далеко улетать. И к тому же фламинго дороже. А потом мы прочли, что голуби тоже кормят детей молоком, правда, белым, без крови. Это нас окончательно убедило.
– Только голуби должны быть обязательно белые, – сказала Алиса.
На рассвете мы гуляли по городу и слушали пробуждавшихся птиц. Обсуждали: неужели мы тоже научимся так верещать? И когда мы уже возвращались к дому, я заметил того мальчишку – он потом выступал свидетелем обвинения на нашем процессе. Он шел за нами, чуть в отдалении, кивая лохматой башкой в такт музыке из наушников, и флегматично фотографировал на смартфон коричнево-серые одинаковые высотки, это меня слегка удивило. Алиса насторожилась – она верила в эти страшилки про похитителей тел, которые воруют людей, а потом подпольно в них подселяют чьи-то ОС за половину цены. У подселенных потом, говорят, бывают разные сбои, и они постоянно ложатся на чистки, потому что в них сохранились фрагменты сознаний хозяев… Но этот парень – он не был вором, он был по другой части.
Когда мы стали на него смотреть, он равнодушно показал средний палец и свернул в подворотню. Мы тут же о нем забыли.
Встретить солнце мы решили на крыше нашей высотки. Раньше мы туда не вылезали, это запрещено. «Пребывание на неогороженном возвышении – риск для тела и его целостности». Но в то утро нам просто необходимо было выйти на крышу – увидеть мир с точки зрения птицы.
– Посмотри, какой там маленький человечек внизу, – сказала Алиса.
А потом она подошла к самому-самому краю и раскинула руки. А я встал позади и обнял ее за живот. Нам казалось, что мы – одна большая счастливая птица. Два в одном. Так и снял нас тот маленький человечек на свой смартфон – счастливыми, на краю бездны.
Нас судили по статьям «халатное обращение с телом», «преднамеренный риск для тела и его целостности», и еще по каким-то менее серьезным, я их не запомнил. Основными уликами были видео– и аудиозапись с нами у входа на территорию Human-Plus (когда мы угрожали, что перелезем через ограду и повредимся) и несколько фотографий, на которых мы стоим на краю крыши (Алиса на них такая красивая!).
Свидетель со стороны защиты, наш сосед по лестничной клетке, говорил что-то высокопарно-бессмысленное про людей, доведенных до последней черты отчаяния.
Со стороны обвинения было двое свидетелей – охранник из «Хьюман», который просто подтвердил, что видеозапись верна, и тот подросток, снявший нас на смартфон. У подростка были безучастные и усталые глаза старика, подселенного многократно, – иногда таких еще называют «древней душой».
Раньше верили, что душа – это что-то вроде ОС, только без оцифровки. Что она после смерти может отделиться от тела и улететь – не в другое тело, а в небо. Я не думаю, что у меня есть душа, но если все-таки есть – я не стану улетать далеко. Я останусь здесь, на земле, поближе к этому древнему гаду в обличье юноши. И к охраннику, который предоставил видеозапись. И к судье, который вынес нам приговор. Я останусь, чтобы преследовать их, отравлять их ОС, являться им в снах….
И еще я останусь, чтобы видеть свое подселенное тело. И прекрасное тело Алисы, подселенное тело Алисы… Буду следовать за ними везде, буду стоять у них за спиной и беззвучно нашептывать в уши слова, наполняющие смертной тоской. Я шепну им, что теперь никогда, никогда не сбудутся их полеты. Никогда не разорвут они облако в клочья, не узнают его на вкус. Никогда не увидят с неба свой бывший дом и пушистые злачные пажити. Не прижмутся друг к другу горячими белыми шеями. Не накормят своих детей белоснежным, как оперение голубя, молоком.
* * *
Завтра утром – казнь. После казни сразу подсадка, так что тело мое уже сейчас будут готовить к завтрашней операции. Сегодня не будет ни одного кормления, зато поставят несколько клизм – имплантация производится натощак, с пустым желудком и пищеводом, так мне объяснил врач. А вообще, пустой желудок и пищевод удобнее также и в смысле казни. И не вырвет, и не обделаешься, уйдешь достойно – так он сказал. Инъекций сегодня будет больше, чем обычно: премедикация.
Шесть вечера. Меня спрашивают, хочу ли я поговорить с психологом о том, как я прожил жизнь. Я не хочу.
Семь вечера. Последняя клизма.
Семь тридцать вечера. Последняя инъекция – что-то там плюс успокоительное и снотворное.
Восемь вечера. Мне побрили голову. Полностью. Даже брови.
Восемь пятнадцать. Психолог все же приходит. Это женщина с красивым тонким лицом и волосами почти такого же цвета, как у Алисы. Но глаза у нее совсем не такие – из больших, подведенных черным карандашом прорезей равнодушно таращится «древняя душа». Психолог говорит, что жизнь, в сущности, продолжается. Мое сознание погибнет, но тело будет жить дальше. Это ведь так прекрасно, не правда ли? Я прошу ее выйти. Она послушно уходит.
Девять вечера. Несмотря на снотворное, заснуть не могу. Сижу на полу, на корточках, с закрытыми глазами, и стараюсь не думать ни о чем, как будто меня уже нет. Я не знаю старых молитв, а от трансгуманистических гимнов меня тошнит. Поэтому я просто раз за разом повторяю стихотворную строчку, которую узнал от Алисы. Он покоит меня на злачных пажитях. Он покоит меня на злачных пажитях… на злачных пажитях…
Десять вечера. Странный шум за дверью камеры. Громкие голоса, спорят. Наконец заходит мой адвокат. Вид у него чрезвычайно довольный. Он говорит, что апелляция принята, мое дело будет пересмотрено. Он говорит – сволочи, тянули ведь до последнего! Он радуется, как ребенок, даже слегка подпрыгивает на пружинистом полу камеры. Он пожимает мне руку и, как всегда, слегка вздрагивает, соприкоснувшись с пластиком на моих пальцах. Он говорит, что завтра утром меня переведут из камеры смертников в обычную. Он говорит, мне выдадут одежду и снимут с пальцев эти дурацкие штуки. И пластину с зубов тоже. Он говорит – как жаль, что тебя уже успели побрить. Ну ничего, отрастут. Он говорит, мы добьемся срока от пяти до семи.
Я спрашиваю:
– Алиса?
Прежде чем он отвечает, что с ней все тоже в порядке, я успеваю заметить какую-то тень, промелькнувшую в его веселых глазах. Эта тень делает его глаза очень старыми – но всего на долю секунды.
Когда он уходит, я пытаюсь почувствовать радость – но чувствую только желание спать, оно придавливает меня к мягкому полу камеры, как гробовая плита. Я засыпаю быстро и неуклюже – как будто падаю в глубокую яму. И только во сне я окончательно понимаю: казнь отменяется. Я больше не падаю – я лечу, лечу над рассветным городом. Я чувствую влажное трепетание ветра на кончиках крыльев. Я разрываю облако в клочья, оно розоватое, как молоко из горла фламинго, с легким привкусом крови. Я вижу с неба мою тюрьму, и мой дом, и клубки змеисто-серых дорог, и здание Human-Plus в виде мельницы, и луг с пушистой зеленой щетиной… Я слышу голос, который шепчет:
– Никогда, никогда не сбудется…
От этого голоса я просыпаюсь. Сердце колотится в горле. Я поднимаюсь и иду к раковине. Умываю холодной водой лицо, умываю свою бритую голову. Волосы уже слегка отросли – щетина приятно колет мне руки. На секунду вспоминается ощущение пластиковых насадок на пальцах – память тела. Это нормально, это бывает. Память тела живет до года.
И эти сны – повторяющиеся тоскливые сны, – врач говорит, что это тоже нормально. То есть, раньше такого у меня не было, но ведь все бывает когда-то впервые.
А вот болей, тошноты и разбитости нет. Я сторонник мягкого выключения – в этом все дело. Я всегда прошу, чтобы приговор исполняли во сне. Как свиньи пугаются мясника на убое и отравляют паникой свое мясо, так и эти отравляют страхом все тело во время казни – ходишь потом неделю разбитый. А когда их выключают незаметно, во сне – причем после радостного известия о помиловании, – это совершенно другое дело. У них тогда, наоборот, эндорфины, гормоны счастья…
Такая казнь – это, конечно, дополнительные затраты: платить адвокату, платить тюремному персоналу, то-се, – но я могу себе это позволить. И переплачивать за каждое тело пятнадцать процентов – тоже могу. Единственное – и здесь у меня очень четкие принципы – подбор тел, всякие там маркетинговые ходы, сбор улик, фото– и видеосъемка, судебные издержки – это все за счет фирмы. Они каждый раз пытаются торговаться, но я стою на своем. Хотя, конечно, в профессиональном плане у меня к ребятам из «Хьюман» претензий нет. Отличная, например, эта шняга с подсадкой в птиц. То есть сразу – идеальная целевая аудитория. Молодые, здоровые, романтично настроенные, безденежные (значит, не наймут адвоката, а воспользуются предоставленным), женатые (значит, без проблем в половой сфере)…
Я люблю брать тела сразу парами, могу себе это позволить. Может быть, кто-то сочтет это извращением – но пусть он сначала добьется моего статуса, социального или хотя бы финансового, пусть подселится единовременно в двадцать тел, пусть научится управлять ими слаженно, а потом уже высказывает обо мне свое мнение. Да, мне нравится совокупление собственных тел. Гораздо лучше и интереснее, чем обычная мастурбация, и гораздо удобнее, чем половой акт с кем-то внешним. Ты и мужчина, и женщина одновременно, слегка смещаешь фокус то на женское тело, то на мужское. Ты точно знаешь, чего и как тебе хочется, не нужно никому угождать. При этом тела – если раньше они были парой – физиологически хорошо совместимы и, образно выражаясь,
помнят друг друга.
Немного, правда, смущает эта вчерашняя история с новой парой. Все было вроде бы замечательно, мы приближались к оргазму, я слегка сместился в мужскую сторону (но самую малость, чтобы и женщину чувствовать тоже) – и вдруг, на пике, уже на подходе, я перестал распознавать ее тело. Ну, то есть, я вообще не ощущал его как свое. А ощущал как чужое – горячее, влажное, постороннее женское тело. Дальше – хуже. Я и мужское на секунду почти перестал ощущать. В каком-то мареве, в каком-то облаке все, как будто я вот-вот потеряю сознание. А потом боль – сильнейшие спазмы в районе солнечного сплетения. Как будто там, внутри меня, билась птица в смертной тоске. И вот тогда я, сам не знаю, зачем, прошептал: «Алиса» – и эта боль, эта тоска вышли из меня вместе с семенем, как будто вырвалась птица…
Конечно, я сразу пошел к врачу, оба тела на консультацию. Меня наблюдает лучший в городе специалист, могу себе это позволить. Очень внимательный, очень опытный доктор, я полностью ему доверяю. Он долго расспрашивал – как скоро восстановилась после акта чувствительность тел, как часто тревожат неприятные сны, какие еще симптомы. Я рассказал ему все в деталях.
Насчет моих снов и этой деперсонификации он сказал, что такое бывает: память тела живет до года. А что касается ощущения, будто кто-то за мной следит, стоит у меня за спиной, – это, он сказал, тоже нормально, многие подселенные описывают схожий симптом в первые месяцы после имплантации: небольшой конфликт тела и нового ОС. Что-то вроде фантомных болей – тело пытается «отыскать» своего прежнего хозяина.
Но на всякий случай он, конечно, провел проверку на аппарате, не осталось ли фрагментов чужого сознания. Волноваться не о чем. В обоих телах все чисто.
Интересно, где я слышал стихотворение про «злачные пажити»? Постоянно вертится в голове одна строчка.
Рассказ опубликован в сборнике «Икарова железа» (Издательство АСТ)
_________________________________________
Об авторе:
АННА СТАРОБИНЕЦ
Родилась в Москве, училась в востоковедческом лицее, потом в МГУ на филологическом факультете. На протяжении жизни занималась разнообразной деятельностью: от переводчика-синхрониста и частного репетитора английского языка до расклейщика объявлений и даже официантки. По окончании МГУ устроилась в газету «Время новостей». С тех пор занимается журналистской деятельностью. В разные периоды работала в следующих изданиях: «Время новостей», «Газета.ру», «Аргументы и факты», «Эксперт», «Гудок». Работала как журналистом, так и редактором отдела культуры. В данный момент работает в журнале «Русский репортер». Кроме того, пишет сценарии для кино и телевидения.
Книги: 2005 — «Переходный возраст». Сборник мистических повестей и рассказов в жанре «лирического хоррора», 2006 — «Убежище 3/9». Роман, мистический триллер, 2008 — «Резкое похолодание». Сборник повестей и рассказов. 2009 — «Страна хороших девочек». Книга для детей. 2010 — «Первый отряд. Истина». Новеллизация-продолжение аниме Первый отряд. 2011 — «Живущий». Роман, антиутопия. Вошёл в шот-лист Национального бестселлера за 2012 год. Лауреат премии «Портал». 2011 — «Котлантида». Сказка. 2013 — «Икарова железа. Книга метаморфоз». Сборник рассказов и повестей.
скачать dle 12.1
