(рассказ)
Был день моего рождения, который никто не заметил. За несколько лет учёбы я так и не влилась в коллектив московских гимназистов, чуть ли не полным составом поступивших на факультет, чему удивляться? Зато сэкономила полторы тысячи рублей. Мне двадцать лет, и я найду с кем выпить за собственное здоровье.
Тепло, осень едва началась. В Москве - дождь, как слёзы оставленного на самого себя ребёнка. Я шла по Большой Никитской к «кольцу», купая в лужах ещё летние туфли. «Кольцо» шумело, гудело. В двадцати минутах ходьбы от него жили мои друзья, которые всегда не прочь составить компанию, если есть, что разлить и чем закусить.
Вот и Анатолий! В светлом пальто, в клетчатом шарфе, на голове - кепи. Всё - французское. Артист! Без гроша в кармане, как обычно. Анатолий легко спускал деньги - и свои, и чужие. У него случались гонорары, но главный источник его доходов - мама. У Анатолия превосходная мама. Она вливала в сына все средства, какие зарабатывала. Он был подстрахован. К тому же Анатолий - контратенор.
Как забыть тот день, когда сломался голос? Две недели Анатолий сипел, хрипел, взвизгивал, басил. В его глотке настраивался оркестр. Мама взяла бессрочный отпуск на период мутации. Вот они у педагога Александра Семёновича, который боготворил Толика, своего любимого ученика, лучшего исполнителя капеллы мальчиков. Волнуясь, Александр Семёнович садиться за пианино. Толик поёт, и его мать и его учитель приходят в совершенный восторг. Толик - редкость. Его ждёт большое будущее.
Анатолий приобрёл в винном магазине две бутылки водки, а на оставшиеся рубли мы пообедали в кафе. Взяли «шведский стол» и наелись варёной картошки с селёдкой и разносолов. Ещё с собой прихватили квашеной капусты, маринованных огурцов, консервированного лука и свеклы. Я из тарелок перекладывала еду в пакет, а Анатолий прикрывал меня своим могучим телом от официантов. Отобедав, мы двинулись в общежитие Московской государственной Консерватории, проложив свой путь через дворы с тополями. Разросшиеся за лето деревья, в тени листвы которых мокли пустые песочницы, казалось, возвращали время на двадцать, тридцать лет назад, и нас с Анатолием охватило чувство сопричастности чему-то давнему, неторопливому, существовавшему только в чьих-то далёких воспоминаниях. Выйдя на Малую Грузинскую, улицу узкую, но активную, мы поскакали по мелким лужам наперегонки, но после того, как в пакете у Анатолия звякнули ударившиеся друг о друга бутылки, прекратили эту дурацкую, инфантильную забаву.
У общежития увидели Дудника в состоянии перехода из одного мира в другой. Его вьющиеся чёрные волосы были уложены гелем, глаза подведены, на скулах лежал румянец. Кожаная куртка обтягивала фирменный дудниковский рельеф. Дудника нетерпеливо ждал «Мерседес». Хлопнула дверь, и баснословно дорогой автомобиль резво унёсся - кот в кошколовке. Беспородную стаю покинул самый перспективный экземпляр.
Вслед за Анатолием я поднялась на последний этаж. Длинный коридор, за каждой дверью пищал, или скулил, или в муках подыхал неведомый мне музыкальный инструмент. Кто-то громко пел. Мы зашли в комнату, где ещё пахло Дудником. На затёртых обоях, над кроватью, пребывавшей в страшном беспорядке, булавками была пришпилена его выпускная фотография. Вихри на голове, ожидающий взгляд, нежная смуглая кожа. В кадр попали плечо одноклассника и завитый локон одноклассницы, но по ним, как по плохо заваренной кофейной гуще, невозможно ничего прочитать. «Туфли поставь здесь, пианино не трогать!» - скомандовал Анатолий. Я подчинилась.
На подоконнике - партитуры. На пианино - ваза с презервативами и колода карт. Холодильник не закрывался: дверцу подпирал стул. На кухонном столе разлагались в полиэтиленовом пакете сливы. В обеих кроватях бардак: комки белья, одежда, носки, сигаретные пачки. «Приберись немного», - бросил мне Анатолий и тут же свалил. Я заправила постели, запихала вещи в шкаф.
Я стояла у окна и размышляла, глядя на мокрые тополиные стволы, существовали ли другие развлечения, равные пьянке по простоте и доступности, когда в комнату вошли Анатолий и Марат. Они промывали кости Дуднику.
- Что, «давалка» ускакала к депутату?
- Почём знаю? На «Мерседесе».
- А всё - звезда, недотрога!
- Завидуешь?
- Депутаты - похотливый скот. Чпокается уже небось твой Серёжка, весь салон обкончал.
- Не надо грязи!
Анатолий рассердился на Марата и больно схватил его за бицепс. Марат заохал, как баба. Я спасла ситуацию - поставила на стол водку.
Распределившись вокруг стола, мы некоторое время молча пили и закусывали. Марат жевал маринованный огурец, словно королевскую креветку, и тянул водку, как мартини. Сидел он, закинув ногу на ногу, и покачивал ступнёй в резиновом тапке. Его пластичное тело никак не могло успокоиться. Марат вертелся, водил плечами, вскидывал брови, шевелил губами, словом, жеманничал. Если бы мы находились не в тесной комнате в общежитии, а в фойе Консерватории, я решила бы, что это - игра на публику. Анатолий объяснял, что Марат - неудавшийся педик и скрытый гомофоб, и что маратовский театр одного актёра - механизм психологической компенсации. После трёх быстро выпитых рюмок я засомневалась, действительно ли Анатолий говорил мне о компенсации, или я сама пришла к такому выводу. Я обратилась к Толику. «Анатолий. Прошу называть меня Анатолием!»
Закуска подъедена, водка почти прикончена, а веселья не возникло. Анатолий курил. Я от нечего делать стрельнула у него сигарету и тоже задымила. Марат стучал наманикюренным ногтем по фотографии Дудника. Он ткнул Серёже в лоб, и из-под фотографии на покрывало свалился маленький пакетик. В нём лежали круглые таблеточки.
- Ты медик, разберись!
- Парни, это какие-то гормоны.
- Дудник что ли титьки растит?
- Не хер ему больше делать, у него же «очко».
- Марат, вот ты грязная свинья!
- Никогда меня так не называй!
- У самого на мужиков не встаёт.
- Или психотропы...
- У тебя тоже не встаёт на мужиков!
- А мне и не надо, я контратенор. Это вас, теноров, как собак нерезаных.
Марат пересел на другую кровать и дал понять, что серьёзно обиделся. Шансы блистать на оперной сцене у Серёжи Дудника из посёлка Епифани Тульской области были несравненно выше, чем у Марата из Казани. Дудник обрёл влиятельного покровителя, и потому успел выступить в Кремлёвском дворце, в международном Доме музыки, а халтура на закрытых вечеринках приносила ему хороший доход. И Марат однажды рискнул, последовал Серёжиному примеру. Сколько можно - одни студенческие концерты! Он изо всех сил косил под педика, но когда к его бедру впервые прилип чужой горячий член, молодого тенора вырвало прямо на дорогие простыни, и он убежал, едва натянув штаны.
Не долго соображая, Анатолий с Маратом проглотили по таблетке и меня уговорили. Если бы не алкогольное опьянение, залившее однотонной тоской мои, ещё час назад, разноцветные чувства, я бы не стала запихивать в себя неизвестно что. Но так сложились обстоятельства.
Переварив таблетки, мы стали резаться в подкидного дурака. Марат азартно играл, я сражалась смело, Анатолий заметно отставал. Только сдали карты, манерность Марата куда-то испарилась. Теперь он сидел на стуле, широко расставив ноги, и чесал волосатую грудь. «С козыря ходи. Придержи. Возьми», - уверенно советовал Марат Анатолию. «Без тебя знаю!» - возмущался тот и проигрывал партию. Марат тоже проигрывал и злился, а я отпускала шуточки об умственных способностях своих соперников.
Вдруг что-то изменилось. Я услышала, как пахнет глянцевая бумага: сладкий, будто медовый аромат. Пахли мои карты. На картах, пришедших из колоды, ромбы и завитки показались мне невозможно искусными. Я не могла оторвать от них взгляда!
- Гниющие сливы - это Моне. Это красиво. Это декаданс.
- Это мои сливы, Марат!
- Моне - импрессионист, не декадент.
- Если в полиэтиленовом пакете и сгнили - это современное искусство.
- Ладыженский сыграл бы и то, и другое, и третье - и получился бы авангард!
- Ладыженский - гений!
В мой странным образом функционирующий мозг ворвались звуки, производимые сумасшедшей машиной Ладыженского, его камерным оркестром, который будто перемалывал одновременно стеклянные бутылки и школьный металлолом. Я вспомнила, как пришла на концерт современной музыки, а им оказалась какофоническая оргия композитора Ладыженского. Кто-то из виолончелистов тогда практически совокупился с инструментом, а произведение «Кордильеры» оглушило меня так, что некоторое время я воспринимала Анатолия, Марата и Ладыженского как группу беззвучно открывающих рты голов. Головы пребывали в экстатическом состоянии. Когда вернулись шумы окружающей действительности, оказалось, что Ладыженский гнусавил, Анатолий хвастался предстоящими европейскими гастролями, а Марат сплетничал по чём зря об артистах Консерватории. Никто не обращал на меня внимания, пока я не произнесла громко, как если бы перекрикивала до сих пор играющий оркестр: «Это не музыка, а бестолковая грохотня. Камнедробилка!» Анатолий с Маратом выкатили глаза, а Ладыженский загоготал, как гусь. Я не знала тогда, что он подвизался идеологом половины консерваторской молодой поросли и не следовало подвергать сомнению его композиторские эксперименты. Считалось, Ладыженcкий приводил и обустраивал в современном искусстве начинающих исполнителей и музыкантов, сумевших войти с ним в контакт, переживших вышвыривание в помойное ведро партитур и обвинения в бездарности. Оркестранты - рабы, певцы - болваны с нещадно эксплуатируемыми голосовыми связками, а Ладыженский - вождь, ведущий экспансию мирового культурного пространства. И он - не гомосексуалист! Может себе позволить. Ладыженский - потомок видного советского композитора. Живёт в многокомнатной квартире в центре Москвы. Папины коллеги, лауреаты государственных премий, дарили ему в детстве плюшевых заек и погремушки. Поэтому - авторитаризм и моногамия.
Анатолий отбросил карты. «Мне не хватает любви!» - прорычал он.
Невозможно привыкнуть: Анатолий пел высоким голосом, который так и хотелось обозвать женским, а говорил - низким, грудным. Анатолий ходил в спортзал, имел десятки любовниц и грубоватые манеры. В артистической среде он держался эдаким enfant terrible. Чудовищная пошлость, но Анатолия она не тяготила. Преподаватели по вокалу восхищались зверским трудолюбием контратенора. Ещё бы - русского певца Анатолия ждала Европа. Его не беспокоило, что западная опера частенько наряжала контратеноров в женские тряпки, а то и выставляла на сцену в чём мать родила. Раз в сезон Анатолием овладевало желание посетить меховой салон. Стоя перед зеркалом в каракулевом пальто, не в силах справиться с восхищением собой, Анатолий начинал петь. Под тонкими кофтами девочек-продавщиц оттопыривались соски. Они готовы были отдать даром любую шубу, какую он выберет! Наивные подневольные труженицы торговли. Другие женщины - их хозяйки - вскоре будут рукоплескать Анатолию.
И ему не хватало любви? Сомнительно. Ваза с презервативами стабильно пустела и пополнялась. Сейчас Анатолий унёс с собой жменю предохранительных средств и что, он вернёт их обратно?
Марат, подавшись вперёд, пристально глядел на меня.
- Пойду, прогуляюсь.
Я попятилась из комнаты, сбив стул, подпиравший дверцу холодильника. Холодильник крякнул и замолотил. Марат встал и со всей дури прихлопнул дверцу, которая сразу отошла. Прихлопнул ещё раз. И ещё. Он исступлённо сражался со старым сломанным холодильником.
Я выпрыгнула в коридор и пошла. Мне казалось, я шла не меньше часа вдоль одинаковых дверей, пока не догадалась зайти в первую попавшуюся. Я очутилась в посудомоечной. У стены - столы с сушилками, на сушилках - тарелки, чашки. Посуда смотрела на меня! Я отшатнулась и ударилась о край раковины. Из незакрученного крана убегала вода. Я опустила руки в раковину в надежде установить, где же её дно, и нагибалась всё ниже и ниже, но только хватала ладонями пустоту, перегнулась через край и...провалилась!
Я летела в темноте целую вечность. Иногда моё дыхание останавливалось, и повинуясь страху смерти, я отчаянно старалась задышать: моя диафрагма дрожала, оттягивая лёгкие. Вокруг - абсолютная тишина.
И тут - лёгкая мелодия, наигрываемая опытным пианистом. Я поняла, что больше не двигаюсь и лежу. Сердце колотилось. Я перевернулась на бок. У фортепиано, копаясь в партитуре, сидел Ладыженский. «Прилетела?» - поинтересовался он и черканул галку на нотном стане.
- Не прилетела, а упала.
- Тебя никто не толкал.
- Я споткнулась. Случайно.
- Чего тогда хочешь? Хоть я и композитор, но не всемогущий бог. Партитуры не переписываются.
Я туго соображала. По-моему, Ладыженский должен был находиться в своём рабочем кабинете, никак не в общежитии. Кто-то из нас не на том месте.
- Что вы тут делаете? Где Марат?
- А что Марат, он не блещет. Вот Анатолий... Впрочем, я сочиняю новое произведение. Оно будет называться «Освобождение». Композитор, испытывая гигантскую конкуренцию со временем - за его плечами двадцать веков музыки - отбрасывает ложные представления о свободе личности, толерантности, мультикультурализме и помещает себя в клетку запретов и правил. И это будут правила века двадцать первого, потому что его музыка ещё не создана. Мы, как паразиты, присосались к предыдущим столетиям и не желаем эволюционировать. Тогда мы будем деградировать, не имея границ, не имея того, что придаст нам устойчивую форму. Новая музыка будет иметь принципиально иной скелет: он будет по-другому двигаться, обрастать мускулами. Новая гармоническая дисциплина. Сознательный анабиоз культуры. Музыка в нескольких плоскостях. Тотальный запрет эмоций. Ледяная пустошь разума. Конструкция, конструкция и ещё раз конструкция!
Ладыженкий ударил по клавишам, как если бы взял победный аккорд.
- Позвольте, но не вы ли написали «Сумасшедший фаллос»? Более чувственной симфонии сложно отыскать.
- Я был молод. Я метафоризировал реальность самым ограниченным способом из возможных. Фаллос - это власть, деньги, красота, которыми мечтают обладать все - от президента до уборщицы. Заветное оплодотворение. Надеюсь, вы не подумали, что я настолько глуп, чтобы заниматься провокативной порнографией на сцене? Это образ. Никакого секса в моих произведениях нет.
Ладыженский отскочил от фортепиано и опустился на колени перед кроватью, на которой я лежала. Он ловко нырнул тонкими пальцами мне под юбку и пощекотал. Я завизжала и пнула Ладыженского ногой. Композитор быстро вернулся к инструменту. Развернувшись на табурете, он сыграл нечто удивительно грустное и прекрасное, как потемневшие от нескончаемого дождя тополя за окном.
- Вы знаете, кто написал эту гениальную вещь?
- Нет.
- Рахманинов. Вам следует подняться и уйти.
Я слезла с кровати и покинула загадочную комнату, в которой колдовал над партитурой Ладыженский. Возьмёт ещё - и напишет будущее! Что тогда будем делать?
В коридоре я столкнулась с Анатолием. Он был совершенно голым и шлёпал босыми ногами куда-то по своим делам. Его раскованной походке можно только завидовать: будь я обнажена, я бы пряталась, стеснялась наготы. А Анатолий - нет. Он весь - чудесный младенец, которым мир любуется, переворачивает со спинки на живот и обратно, хлопает по попке, целует пупок. Младенец надувает щёчки, издаёт симпатичные звуки. Ничегошеньки-то ему не нужно, кроме игрушек. Их он требует. Без них - скучно, противно, бессмысленно. Подарить новую игрушку - разве так дорого? Разве Толенька не заслужил?
Наконец, нужная дверь.
Открываю её, впуская свет в полутьму. На кровати, упёршись рукой в выпускную фотографию Серёжи Дудника, мастурбировал Марат. Я понадеялась, что процесс вот-вот прервётся, и тихо переступила порог. И действительно, после короткого и какого-то смазанного рывка Марат обмяк, наклонился вперёд и уткнулся лбом в стену. Его плечи вздрагивали. В кулаке он сжимал сорванную со стены фотографию Дудника.
Не понимая, помогаю кому-нибудь или нет, я собрала в мусорный мешок остатки еды, пустую и недопитую бутылки, испортившиеся сливы, окурки, смахнула со стола пепел и крошки, вернула карты на пианино. Придвинула стул к тарахтевшему холодильнику. Как будто бы всё на своих местах. Ни одна проверка не заподозрит, что были грубо нарушены правила проживания в общежитии и порядок приглашения гостей.
Во дворе я выкинула мешок в контейнер с намалёванной на боковине надписью «Консерватория». Начиналось утро. Дождь успокоился. Тополя, разросшиеся за лето, ждали облагораживающей обрезки. Неухоженный тополь доставляет неудобства: легковоспламеняемый пух, сухие, падающие на случайных прохожих ветки, порванные провода. В конце концов, глядя на тополь, хочется получать эстетическое наслаждение. А если он кое-как раскорячился и скрипит?
Если следовать общей морали, время нас обязательно подправит, как городские озеленители - тополя во дворах Малой Грузинской. Анатолий научится любить кого-нибудь, кроме себя. Марат перестанет посягать на большую сцену и удовлетворится районным домом культуры. Серёжа Дудник после нескольких курсов психотерапии сумеет закрыть все гештальты. Я нарожаю детей.
Захотелось упасть, как непослушное дерево.
Одна надежда на Ладыженского. Ему единственному под силу создать партитуру принципиально иную, где каждая нота стоит не в том месте, которое ей предназначалось. Он спустит здоровье и умрёт на своей композиторской работе, но оставит после себя то, что невозможно переписать, только уничтожить.
До тех пор - никаких трагедий! Ничего, что бы отличалось от обыкновенного технического брака.
У метро я выдула банку энерготоника - с вечера осталась мелочёвка в кармане - и взбодрённая поехала на учёбу, совершенно позабыв, что вчера был день моего рождения.
_________________________________________
Об авторе:
АЛИНА ПУЛКОВАРодилась в Холмогорском районе Архангельской области. Окончила Московскую медицинскую академию им. Сеченова. Рассказы публиковались в сборнике «Москва и Петербург – как мы их не знаем» и журнале «Дружба народов». Живет в Кронштадте. Участник семинара прозы Совещания молодых писателей СПМ.
скачать dle 12.1
