(отрывок из романа)
***
Та голая латышка крепко застряла в моей памяти. Всё лето я плавал на конец острова, иногда три-четыре раза в неделю. Выбирался на пустой берег, разглядывал песок, пытаясь найти свежие следы её босых ног.
А в августе, за неделю до конца каникул, разбился отец Гуся. Гуслицкий-старший летал штурманом на «двадцать восьмом яке». Отец, с высокомерием истребителя, называл эти бомбардировщики птеродактилями. Лётчики - народ суеверный и, боясь сглазить, они крайне осторожны в выражениях, на деле «двадцать восьмой» был самым настоящим летающим гробом.
Военный аэродром находился на западе, в семи километрах от Кройцбурга. Разумеется, и аэродром, и прилегающая местность - леса, поля и самолётное стрельбище, считались зоной повышенной секретности, но каждому в нашем военном городке было известно, что на аэродроме базировались две эскадрильи - разведчики и истребители. И что истребители летали на «двадцать первых мигах», а разведчики на «яках». Когда «яки» прогревали движки на форсаже, рёв был слышен в городе.
Из разговоров лётчиков и технарей, подслушанных в буфете Дома офицеров, бильярдной и на разнообразных застольях, выходило, что конструкторы бюро Яковлева не довели машину до ума, каркас фюзеляжа был слаб и при полной заправке топливом деформировался до такой степени, что невозможно было закрыть фонарь кабины. Поэтому перед вылетом в машину сначала усаживались штурман и пилот, техники закрывали кабину и только после этого заливали керосин в баки.
Батя Гуся не успел катапультироваться - так решила комиссия. Три офицера из Даугавпилса и толстый полковник из Москвы. Сразу после взлёта и выключения форсажа, возник разнотяг двигателей, стабилизатор курса не сработал и самолёт, потеряв управление, упал. С момента взлёта до падения прошло три минуты сорок секунд. Второй пилот, капитан Сергиенко успешно катапультировался и остался жив.
На похоронах был весь гарнизон. Я старался не думать, что лежит в заколоченном и затянутом красной тряпкой гробу. Место катастрофы реактивного самолёта представляет из себя глубокую воронку и круг выжженной земли, радиусом в километр, усеянный кусками обгоревшего алюминия. От гордой крылатой машины не остаётся ничего, кроме мелкого металлического мусора и запаха керосиновой гари. О человеке и говорить не приходится.
Гроб стоял на сдвинутых столах, порытых чёрным крепом. Большая фотография, в раме и под стеклом, украшенная траурным бантом и красными лентами, напоминала фото киноактёра. Вроде тех открыток «Звёзды советского экрана», что коллекционируют девчонки. От ретуши сходство почти исчезло и отец Гуся больше походил на артиста Козакова, чем на капитана Гуслицкого. Сам Гусь, серый и прилизанный, в пиджаке с квадратными плечами, стоял тут же. Рядом была мать, с красным и мокрым лицом, её окружала какая-то деревенская родня в тугих чёрных платках, похожая на стаю осенних грачей.
Из Замка, то есть, из Дома офицеров поехали на кладбище. Я оказался в автобусе с музыкантами, пролез на заднее сиденье, ехал и разглядывал своё кривое отражение в медном раструбе геликона. Рядом уселась Шурочка Руднева, она без конца тараторила сдавленным шепотом про какого-то Костика, который что-то ей обещал, но не сделал. Или сделал, но не так как обещал. Потом про какой-то парикмахерский техникум в Резекне. От неё разило сладкими подкисшими духами, вроде «Красной Москвы». Трубач, солдатик с интеллигентным лицом, обернулся и вежливо попросил её заткнуться. Руднева фыркнула и уставилась в окно. Мне хотелось поблагодарить трубача, но я промолчал - чтоб не бесить Рудневу.
На кладбище я не пошёл к могиле, остался у автобусов. От них пахло бензинном и горячей резиной. У дальнего автобуса шофёры-солдаты сидели на корточках и курили в кулак. Я тоже присел на корточки. Теперь я не видел кладбища - люди, венки, красный гроб, взвод автоматчиков и оркестр скрылись за холмом. Ветра не было, стоял зной, лето заканчивалось. Я провёл ладонью по колючей жёлтой траве, потом положил руку на сухую потрескавшуюся глину. Глина была тёплой как человеческое тело. Вместе с летом заканчивалось ещё что-то - тогда я не знал, что мысль эта банальна, я никогда прежде не испытывал подобного чувства. Тогда впервые в жизни я осознал свою смертность, конечность этого мира. Осознание пошлости этих фраз приходит позднее - с опытом, который прессуется в цинизм, а тогда мне чудилось, - нет, я был уверен, - что здесь и сейчас мне открылась главная тайна вселенной. Впрочем, банальность истин не отменяет их истинности.
Солдаты дали залп. Это означало, что гроб опускают в яму. Потом ещё один. И ещё. Сухое эхо вернулось из дальней рощи и тут же оркестр выдул какой-то чудовищный до-мажор. Повисла пауза - ненадолго - и вот с раскачкой, нестройно, точно пьяный, что топает вверх по крутой лестнице в пудовых сапогах, зазвучал гимн. Медная секция рычала, тарелки истерично звенели, геликон интеллигентного солдатика гудел страшным басом. Колотушка большого барабана увесисто лупила ему в такт.
Звук - не мелодия, скорее, какофония - заполнил пространство. Знойное небо стало желто-белым, как выгоревшая бумага. Сухая трава блестела точно колючий пластик. Унылое поле упиралось в берёзовую рощу, на кромке громоздились огромные валуны, похожие на стадо отдыхающих бизонов. Эти гигантские камни остались в Латгалии с ледникового периода. Ледник полз и тащил глыбы за собой - так нам говорили в школе. Пыльная дорога взбиралась на холм, там, на самой макушке остановился велосипедист. Чёрный силуэт велосипеда с дамской рамой и женщина в летнем сарафане. Она стояла спиной ко мне и смотрела вниз, на кладбище.
Гимн наконец закончился. Я испытал почти физическое облегчение. Женщина на холме легко запрыгнула в седло, чуть помедлила и быстро покатила вниз. Ловко виляя меж камней и выбоин, она пронеслась мимо наших автобусов, стоявших на обочине. Летящий сарафан, загорелые коленки, выгоревшие в белое волосы. Один из шофёров свистнул вслед, остальные громко заржали. Мне стало стыдно, будто я имел к ним какое-то отношение, к этим солдатам. И ещё - если бы за эти два месяца я уже не ошибся дюжину раз, то сейчас готов был бы поспорить, что узнал её.
***
Когда мне было около семи , я научился быть невидимкой. Оказалось не так сложно - тут главное, молчать и не шевелиться. Мы могли сидеть за обеденным столом - отец, мать, брат - и если я включал режим невидимости, то меня обычно не замечали от супа до десерта. Допив компот и тихо съев раскисшие абрикосы и изюм, я мог неслышно выскользнуть из-за стола и, мягко ступая, выйти в коридор, аккуратно открыть входную дверь и прошмыгнуть на лестничную клетку. А оттуда по ступенькам вниз и на улицу - на волю.
Впрочем, быть невидимкой не всегда плюс. Однажды из-за этого чудесного дара меня чуть не потеряли. Дело было на юге - мы всей семьёй приехали навестить деда, он отдыхал, как и полагается настоящему генералу, в санатории имени Ворошилова.
Я ещё не успел прийти в себя от железнодорожного путешествия - железный грохот колёс, ночные остановки на таинственных станциях, гром тамбуров, сладкий чай с привкусом паровозной копоти. А эти гудки, похожие на зов вымерших ящеров! А кромешный ад туннелей!
Дед нас встречал за коваными воротами главного входа. В турецком махровом халате с золотыми кистями, с дубовой тростью в руке, он, припадая на протез, прогуливался по мокрому мрамору аллеи. За ним, из ухоженных зарослей жасмина и бамбука, поднимались разлапистые магнолии с мордатыми цветками и строгие кипарисы, больше похожие не на деревья, а на траурные колонны. Вдоль аллеи в кустах прятались скульптуры солдат в мужественных позах, а выше, среди мокрой зелени, белели корпуса санатория. Ещё выше виднелись горы. Нежно-сиреневые и полупрозрачные, будто вырезанные из папиросной бумаги, они походили на оптическую иллюзию или на чудо.
К пляжу спускалась широкая лестница с террасами, где примостились каменные беседки с белой колоннадой, а рядом, параллельно лестнице, проходила настоящая железная дорога. Стальные рельсы горели на солнце, они круто уходили вниз и утыкались в лазоревое море. По рельсам вверх и вниз резво гонял вагон. Тогда впервые я услышал слово «фуникулёр».
Отец вырядился в летний костюм - двубортный пиджак песочного цвета, шёлковый галстук с тропическим орнаментом, кремовые штиблеты - дед крепко пожал ему руку. Пожал руку и брату, меня ущипнул за щёку. Матери просто кивнул. Я был уверен, что мы тотчас же отправимся на море - волшебный вагон доставит нас прямо на пляж. Отсюда, сверху, я видел кромку берега с зонтами и белую полоску прибоя. Ну и море, конечно.
- Так, - дед вскинул руку с часами. - Обед я заказал. Тринадцать ноль-ноль. До обеда - бассейн.
- Папа… - пискнула мать и осеклась.
Простое это слово она произносила всегда с трудом, почти с мукой. Мне показалось, что ей тоже очень хочется на море. Дед не обратил на неё внимания, он повернулся и, гвоздя палкой мраморные плиты, захромал в сторону бассейна. Дед успел загореть, бритый череп сиял бронзой - старик был мрачен и монументален, как султан в изгнании. Остальные Краевские послушно двинулись за ним. Все, кроме меня.
Ослушаться старика мне бы не пришло в голову, я просто растерялся. Приехать к морю и купаться в каком-то дурацком бассейне? В этот самый момент к платформе причалил вагон фуникулёра и приветливо распахнул двери. Толстяк, похожий на дачника, и женщина в изумрудной пижаме неспешно вошли внутрь. Я включил режим невидимости и прошмыгнул за ними. Двери закрылись. Вагон беззвучно тронулся и покатил вниз. Мимо проплывали кусты красных рододендронов и пальмы с волосатыми, как орангутаньи ноги, стволами.
Первым делом я подбежал к морю. Галька в полосе прибоя была мелкая, она звонко шуршала в морской пене и походила на конфеты изюм в шоколаде. Волна подкатывала - я отступал. Она закручивалась белым гребнем, разбивалась и с печальным выдохом убегала назад, заманивая меня в море. Процесс напоминал игру. Всё коварство этой игры я испытал, когда одна из волн неожиданно оказалась вдвое выше предыдущих и окатила меня с ног до головы. Я стоял в шортах и сандалиях, мокрый по пояс и смеялся. Море оказалось не просто водой, оно было живым, весёлым и озорным существом. От него пахло мокрой солью и свежими огурцами. Упругие волны катили к берегу, белые барашки пенились и исчезали. На горизонте, сливаясь с небом, виднелся корабль. Плоский, как мишень в тире, он почти неприметно, полз на север.
- «Червона Украина», - раздалось басом с небес.
Я обернулся. Надо мной возвышался великан с пышными седыми усами - голый, если не считать чёрных трусов по колено и тюбетейки.
- Крейсер, - добавил он непонятное слово. - Бывший «Адмирал Нахимов».
- Пароход? - задрал я голову.
- Салага! - усатый продолжил говорить загадками. - Крейсер, говорю.
Он присел на корточки. Руки, большие и страшные, все в седых волосах, были покрыты шрамами и синими татуировками. Правая напоминала клешню - указательный палец был срезан под корень, на его месте торчала розовая круглая шишка.
- Ты чей, малец?
- Краевский.
- Хромой который? Армейский, из танкистов?
- Вы тоже генерал?
- Морской только. Знаешь как называется?
Я знал. Он одобрительно хлопнул меня по спине. Я поперхнулся, ладонь его была как лопата. Он засмеялся. Из седых волос на груди взглядывала некрасивая русалка с огромными сиськами. На плече синел якорь, его обвивали две змеи с острыми языками.
- Это жало? - я ткнул в змею.
- Язык это. У них яд в зубах.
- А как же они сами не отравятся?
Адмирал задумался.
- Плавать умеешь? - спросил.
- А то!
-- А нырять?
-- Ну.
- А под водой сколько можешь просидеть?
- Зачем? - удивился я.
- Ты что? А вдруг винт заклинит. Починить, - адмирал поскрёб клешнёй подбородок. - Или фашистский корабль взорвать потребуется. Мину подложить. К примеру.
Я прикинул - моряк дело говорил.
- Пойдём, салага, - он снова огрел меня ладонью. - Научу.
Я разделся, остался в трусах. Адмирал кинул тюбетейку на гальку, взял меня за руку. Мы вошли в воду. Мне по горло, ему по грудь.
- На островах Карибского моря ловцы жемчуга сидят под водой по три минуты - запросто…
- А я?
- Вот щас мы и проверим! Под водой не жмуриться! Смотреть на меня! Травить воздух по мере надобности - усёк?
Мы погрузились. Его усы распушились, он стал похож на моржа, только без бивней. Мне снова стало смешно, я начал пускать пузыри и тут же, нахлебавшись воды, закашлялся. Под водой кашлять оказалось несподручно. Моряк выдернул меня на поверхность.
- Эх, салага! Секи момент! - он держал меня за плечи, мои ноги болтались, не дотягиваясь до дна. - Правило номер один!
Через два часа я нашёл столовую, наш столик стоял на открытой террасе. Мои только пришли и неспешно рассаживались. По белой скатерти расползались кружева тени от дикого винограда, что хищно обвивали бамбуковый навес. Проскользнув на пустой стул, я выставил ладошки, тихо сказав «Руки мыл». Хотя меня никто и не спрашивал.
- Где соль? - грозно спросил дед.
- Чижик, - мать тут же обратилась ко мне. - Передай дедушке, соль, пожалуйста.
Соль, перец, горчица и хрустальный флакон с уксусом компактно гнездились на мельхиоровом подносе рядом со мной. Схватив соль, я вскочил и тут же всё опрокинул. Из склянки с горчицей на скатерть выползла жёлтая жижа. Резко пахнуло уксусом.
- Разява! - радостно крикнул брат.
Отец брезгливо сморщился, мать отвела глаза. С вытянутой рукой я замер, в кулаке была зажата солонка. Дед поднял глаза.
- Поставь! - он взглядом указал перед собой. - Соль из рук в руки не передают. Примета плохая.
***
Спустя годы, я рассказал брату про то утро на пляже, про адмирала с русалкой на груди. Про то, как моряк учил меня нырять по системе карибских охотников за жемчугом.
- Ну зачем? Зачем ты всё время врёшь? - брат горестно покачал головой, точно я его смертельно расстроил. - С тобой как с человеком, а ты…
Родителей не было. Разговор происходил вечером, на кухне, в редкий момент затишья в нескончаемой череде наших междоусобиц. В приливе откровенности, как дурак, я признался в том моём давнем приключении.
- Ты был с нами, - брат говорил медленно, явно сдерживая раздражение. - Я помню. Ты был с нами всё утро. В бассейне. И потом. Когда гуляли по парку.
Мне прекрасно было известно, что последует дальше. Что скажу я, что ответит он. Какого чёрта я всё время лезу на рожон? Зачем? Господи, кому и что я хочу доказать? Кому? Себе, в первую очередь.
- У него не было пальца, - я выставил руку и показал. - Вот этого!
Наши ссоры напоминают обвал в горах. Сорвался булыжник - случайно, залепил другой, потом третий, и вот посыпались-покатились под откос камни - не удержать лавину. Несётся камнепад, растёт, ширится. Сметает-крушит всё на своём пути.
- Я говорю правду! - мрачно отрезал я.
Запахло гарью. Валет выругался и, схватив сковороду, сунул её под кран. Пар, шипя, взмыл к потолку. Мы собирались жарить яичницу.
- Ты посмотри на себя! - он с грохотом швырнул сковороду в раковину. - Ты ж урод! Ничтожество!
Валет, похоже, ошпарил себе руку. Он вывернул кран до упора, подставил ладонь под воду. За окном совсем стемнело. Малиновая благость заката вытекла в лиловый кисель сумерек. Клеёнка на столе блестела, точно залитая сизым лаком. Лицо Валета казалось совсем тёмным, лишь белая майка да зубы. Должно быть так выглядят те самые карибские ловцы жемчуга.
- Я говорю правду, - упрямо повторил я.
Вода громыхала в жесть раковины.
- Правду говорю! - крикнул громче.
Валет повернулся. Лениво ухмыльнулся. Воняло сырой гарью и жжёным маслом.
- Докажи.
Я оглядел кухню. Как? Валет снисходительно улыбаясь, наблюдал за мной. Потом он закрутил кран. На кухне стало совсем тихо.
- Докажи, - повторил он почти ласково.
У меня тряслись руки. Как? А он улыбался. Больше всего на свете мне хотелось сейчас вмазать изо всех сил по этой улыбке. Да, родной брат был единственным человеком в этом мире, способным взбесить меня за одну секунду. Уверен, он мог бы сказать то же самое и обо мне.
Валет старше всего на одиннадцать месяцев. Мы с ним похожи, но - всегда и везде есть это проклятое «но», - но природа, Бог или кто там занимается изготовлением нас, людей, так вот, этот творец явно израсходовал всё своё старание на брата. Меня же слепил наспех, без особого азарта. Я - как неудачная копия картины, как бракованный оттиск с гравюрной доски. Как никому не нужный повтор. В этом есть своя логика, если согласиться с братом, что моё появление на свет не было запланировано и является результатом стечения непредвиденных обстоятельств.
Наше проклятое сходство было для меня досадно стократ - я рос, изо дня в день видя перед собой лучшую вариацию самого себя. Чуть выше, чуть грациозней, чуть мускулистей. Не вихры - локоны. Глаза не просто серые - стальные. Линия подбородка решительней, жёстче. Даже голос, господи, даже голос - и тот у него ниже и глубже тембром.
Мы стояли на тёмной кухне. Я - зло подавшись вперёд. Он, лениво привалясь к стене, изображая небрежную вальяжность. Но мне-то было известно: там, внутри, клокочет кипящая лава.
- Правду говорю! - я грохнул ладонью по столу.
- Правду?
Он отклеился от стены, подошёл, встал напротив. Нас разделял стол, квадратный кухонный стол, накрытый клеёнкой.
- Правду? - тихо повторил, выдвигая ящик стола.
Там хранились ножи. Он достал один, кухонный, с деревянной ручкой. Древний, старше нас обоих, его точили столько раз, что лезвие стало узким как шило. Валет приблизил острие к моей руке. Легонько ткнул. Я вдавил ладонь в клеёнку, но руку не убрал.
- Ты ж боишься боли, - сказал, дыша мне в лицо. - Я то знаю…
Он надавил сильней. Больно, но терпимо.
- Скажи - я всё придумал.
От Валета воняло сигаретами и мятой, должно быть, зажёвывал, чтоб мать не учуяла. Острие впивалось сильней.
- Просто скажи - я врал.
- Нет.
Я видел силуэт моей распластанной руки и узкую полоску стали. Валет надавил сильней. Боль стала невыносимой.
- Нет! - выкрикнул я. - Нет! Нет!
- Да! Да! Скажи да, сволочь!
- Нет!
- Мразь! - Валет рявкнул мне в лицо. - Ничтожество! Тварь! Ты никому не нужен на этом свете - понимаешь? Никому!
Он размахнулся и всадил нож мне в руку. Звук - хруст, точно разделывают цыплёнка. И деревянный стук. Нож воткнулся в стол. Моя рука, словно морская звезда, которую пригвоздили, как трофей, - вот последнее, что я запомнил, прежде, чем потерял сознание.
Впрочем, мне повезло, - лезвие прошло как раз между лучевыми костями кисти, между указательным и средним пальцами. Сталь пробила мякоть. Ни сухожилия, ни нервы не были задеты. Как сказал доктор, исход мог быть гораздо (гораздо! - и грозно поднял указательный палец) печальней, вплоть до полного паралича пальцев. А так - неприметный шрам на ладони и с другой стороны, ничего страшного.
***
Откуда у нас взялась та игра - бог знает. Мы называли её «железкой» или «корридой». Арахис уверял, что это разновидность дуэли, принятой у испанских моряков, когда левые руки участников поединка привязывают верёвкой друг к другу, а в правую дают по ножу. «А если один левша?» - подначивал Арахиса ехидный Сероглазов.
Женечка Воронцов слышал, что у «лесных братьев» так проверяли новых членов банды. Отец его, капитан Воронцов, служил в «особом отделе» и Женечка действительно мог обладать секретной информацией.«Сдрейфил - в расход!» - Женечка, выставив указательный палец, стрелял в воображаемого труса.
Не знаю, не знаю - тоже сомнительно. Испанцы - возможно. Литовцы и латыши - маловероятно. Мне виделись в той забаве наши родные, русские, корни. Больше всего она мне напоминала «русскую рулетку»: та же концепция - «Жизнь - копейка, судьба - индейка». Роль пули в нашем варианте играл поезд, желательно курьерский или скорый. Товарняки, особенно с цистернами, ползут еле-еле. Никакого азарта, от товарняка даже ребёнок увернётся.
Правила просты: два участника встают на рельсы - каждый на свой, берутся за руки. Поезд приближается. Тот, кто первым спрыгнет с рельса, проиграл.
Наш Кройцбург лежит на прямой между Ригой и Москвой и его железнодорожный статус куда выше муниципального. Один вокзал чего стоит - башню с кованым флюгером на остром шпиле - крестоносец на коне (после войны крест на щите закрасили красной звездой) - видно даже с той стороны Даугавы.
Вокзал построил полтора века назад Джузеппе Монзано, ненароком застрявший в латгальской глуши архитектор из Милана. Об этом оповещала едва различимая надпись на позеленевшей доске у входа. Ностальгия по бергамским закатам в сочетании с провинциальной тоской породили архитектурное чудовище. Темпераментный Джузеппе храбро смешал мавританский стиль с поздней немецкой готикой, щедро приправив это французским барокко.
Здание красного кирпича двойной кладки получилось мощным, как крепость: в случае чего тут запросто можно было бы держать длительную осаду. Фортификационная надежность не помешала итальянскому мастеру проявить и изрядную эстетическую изощренность. Вдоль фронтона на уровне второго этажа из лепных алебастровых выкрутасов, хищных лилий и орхидей вылезали, траурные от паровозной сажи, крутобедрые наяды и грудастые нимфы. В нишах стрельчатых окон прятались хмурые чугунные воины с дротиками и кривыми ножами, а в час ясного заката центральная башня вокзала вспыхивала кафедральным витражом, ослепительному разноцветью которого могла бы позавидовать роза Шартрского собора. Вокзал, увы, оказался последним творением странствующего маэстро. Под конец строительства он сошел с ума и вскоре удавился в местной больнице. Похоронили архитектора тут же, на Латышском кладбище, что у замковой часовни. На могиле невезучего итальянца до сих пор грустит кособокий ангел без крыла и с оббитым лицом.
Место «корриды» - на восточной окраине, за водонапорной башней, выбрано было не случайно: пассажирские и скорые ещё не начинают тормозить перед станцией. А экспрессы «Балтика» и «Латвия» - те летят вообще как сумасшедшие, они не останавливаются в Кройцбурге. Несутся прямиком до самой Риги. Экспресс - вот главное испытание. «Балтику» мы ждали в четыре пятнадцать, «Латвия» появлялась ровно в семь вечера.
Семичасовой экспресс был прекрасен и страшен. Как огнедышащий дракон. Должно быть такой же сплав ужаса и восторга испытывали те древние рыцари, что выходили на поединок с чешуйчатым пожирателем девственниц.
За спиной садилось солнце. Сентябрьское небо розовело как зефир. Рельсы расплавленной ртутной стрелой сходились на горизонте. Из пустоты, из звона кузнечиков, из вечерней одури умирающего лета возникал тихий звук - не звук, предчувствие звука. Подошвы ловили зуд металла. Шёпот стали, щекотное предвкушение летящего к тебе ада. Рельсы начинали петь - высокий звонкий голос, ангельское сопрано. На горизонте вспыхивала лимонная искра. Лобовые стёкла локомотива отражали закатное солнце. И это солнце неслось прямо на тебя. Как шаровая молния, как расплавленный болид.
Машинисты включали сирену - трубный рык разъярённого дракона. Рёв был страшен, наверное, именно такой звук вгонял в ступор средневековых витязей. Не дай бог в этот момент ощутить слабость - ком в горле, узел в желудке, дрожь в коленях. Не дай бог! Ведь теперь счёт пойдёт не на секунды - на мгновенья.
Мы валялись на насыпи. Курили, пуская по кругу обмусоленную «Шипку». Мы ждали «Балтику». Было около четырёх, только что прогромыхал товарняк, жаркая череда чумазых цистерн. Бесконечная - не меньше сотни.
Гусь лениво поднялся, поплёлся к рельсам собирать наши медяки и гвозди - товарняк плющил пятаки в тончайшие - не толще бритвы - золотые чешуйки, из гвоздей получались приличные лезвия для финок. Гусь брёл вдоль рельса, нагибаясь и подбирая очередной трофей. После смерти отца он стал молчаливым, каким-то сонным, казалось, что он постоянно что-то обдумывает.
- Мамаша его, - Арахис кивнул в сторону путей, он говорил негромко. - В штопор вошла. По-чёрному. У сверхсрочников в общаге керосинит…
- По-чёрному, - повторил Женечка Воронцов. - Они её там, как сидорову козу… Сверхсрочники…
- Заткнись, а! - перебил его мой брат.
- А что? Батя по телефону с кем-то…
- У баб такое бывает, - Сероглазов, морщась затянулся и ловким щелчком стрельнул чинариком в заросли крапивы. - Психика у них херовая. У нас в Потсдаме, у одной врачихи ребёнок умер, так она после всю эскадрилью…
- С горя? Да? - Валет зло сплюнул. - Ещё один доктор, твою мать! Из Потсдама! Если хочешь знать я сам в Германии родился…
- А толку? - Сероглазов вскочил на колени. - Родился он! И в пелёнках оттуда уехал! А я пять лет - в Дессау три и в Потсдаме два! Если хочешь знать, у меня там даже немка была, баба взрослая, из обслуги! Понял!
- Сопли тебе утирала, да? - Валет тоже был на коленях. - Немка! Как звали немку? Как звали?
Сероглазов открыл рот и растерялся.
- Врёшь! - брат заорал радостно. - Врёшь всё! Немка…
- Мужики! - Арахис рычащим басом перекрыл ругань. - Кончай базланить! «Балтика» на подходе - давай жребий тянуть!
Все сразу успокоились. Брат достал из кармана коробок, вытащил оттуда шесть спичек. Обломал у двух концы.
- Только не ты! - буркнул Сероглазов. - Ты жухаешь. Пусть Чиж!
- Как тут сжухаешь, Серый? - возмутился брат. - Ну как?
- Ладно, отдай! - покровительственно пробасил Арахис. - Чиж, давай!
Я сложил спички, выровнял, закрыл левой ладонью правую. Из моей руки торчало шесть одинаковых коричневых головок.
- Ну? - я протянул Сероглазову. - Давай, Серый.
Он вытянул длинную. Безмятежно сунул её в рот, закусил.
- Следующий?
Женечка протянул руку, но Валет опередил его. Он выдернул короткую.
- Ага! - крикнул. - Ну, кто со мной?
Меньше всего мне хотелось оказаться на рельсах с братом.
- Женечка, тяни, - я повернулся к Воронцову.
Тот пристально разглядывал серные головки спичек, что-то бормотал. Я сидел спиной к железной дороге. С востока донёсся шум, потом далёкий гудок.
- «Балтика»? - оживился Валет.
- Рано, - Сероглазов по-взрослому одёрнул манжет и вскинул руку. - Четыре ноль два. Товарняк какой-то…
- Женечка! Не томи! - Арахис прохрипел надсадным разбойничьим басом.
Шум нарастал, поезд приближался. Женечка ухватился было за крайнюю спичку, но, передумав, вытянул из середины. Длинную. Он выдохнул и заулыбался. Вот дьявол - пробормотал я про себя. Женечка, точно подстреленный, раскинул руки и медленно упал навзничь в траву. Локомотив загудел снова. Теперь уже можно было различить перестук колёс. Я протянул спички Арахису.
Арахис выпучил глаза и скроил зверскую рожу. Чёрный как жук, он уже был волосат везде, где только можно - даже на спине. Его мамаша, гарнизонная красавица радикально гнедой масти, со вполне предсказуемой кличкой Кармен - на концертах самодеятельности в Доме офицеров она утробным контральто пела цыганские романсы, аккомпанируя себе на гитаре с алым бантом, - сумела передать сыну лишь окрас, всё остальное ему досталось от отца - хохла Гулько, круглолицего амбала, похожего на циркового борца.
- Тяни! - крикнул я, стараясь перекрыть шум приближающегося поезда.
Локомотив снова загудел, снова и снова.
- Ну что там… - Валет привстал,
Его глаза расширились. Просто как в мультфильме, когда у кого-то от ужаса глаза превращаются в две тарелки. Я обернулся. Состав - длиннющий товарняк - был совсем рядом. Гудок завывал, точно сошёл с ума. На рельсах, спиной к поезду, тощий и чёрный, как стручок, стоял Гусь. Наклонив голову, он закрывал лицо ладонями. Будто плакал.
Валет - он уже поднялся на четвереньки - с места рванул к путям. Так срывается соседский боксёр Дюк, когда ему бросаешь теннисный мяч. Я, да и все остальные, замерли. Не знаю, кричал ли кто-то, адский рёв сирены и гром колёс перекрывал всё. Локомотив, старый электровоз, со звездой во лбу и хищным оскалом стальной решётки, - я даже разглядел лицо машиниста, - был метрах в десяти. Валет подлетел к рельсам и, схватив Гуся в охапку, отпрыгнул назад. Они покатились с насыпи. Над ними, громыхая и звеня, понеслись вагоны, гружёные лесом. Толстые стволы рыжих сосен были стянуты ржавыми якорными цепями.
Валет что-то орал - грохот заглушал крик - брат сидел верхом на Гусе и наотмашь бил его по лицу. Бил и орал. Втроём, - Женечка, закрыв рот ладонью, стоял на коленях в траве и не двигался, - Арахис, Сероглазов и я оттащили Валета. Лицо Гуся было разбито в кровь. Его губы повторяли одно то же слово. Лесовоз наконец кончился и я услышал - «не хочу».
Арахис опустился рядом, приподнял Гуся, по-медвежьи ухватил его за плечи. Мотнул головой нам - мол, отойдите. Гусь был похож на тряпичную куклу. Мы отошли. Валет разбил костяшки, он пососал кулак, зло сплюнул в траву красным. Сероглазов из внутреннего кармана куртки достал пачку «БТ», протянул Валету. Тот замешкался, потом вытянул сигарету. Прикурил - я заметил как мелко дрожит огонёк его спички. Затянулся, выдохнув облако дыма, затянулся ещё раз и протянул сигарету Сероглазову. Он взял.
- Моника… - сказал, затягиваясь.
Брат не понял, вопросительно взглянул.
- Моника, - повторил Серый, выпуская аккуратное кольцо. - Немку ту звали. Моника.
_________________________________________
Об авторе:
ВАЛЕРИЙ БОЧКОВРодился в Латвии. Живет в Вашингтоне. Окончил художественно-графический факультет МГПИ в Москве. Профессиональный художник, более десяти персональных выставок в Европе и США. Публиковался в журналах «Знамя», «Волга», «Слово/World», «Новая юность», «Октябрь» и др. Издается в Германии. Лауреат «Русской Премии», премии «ZA-ZA Verlag». Автор книг «К югу от Вирджинии», «Время Воды», «Брайтон Блюз» и др.
скачать dle 12.1