ВКонтакте
Электронный литературный журнал. Выходит один раз в месяц. Основан в апреле 2014 г.
№ 216 март 2024 г.
» » Фарид Нагим. МАЛЬЧИКИ ПОД ШАРОМ

Фарид Нагим. МАЛЬЧИКИ ПОД ШАРОМ


(повесть)



Вася

Впереди меня пара – девушка и парень. Я медленно еду за ними на велике и любуюсь девушкой. Зная, что никто на меня не смотрит, я вглядываюсь в нее пристально, точно желая украсть ее прелесть и спрятать в своем эротическом сейфе. Просторное платье словно бы стоит на месте, а под ним упруго и умилительно двигается маленькое энергичное тело.
Я смеюсь про себя, набираю скорость и нежно хлопаю ее по упругой половинке. Она вскрикивает. А парень, удивительно быстро сообразив, гонится за мной. Мне мешают плинтусы, которые я везу с Лосиноостровского строительного рынка, велосипед виляет, и я вместе с гремящими планками валюсь на асфальт. Парень хочет сделать что-то резкое, но, даже разгоряченный бегом, он успевает оценить мои крупные волосатые кулаки.
– Прости, прости, блин! – Я со смехом отстраняюсь ладонью. – Девушка, вы тоже простите меня, а? Я больше так не буду…
Девушка отворачивается. Я вижу, что ей смешно.
– Пошли отсюда. – Она тянет своего парня за руку.
– Козел! – говорит парень и с бравым испугом шлепает кулаком по своей ладони.
Я поднимаюсь и, снова обгоняя их, кричу: "Ну очень красивая задница!”
Сворачиваю к этой странной, всегда заброшенной стороне дома, той, что без детской площадки, вычисляю окна Гены с Виталиком и ору:
– Виталик! Ге-ен! Виталик!.. Давайте забухаем!
На самом деле я не хотел пить. Но такое настроение, и надо было закричать что-то смешное, может быть, отзовутся. Или это "алкоголическая” сторона дома виновата?
– Эй, мудаки! – быстро крикнул я.
Наверное, я подражал поведению какого-нибудь кинематографического героя. Это было утро буднего дня. Но я не работаю. Я работал в этой жизни только полтора года на Аппаратном заводе, когда мне было семнадцать лет. С тех пор я только подрабатываю.
Настроение у меня тревожное, растерянное, мне плохо и потому даже весело.
– Эй, мудаки! – весело и бесстрашно заорал я.
Они не обидятся, потому что мы все мудаки недоделанные – я, Виталик, Гена, все, кого я знаю. А знаю почему-то одних мудаков. У меня нет успешных знакомых. Мне сорок лет, но в это никто не верит, все смеются недоверчиво или завистливо. Я молод, я не взрослею, как не взрослеют те, кто ничего серьезного не делает, кто не страдает и кладет на все.
Как сейчас вижу себя, орущего под стенами старой советской многоэтажки. Чувствую всю истерическую фальшь своего веселья. Я веселился тогда, потому что все еще верил в себя, в свою судьбу, в то, что сделаю что-то хорошее. Верил, что изменится что-то. Но ничего не изменилось, даже страшно, ведь это и есть реальная жизнь, когда ничего не меняется до самой смерти. А главное, что уже и не хочется. Зачем?


Виталик

Я смотрю на черно-белое фото Виталика на кубинском пляже. Видимо, недавно прошел шторм, пляж завален водорослями, и люди выложили из них диваны. Ему лет двенадцать, за его спиной по серебряной кромке океана бегут две неказистые кубинки. Виталик пытается удержать на голове мяч, а кажется, что он чувствует на голове всю свою будущую жизнь – лицо грустное, и руки вскинуты с недоумением. И с трудом верится, что пляж залит ярчайшим солнцем. Украдкой поводя глазами, я пытаюсь соотнести этого стройного, сосредоточенного мальчика с тем, что из него стало, – съехавшая набок половина лица, сутулая, разваливающаяся фигура с длинными руками, шаркающие, загребающие ноги, причем всегда кажется, что одна из них короче. Есть девочка на шаре, а это мальчик под шаром. Детские фотографии нашего поколения черно-белые, со всеми оттенками серого, или ржаво-желтые, размытые, будто их опалило атомной вспышкой, с полосами, "светлячками” и "призраками”. Мы на них застенчивые, будто бы прищурившиеся на ярком солнце, или слишком бравые, надувшиеся. Вообще вид у нас жалкий и несколько потусторонний, такой, что кажется, если на эти фото посмотрят ясновидящие – они покачают головой и скажут: знаете, все эти люди давно уже умерли.
Виталик и Гена вместе снимают квартиру, они творческие люди. Мы все живем на улице Начальной, и это смешно, потому что мы в глубоком конце, уже становится ясно, что все, финиш. Нам бы жить в Последнем переулке, есть такой в Москве, или на Безысходной горке. За окнами наших домов от Лосиноостровской до станции Лось бесконечно шумят электрички, ночью пролетают быстрые, яркие кинокадры дальних поездов.
С Юльдосом я познакомился в "Олл райте”, где подрабатывал три года, пока меня не уволили, что легко было сделать: я тогда жил без регистрации и работал без трудовой книжки, хуже гастарбайтера, короче. А Юльдос гордо и неприступно раскатывала на роликах от кассира к кассиру и, казалось, никто ее не догонит. А я изображал, будто гонюсь за ней на лыжах. Вся наша смена хохотала, а она не видела, какой я клоун. Когда я первый раз поехал провожать Юльдоса домой, то с мистическим удивлением понял, что мы едем к Виталику-Гене, у которых я иногда ночевал, если не успевал на электричку – окна ее квартиры сквозь деревья смотрели на их "съемные” окна. А она родилась в этом районе и, наверное, проживет жизнь. В 751-ю обычную московскую школу, в которой Юльдос училась, приезжала леди Диана, привозила инвалидные коляски в Фонд инвалидов. У Юльдоса есть общее фото, и она во втором ряду, за три человека от головы Дианы.
Когда Виталик хочет соблазнить девушку, он пьет с ней мохито. Одно время он жил с родителями на Кубе, наверное, оттуда любовь к таким напиткам. Он и вправду очень милый в тот момент, когда готовит мохито из лично купленных ингредиентов. Займет денег и делает мохито, а девушка, сжав ладони коленями, смотрит на него с немного ироничным девичьим любопытством и ожиданием.
Виталик несколько раз пытался покончить самоубийством. Кожа на его запястьях уже глянцевая от сросшихся рубцов. Но его здоровое тело все-таки хочет жить, а в голове нет ни толики безумия, необходимой для удачного эксперимента.
Он учился в Харьковском художественном училище. И я догадываюсь, что он берет девушек еще и тем, что предлагает нарисовать их обнаженными. Иногда, в самые тяжелые времена, он подрабатывает на Арбате, рисует по заказу с фотографий и портреты с натуры.
Он умеет делать ремонт, и я научился у него, иногда мы подрабатываем на ремонтах.
Вот мы на эскалаторе с большими рюкзаками, в которых перфоратор, миксер, шпатели и по пять килограмм ротбанда. Вниз едут девушки, одна красивее другой. Порой кажется, что гламурные журналы все же каким-то образом проецируются на них и улучшают породу. Так пронзает женская красота, что стискиваешь челюсти и чуть ли не зубами скрипишь.
– Виталик, я болен.
Он смотрит на меня вопросительно.
– Я – эротоман. Это не шутка.
– Простатит – лучший доктор.
– Тьфу-тьфу…
Мы штукатурили потолок у одного парня, гораздо моложе нас, лет на десять, – но он купил квартиру на "Октябрьском поле”, трехкомнатную. У него жена, которую он отбил у какого-то крутого англичанина, и у него есть любовница, и самое удивительное, что у него вообще нет правой руки, которую он потерял в юности, выпав зимой из окна на пьяной вечеринке. Но лично я ему не завидовал. Я стоял перепачканный ветонитом в центре серой бетонной коробки и не завидовал ему. Неужели только это, думал тогда я, – только эта собственная квартира, жена, дети, машина, любовница? Неужели только это – и все? Нет, я хотел чего-то другого и верил в это.
– Вась, – Виталик гулко окликнул меня.
– Что? – Я прошел в другую комнату. – Ты звал?
– Здесь запах такой.
– Сырости.
– Да. Ты пробовал грибы?
– Галлюциногенные? – понял я.
Он задумчиво кивнул головой.
– Ты что, все никак Кастанеду забыть не можешь?
– А я его и не читал никогда, у меня и так голова дырявая. Дротиком пробили. Помнишь, мода была на дартс?
– Вот сделаем потолок и выпьем в "Кружке”, чтоб не заморачиваться.
– Я не заморачиваюсь.
– Ты – замороченный.
– Скоро и ты будешь такой же, родится ребенок, а-а, крик, пеленки на компьютере...
Я скрытно стучу пальцами по подоконнику и сплевываю. Виталик завистливый. Одна половина его лица добрая, а другая вся прищуренная и сплющенная, даже уголок губ презрительно слипшийся, сползший вниз.
Когда-то, лет десять назад, он прославился сборником рассказов из своего советского харьковского детства и даже получил громкую премию. Потом долгое время безуспешно и даже с ущербом для себя занимался кинематографом, писал сценарии, жил в эйфории, потом съемки срывались, и все начиналось заново. Сейчас он пишет роман. Словно одержимый, он бросил все в эту топку, даже взял кредит, надеясь на будущий огромный гонорар. Верит, что этот роман перевернет мир и его жизнь – в ней появятся экзотические страны, эротические девушки, вспышки фотоаппаратов, кокаиновые вечеринки и что-то еще, вдохновенное, захватывающее дух и расцвеченное огнями, рассветами, салютами. Виталик в эйфорическом состоянии творчества, это я понял, когда он вдруг бросил прекрасную работу в журнале "НЕФТЬ&ГАЗ” и полетел писать одну из глав в Египет. И это еще не самое страшное, на что он способен ради романа, в успех которого верит истово. Говорит, будто ему даже пригрезилось, что если закончит писать этот роман, то поверит в Бога. Я со страхом жду рукописи, лет пять уже, кстати. Конечно, все получится… ну а если нет – этого он точно не переживет.
– Как твой роман, Виталиус? Скоро будешь автографы раздавать?
Недобрая половинка лица иронически морщится, мол, я оценил твою иронию.
Краем глаза вижу, что он скрытно тьфукает и стучит пальцами по подоконнику, чтобы не сглазить.


Гена

Гена добрее Виталика, но с ним не так интересно, он запойный. Вернее вот как: я уже давно приметил для себя, что настоящая дружба между мужчинами подразумевает под собой любовное притяжение. У них, конечно, и в мыслях нет ничего такого, но в подсознании… Короче говоря, в моем подсознании нет любовной тяги к Генке, но он безотказно дает в долг, я ему должен уже тринадцать тысяч рублей. Он слышал, как я орал там внизу: "Эй, мудаки, давайте забухаем”!
Потом я поднялся вместе с великом в лифте и позвонил. Было слышно, как он пытается встать с тахты, что-то грохнуло. Он подошел к двери, и я слышал его пьяное и размазанное лицо с тяжким дыханием в пяти сантиметрах от своего лица. Он дошел до двери на автопилоте, а что делать дальше, не знал.
– Дверь, Ген! Открой дверь.
Он долго стонал, ушел и снова вернулся, замер у двери. Громко сопел. Какой там забухаем! Он стоял, приткнувшись к двери, и скреб ее ногтями.
Вот что он расскажет потом: "Я даже встал с дивана и при этом нечаянно сбил на пол телевизор. Я хотел открыть дверь, но не мог найти ключи. Я и не пытался их найти – это бесполезно. Пятьсот рублей потерял. Я же их вот сюда положил вместе с мобильником. Мобильник тоже потерял. А кто у меня вчера был? Слесарь был в прошлый раз, когда выламывали дверь. Да, вот она – новая стальная дверь, которую я не смогу открыть. Старую я бы сразу открыл. Она только снаружи хорошо закрывалась… Кто же у меня был? Хуже нет напиваться в одиночестве, и слаще ничего нет тревожной сладости конца. Потом пять тысяч нашел. Неужели, думаю, в нычку залазил? Кто же у меня был? Хорошо, вот пять тысяч. И это самое хреновое, потому что я все равно не смогу открыть дверь, не смогу купить водки.
– Вася, я же тебе оставлял ключи на такой случай!
И ты меня не понимаешь, типа, я неразборчиво говорю. А я же разборчиво говорю.
А самое смешное, это с чего я начал пить. Мы с другом хотели стать кагэбэшниками и сильно экспериментировали с напитками, проверяя, сможем ли мы сохранить трезвость ума, когда нас захотят споить враги… Враги споили меня. Вначале была эйфория, и после пьяной ночи я чувствовал себя еще свежее и здоровее. Потом одно время я пил, чтобы долго не кончать с девушками, я перевозбуждался и кончал сразу, едва прикоснувшись к ним. Потом мне стало нравиться состояние опьянения, и люди вокруг находили меня прикольным. Потом появилось похмелье, и я стал похмеляться и всё никак не мог опохмелиться, это… Короче, Вась, я, когда трезвый – сценарист, я люблю краткость, ты сам знаешь – что дальше, хер ли говорить”.
Гена окончил Свердловский театральный институт, по специальности актер. Он мог бы играть стахановцев или добрых комиссаров. У него компьютер забит странными и захватывающими историями. Мне нравится сценарий о том, как бизнесмен, которого подставили друзья, постепенно превращается в бомжа и находит в этом счастье – роет землянку в лесу, создает новую семью и объединяет вокруг себя брошенных и загубленных людей. Он рассказывает поразительные, новые какие-то факты из казачьей жизни на окраинах Российской империи, вообще об истории России… Но ни одна его заявка не приобретена, его личное высокохудожественное творчество никому не интересно. Его проплачивают и обливают шоколадом за искусственную жизнь. А за настоящую жизнь уморят голодом. Ему платят баксы за дерьмо, а за сокровенную жемчужину, что мерцает в нем, не дадут ни копейки. Домохозяйкам нужно только мыло. Домохозяйки сгубили наше кино. Компания, в которой подрабатывает Гена, покупает американский ситком, текст переводят на русский, а они его адаптируют, потом эту адаптацию переводят на английский и отсылают в Америку, там вносятся неподсудные правки, беспрекословно удаляются неподходящие на их взгляд сценаристы, и так с каждой серией. Гена опускается, когда пишет сериалы для денег, – не моется, не стрижется и не бреется месяцами. А с запоем возрождается для новой жизни. Он водкой смывает с души эту хрень, встряхивает засранные мозги и выблевывает в унитаз весь этот ужас. Возрождается до тех пор, пока еще можно терпеть боль в поджелудочной железе.
Одно время Гена даже был стафф-райтером.


Жизя

Жизя, сокращение от Жискар – так его назвала мама, которой очень нравился молодой французский президент Жискар д’Эстен, причем Жизика больше всего удручает, что это фамилия, а имя президента обычное – Валери. Кажется, что он навсегда попал в зависимость от экзотического своего имени, даже фигура у него сложена так, будто он пребывает в болезненном недоумении и ждет от людей насмешек.
– Ты знаешь, он жив до сих пор.
– Кто?
– Валери Жискар д’Эстен.
– А ты что, следишь за его судьбой? – смеюсь я.
– Нет, зачем-то набираю в поисковиках имя Жискар. Он даже написал пошлейший любовный роман недавно, прикинь? Типа, "Принцесса и президент”.
Самое сильное желание у Жизи – поехать на океаническую рыбалку или в Казахстан, на Урал. Я смотрю на этого невысокого лысого мужчину, двоюродного брата моей жены, а вижу мальчика с удочкой и пустым садком. Москвич с квартирой, технарь, компьютерщик, автолюбитель – он такой же неудачник, как и все мы. Жискар служил под Челябинском и там от радиации облысел. Продолжать учебу в Бауманке он не стал, а вместе со всей страной кинулся в торговлю. Имел в Лужниках свой контейнер. У Юльдоса до сих пор лежит на антресолях мешок с турецкими слаксами на трех защипах и с ремнями из дерматина, сохранились даже ценники – один миллион пятьсот рублей. Потом он играл на бирже, кончилось тем, что пришлось продать квартиру бабушки. После этого, набрав кредитов, один из которых до сих пор висит на Юльдосе, он открыл фирму по продаже ноутбуков на Горбушке. Даже я купил у него подержанный крепчайший IBM из титаномагниевого сплава. Но в начале нулевых у него при странных обстоятельствах исчез роскошный "авдей”. Возможно, он сам отдал его кому-то, и с этого момента начался крах. Однажды у него вырвалось, все дело в том, что он возгордился и не поладил с фээсбэшной крышей. Теперь он только "бомбила”, конкурент шахид-такси и преданный слушатель радио "Эхо Москвы”. Работу он ищет уже десять лет. Но не хочет работать на дядю. Понятно, у него была фирма, он был начальником и сам себе господин, после такого трудно найти подходящее дело.
Больше всего он ненавидит фээсбэшников и "черных”, при том, что сам – вылитый кавказец. Он нисколько не верит руководству нашей страны, потому что они из спецслужб.
– Понимаешь, Вась, – говорит он с раздражением и болью. – Этих людей не просто так берут ТУДА, каждого из них заставляют убить человека, это у них инициация такая. Они там, в Кремле, так ведут себя и такой бред несут, будто втайне от нас знают, что в две тысячи пятнадцатом наступит конец света, хрен ли дергаться…
А "черных” он ненавидит в силу своего ночного бомбления. Каждый раз он выезжает таксовать в ночную Москву, как на войну. Однажды полночи проездил под дулом кавказского пистолета.
– Зачем же ты его подбирал?
– А понимаешь, голосовал-то русский, а с ним вместе сел "зверь”. Они – "звери”. Точно! Их никак по-другому назвать нельзя. Он мне говорил: "Ты – нелепый”! Я вот думаю, купить пистолет и отстреливать их по одному, – он усмехнулся. – Нелепый, хм. Пусть убьют, зато стану народным героем.
"Неужели эти люди действительно звери”? – немой вопрос в моей испуганной и недоверчивой душе.
Почти перед каждой "сменой” Жискар заезжает к нам, мы пьем с ним кофе и преимущественно обсуждаем новинки кинематографа, чаще всего голливудского. У него много всяческих замутов, и все вроде бы схвачено, и множество знакомств, а на деле оказывается, что и занять не у кого, кроме Юльдоса. Планы на будущее у него, например, такие, организовать для иностранцев и всех желающих экстремальный туризм в моих родных уральских местах. Я поддерживаю его мечту, но это, конечно, нереально. Он хочет эмигрировать в Канаду.
– Ну что, как ты сам-то? – спрашиваю я, пока он завязывает свои маленькие кроссовки.
– А-а, живу один, – он поднимает голову и смущенно усмехается. – Ночами свет везде позажигаю, а потом спать ложусь... Стамбул вспоминаю. Район Лалели, Золотой рынок. И такое чувство, как будто я там жил когда-то давно, ни разу не заблудился. Очень красивый город.


Вовчик

Я смотрю из окна на такую вот картину: молодые и сильные узбекские или таджикские мужчины легко метут двор, а к детской площадке стягиваются мои русские ровесники и мужики постарше, они идут, шатаясь, на пятках, но в руках пиво, а на скамейке фуфырик, будут водку запивать пивом и смотреть на таджиков со снисходительным презрением, им кажется, что своей унизительной работой они повышают их статус, а потом матери пенсионерки разведут их по домам. Я не против таджиков или узбеков как таковых, но эти пришлые люди избывают местную мужскую силу. И чем больше их становится в нашем дворе, чем более они укрепляются, тем более слабеет местное население. Меня переворачивает, когда я вижу вагон метро, где большинство нерусские, коробит, когда они громко говорят на своем языке, когда смотрят с вызовом или с наглым видом жуют жвачку, когда громко включают восточную музыку на мобильнике. Я не знаю, почему у меня так, я не специально. Наверное, это природный закон какой-то, когда черное вызывает отторжение у белого и наоборот. Русские меня тоже бесят. Когда я смотрю, как они бесконечно пьют пиво во дворе или водку, накрыв "поляну” на капоте машины, грызут семечки и обсуждают дебильные фильмы, я их ненавижу, и мне хочется сказать: да гори они огнем, пропадай, Россия, но я не говорю так, все же сердце саднит, и так жаль чего-то… Сорок лет мудаку.
Вовчик – наш сосед сверху, мой ровесник, мы с ним даже родились в один день, и это меня пугает. Еще вместе с нами, в последний день августовских календ, родился Калигула. Это меня греет. О Вовчике рассказывать особо нечего, кроме фамилии. Гена умиляется, что если бы он придумал такую говорящую фамилию, то его бы застыдили за прямолинейную характеристику героя, а жизни верят – Шкаликов, и этим всё сказано. К алкоголизму он шел медленной, но уверенной иноходью. Всю жизнь прожил с мамой, тишайшей женщиной. У нас во дворе живет собака, такая милая, с глазами, исполненными такой печали и доброты, что ее подкармливают все, и никто не трогает, даже бультерьеры. Так вот, эту собаку все про себя называют "мама Шкаликова”. Вовчик неплохо делал ремонт, столярничал, перерисовывал импрессионистов и раздаривал добрым людям эти картины в тяжелых деревянных рамах. И попивал потихоньку. Последнее место его работы – дворник. Вообще-то он – видный мужчина и девушки охотно с ним знакомились. Одна даже прожила у них год и бросила, потому что они с матерью заупрямились или испугались и не стали ее прописывать. С началом "нулевых” таджики вытеснили его с дворницкого места. Он стал пить сильнее. Жил только на пенсию матери. Вовчик обо всем говорил рассудительно, здраво и даже парадоксально. Умел к месту применять всякие заумные слова. Он, конечно, легко бы мог найти работу, хотя бы в том же "Леруа Мерлене” или "Ашане”, но при взгляде на него чувствовалось: у этого человека нет желания бороться за свою жизнь, патологическое бессилие. Ты даже сам уставал и нудился, когда смотрел на него. Столетний "адидасовский” пирожок на белесой голове, прозрачная тоска в глазах, длинный нос, куцые куртки, узкие джинсы, стоптанные "казаки”. А он радуется мне, как собачка, как гигантский долговязый щенок. Когда увидит. А зрение у него уже слабое. Кажется, что я ему еще даю какую-то призрачную надежду на жизнь. А я ему выскребаю мелочевку на "шкалик”, типа в долг. Мне очень жалко его, но я не могу дать ему столько денег, чтоб он в корне изменил свою судьбу. И не могу понять причину своей жалости. Может быть, мне самому близка эта нелепость, этот страх и бессилие перед жизнью, ощущение бессмысленности телодвижений и устремлений.
Вовчик все больше пил, подрабатывал от случая к случаю и валялся на диване, уткнувшись в свои любимые эпические фэнтези, там, в тех мирах, он был великим вождем племени и могущественным магом, а прекрасные воительницы преклоняли пред ним колени.


Юрок

Когда злогребучая судьба занесла меня на стоянку, я горевал и недоумевал. А теперь привык. Привык исполнять минимальные функции и цепенеть. Мне уже не хочется дергаться, даже шевелиться не хочу. Хочу сидеть, сидеть и все больше замирать, пока не растворюсь в этом загазованном воздухе.
На стоянке надо быть в девять тридцать. Доезжаю до "Маяковки” (новый выход) забегаю в продуктовый в Оружейном переулке, покупаю что-нибудь на завтрак и маленькое молоко для кофе. Перекуриваю и смотрю на очередь менеджеров "Билайна” – юноши и девушки, они стоят в зной и холод и под дождем, ждут корпоративную маршрутку. Потом бегу по аллее и смотрю, как таджики специальной трубой сдувают листву с травы. Они похожи на космических пришельцев. И мне вдруг представляется, как они сдувают этими трубами всех нас – мужчин, женщин и детей. Белозубо улыбаются, глядя, как у наших девушек задираются юбки, как дети катятся кубарем…
Принимаю смену от "ночного”, записываю информацию о "левых” машинах и свободных местах, потом пересчитываю деньги в поясках и проверяю по блокноту, какие машины сколько должны.
– Ну, скачи на заставу, поднимай людей, – шутливо говорю я помятому после ночи сторожу и жму ему руку.
Сижу в будке один. Все утренние машины разъехались. От нечего делать я балуюсь шлагбаумом, будто впускаю и выпускаю что-то невидимое.
Вот трусит на пробежке дед, значит, уже десять тридцать. Он в дорогом спортивном костюме, шерстяной поясок "Адидас” на седой голове. Он бежит, ссутулившись, энергично подкидывая колени. Я завидую пенсионерам: у них уже нет ответственности за будущее, и деньги пенсиона капают. Навстречу деду из подворотни у ночного клуба "WHO is WHO” трюхает с двумя фляжками Юрок, и я, впервые за все это время, удивляюсь природному изъяну – дедок, всемерно укрепляющий здоровье, и молодой мужчина Юра, всеми силами это здоровье уничтожающий, точно у него работа такая – наносить организму наибольший вред. Он нервно ждет, когда проедут машины.
– Салам! – с ненавистью от похмелья говорит он и ставит на пол фляги – одна с горячей водой для умывальника, другая с холодной для чая.
– У-удивительный вопрос! – смеюсь я. – Почему я водовоз?!
Мы платим ему за воду. Хватает на "мерзавчик”. Все, что есть в нашей будке, – микроволновка, приемник, маленький холодильник, раздвижной сервировочный столик на колесиках, телевизор, электрическая антенна, компьютер – все из его квартиры. Сопротивляться бесполезно. Да никто особо и не сопротивляется, все с интересом и якобы жалостью наблюдают за его падением, свершающемся на наших глазах. За маленьким холодильником приходила его мама, седая и красивая женщина с синяком под глазом. Я помог ей отнести его назад, в огромную сталинскую квартиру. В этой пустой квартире было жутко, и казалось, что в коридоре мелькают призраки репрессированных людей. Когда пришел через смену, холодильник снова был на стоянке.
С недоумением и печалью я вспоминаю стоящую в нашем деревенском серванте книжку Евгения Ракуши "Как становятся мужчиной” и смотрю, как бежит в соседний киоск его сын, мой ровесник, может, чуть старше – Юрий Ракуша, смотрю ему в спину, развожу руками и показно пожимаю плечами, чтобы кто-то невидимый увидел мое удивление и поразился вместе со мной. Наверное, он побежал сжигать ту самую бешеную энергию, которая помогла его отцу выжить в энкавэдэшных лагерях, родить и вырастить сына, а в девяностые, незадолго до своей смерти, написать трагичный роман "Люди и зоны”.


Виталик

Был влажный и холодный вечерок начала февраля, когда позвонил Виталик. Торжественным шепотом он сообщил мне, что влюбился. Боже мой, одно и то же из года в год!
– Она на двадцать лет моложе меня, ты представляешь! – задыхался он.
Я усмехнулся вслух. Это правда глупо как-то и по-женски – меряться возрастами.
– Она из Воронежа, мы в поезде познакомились! – Он говорил так, будто она из Шри-Ланки. – Она сейчас у меня. Ее зовут Маша. Хотим прийти к вам в гости. Как вы?
Как мы? Беременная Юльдос кивает головой и показывает большой палец. Ну и я как-то начинаю возбуждаться.
Когда они вошли с холода, мне показалось, что воздух вокруг этой молоденькой девчонки серебрится, словно бы у нее лакированная аура и там сям вокруг тела и головы вспыхивают огоньки. Это была девушка с такой красивой фигурой, что на лицо не обращаешь внимания, не можешь обратить. Одета она была провинциально. Этот короткий пуховик с "мехами”, эти длинные сапоги с заклепками повсюду. Куцый пиджачок и коротенькая юбка, но было видно, что это не специально для того, чтобы подчеркнуть высокую грудь и длинные, стройные ноги, а потому, что девушка небогатая и этот костюмчик ей очень нравится, а он, наверное, единственный.
Она смущалась, хоть и не подавала вида. Больше молчала. А если и говорила, то какую-то "умную” подростковую банальность, говорила с взрослой, независимой интонацией в голосе.
Виталик сиял.
– О! У вас елка до сих пор стоит? Ну вы даете, класс!
Мы с Юльдосом растерянно посмотрели друг на друга. А что же мы ее не убрали до сих пор и даже как-то не особо обращали на нее внимания? Наверное, все "беременные” семьи какие-то рассеянные и живут по своему времени.
– С Новым годом, с новым счастьем! – засмеялся Виталик. – Давайте делать мохито!
– Мохито? Угу. – Я отвернулся.
– Я купил "Гавана Клаб”, лайм, мяты маловато. А мята есть, Юль?
– Ой, а я картошки наварила с сосисками, думала, водку будете…
– Я буду водку.
– Давай мохито, Вась?
– Тогда чистый ром и без мохито.
Девушка сидела на диване, сжав ладони коленями, и кончики ресниц ее подрагивали. У меня вздрагивает душа от такой картины. Юность живет на кончиках ресниц. Эти девушки и юноши могут быть какими угодно акселератами, бандюганами и проститутками, но на кончиках их ресниц пока еще живет нежная юность, именно там она покоится или вздрагивает в волнении.
– Поющие трусы, – кивнула Маша на экран.
Там пела девушка.
– Как-как? – Виталик с преувеличенным вниманием склонился к ней.
– Ну, такая девушка, которая не умеет петь, но богатый дядя есть, баблосы проплачивает, ротации ей делает на музтэвэ.
– Ну да, ну да. – Виталик прищурился на экран. – А это какой канал? На днях на тэвэцентре должны фильм по нашему сценарию показать.
Он сказал это равнодушно, будто их через день показывают, сорок лет мудаку.
Мы с Юльдосом сидели, нахохлившись, и так получалось, что изучали крутого сценариста Виталика и его необычную девушку, а все наши разговоры маскировали это. Виталик потом спросит, как она нам показалась, и будет слушать, развесив от счастья уши, словно сытый кокер-спаниель. И ведь видно, что он по-настоящему влюблен и счастлив. Я не представлял их рядом. Вот Даша ему подходила. Хорошая, взрослая девушка. Они были бы хорошей парой.
– А знаете, как еще называется мохито? – спросил я.
Юльдос задела меня ногой под столом.
– "Радость бармена”, потому что там можно столько всего намутить, что для рома уже не останется места.
Виталик усмехнулся.
– А мне нравится, – по-детски сказала Маша. – И журкает прикольно.
На какие-то минуты накрыл меня сладостный прилив опьянения, когда все люди кажутся родными, а ты сам себе видишься отменным удачником и успешным человеком, а если и не успешным, то успех точно ожидает тебя впереди, только надо немного потерпеть. И Юльдос беременная и будто бы подслеповатая без макияжа, и елка у нас классная, и вправду, будто Новый год-2, так серебрятся на стенах отражения "дождика”, синеют в зелени огоньки. В серванте портрет Юльдоса работы Виталика. Она, правда, не очень похожа, Виталик рисовал пьяным, но ему удалось передать ее характер и обычное настроение. И Виталик со своей девушкой обаятельные. Мы будем жить вместе, ездить с детьми отдыхать в жаркие страны и на страстные океаны.
– А вы знаете, друзья, в школу, где училась Юльдос, приезжала леди Диана, у нее даже общее школьное фото есть! – Я смотрю на Юльку с пьяным восхищением – невероятно, что эта девушка, моя жена, стояла рядом с Дианой.
А Юльдос смотрит на меня с неудовольствием и качает головой.
– С Новым годом, друзья! Выпьем! И неважно, когда он наступит, важно, чтобы он наступил! – Я посмотрел на всех алкогольным замутившимся взором.
Виталик влюбленно кивал головой, выпил, приятно звякнув кубиками льда в фужере. А потом позвал меня перекурить на площадке. Я чувствовал, что он будет много говорить мне всего.
– Правда, она похожа на Джин Сиберг? – Сигарета дрожала в его пальцах.
– А кто это?





скачать dle 12.1




Поделиться публикацией:
2 668
Опубликовано 29 май 2014

Наверх ↑
ВХОД НА САЙТ