(диптих)
АНАМНЕЗ
Она сказала:
– Трудно любить мужчину, поскольку мужчина всегда говорит правду. Поскольку говорит о себе. Любить мужчину я пыталась как только начала читать. Когда я рассказываю, что первый опыт любви совпал по времени с первым опытом чтения и сочинительства, когда мне было три года, все делают понимающее лицо. Интересно следить за лицом, на котором понимание любви волнуется рябью той или иной силы в зависимости от представлений. Социальная норма когда можно и когда нельзя думать о любви к мужчине весьма уверенно держится на татьяно-онегинском уровне. Не уверена, что из лексикона акушерок выпал термин
старородящая, но ещё недавно был. Я, родившая в двадцать семь, проходила именно по старческой статье и в группе риска, а с моим отрицательным резусом эта беременность, по номеру пятая, считалась чем-то средним между хулиганством и неуместным подвигом.
Когда мне стало тридцать шесть, я написала роман века, получила от любовника в морду, попала в больницу с внутренним кровотечением, вызванным зуботычиной, а по возвращении к жизни попросила врачей о дополнительной услуге. С меня взяли расписку, что я не буду корить их постфактум, я её написала весело и с нажимом ручки на бумагу. Врачи выполнили мою волю во время основной операции – бесплатно и точно.
Разумеется, я никому не рассказывала. Довольно странно звучало бы: эй, парень, не морочься, у меня трубы перевязаны. Куда веселее было смотреть, как морочится или не морочится неосведомлённый парень. Один, к примеру, всегда был готов платить за всё включая неизбежный аборт. В его случае неизбежность была вызвана размерами. Природа одарила его неслыханно. Он ни войти ни выйти не мог своими силами. Я купила ему любрикант, и мужчина наконец познал радости нетравматичного секса. Освоившись благодаря мне в новом мире, он провёз меня по всей планете, мы пропутешествовали шестьдесят раз. В результате он, разумеется, завёл ещё пять баб, а бабы, которые, видимо, были не совсем дуры, стали расставлять по нашей квартире свои метки. То помаду забудет на полке, то гигиенический пакетик в стакане с зубными щётками, то выдавит из тюбика половину любриканта в карман его халата. Мы расстались ужасной кровью, переломами, катастрофами, но писать об этом следующий роман века было весело.
Роман века без мужчины теперь категорически невозможен. В эпоху демографического перехода, унылого гендера и невместимого уму перераспределения социальных ролей мужчина должен стать наконец центральной фигурой романистики. Не женщина, не любовь, не социальный конфликт. Нет. Только мужчина может сейчас вместить в себя и женщину, и любовь, и конфликт. В нём кипят невыносимые страсти. Он всё ещё хочет быть единственным представителем Духа. С большущей, разумеется, буквы. Но не может. Искренне сочувствую.
Один тут вообще признался, что терпел меня восемь лет исключительно в ожидании материальной поддержки. Не только в деньгах дело: он надеялся, что романов века я больше не напишу. Он считал, что моя роль должна свестись к устройству его паблисити. Он думал, что мой восторг пред двумя его стихострочками машинально означает немедленную гибель всякого моего начала, включая женское, и бурное возрождение к новой жизни, в первую очередь продюсерской. Наш первый половой акт он провёл в темноте. Второй тоже. Я не говорила ему о перевязанных трубах. Я вообще таю эту драгоценность от непосвящённых. Пусть думает что хочет.
Меня волнует будущее. Какие будут эти существа потом, в двадцать втором веке, в двадцать третьем и далее. У мужчин уже нет самостоятельного будущего. Женщины блистательно выучились – спасибо глянцу – терпеть этих неумёх в политике, постели, метро, такси. Мы даже восхищаемся. Находим чем. Я восхищаюсь их фразами, складываю в сумочку.
Всё равно я умнее тебя, например. Ну ведь чудо какое. Или:
устройся на работу, а то я беспокоюсь, что у тебя нет денег. Или:
почему ты так много работаешь? денег хочешь? зачем тебе столько? А эта:
женщина должна ходить на работу с девяти до шести, а вечер посвящать семье. И шедевральное:
не понимаю, почему писателям платят? они же получают удовольствие!
Мне вообще нравятся слова и выражения. Не волнуйтесь, рассказ уже почти завершился, ещё только две фразочки. Я их часто вспоминаю, но никто не понимает, почему они запали в душу. Попробую ещё раз, но нет так нет. Больше и пробовать не буду. Так вот. Первая фраза была услышана в общежитии Литературного института примерно сорок лет назад. Автор фразы – молодая женщина, единственная из наших однокурсниц о ту пору замужняя de jure. Фраза:
мне нужна эта сковородка. Не понимаете? Ещё раз.
Одолжи мне три рубля, а то мне нужна эта сковородка. Вижу, вижу: не понимаете. Последняя попытка, интерпретационная. У Алины уже была посуда, не первый день замужем, но ей зачем-то была нужна точнёхонько та, вчера увиденная в магазине сковородка. Как вы понимаете, её муж в конце концов стал моим любовником. Не понимаете? Ладно, пустое. Вторая фраза из оглушительного списка. Редакция центрального советского радио на улице Качалова, ныне опять М. Никитская. Сидят редакторы-женщины. Декабрь 1982 года. Они богини. Январь 1983 года. Это рай. Микрофоны, стены, я готова приклеиться как стенгазета. Мне уже объяснили, что шансов на штат у меня не может быть, но сотрудничать – сколько влезет. Я сотрудничаю, мечтаю, сотрудничаю, мечтаю, пишу сценарии радиопрограмм, мечтаю, страсть увеличивается в объёме, маньячка я, маниакально люблю микрофон и всё вокруг, и однажды в помещении той самой прекрасной редакции на свете звонит телефон. Одна из моих редакторш, впоследствии расшифрованная как столетней давности мимолётное увлечение моего второго мужа и потерявшая с ним невинность в пустой аудитории МГУ – знаете, там есть такая большая аудитория, в речевом обиходе
коммунистическая, – так вот в январе 1983 года, когда у неё уже есть высшее филологическое и свой муж, а я со своим вторым ещё не знакома, посему наши с нею творческие отношения чисты, ровны, я в её подотделе выпекаю знаменитую радиопрограмму «Поэтическая тетрадь» она выходила утром по вторникам и состояла из трёх страниц но это очень смешно как сочиняли программу типа по письмам наших радиослушателей складированным в большом металлическом гробу с выдвижными ящиками где строго в алфавитном порядке хранились народные запросы нет я должна немедленно сказать правду – весь народ хотел Асадова. Когда я спросила у Наташи, как же делать программу по письмам, если 99 % писем об Асадове, она дала мне первый урок журналистики:
садись пиши сама. Тут я и узнала, что надо начинать со
здравствуйте, дорогая редакция. Восхитительная школа жизни. Теперь-то я уже преподаю, но ведь кто-то должен был быть первым у меня, ну как у неё был первым мой второй муж.
Нет, я так никогда не доберусь до второй фразы, ослепившей меня примерно так же ярко, как достопамятная сковородка в общежитии, вожделенная, за три заёмных рубля, необходимая молодой жене по имени Алина. Неужели не понимаете? Она хотела и твёрдо знала, что ей нужно. Откуда? Кто внушил юной женщине, что ей нужно? Лично. Ей. Ведь ещё не было типологической прессы, в том числе глянцевой. До новых времён оставалось ещё жить да жить, и женские запросы не были артикулированы до той превосходной степени, когда покупают психологов для наведения покоя, разбитого невыполненными обещаниями журналов. Конечно, муж Алину бросил. Несмотря на сковородку. Но её слова
мне нужно до сих пор звучат в моей благодарной памяти. Я не научилась их произносить, но могу написать.
Так вот вторая фраза. Наташа в литературной редакции советского радио на Качалова, в священном для меня месте, то есть на радио, где я готова была поселиться навсегда (забегая вперёд: поселилась), Наташа сняла трубку, сказала
привет, а на вопрос – очевидно, её мужа – ответила
работаем. Я лишилась чувств от изумления. Как это
работаем? Это – работа? Как можно? Это счастье, трепет и страсть, это же
радио, ну неужели она не понимает, избалованная папенькой-писателем вечная девочка, что
работать это называться не может. С другой стороны, она же и помогла мне впоследствии понять того, скажем так, мужчину, который возмущался, что я получаю деньги за своё, простите, творчество. Он говорил:
ты же получила образование – ты должна вернуть народу плоды; какие тут могут быть деньги? Сначала я спрашивала в ответ:
вернуть деньги народу или в кассу издательства? Но он тщательно скрывал от меня своё чувство юмора наряду с умением улыбаться вообще. Несолидно же.
Конечно, всё возвращается. Я удивилась, потом кто-то удивился мне. Эстафета онтологического потрясения. Трудно любить мужчину, поскольку мужчина всегда говорит правду. Поскольку говорит о себе. Он не может говорить о других, поскольку не очень-то и верит в их существование. Ад – это другие, сказал, по слухам, Сартр. Даже если не Сартр, то в любом случае мужчина.
Солипсист – существительное только мужского рода. Попробуйте выговорить словцо
солипсистка. Не выйдет.
Слова, слова. Неправильно понимаете, дорогие мужчины, старую максиму
женщина любит ушами – будто надо нашёптывать любовный бред, не так. Нет, не надо шептать. Надо выбирать выражения. Особенно если не хотите, чтобы вам посвятили очередной роман века.
Тут надо улыбнуться и поискать – нет ли у рассказа другого финала.
ПРОШУ ПРОЗЫ!
Смешно. Может, уже пойти на поводу? Сколько можно рыдать. Хорошо, пусть эссе. Все обнаруживают у меня признаки. Неплохой эссеист Набоков, не правда ли? Сто метров полотна – ни одного диалога. И Монтеню можно, а мне – ап! – и жанровый приговор. Отвратительный взгляд знатока рано утром в очереди на паспортный контроль. Знаток ещё не весь проснулся, но жена его всегда способна на светскость.
– Ты к Федечке? [1] – и кивок с пониманием тайны бытия, в тройном полуприщуре. У взрослых дам есть это великое мимическое микросальто.
– Нет, я в Париж. По своим делам.
– Ой! А я думала, мы и полетим вместе! – О, душные признаки женственности в период элегантности.
– Нет. Я по своим делам.
В глазах невыносимый вопрос. Какие у меня дела могут быть вне Федечки? Она не вынесет. Мне придётся сжалиться. Но сначала я поворачиваюсь к знатоку и спрашиваю, получил ли он моё письмо.
Знаток заметно свежеет, открывает глаза и быстрым голосом, чтобы я не успела, предотвращает диалог:
– Получил. Нет, это – нет. Нет.
Я даже не спрашиваю почему, ибо знаю ответ. Он и звучит:
– Это эссе, эссе, классическое эссе. А нам надо прозу. Нам нужна проза. Просто проза.
Возможно, слово
просто я придумала сейчас, тщетно пытаясь положить объём на плоскость. Взяв дыхание, открываю поток информации для жены знатока, всё ещё не принявшей данности, что я не к Федечке. Мне приходится поведать, будто настоящую тайну, что Федечка специально отослан из Москвы в ближневосточную глубинку, чтобы на солнышке пережить осень. Хотя бы две её недели, всегда депрессивные. Стрессогенные. Я почти щебечу, с лёгкой ненавистью глядя на себя со стороны. Вторым траншем я доношу мысль о конференции, на которую звана в Париж. Ну да, без Федечки. Я наконец понимаю, что она действительно не представляет меня без Федечки. Я же родилась для неё строго в тот день, когда Федечка женился на мне. У меня с того дня пошли признаки жизни, в целом тождественные признакам пола. Признаки литератора не могут пробиться сквозь всё забивающие признаки пола. Прав был Федечка, когда посоветовал написать такую книгу, какую никто не захочет печатать.
Будь мне поменьше, ну да, неприятно, когда тебе в лицо. Но несравненное прошлое накоплено. И я вспоминаю, как пристраивала любимую в добрые издательские руки двадцать лет назад. Напишу страниц так сто – и показываю какому-нибудь издателю. Потом припишу ещё сто – и ещё показываю. Один сказал скучно: я не смогу сделать из неё проект. Каково! – в середине февраля 1996 года молодой симпатичный уже мыслил проектно. Быстро же все набрались. Другой молодой, менее симпатичный, но талантливый поэт-маньерист Андрей Д., он подрабатывал редактором, сказал великолепно: она будет напечатана не раньше, чем Зюганов станет президентом России. Сейчас фраза необъяснимая, посему надо: в том сезоне аккурат была президентская гонка, которую, по статистике, упомянутый Зюганов и выиграл – в июле 1996 года. Но не взял скипетра. Эх, знал бы в феврале поэт-он-подрабатывал-редактором, что 3 июля того года последнее перед днём молчания интервью с кандидатом в президенты Зюгановым вести в прямом радиоэфире буду я. Когда вела, книгу-то дописала уж и в добрые руки пристроила, и художница Ирина О. встала на четвереньки, о чем она позже написала автопортрет, как она иллюстрирует, ползая по полу, мою книгу своими рисунками, физически не оторваться, всё рисовала, штук сорок нарисовала, посему когда я вела президентское радиоинтервью, мне даже в голову не пришло хихикнуть о поэте-он-подрабатывал-редактором, это я сейчас вспомнила, после паспортного контроля под взглядом знатока и щебет его жены. Но теперь я понимаю, что прошло двадцать лет и нужна проза наконец, а у меня половые признаки жизни в виде эссе. Расскажу Федечке, он скоро прилетит, какая у него послушная жена: опять написала книгу, которую никто не хочет печатать. Прежнюю тоже не хотели, слава Богу.
________________
Примечания:
1 Относительно истины в рассказе изменено одно имя человека и один топоним. Всё остальное как было. – Прим. авт.
_________________________________________
Об авторе:
ЕЛЕНА ЧЕРНИКОВА
Родилась в Воронеже. Училась в Литературном институте им. М. Горького. Семинар критики и литературоведения. Член Союза журналистов Союза писателей, член-корреспондент Академии Российской литературы с 2006 г, дипломант Всероссийского конкурса премии "Хрустальная роза Виктора Розова" (2006). Основные произведения: романы "Золотая ослица", "Скажи это Богу", "Зачем?", "Вишнёвый луч", "Вожделение бездны", сборники "Любовные рассказы", "Посторожи моё дно", "Дом на Пресне", документальная повесть "Русская женщина в городе". Автор учебников "Основы творческой деятельности журналиста" и "Литературная работа журналиста", руководств "Азбука журналиста" и "Грамматика журналистского мастерства". Член жюри международных и всероссийских литературных и журналистских конкурсов. Произведения переводятся на иностранные языки (английский, голландский, китайский, шведский и др.) Автор идеи, составитель и редактор книжной серии "Поэты настоящего времени". Руководитель проекта "Клуб Елены Черниковой" в Библио-глобусе, Москва.
скачать dle 12.1
