ВКонтакте
Электронный литературный журнал. Выходит один раз в месяц. Основан в апреле 2014 г.
№ 216 март 2024 г.
» » Фарит Гареев. ВСЕ КОСЫ ТВОИ И БАНТИКИ

Фарит Гареев. ВСЕ КОСЫ ТВОИ И БАНТИКИ


(рассказ)


Почти два года Яков Синцов не работал, понемногу проживая скопленное к пенсии за последние десять лет. Сумма собралась не слишком большая, но и Синцов никогда транжирой не был, - хотя и скрягой его назвать тоже было трудно: с деньгами, если требовалось, он расставался легко, без сожаления. Другое дело, что тратиться Якову было особо не на что: в еде он был неприхотлив, - как и во всем остальном, впрочем. Щи да каша – пища наша, а ту же обувь и одежду Синцов мог носить годами, ничуть не задумываясь над тем, что надо бы обновить гардероб - только потому, что брюки или куртку он проносил целый год, скажем. Зачем, если старая одежда выглядит вполне прилично? Во всяком случае, оборванцем тебя никто не назовет… Все остальное прилагалось: двухкомнатная квартира, оставшаяся после смерти родителей, пятилетняя «Нива», опять же... А большего ему и не требовалось.

Словом, жизнь в последние два года Яков вел самую скромную и - неприметную. Из дома без надобности не выходил, - в магазин за продуктами да по самым неотложным делам. Все остальное время проводил в своей квартирке за просмотром телевизора, чтением книг и решением кроссвордов. В нужное время неторопливо готовил обед или ужин, чтобы затем так же неспешно съесть приготовленное и снова залечь на диване перед телевизором. Этот растительный образ жизни ничуть не угнетал Синцова. Как и одиночество, разбавленное только редкими визитами двух сестер с мужьями да племянниками, - других родственников в городе у него не было. Семьей Яков так и не обзавелся, а друзей и приятелей к пятидесяти девяти у него почти что и не осталось.

По утрам Синцов вставал, когда хотел, а не по будильнику, как привык в той, прежней жизни, где весь распорядок дня диктовался работой. Часами после пробуждения валялся в постели, проваливаясь на краткие мгновения в зыбкую полудрему и тут же просыпаясь с блаженной улыбкой на лице. Когда же Яков покидал диван, то двигался он медленно, испытывая удовольствие от того, что может позволить себе вот эти неторопливые движения, нетипичные для прошлой жизни, где даже в выходные чаще всего приходилось просыпаться пораньше, чтобы успеть сделать все скопившиеся за неделю дела. Как никогда прежде Синцову было хорошо и уютно в своей обжитой квартире, где прошли детство и юность, а затем и вся остальная жизнь.

Единственное, что заставляло его подниматься спозаранку, - это рыбалка. Она и прежде была единственным настоящим увлечением Якова, но в эти два года он отдавался этой страсти весь, без остатка, жадно добирая отнятое работой время. Летом чаще всего он выезжал на рыбалку с ночевкой, иногда - на несколько дней. Ставил палатку на берегу реки или озерца, день-деньской просиживая на берегу с удочкой, а к ночи запаливал костерок и варил в котелке обстоятельную уху из пойманной рыбы. Зимой, понятно, рыбачить получалось реже, - сначала приходилось ждать, когда окрепнет лед, затем нередко останавливали или сильная оттепель, или же, напротив, крепкие морозы.

Ловил Яков только на поплавковую удочку и донку. Сети в любом виде не признавал, - даже безобидные флажки, как символ нечестной борьбы. Рыбалка для Синцова была состязанием с рыбой, где на его стороне была нехитрая снасть, навыки и настойчивость, а на стороне рыбы – таинственная глубина темной воды. Несколько раз, еще в молодости, он привозил с собой флажки, поддаваясь уговорам друзей, но сам вид рыбы, распятой в ячейках сети, ничего, кроме отвращения у него не вызывал. Даже если ее было много, слишком много…

Зато как заходилась душа в сладком восторге, когда он вытягивал из воды даже сорную уклейку, - прожорливую и бестолковую рыбешку, что роилась в каждом местном водоеме, неиссякаемая. Если же Синцов водил леща, упорная тяжесть которого наполняла азартной дрожью все тело, то и вовсе забывал он обо всем на свете, становясь в эти мгновения частью природы. В самый ответственный момент, когда следовало вытянуть рыбу из воды, он невольно задерживал дыхание, подчиняясь детскому испугу, - а вдруг сорвется? Когда же изможденная и оглушенная первым глотком воздуха рыбина повисала на леске тяжелым безвольным грузом, он, выдыхая накопленное в груди, осторожно вытягивал ее из воды и намеренно резко бросал на берег, чтобы оживить, а самому с резвостью восторженного подростка броситься ловить ее. А, пожалуй, что за этим вот, детским восторгом он и ездил на рыбалку, - как и его семнадцатилетний племянник Сашка, которого Яков приохотил к рыбалке едва ли не с дошкольного возраста.

- Дядя Яша, на эти выходные едем? – уже с четверга начинал канючить Сашка.
- Что там с погодой?
- Да все нормально, дядь Яша! Я в Интернете посмотрел! Давление что надо!
- Ну, тогда ладно, - едем… - добродушно смеялся в телефонную трубку Яков, и они начинали обсуждать, на какой водоем поедут на этот раз...

Денежные накопления тем временем понемногу таяли, что вызывало вполне понятную тревогу, - но на работу Яков устраиваться не торопился. Это было тем более удивительно, что прежде жизни без работы Синцов себе не представлял, а лентяев и бездельников открыто презирал. Сам-то он как впрягся в трудовую лямку взрослой жизни сразу же после окончания школы, так и тянул ее, никогда не жалуясь на усталость или тяжелые условия работы. Теперь же, получалось, он сам превратился в презренного бездельника, прожигателя жизни, но странно, - это ничуть не угнетало его. Покой, бездеятельность нравились ему теперь больше, чем постоянная занятость и усталость, не оставляющая ни сил, ни времени для всего иного. Если бы не сестры, которым не нравился странный образ жизни старшего брата, Синцов даже и не задумывался бы о поисках работы.

- Яша, ты на работу устраиваться думаешь? – в очередной раз спрашивала Наталья, самая младшая.
- Да я хожу, Наташка, - врал Яков, - но ничего подходящего найти не могу. Да и то, - кому я сейчас нужен, в моем возрасте? Эх, пенсия бы поскорее…
- Да хоть сторожем устройся! Как раз до пенсии протянешь.
- Не, сторожем, - это не для меня. Натура не та, как будто не знаешь.
- Ну, тогда хоть в центре занятости на учет встань! Там-то тебе наверняка работу найдут!
- Делать мне больше нечего, как только в эту богадельню ходить… Не, лучше я сам.
- Ну, если так, - тогда ищи сам!
- Хорошо, - соглашался Яков. – Завтра же пойду, обещаю.

После очередного разговора с сестрой Синцов несколько дней слонялся по городу, заходя то в одну, то в другую контору, но всякий раз без конечного результата, а затем снова оседал в своей квартире, точно осадок на дне стеклянной банки. Иногда Яков и впрямь напоминал себе самому такой осадок, - мутноватый, неторопливо оседающий на дне старинного графина после того, как он по заведенной издавна привычке подливал из него холодной кипяченой воды в стакан слишком горячего чая и ставил на место.

 

Наутро после очередного неприятного разговора с одной из сестер Яков выбрался из дома – как обычно, не столько в поисках работы, сколько для очистки совести. Он прекрасно понимал, что никто за ним нарочно следить не будет и, стало быть, он вполне может просидеть дома весь день, а затем наплести сестренке с три короба, но откровенная ложь вызывала неизбежный стыд, - и не столько перед сестрой, сколько перед самим собой. Внутренний цензор – самый строгий на свете, но и его можно обвести вокруг пальца запросто, было бы желание.

В последние годы по улицам своего небольшого городка Яков передвигался быстро, точно поспешая куда-то по очень важному делу, - на случай непредвиденной встречи с кем-либо из знакомых. Эта поспешность и целеустремленный вид давали ему возможность сослаться на нехватку времени в случае неожиданной встречи и после пары ничего не значащих фраз прервать разговор и удалиться якобы по неотложному делу. Не то, чтобы Синцову не хотелось никого видеть, но и большого желания разговаривать со всяким встречным-поперечным у него не было.

Так и сейчас: он торопливо вышагивал по летней городской улице, словно стремясь к точно обозначенной цели, когда был остановлен возгласом:

- Яшка! Синцов! Ты, что ли?

Синцов остановился, но обернулся не сразу, тая недовольную гримасу на лице. И лишь усадив на лицо улыбку, повернулся.

Сашку Хворостова, одноклассника, он узнал сразу, несмотря на то, что годы сильно изменили его внешность. Но чего не смогло изменить время, - так это характерного птичьего наклона головы и хрипловатого голоса.

- Сашка! – Яков преувеличенно широко улыбнулся и протянул руку. – Здорово! Сколько лет, сколько зим!

Они поручкались и завели бестолковый, с пятого на десятое, разговор, где каждому хотелось сказать так много, что это приводило к излишней сумятице. Солировал Хворостов, - он действительно был рад Синцову и Яков постепенно заразился его радостью, втянулся в разговор. Хворостов, как выяснилось, сразу после армии осел «на северах», где и проработал затем всю жизнь до ранней северной пенсии. А недавно решил вернуться в родные края, купил домик на окраине.

- Сначала квартиру хотел купить, - объяснил Хворостов, - но потом подумал, - целыми днями в квартире сидеть, это ж с ума сойдешь! А тут и в огороде повозиться можно, и вообще по хозяйству!
- Это точно! – охотно поддакнул Яков.
- Жена вон кур завела и даже козочку. У меня тоже дел хватает. То одно, то другое… Хорошо, машина есть. – Хворостов небрежно кивнул головой на черный японский внедорожник, припаркованный на обочине.
- Ого! – восхитился Синцов. – Твой?!
- А то! - на этот раз Хворостов не смог сдержать гордости за свою дорогую игрушку, но тут же, словно устыдившись этого, закрыл тему: - Ты-то как, Яшка?
- Я? Нормально…
- Где работаешь?
- Да знаешь… Дома сижу.
- Что, тоже на пенсии? – обрадовался Хворостов.
- Да нет… Работу никак найти не могу.
- Да-а… - посочувствовал Хворостов. – Тут молодым работы нет, а нам уж и подавно. До пенсии сколько еще?
- Год еще… Почти.
- Ну, не так уж и много осталось, - подбодрил Синцова Хворостов и тут же повернул разговор к общим знакомым, - кто кого видел из одноклассников, кто и как устроился в этой жизни. А еще спустя несколько минут беседа сама собой вывернула к неизбежной печальной теме для людей их возраста, - кого не стало из одноклассников, да и вообще из общих знакомых. Таких набралось немало и всякое упоминание об очередном ушедшем вызывало непритворный вздох, в котором таилось не только сожаление о чужой кончине, но и подспудный ужас перед своей собственной, предопределенной, но неизвестно, - как и когда?
- Да, многих уже нет, Яшка… - подвел итог Хворостов. – Надьку Кошелеву помнишь? Ну, в параллельном классе училась! Такая светленькая, с косичками. До десятого класса все с бантами ходила, такими здоровенными.
- Надьку… Надьку… - Яков призадумался, словно вспоминая, - хотя на самом деле в груди тут же отдалось жаркой вспышкой больной памяти. Он давно уже научился не вздрагивать и не краснеть при упоминании о Наде, потому и сейчас спокойно держал необходимую паузу, морща лоб, точно мучительно вспоминая.
- Да она с Олегом Кузнецовым ходила, а вы же друзья с ним были, не разлей вода! Ты чего?! – напомнил Хворостов.
- А, Надька… Ну да, конечно… - вынужденно признался Яков, понимая, что после этой фразы Хворостова валять дурака дальше нет смысла. Как и то понимая, что он услышит в следующее мгновение и противясь этому.
- Похоронили на днях, - припечатал Хворостов.

Сверкнуло что-то перед глазами, лопнуло, и заметалось в гулкой пустоте головы, многажды отраженное, но и тут Яков сумел сдержаться, ничем не выдал своего смятения внешне. Только качнул головой, но на сопутствующий вздох его уже не хватило. Он машинально взглянул на наручные часы, где красная секундная стрелка вершила свой неумолимый круг.

- Торопишься? – по-своему расшифровал его взгляд Хворостов.
- Да… Знаешь… Надо… - слова вертелись в странном кружении, не выхватить нужное.
- Да и мне надо бежать, честно говоря, - признался Хворостов и, вынув сотовый, глянул на экран. -  О! Яшка, запиши мой номер.

Яков достал сотовый, послушно записал продиктованный номер Хворостова, сделал дозвон. После этого они расстались.

Яков не помнил, как добрался до дома. Мир был ограничен его внутренней болью, и он двигался автоматически, подчиняясь скорее инстинкту, - как подчас запойный пьяница в отключке бредет домой, влекомый к родному порогу великой силой подсознания.

Зайдя в квартиру, Яков сумел запереть за собой дверь, - но и только. Прямо за порогом он медленно съехал спиной по стене и зарыдал, - некрасиво, пытаясь приглушить рыдания, что только усиливало их. Он хватал широким ртом воздух, как беспомощная рыба на берегу, но каждый вздох застревал в глотке, судорожно сжатой очередным спазмом, и он снова раскрывал, растягивал рот, все забирая и забирая воздух, с натугой проталкивая его в легкие, а затем так же насильно выталкивая его обратно.

Сколько он так просидел, оплакивая то ли жизнь Нади, то ли свою собственную, - Яков не знал.

 

До той срединной смены в пионерском лагере своего предпоследнего каникулярного лета на эту неприметную девушку из параллельного класса Яков особого внимания никогда не обращал. Одна из многих – разве что толкнуть ненароком или же вполне осознано дернуть задорную косичку и хихикнуть на возмущение, иногда подкрепленное жеманным девичьим тумаком. А тут как-то увидел ее всю, разом, золотую статуэтку в легком желтом сарафане, как в колоколе, наполненном солнечным светом, тут же, впрочем, смятом сильным порывом ветра. Сброшенный в следующую секунду сарафан лег на горячий песок небольшого пляжа у речки, которая протекала рядом с лагерем и где подростки купались в жаркие дни – под неусыпным присмотром вожатых, конечно же, даже старшие отряды. Надя, оставшаяся в целомудренном сплошном купальнике, замерла на мгновение, потянулась и, словно чувствуя что-то, обернулась и наткнулась на изумленный взгляд Якова. Это изумление отразилось в ее глазах, но с иным оттенком, и шевельнулись пухлые губы в немом вопросе, - но сколько не напоминал позднее Яков, Надя совершенно не помнила этого эпизода. Поправив непослушную прядку волос у лба, Надя побежала в воду, а он, глядя на ее подвижную полуобнаженную спину в небольшом вырезе бордового купальника, только что не охнул, не вполне еще понимая, что произошло, что случилось.

- Чего стоишь?! – крикнул ему в следующее мгновение Олег Кузнецов, его одноклассник и лучший друг; он-то, собственно, и уговорил Синцова поехать в пионерский лагерь. Яков очнулся и, сбросив с себя шорты и футболку, помчался вслед за Олегом в прохладную воду небольшой речки, где уже вовсю резвился их отряд, оглашая криками и хохотом все вокруг. Он влетел в воду, и зажмурясь, нырнул, а когда открыл глаза, то недоуменно и даже обиженно огляделся, увидев перед собой стены родной квартиры.

С каждым прожитым годом память вела себя все более странно. События детства, отрочества и юности словно приближались к Якову, становились объемнее, тогда как близкое по времени тускнело и порою просто выпадало из памяти. Иногда, вспоминая то или иное событие юности, Синцов погружался в воспоминания настолько глубоко, что, казалось, стоит только закрыть, а потом открыть глаза, и он окажется там, в той точке пространства и времени, которую нарисовала память настолько достоверно, что чудился порою даже запах, уловленный сквозь толщу прошлого. Вся остальная, взрослая, жизнь тянулась сплошной унылой лентой, расчерченной редкими яркими полосками, но даже эти короткие всполохи напоминали скорее цветные фотографии, привести в движение которые никак не удавалось, - в отличие от воспоминаний ранних, где все двигалось и звучало без всякого усилия.

Яков вздохнул и поднялся с дивана в гостиной. Пройдя на кухню, он замер, недоуменно вспоминая, зачем пришел сюда, а затем махнул рукой и, поставив чайник на газовую плиту, присел на табуретку. Та, первая, острая боль после известия о смерти Нади уже прошла и, омытая слезами, которых Синцов ничуть не стыдился, наружу уже не просилась. Спустя минуту чайник ожил, загудел на плите и под это ровное гудение Яков понемногу снова погрузился в воспоминания о тех предпоследних своих каникулах, мучительных и радостных одновременно.

Каким образом сложилась бы его жизнь, если бы не эта смена в пионерском лагере, Якову было неведомо, но циничный опыт взрослого человека подсказывал ему, что Надя так и осталась бы одной из многих, а место ее неизбежно заняла другая девушка, - и с ней, неведомой, но неминуемой, судьба его сложилась бы совсем иначе. И, как надеялся он, было бы в той недостижимой и непостижимой жизни все как у людей, - семья, дети, а ныне и внуки. И вместо этого привычного и страшного подчас одиночества были бы милые семейные хлопоты, а неизбежные дрязги только расцвечивали бы ее, и без того яркую. Обогащенный опытом прожитой жизни Яков понимал, что в то время, как и всякий юноша, он жил предчувствием грядущей любви. Его глаза сами по себе искали, выглядывали ту, единственную, и была ли его вина в том, что ею оказалась Надя, что именно ее облик наложился на матрицу назревавшего чувства? И уж тем более был ли виновен Яков в том, что оказался из редкой породы однолюбов? Что, возможно, было обусловлено генетически.

Яков хорошо помнил тот день, когда его дед Матвей, уже старик, придя домой, осел на верхнюю ступеньку крыльца и горько зарыдал, а на вопрос встревоженной бабки Наты ответил:

- Наталья умерла…

Двенадцатилетний Яков, оказавшийся невольным свидетелем этой сцены, ничего не понял тогда и лишь позднее из подслушанного разговора взрослых узнал, что дед Матвей всю жизнь любил только одну женщину, - тезку своей жены… Или же это баба Ната была тезкой той, единственной для деда Натальи? Сейчас узнать об этом было невозможно, но позже, примеряя судьбу деда на свою собственную, Яков нередко задавался вопросом, - не потому ли дед выбрал бабу Нату, что имя ее было крепко-накрепко привязано к образу той, первой и единственной его любви?

Дед сгорел от рака за месяц, точно тяжелое известие запустило процесс страшной болезни. То каникулярное лето Яков провел в деревне и, вспоминая его, видел деда на крыльце небольшого бревенчатого амбара на задках двора, где тот просиживал с утра до вечера, время от времени сплевывая черно-белую тягучую слизь в полулитровую банку и все вглядываясь куда-то невидящими глазами… Как понимал теперь Яков, - в свое прошлое, точно так же, как это делал сейчас он сам, раз за разом проматывая в памяти те радостные и печальные воспоминания, где главным персонажем была она, Надя, Надюшенька, любимая, стерва, тварь…

От размышлений Якова отвлек звонок сотового. Он взглянул на экран мобильника и усмехнулся. Память, как обычно, бесконечно тасовала колоду воспоминаний, вытягивая их без всякой, казалось бы, видимой связи между собой, но так ли это было на самом деле, Синцов был не уверен, - как и вообще в неупорядоченности хаотичного на первый взгляд движения жизни. Ведь нередко явная бессмыслица тех или иных событий обретала логику только в ретроспективе, как сейчас, к примеру, когда он увидел на экранчике телефона имя младшей сестры, после вчерашнего разговора с которой он пошел искать работу, - для того лишь, чтобы наткнуться на Хворостова и узнать от него о смерти Нади.

 

Уже алело на горизонте небо, и зябкие предрассветные сумерки сменили теплую ночную тьму, но пламя догорающего костра скрадывало наступление нового дня, из последних сил удерживая его на той зыбкой границе, где подвижный свет огня растворялся в редеющей полумгле за спинами юношей и девушек, сидящих на разложенных бревнах. Буйное оживление последней ночи лагерной смены уже сошло на нет, восторженную мелюзгу из младших отрядов разогнали по корпусам, не смотря на протесты, понятно, и только старший отряд оставался возле догорающего прощального костра вместе с вожатыми.

Синцов уже не мог воспроизвести событий того праздника досконально, только общее ощущение веселья с примесью печали, но он хорошо помнил, что в центре внимания на излете ночи оказался Олег, - за последний год тот выучился играть на гитаре, что вкупе с приятным баритоном делало его центральным персонажем в любой компании. Сам Яков был лишен и слуха и голоса начисто, и все его попытки выучиться игре на гитаре кончились тем, что вызубрил он несколько самых простых аккордов, сложить которые даже в самую простенькую мелодию у него так и не получилось. Но таланту Олега он не завидовал, - друзьям не завидуют, не так ли?

Олег пел негромко, нарочито небрежно перебирая пальцами струны, но репертуара Яков теперь не помнил, - кроме единственной песни, засевшей в памяти тугим клином. Впрочем, и слов той песни Синцов уже не мог вспомнить полностью, - только сентиментальный сюжет ее о первой, но, увы, неразделенной любви подростка в Артеке, да еще припев, намертво впечатанный в память:

Все косы твои да бантики
Да прядь золотых волос.
Глаза голубей Атлантики
И милый курносый нос.

Олег пел, не подозревая, что неуклюжий текст песни, наложенный на простенькую мелодию, почти дословно повторяет историю любви Якова, - вплоть до того, что счастливым соперником лирического героя является его лучший друг… То есть он, Олег Кузнецов, чей голос Синцов слышал даже теперь, сорок лет спустя, вновь и снова чувствуя изумление и безнадегу, наведенные неказистой песенкой, - о чем исполнитель, впрочем, даже не подозревал, поскольку своими переживаниями Яков с ним поделиться не мог, тогда как долгие и восторженные откровения Олега ему приходилось выслушивать постоянно, боясь выдать свои настоящие чувства интонацией или выражением лица. Да что там с Олегом! - Синцов не мог поделиться своими переживаниями с кем бы то ни было, - не потому, что больше друзей у него не было, а потому, что они расценили бы его чувство, как предательство по отношению к Кузнецову.

Лицо Нади, фигура ее, преследовали Якова не только наяву, но и во сне, он уже признался себе, что влюблен в нее, но не понимал, что ему делать дальше, что предпринять. Это не было обычными терзаниями влюбленного юноши, который просто не знает, как сделать первый шаг, - неодолимой преградой оказалась мужская дружба, чье первенство над всеми прочими взаимоотношениями в то время Синцов считал неоспоримым. Чувства Нади и Олега не были тайной для него изначально, они складывались и развивались на его глазах, но, наблюдая за ними со стороны, Яков и представить себе не мог, что вскоре будет вовлечен в них в качестве третьей точки подвижного любовного треугольника, чья гибельная геометрия не оставляет ни шанса на разгадку, а стало быть – спасение, поглощая человеческие жизни навроде пресловутых Бермуд.

Днем, среди людей, среди суеты, а значит – отвлечения, было еще ничего, но ночью, всякой ночью, уже засыпая, Яков вздрагивал от яростного внутреннего толчка и долго лежал затем на шумной пружинной кровати без сна, решая самый главный для себя на тот момент вопрос, - что и как? Даже сейчас эти бессонные ночи, первые в своей жизни, вспоминались Синцову как мучительная вечность, прерванная коротким утренним сном, но неизменно возвращающаяся следующей ночью, когда чужой сон вновь оставлял его наедине с самим собой, а хрупкое время замирало порою, обездвиживая сознание и тело, как янтарь – неосторожное насекомое. Охваченный ужасом Яков вздрагивал и начинал ворочаться, но тут же испугано замирал, встревожено вслушиваясь в дыхание своих соседей, а главное – Олега, чья кровать стояла, конечно же, рядышком…

Яков поступил по-мужски, чем вполне гордился в то время, - стиснул свое чувство в крепкий кулак воли, решив, что дружба превыше всего остального, и понес свою тяжелую ношу неразделенной любви дальше, втайне надеясь, что она канет в прошлое, - точно так же, как остаток той памятной ночи у прощального костра, где он перехватил влюбленный взгляд Нади на Олега и понял, что третий - лишний.
           

           
В отличие от заведенного в последние годы порядка Синцов шел по городским улицам медленно, с испугом и в то же время с надеждой поглядывая из-под нарочных солнечных очков на каждого встречного. Душевное состояние Якова до боли напоминало то, сорокалетней давности, где главной его бедой была вынужденная немота, боязнь выдать свою горькую тайну, - с поправкой на то, что во время оно Синцов боялся осуждения товарищей, тогда как сейчас – непонимания, а то и вовсе откровенной насмешки. И впрямь, - найдется ли человек, способный понять его тоску и горечь, если он вывалит сдуру на него свой тяжкий груз, который нес в душе столько лет, так и не найдя ни силы, ни способа избавиться от него? С годами этот груз ничуть не уменьшился, разве что нашел свой укромный уголок в душе, где прочно осел неподъемным камнем, не причиняя уже былых страданий, но вчерашняя встреча с Хворостовым выбила неведомую опору из-под него и он покатился под откос, снося все преграды, выстроенные и собственным разумом и временем, - тем самым, которое, вроде бы, должно лечить любые раны. Невысказанная боль утраты требовала если не полного освобождения в долгой беседе с близким человеком, то хотя бы отвлечения, - пусть в пустом, но разговоре, с кем угодно, лишь бы, и Яков плутал по городским улицам, заходя в каждый встречный магазин, надеясь, что хоть там он наткнется, наконец, на одного из тех, кого сторонился в последние годы, а цель, обозначенная желанием, но не оформленная пугливой мыслью, тем временем неизбежно приближалась, - как ни петляй, путая следы, а хотя бы и в собственной душе, не миновать тебе финала, как точки в предложении.

Синцов замер перед отворенными кладбищенскими воротами и, воровато оглянувшись, точно в его появлении здесь было что-то постыдное, а то и вовсе преступное, медленно прошел на большую площадку за воротами, где вновь остановился, оглядываясь. Можно было сказать, что ноги сами принесли его на окраину, где располагалось городское кладбище, но как ни обманывай себя, именно сюда он направился, выйдя утром из дома, не признаваясь себе в этом, правда, и долго шатался затем по городским улицам, всеми правдами и неправдами оттягивая этот страшный миг.

 Сделав несколько уверенных шагов по главной аллее, Яков приостановился и, наморщив лоб, огляделся, словно вспоминая что-то, - картинно, точно актерствуя перед незримой публикой, но тут же вновь прибавил скорость, устыдившись наигранности своего поведения. Но и этот порыв вскоре прошел и, пройдя еще с десяток метров, Синцов вновь сбавил шаг, подчиняясь маятнику своего душевного состояния, где решимость сменялась страхом и, дойдя до крайней степени ужаса, двигалась в обратную сторону, подталкивая его вперед, к неизбежному. Еще несколько неуверенных шагов и пантомимы, должной показать незримому соглядатаю, что он, Яков, всего лишь запамятовал местоположение искомой могилы, и поворот к участку со свежими захоронениями остался за спиной, а Синцов двинулся дальше, вглубь кладбища, где неподалеку друг от друга были похоронены его родители.

Сникший, Яков шел привычным маршрутом, где всякое приметное надгробье служило невольным ориентиром, пытаясь найти оправдание своему поведению. Зачем он пришел сюда? Чтобы удостовериться окончательно, что жизнь той женщины, которая много лет назад поломала его судьбу, закончилась? Чтобы увидеть ее фотографию на обелиске? Но зачем это нужно было ему, да и вообще - возможно, до сих пор медленно оседающий холмик земли венчал деревянный брусок с прибитой фанеркой, на которой неловкий карандаш вывел ее имя и чужую, мужнюю фамилию и даты рождения и смерти?

Под аккомпанемент этих мыслей Синцов добрался до ухоженных могил родителей, постоял возле каждой, чувствуя жаркий стыд, что думает вовсе не о них, как должно, но тут же забывая об этом, потому что мысли неизбежно возвращались к той, чье тело покоилось в какой-то сотне метров от него, а душа – в той горней области, в существовании которой уверен всякий, но местоположение которой незнаемо до последнего срока.

Проведя возле каждой могилы положенное время, Яков выбрался на центральную дорожку, где двинулся было спорым шагом к выходу, уже смирившись с поражением, но затем сбавил шаг, подчиняясь все тем же противоречивым чувствам. Медленным шагом Синцов добрался до поворота и решительно двинулся к той части кладбища, где чернели открытой землей холмики свежих могил. И снова он все делал так, точно скрывался от кого-то неведомого, кто мог увидеть его не только со стороны, но и разглядеть все его мысли и чувства, а затем поднять его на смех.

Могилу Нади Синцов разглядел метра за два, но шага не сбавил и не прибавил. Только уронил, поравнявшись, нарочно вытащенную из кармана зажигалку и позволил себе задержаться в полуприседе, поднимая ее, - а сам в это время все смотрел на черную мраморную плиту, уже установленную близкими. Но даже в эту минуту, когда страшная весть получила вещественное подтверждение и когда, вроде бы, он должен был думать только о Наде, о ее смерти, Яков вел себя так, словно кто-то следил за ним… Но кто? Не он ли сам, вылетевший на миг из собственного тела, - для того, должно быть, чтобы равнодушно взглянуть на пожилого грузного мужика, согнутого в нелепом полуприседе и глядящего исподлобья на мраморную надгробную плиту с фотографией зрелой женщины, в чертах отяжелевшего лица которой все же угадывался облик той девушки, которую он знал много лет назад и какой она осталась в его больной памяти.

Но и позволить себе задержаться здесь Синцов не мог, - пауза и так затягивалась до неприличия, и он разогнулся и пошел дальше, напрягая все мышцы тела, чтобы не развернуться и не броситься к могиле Нади. Через несколько минут Яков выбрался на центральную аллею, но вместо того, чтобы сразу же уйти с кладбища, снова двинулся вглубь, к старым могилам. Проплутав с полчаса, он остановился перед заброшенной могилкой с низкой ржавой оградой, где из высокой сорной травы выглядывал металлический обелиск с давно облупившейся краской, на алюминиевой табличке которого еще можно было прочесть:

«Олег Иванович Кузнецов. 10. 05. 1958 - 23. 09. 1979»

- Вот так вот, Олег… - негромко произнес Яков и осекся, устыдившись картинности этой фразы. Как и многие одинокие люди, он часто разговаривал сам с собой, когда оставался один, - но в эту минуту эта благоприобретенная привычка озвучивать свои мысли показалась ему настолько фальшивой, что он покраснел и стыдливо оглянулся, страшась увидеть невольного свидетеля своего позора. Но никого поблизости не было, тишина и покой царили вокруг, расцвеченные тихим шелестом листвы да ленивым пением птиц и успокоенный этим, Яков продолжил свой монолог, уже не озвучивая его, правда.
           
 

Позднее, перебирая в памяти события того лета и осени, Синцов приходил к неизбежному выводу, что Наде, как и всякой женщине, нужен был мужчина рядом, что она просто устала ждать возвращения Олега из армии, а он, Яков, оказался в одной из тех точек места и времени, где судьба ставит свои коварные капканы, в качестве расхожей приманки используя соблазн, явный или же слегка заретушированный, но. Во всяком случае, Синцов до сих пор не мог сказать наверняка, - любила ли его Надя или же ее чувство к нему было следствием известной пластичности женского сознания, подчиненного главному инстинкту и, прокручивая в своей памяти вереницу тех счастливых летних дней и раз за разом задаваясь вопросом – почему Надя нашла замену Олегу в нем, ничем иным Яков ее поведение объяснить так и не смог. С ним-то самим все было ясно, но почему она потянулась к нему, приведя в движение страшные жернова любви, перемоловших две судьбы… Или, все же, - три? А вот была ли счастлива Надя в браке с тем, чье имя до сих оставалось для Синцова табу? Якову все же хотелось думать, что вместе с новой фамилией счастье свое Надя обрела... В отличие от него. И тем более – Олега, чьи останки покоились вот уже без малого сорок лет на городском кладбище.

Встречи с Надей после возвращения из армии Синцов не искал, - скорее, противился этому, хотя и знал, что общение с ней неизбежно, но только после возвращения из армии Олега. За несколько лет, прошедших с того каникулярного лета, Яков приноровился жить со своим чувством, - навроде того, как подросток, влюбленный в кинозвезду, не делает ничего, чтобы добиться хотя бы встречи с ней, понимая всю смехотворность своих притязаний. Более того, Синцов давно уже смирился с будущей ролью свидетеля на свадьбе своего лучшего друга, что было обговорено в переписке с ним, - хоть и горько ему было думать об этом, особенно когда он слышал только-только вошедший в моду шлягер «Горько!» в исполнении ВИА «Синяя птица»:

Сижу тихонько я в стороне,
Кричат им «Горько!», - ах, горько мне!
Ах, как мне горько, ах, мне как горько,
Что это «Горько!» кричат не мне…

Встретиться взглядом с невестой боюсь… Повзрослевший Синцов, как и несколько лет назад, примеривал на себя сюжет песни, словно списанный с его будущего, уже вполне определенного, где он, во что бы то ни стало должен был отыграть роль свидетеля со стороны жениха, ни взглядом, ни гримасой не выдавая своей печали, - не то, что невесте, но и вообще никому.

С нею когда-то ходил я в кино… С Надей Синцов столкнулся возле городского кинотеатра «Полет», где она ждала подругу, с которой сговорилась пойти на последний сеанс. Почему подружка Нади не добралась до кинотеатра, Яков так и не узнал, но прямым следствием ее необязательности стало его согласие пойти на фильм вместе с Надей, - ну, не выбрасывать же было купленный билет, тем более, что он и сам собирался в кино? Позже, вспоминая этот эпизод, Синцов неизменно ругал себя за фатальную ошибку, но тогда в своем небрежном кивке головой он не почуял никакой опасности, - как и в согласии проводить Надю после завершения сеанса. Никто из приятелей не смог бы обвинить его в предательстве друга, как и сам Олег, - напротив, случись что с Надей по дороге домой, все обвинили бы в несчастье его, Якова, и в первую очередь он сам. Синцов словно накликал этой очередью стремительных мыслей, оправдывающих собственное поведение, дальнейший ход событий, где поначалу все шло мирно: неспешная ночная прогулка по притихшим улицам небольшого города под аккомпанемент рассказов Якова об армейской службе. Тема, заданная наводящим вопросом Нади, оказалась благодатной и Синцов болтал без умолку, к своему удивлению с легкостью вытягивая из своего недавнего прошлого смешные байки и млея от звонкого благодарного смеха спутницы. Яков боялся только одного, - что запас историй иссякнет, а о чем еще говорить с Надей, он не знал, поскольку наедине с нею он оказался впервые и чувствовал, что первая же заминка закончится робкой паузой, заполнить которую он уже не сможет, чем неизбежно выдаст себя...

Но эта безобидная прогулка закончилась неожиданным появлением подвыпившей компании из трех парней и дракой с ними после нескольких дерзких реплик с обеих сторон. КМС по вольной борьбе, Яков легко справился с тремя противниками… Да что с тремя! - он и десяток раскидал бы той ночью, на ее-то глазах, под ее-то взглядом!.. В котором Синцов успел перехватить не только восхищение, но и что-то иное, еще неведомое, в тот самый момент, когда Надя, стирая платочком кровь с небольшой ссадины на его скуле, случайно заглянула ему в глаза. Яков, пораженный несмелой догадкой, дернул головой.

- Больно? - участливо спросила Надя.
- Да нормально… - отмахнулся Яков.
- Тогда терпи, - усмехнулась она и тронула его щеку легкими пальцами, поворачивая его лицо к свету уличного фонаря. – А здорово ты их…
- Подумаешь… - только и нашел в себе силы буркнуть Яков, - он и теперь помнил, как закружилась голова от безобидного прикосновения Нади, первого в его жизни… Но не последнего.

Все это помнилось, словно вчерашнее, - слова, прикосновение Нади и свое ответное восторженное головокружение, но из скудного настоящего, где печальное знание дальнейших событий давно изменило ракурс, виделось совсем иначе. Как и следующий кадр, когда Надя, уже поставив ногу на ступеньку низкого подъездного крыльца, обернулась и спросила:

- А что ты делаешь завтра вечером?
- Я?.. – Яков пожал плечами. - Да ничего…
- А давай в кино сходим?
- А… А что Олег?
- А что в этом такого? - пожала плечами Надя, и жестом и интонацией показывая свое недоумение.

Синцов смущенно пожал плечами, подчиняясь не столько Наде, сколько своему чувству. Действительно, а что такого было в предложении Нади? Один разочек, еще один, и больше – ни-ни и ни за что на свете… Возможность провести наедине с Надей еще один вечер оказалась непреодолимым соблазном, и Яков после мгновенной душевной борьбы согласно кивнул головой, подчинившись собственному огромному чувству…

Олег вернулся из армии спустя пару недель после Якова, - но уже к разбитому корыту. Надя, верно ждавшая его два года, не выдержала самую малость, - как чаще всего и случается, в чем Яков убедился много позднее, когда начал присматриваться к чужим судьбам, изломанным неразделенной любовью, пытаясь найти в них если не ответ, то хотя бы оправдание своей нескладной жизни.

  

Головокружительное счастье первых дней, когда Синцов и Надя только-только начали сближаться, точно узнавая друг друга заново, было омрачено мыслью о скором возвращении Олега из армии. Она преследовала Якова неотступно, настигая всегда в самый неподходящий момент, когда легкое тело, казалось, вот-вот вспорхнет, подхваченное всеобъемлющей радостью, всякое утро его начиналось с блаженной улыбки счастливого человека, но внезапный толчок панического страха, ощутимый физически, смахивал ее с лица, меняя на мучительную гримасу. Как было не то что объясниться с Кузнецовым, но и просто начать трудный разговор, эмоциональный накал которого напрямую зависел от первой фразы, - как и финал, пусть и заранее предопределенный? Кто из приятелей или знакомых донес Олегу о предательстве друга и любимой, Синцов так и не узнал, - но так ли это было важно? Более того, Яков был даже благодарен неведомому доброхоту, который передал инициативу первого хода Олегу, что, конечно же, не отменило необходимость последнего, как понимал Яков, разговора с другом, но хоть немного облегчило его задачу.

Но разговор с Олегом оказался на удивление короток, легок и прост. Кузнецов не попрекнул Синцова и Надю ни словом, ни интонацией, - только пожелал напоследок счастья, причем, Яков не услышал в его голосе ни единой фальшивой нотки. В этом легком отказе Олега от любимой и кротком прощении обоих Синцов не почувствовал никакой опасности, - что, впрочем, ничуть не удивительно: он ничего не замечал в те короткие дни, где гулкое пространство груди было заполнено счастьем, а время без Нади – ожиданием новой встречи с ней. Если раньше Синцов любил безнадежно, даже не мечтая о любви ответной, но теперь его чувство, отраженное в глазах Нади и тем усиленное, заслонило все вокруг него. Весь мир, сложный и многообразный, сводился в эти дни к глубокому, но единственному чувству, - все остальное существовало, как декорация, смена которой, даже самая частая, на самом действии никак не отражалось. Потому, должно быть, и помнилось Якову то короткое лето, как череда однообразных томительных дней, подчиненных ожиданию стремительного вечера и - особенно - ночи, остатка которой хватало только на недолгий сон перед работой. Новый день, будний или выходной, не важно, тянулся затем, повинуясь нетерпению, чтобы резко ускориться вечером, когда наступало время очередного свидания. Первые прикосновения, сначала робкие, словно невзначай, помноженные на неловкость, затем, - все более смелые и настойчивые, на грани, восхитительное головокружение первого поцелуя, преследовавшее Якова до следующего вечера, пока он снова не почувствовал вкус губ Нади, - все эти ощущения помнились ему словно вчерашние, на ярком, цветастом, но - невоспроизводимом фоне.

Синцов до сих пор был уверен, что все у него с Надей было бы хорошо, не сверни они тем злосчастным осенним вечером в городской сквер, где влюбленные парочки нередко коротали время на одной из множества укромных лавочек. Пройди они только мимо сквера, все сложилось бы иначе, - как и каким образом, Якову было неведомо, но что иначе, это он знал наверняка. И, нередко вспоминая тот роковой вечер, Синцов терзал себя невозможностью вернуться туда, чтобы исправить ошибку.

Но они медленно шли тогда с Надей по узкой боковой тропинке сквера, не зная еще, что через несколько секунд из-за поворота вывернет пьяный Олег. Прохлада ненастного осеннего вечера заставляла Надю зябко ежиться, не смотря на накинутый на плечи пиджак Якова, - но теперь ему казалось, что она тоже что-то чувствовала, и дрожь ее была вызвана вовсе не холодом, а неосознанной тревогой. Завидев знакомую фигуру, Синцов поморщился, но свернуть, чтобы избежать встречи с Кузнецовым, было некуда, - пружинистая стена акации тянулась по обе стороны дорожки, создавая своеобразный коридор с редкими разрывами.

- Привет… - кивнул он Олегу и смущенно хихикнул. Этот глупый смешок и послужил катализатором дальнейших событий, как понимал Синцов, но и это действие отменить было невозможно, даже в памяти, - как и все совершенные ошибки и промахи, впрочем.

Опешивший Синцов пропустил только первый удар Кузнецова, но даже на него он не ответил. Борец, он легко уходил от суматошных ударов Олега, перехватывая и блокируя его руки и тело в цепких захватах, - так, что Олег, физически равный Якову, не мог ничего сделать с ним. Спустя несколько секунд Синцов выпускал соперника из захвата, тут же уходя с линии атаки, а спустя еще несколько секунд все повторялось снова. Яков не мог, физически не мог ударить друга, но и дать ему ударить себя, - на глазах Нади! – тоже не мог позволить, - благо, техника борьбы, мастерство позволяли ему сделать это. Он ловил, удерживал и отпускал Олега, но тот, взбешенный, кидался на него снова и снова, – ровно с тем же результатом. Теперь-то Яков понимал, что надо было просто драться, по-уличному, без правил, забыв обо всех своих навыках, а не унижать Кузнецова. Дать ему возможность выплеснуть всю обиду и злость на счастливого соперника в равном поединке. Эта же унизительная борьба напоминала скорее возню сытого кота с беспомощной мышью, и когда Олег понял это, он замер и вдруг заплакал от бессилия, - навзрыд, как ребенок, чьи малые силы не позволяют ему расправиться с более сильным обидчиком.

- Все? – выдохнул Яков, глядя на Олега. Тот, ничего не ответив, развернулся и побрел прочь; по согнутой голове его и вздрагивающим плечам было понятно, что он плачет…

На следующий день Синцов узнал о самоубийстве Олега.

  

Никакой предсмертной записки Олег не оставил, свидетелей драки не оказалось, а времени после его расставания с невестой прошло достаточно много, - так что обвинить в смерти Кузнецова ни Надю, ни Якова впрямую было невозможно, но истинную причину его гибельного решения оба поняли сразу, хотя между собой об этом почти не говорили.

- Ты знаешь… Олег… - сказала Надя, глядя себе под ноги.
- Да, я знаю, - торопливо перебил ее Яков, уведя взгляд в сторону.

И все, - больше на эту тему не было сказано ни слова, что только радовало Синцова в самые первые дни после самоубийства Олега, когда оглушенный трагическим известием, помноженным на четкое осознание собственной вины, он доводил себя до исступления. Но это же своеобразное табу, наложенное на мучительную тему, стало отправной точкой в разладе между ним и Надей, - вот только понял это Синцов гораздо позже, когда годы спустя раз за разом перебирал нескончаемые четки дней и событий того лета и осени, пытаясь найти причину своего расставания с любимой.

Вечерние прогулки по улицам города из праздника превратились в нудную обязанность, - даже для него самого. Надя больше молчала, как и он сам, впрочем, длинные паузы между редкими репликами тянулись, подчиняясь подавленному настроению влюбленных, где главным, как понимал теперь Синцов, была невозможность высказать друг другу всю свою боль и ужас от содеянного…  Ах, если бы да кабы, да поговори они тогда, возможно, все обернулось бы иначе, но они молчали, повинуясь негласному уговору, и каждый нес свой груз поодиночке, вместо того, чтобы распределить тяжесть между собой, - чтобы не только радость, но и беда одна на двоих, как и должно быть среди близких людей.

Кляни себя не кляни, беспрестанно вороша прошлое, как запревшее сено, но в ту пору невеликий еще опыт жизни подсказывал Синцову, что надо только перетерпеть это время, как километры армейского марш-броска, - и все вернется на круги своя. И действительно, - спустя неделю после самоубийства Олега так оно и случилось, но это не радовало Синцова: все было, вроде бы, по-прежнему, - и в тоже время неуловимо иначе. Интонации Нади, паузы, прикосновения, взгляд, - все несло отпечаток нервозности, словно отраженной от странной тревоги, которая поселилась в душе Якова, понемногу выдавливая прежнюю радость и легкость его чувства, внезапно отяжелевшего, как ветвь дерева после обильного ливня. Он пытался найти причину своей тревоги, но внятный ответ пришел к нему только после расставания с Надей, когда следствия и причины выстроились в законченную логическую цепочку, разглядеть которую возможно только в ретроспективе, - да и то при надлежащем усердии.

Ошибки накладывались на промахи, всякая оплошность усиливалась следующей, так что явное следствие само становилось причиной; ну, вот зачем он согласился поехать в длительную командировку, рассудив, что разлука – это спасительная пауза, необходимая ему и Наде для того, чтобы привести свои чувства в порядок? Эту, явную свою ошибку Синцов видел сейчас, но тогда он даже обрадовался и легко согласился на предложение руководства, надеясь, что расстояние и разлука пойдут на пользу и ему и Наде, не подозревая о том, что, вернувшись спустя два месяца домой, он услышит в телефонной трубке просьбу любимой:

- Ты не приходи, Яша.
- Хорошо, - ответил он. – А завтра во сколько?
- Ты не понял… Ты никогда больше не приходи.
- Почему? Что случилось?!
- Через месяц я выхожу замуж, - ответила Надя и оборвала связь. Ошеломленный Яков положил трубку, затем поднял ее и снова набрал заветный номер, но ответом ему были частые гудки…

Синцов не послушал Надю, пришел к ней для последнего разговора, надеясь, конечно, на лучшее, - но именно что лучше бы он не делал этого. Та, последняя прогулка с еще совсем недавно самой родной и желанной, а теперь внезапно чужой женщиной до сих пор отдавалась в душе недоумением и болью. Это было самым мучительным, – ловить на себе холодный, с оттенком презрения взгляд, в котором он привык видеть нежность, слышать в родном и любимом голосе неподдельное отвращение, а в ответах – натужность, точно говорила Надя через силу, снисходя. Даже сейчас Яков никак не мог поверить в это внезапное превращение, - настолько разительным оказалось изменение не только в поведении, но и самом облике Нади. Такой она и запомнилась ему, холодной и равнодушной, когда обернулась напоследок на крыльце подъезда и закрыла за собой тяжелую входную дверь, а он побрел прочь по пустому заснеженному двору, пытаясь понять, постичь случившееся.

А через неделю умер отец Якова, - во сне, от приступа сердечной недостаточности. Синцов помнил то ясное солнечное зимнее утро, когда он вбежал в спальную на крик матери и увидел, как она исступленно трясет тело отца, уже похолодевшее, - как и дальнейшее: родственников, друзей отца, слова утешения и сочувствия, но больше почему-то запомнилось мерзлое крошево крепкой зимней земли под ударами тяжелого лома, когда он скорее рубил, чем копал могилу отца. Две трагедии, наложившись одна на другую, взаимно ослабили свое воздействие: только после расставания с Надей, когда боль, беспрестанно свербящая в груди, становилась порой невыносимой, Синцов до конца понял Олега, но в отличие от него руки на себя не наложил. Во многом еще, как понимал Яков, из чувства долга, - две смерти кряду самых близких людей мать просто не перенесла бы…

  

За окном смеркалось. Синцов решительно открыл, но тут же захлопнул свой старый фотоальбом и бросил рядом с собой на диван. От всей его недолгой счастливой любви осталась только групповая выпускная фотокарточка параллельного класса, в котором училась Надя. Яков не помнил, как и почему она попала к нему, но до сих пор снимок хранился в единственном его фотоальбоме, и застывшее навсегда лицо любимой смотрело на него всякий раз, когда он листал тяжелый коричневый томик, - с каждым годом все реже и реже. Остальные ее фотографии он разорвал и выбросил в первую же ночь после расставания, а эта осталась незамеченной.

Синцов глянул на старый журнальный столик, где стояла початая бутылка водки с ополовиненной рюмкой рядом и невольно поморщился. После расставания с любимой Яков инстинктивно потянулся к спиртному, пытаясь найти в нем своего рода анестезию, но с этим делом у него не заладилось в силу физиологии, - как он понял позднее, к счастью, поскольку дальнейший опыт жизни, где он с особенной пристальностью вглядывался в чужие судьбы, чья канва напоминала ему свою собственную, лишь подтвердил ту расхожую истину, что спивается тот, кто пьет с горя. Пить Якову было с чего, но кроме головной боли и отвращения даже к запаху алкоголя, спиртное ему ничего не приносило, - как и сегодня, собственно, когда по дороге с кладбища домой он купил бутылку, но не смог осилить даже двух рюмок.

Синцов потянулся и взял с широкой спинки дивана пульт, включил телевизор. Мягкий, вкрадчивый свет телевизионного экрана только сгустил вечерний сумрак в комнате и Яков, вздрогнув, наконец-то включил настенную лампу над диваном. Привычно щелкая пультом, добрался до канала «Охота и рыбалка», где очередной рыболов показывал приемы и способы ловли, на этот раз щуки. С минуту Синцов слушал бодрый голос ведущего, пытаясь уловить суть его рассказа, затем вздохнул и снова взял фотоальбом. Положив его на колени, раскрыл на первом листе, - шершавом, сиреневом, с желтоватой оторочкой выгоревших краев.

Первые страницы с детскими фотографиями Яков перелистывал, почти не глядя, - как и с подростковыми, чтобы не видеть лица Олега, - почти на каждой они были вместе, неразлучные закадыки. Осторожно подцепил пальцами и перевернул листы, между которыми хранилась фото Нади, и добрался до фотокарточек поздних, уже не столь многочисленных, как ранние, и большей частью не наклеенных на страницы, а лежащих небрежными стопками. Синцов взял первую и стал перебирать глянцевые и матовые черно-белые и цветные снимки, вспоминая, где и при каких обстоятельствах они были сделаны. Мелькали лица разных людей, большинства из которых он уже и не помнил, причиной чему, несомненно, была особенность его характера, - природная или же благоприобретенная, но: Яков не мог удержаться ни на одном месте работе долго. Он устраивался в очередную организацию и на работу в первое время выходил с радостью, но уже спустя несколько месяцев начинал тяготиться коллективом, его жизнью и интересами. Лица сослуживцев вызывали в нем отвращение, их разговоры - раздражение, скрывать которое с каждым днем становилось все труднее и труднее. Заканчивалось все очередным увольнением и поиском нового места работы, где все повторялось заново: энтузиазм первых дней, новые знакомства и, дальше, по нисходящей, - томление, раздражение, злоба... Редко где Синцов задерживался дольше трех лет.

Если на ранних фотографиях, еще молодой, Синцов чаще всего улыбался, то на более поздних снимках лицо его всегда было серьезным, а то и вовсе хмурым. В первые, самые трудные годы после расставания с Надей, не смотря на то, что в опустевшей груди беспрестанно свербело и тянуло, на людях Яков улыбался и беспрестанно шутил, пытаясь скрыть за маской весельчака свою тоску и боль, но с годами делать это становилось все труднее и труднее. Даже на нескольких снимках с теми немногими женщинами, с кем Синцов заводил отношения, надеясь заполнить пустоту в груди новым чувством, он выглядел недовольным и слегка растерянным, точно его застали за непотребным занятием или воровством.

Он пытался найти замену Наде, чаще подчиняясь давлению близких, но внутреннее и внешнее пространство было заполнено ее призраком и заместить его в своем сердце, наглухо запечатанном первой и единственной любовью, у него так и не получилось. После нескольких неудачных попыток Синцов уяснил, что Надя для него – та самая пресловутая половинка и, разделенный с нею навсегда, он обречен на одиночество до самой смерти. Жизнь после этого приговора, вынесенного самому себе, потянулась совсем скудная и, чтобы не задохнуться от одиночества и неотступной тоски, Яков намеренно выматывал себя на работе, найдя выход в постоянной занятости, - должно быть, для того лишь, чтобы два года назад, после очередного увольнения, погрузиться в трясину полной праздности. Уходя с последнего места работы, Синцов уже держал на прицеле новое, но вместо того, чтобы отправиться туда на следующий же день, как планировал, решил отдохнуть недельку, затем – еще одну... А спустя месяц понял, что намертво завяз в неведомом раньше безделье, неожиданно привлекательном, и махнул рукой, надеясь как-нибудь дотянуть до близкой пенсии.

Яков положил очередную стопку фотографий на альбомный лист и на мгновение прикрыл усталые глаза, а когда открыл их, то увидел рядом с собою Надю, - молодую, в том своем однотонном синем платье, которое он любил больше всего. Недоумение и восторг смешались в его груди, попеременно замещая друг друга, и все это, должно быть, отразилось на его лице, не оставшись незамеченным Надей.

- Что с тобой? – спросила она.
- Ты?! – спросил Яков. – Это ты?!
- Я… Да что с тобой?

Дальнейшее неуловимо сместилось. Яков зарыдал и сквозь слезы, то успокаиваясь, то вновь начиная плакать, он жаловался Наде на свой кошмарный сон длиною в целую жизнь, которую прожил без нее, в одиночестве, потому что она разлюбила его и бросила, а он так и не смог найти ей замену. Надя беспрестанно гладила его по голове, повторяя: - «Глупенький… Какой же ты глупенький… Ну, разве я могла?» Яков, улыбаясь по-детски безмятежно, успокаивался, но жестокий сон снова настигал его, требуя освобождения - в словах, многих, и он снова начинал рассказывать любимой о своем кошмаре, путано, с пятого на десятое пытаясь выразить весь тот ужас, что приснился ему.

- Ну, все, все… Все кончилось, Яша… - произнесла Надя.

Ответить Яков не успел, потому что в эту секунду проснулся, - резко, без всякого плавного перехода от сна к яви, точно кто-то неведомый обрубил его сновидение с жестокостью палача, чей топор неумолим, как ход времени. Он лежал в неловкой позе на диване, щеки и глаза его были мокры, а грудь все еще сотрясали рыдания.

Раннее летнее утро занималось за окном, настенная лампа желто тускнела над головой, едва освещая комнату, глухо бубнил телевизор, альбом с рассыпанными фотографиями лежал на полу. Яков сел на диване, где неожиданно заснул, даже не постелив постель, и обхватил голову руками.

  

Очнулся Синцов только когда его «Нива» свернула с главной трассы на неприметную боковую дорогу, подчиняясь не столько воле водителя, сколько необъяснимой силе его подсознания, заставившей крутануть руль в самый последний момент. Пораженный Яков затормозил, недоуменно оглядываясь, словно после внезапного пробуждения, когда действительность еще мешается с обрывками последнего сна. Не был он здесь уже больше сорока лет, но память уже подсказала, что заставило его свернуть на эту запущенную дорогу, похожую на тоннель, прорубленный в темном сосновом бору, в сумрачной глубине которого чудилась потаенная угроза, - только попробуй, сунься, и оживут все подавленные, казалось бы, детские страхи, и потянутся за твоей спиной, дразнясь и кривляясь.

Синцов тяжело вздохнул, заглушил двигатель и выбрался из салона, на ходу вытягивая из нагрудного кармана куртки пачку сигарет. Закурил и замер, чутко вслушиваясь в мерный шум леса, в глубине которого куковала кукушка, отсчитывая чей-то срок. Узкое русло дороги, стиснутое каньоном толстых стволов сосен, что подступали к самой обочине, тянулось прямо вперед на сотню метров, где скрывалось за крутым поворотом. Лес, казалось, ничуть не изменился с той поры, когда громоздкий вишневого цвета «Икарус», заполненный подростками, вез его, Олега и Надю в пионерский лагерь, откуда спустя три недели он вернулся со своей чудесной, но горькой тайной, нести которую, как выяснилось, ему суждено было всю жизнь. Но тогда, в душном пыльном салоне венгерского автобуса, сидя рядом со своим лучшим другом, он и представить себе не мог, что вскоре тот станет его главным соперником, а любовь к девушке, сидящей неподалеку, через несколько лет оборвет жизнь одного и поломает судьбу второго.

Синцов докурил, сел в автомобиль и тронулся. Поначалу машину он вел медленно, решая, - стоит ли вообще ехать к тому месту, где когда-то все началось, затем упрямо сжал губы и прибавил скорость. Сосновый бор оборвался резко, точно отрубленный, и машина вынеслась на неожиданно светлый простор, где вдоль дороги потянулись поля, поросшие бурьяном, с раскиданными там и сям зарослями ивняка, похожими на взросшие из земли купола, большие и малые. Глядя на эти пустоши, Синцов сник: вид заброшенных колхозных полей, куда они бегали тайком за зеленым горохом, отозвался печальной догадкой, - ему тотчас представились руины корпусов и такое же запустение, но на пригорке, с которого открывался вид на лагерь, он невольно затормозил, пораженный. Пионерский лагерь, расположенный в широкой петле реки, вовсе не забросили, как представилось ему, а даже напротив - отремонтировали. Огромный прямоугольник территории, отороченный по периметру высокими соснами, пестрел веселыми разноцветными корпусами, - синий, зеленый, красный профнастил и сайдинг, излюбленный материал современного строительного камуфляжа, разительно изменил ожидаемые скучные серые стены и крыши корпусов, какими они запомнились ему.

Яков тронул машину с места, не вполне понимая, что делать дальше. На площадке перед въездными воротами стояло несколько легковушек и желтый микроавтобус, но ему не было места среди них, - не потому, что там не было места вообще, его-то как раз хватало, а потому, что его никто не ждал в лагере. Как и вообще где бы то ни было на этой Земле. Одинокий, он уже давно прошел тот возраст, когда можно было создать полноценную семью с главными ее атрибутами, - детьми, а затем и внуками, к одному из которых он мог бы ехать сейчас с вкусными подарками.

Синцов уже собрался было развернуться, когда заметил впереди грунтовку, ведущую к реке. С самого утра он кружил по окрестным водоемам, где привык рыбачить, но места выбрать себе никак не мог. Берег очередного водоема, где он закидывал удочки, вызывал глухое раздражение и после недолгой внутренней борьбы Яков быстро собирал нехитрую снасть и уезжал, говоря себе, что теперь-то уж точно домой, никаких отговорок, если рыбалка не задалась с утра. Но по дороге к городу азарт заядлого рыболова брал свое и Синцов разворачивался и ехал к другому заветному бережку, где вся пантомима повторялась заново. Обрадованный неожиданно найденным выходом, Яков свернул на грунтовку и попылил по ней. Дорога действительно вывела его к открытому берегу реки неподалеку от лагеря, - дальше начинались густые заросли высокого тальника.

Яков затормозил, выключил двигатель. Посидел немного, собираясь с мыслями и чувствами, вздохнул и выбрался из автомобиля. Медленно, бочком, спустился к берегу по кочковатому крутому склону, постоял без движения, оглядываясь. Все здесь носило следы отдыха людей, - давний и свежий мусор, пара кострищ с закопченными кирпичами под шампуры и даже несколько самодельных рогаток для удилищ, торчащие из воды. Оглядывая все это, Синцов недовольно морщился, а сам все косил глазом на памятный пляж, - он виден был отсюда, но смотреть на него откровенно Яков почему-то боялся. Только изредка поглядывал на противоположный берег в десятке метров и в это же время косил глазом на пляж в сотне шагов, где на повороте река мелела и разливалась, превращаясь в широкий плес.

Пляж мало изменился за эти годы, - только две ветлы на дальней стороне прибавили в объеме и высоте, но насколько, Яков оценить не мог, потому что видел их в последний раз в ту неустойчивую пору взросления, когда деревья еще казались большими. Все так же светилась огромная плешь светло-желтого песка среди выгоревшей зелени травы остального берега, перепаханная сотнями детских ног, свидетельствуя, что пляж до сих пор используется по своему назначению. Точно в подтверждение этой догадки на берег вынеслась цветастая гурьба подростков, и Яков застыл, со скорбным вниманием глядя на детей, которые уже скидывали с себя одежду, обнажаясь до плавок и купальников. Вожатый, рослый черноволосый парень лет двадцати пяти, пытался навести порядок, но безуспешно: кто-то, самый непослушный, сиганул в воду с разбега, и тут же наперегонки вслед за ним ринулась остальная ребятня, подчиняясь восторженному воплю непоседы.

- Савельев! – донесся до Синцова крик вожатого. – Завтра без купания!
- Пофиг, Борис Иванович, - завтра дождь будет! С грозой! Я в Интернете смотрел!

Ответ вожатого потонул в общем хохоте ребятни.

Яков повернулся и пошел к машине за удочкой. Кажется, он нашел последний свой на сегодня берег, где можно было провести время до вечера, неспешно подводя итоги.

 

Синцов сидел на крепком низком чурбачке, найденном тут же, на берегу, и смотрел на спокойную гладь темно-зеленой воды, где в нескольких метрах от него подрагивал на натянутой до предела леске красно-белый поплавок, отнесенный слабым течением реки. Он потянулся было к удилищу, чтобы перебросить снасть, но инстинктивное движение задержал, с горькой усмешкой глянув в последний момент на так и не открытую баночку с опарышем у самых ног, принесенную вместе с удочкой на тот случай, если надо будет изобразить из себя увлеченного рыбака при внезапном появлении непрошенных гостей.

На глаза навернулись слезы жалости к самому себе, к своей прожитой впустую жизни, где вечная игра в прятки, - большей частью от самого себя, но и от праздного любопытства не только сторонних, но и немногих близких людей, - со временем стала едва ли не главной ее составной. Не найдя в себе мужества сделать выбор в пользу новой жизни, пусть и с нелюбимой женщиной, как некогда сделал это его дед, он превратил ее в вечное бегство от самого себя - должно быть, для того лишь, чтобы в этой бесконечной гонке прийти к заранее предопределенному финалу. Резким движением ладони Яков вытер глаза и недовольно поморщился: это было несомненным признаком близкой старости, - внезапная слезливость, непривычная для человека, который всегда сносил и физическую и душевную боль без внешних проявлений. Там, внутри, все могло полыхать, треща и обрушиваясь, но на лице Якова это никак не отражалось, - даже когда он оставался один, и таиться ему было не от кого.

Закурив сигарету, Синцов оглядел свое грузноватое, но вполне еще крепкое и сильное тело. Еще несколько прожитых лет и превращение в медлительного, осторожного и экономного в движениях старика было неизбежно, - он уже начал замечать внешние проявления этого, когда внезапно ловил себя на том, что бочком-бочком спускается по крутому склону, откуда несколько лет назад сбежал бы, не задумываясь, или же медлит, прежде чем взвалить на плечо мешок картошки, чувствуя внезапное и неведомое раньше отвращение к чрезмерной физической нагрузке. Еще немного – и все это станет его буднями, чтобы еще спустя какое-то время смениться полной физической немощью, неизбежной, как и всякий срок человека, - в том числе и последний, когда некому будет подать ему пресловутый стакан с водой.

Яков мотнул головой и с ожесточением затоптал окурок гневной ногой, точно саму эту страшную и темную мысль... От которой, в сущности, он бежал всю свою тягостную жизнь, найдя надежное убежище в постоянной занятости, делах, нередко - надуманных, но которая преследовала его постоянно, то заставляя гулять ночи напролет по опасным улицам и дворам города, то подталкивая на неоправданный, а подчас и просто смертельный риск на работе. Не признаваясь самому себе, он искал смерти, но судьба хранила его, - должно быть, в наказание за то, что он отнял чужое и даже не смог удержать его, оплаченное страшной ценой.

Темное и губительное поднялось из глубины души и, подчиняясь ему, Синцов решительно разделся до плавок, аккуратно сложил одежду на чурбачке и снова закурил. Огляделся, прислушался, - никого рядом не было, только со стороны пионерского лагеря доносился неясный шум. Он тронул ногой воду, ступил раз, другой и погрузился по пояс, после чего застыл в теплой и ласковой воде. Представилось вдруг, как поплывет его тело, медленно колыхаясь в темно-зеленой глубине, постепенно распухая и белея, и это было страшно, но ужас перед никчемностью прожитой жизни, перед будущим и своей ненужностью никому на этом свете был еще страшней и он шагнул вперед. Он не знал, получится ли у него выдержать первые, панические секунды, когда всевластная жажда жизни толкнет его на поверхность тугим поплавком, но надо было что-то делать, пока эта решимость покончить со своим существованием, со всем этим миром, где ему уже давно не было места, не покинула его.

Яков бросил окурок в реку, чье неспешное, незаметное глазу течение подхватило оранжевый цилиндрик, медленно унося его не только к близкому повороту, но и в прошлое, - то самое, где осталась его никчемная жизнь, прожитая неизвестно для чего и для кого. Медленно и отрешенно переставляя ноги по крепкому и крутому песчаному дну, Синцов шел вперед, с каждым шагом погружаясь все больше и больше, и в тот самый момент, когда левая его нога потеряла опору, и он резко погрузился в воду с головой, зазвонил сотовый. Рингтон слышен был и под водой, и Яков, подчиняясь приобретенной привычке, вынырнул и суматошно рванул на берег. Подскочил к сложенной одежде и вытащил мобильник из кармана брюк.

Звонил племянник.

- Дядя Яша, привет! А ты не дома, что ли? Я тут звоню, стучу…
- Да я, это… - дрожа всем телом, ответил Синцов. - На рыбалке я.
- Без меня?! – возмутился Сашка. – Ну, дядь Яша, ты даешь!
- Да я Сашка, это… Мимо ехал, решил пару часиков посидеть… Друг попросил отвезти в деревню, ну, я и завернул на обратной дороге… Извини.
- Ну ладно, - легко простил любимого дядю племянник. – Поймал чего-нибудь?
- Да не особо… Не клюет сегодня что-то.
- А ты где рыбачишь?
- Да тут… Возле Спасенок, - снова соврал Синцов
- А-а-а… Сейчас на Крутовке карп дуром идет, я Вконтакте читал. У нас там сообщество… Может, туда поедем завтра, с утречка?
- Да можно и сегодня, Сашка, с ночевкой! – выпалил Синцов. - Я сейчас соберусь, за тобой заеду, и рванем… Как раз к вечернему клеву поспеем.

Они обговорили все свои дальнейшие действия, и Синцов отключил телефон. Широко и как-то глуповато улыбаясь, он огляделся, точно заново открывая для себя весь этот мир, уже почти утраченный, в котором, как выяснилось, он еще был нужен хоть кому-то.
           
Яков быстро собрался и, подойдя к автомобилю, бросил сложенную удочку на заднее сиденье, но в машину сразу не сел, - закурил, глядя на пустынный пляж, где когда-то давно, в неправдоподобной юности, он встретил свою первую и единственную любовь, чтобы пронести это радостное и скорбное одновременно чувство через всю жизнь. Он нахмурился, а затем, глядя на спокойное лазурное небо, неожиданно для самого себя взмолился неведомому богу с просьбой о единственной милости, - умереть, как отец, ночью, во сне, но так, чтобы приснилась ему напоследок Надя, оставшись последним воспоминанием на этой горькой Земле.







_________________________________________

Об авторе: ФАРИТ ГАРЕЕВ

Родился в п. Карабаш Бугульминского района ТАССР. Окончил Литературный институт. Публикации в журналах «Дружба Народов», «День и Ночь» (Красноярск), «Бельские просторы» (Уфа), «Идель» (Казань), «Уфа», «Урал» (Екатеринбург), «Крещатик» (Германия), «На любителя. Русский литературный журнал в Атланте» (США), газетах «День Литературы» (Москва), «Истоки» (Уфа). Участник всероссийского совещания молодых писателей 2005 года в Нижнем Тагиле. Автор сборника рассказов «Когда вернется старший брат…» (Ридеро). Живет в Лениногорске (Республика Татарстан).скачать dle 12.1




Поделиться публикацией:
2 758
Опубликовано 22 сен 2017

Наверх ↑
ВХОД НА САЙТ