(миниатюры)
***
Когда спадет жара, с первым комариным писком хорошо накрыть стол на открытой веранде. Застелить его толстой белой негнущейся льняной скатертью с заглаженными складками, сервировать толстыми фаянсовыми тарелками без всяких городских каемочек. В тарелки велеть подать холодную окрошку с мелко нарезанной отварной телятиной. Хорошо к телятине добавить говяжий или свиной язык. Нарезанные мелко огурцы, редиску, укроп, петрушку, яйца и лук положить в глиняную миску, из которой порционно раскладывать все это по тарелкам большой расписной хохломской ложкой. Отдельно поставить тарелочку, на которую положить лук с маленькими белыми головками не больше грецкого ореха и молодой чеснок. Тут же поставить дедовскую хрустальную солонку с крошечной серебряной ложечкой. Ложечку потом можно вытащить и умакивать луковые головки прямо в солонку. Сметану, конечно, надо подавать в соуснике темно-синего или зеленого цвета, чтобы оттенить ее подвенечную белизну, но можно и в обычной поллитровой банке – лишь бы сметана была густой, а молочница, у которой она куплена – румяной и ядреной. Ледяной квас, приготовленный на ржаном хлебе с добавкой хрена, в тарелки наливаем из большого запотевшего стеклянного графина. Пока вам наливают квас, и он шипит в тарелке, необходимо успеть незаметно хлопнуть или легонько ущипнуть по тому месту, куда дотянется рука, кухарку, жену, тещу или даже соседку, зашедшую на минутку за рецептом абрикосового варенья. И уж потом, после получения ответной затрещины от жены… не приступаем к еде, пока не выпьем рюмки настоянной на мяте и меду водки, и не закусим огурчиком, только вчера замолосоленным со смородиновыми и вишневыми листьями. Огурцом хрустим так громко, что внезапно просыпаемся, выпиваем чашку растворимого кофе со вкусом жженой пробки, съедаем бутерброд с куском изогнутого от старости, радикулитного пошехонского сыра и быстро бежим на работу.
***
Собранные в конце лета мелкие груши отваривают в воде, в полученный отвар добавляют сахар и в получившемся сиропе кипятят некрупные сладкие яблоки и ягоды черной смородины. В конце кипячения добавляют немного лимонной или апельсиновой цедры или палочку корицы. Компот разливают по трехлитровым банкам, закрывают крышками и ставят в подвал. Стоят эти банки там до самой зимы, а то и до весны. Вспоминают о них обычно после горячего – тогда, когда все уже напьются кока-колы, сухого вина, водки, коньяку и даже кипяченой воды. Достают запыленную банку из подвала, открывают, наливают компот в красивый стеклянный или хрустальный графин, ставят его на стол и… переходят к чаю с плюшками. Не переходите вместе со всеми. Задержитесь. Налейте себе стакан компота и добавьте в него столовую ложку коньяку. Перемешайте, отпейте глоток и снова добавьте ложку коньяку. Еще раз отпейте… Смотрите, как все дальше и дальше удаляются от вас люди, перешедшие к чаю с плюшками, как слова, которые они говорят, понемногу соединяются в одно большое, неповоротливое и монотонно гудящее слово… Налейте второй стакан. Возьмите столовую ложку и перемешайте коньяк. Да не смотрите вы на эти плюшки, перешедшие к чаю! Кто там, в такой дали, разглядит, о чем они болтают между собой микроскопическими буквами... Слушайте, как второй стакан разговаривает с третьим, смотрите, как слова, которые он говорит, расползаются в разные стороны по скатерти…
***
Что ни говори, а русские щи и украинский борщ – два блюда о разном. Щи – это о жизни вообще, а борщ – это о том, что жизнь удалась. Летом жизнь удается лучше всего*, а потому и борщ лучше всего летний, но не тот, который варится в городе из продуктов, купленных в супермаркете, а тот, который на даче, потому что только на даче можно с гордостью сказать «у нас в борще всё свое», включая тарелки, в который он налит, и тотчас потащить гостя в огород, в новенькую теплицу из поликарбоната, посмотреть на крошечные, молочной спелости тарелки, на которых только-только показалась голубая каемочка и гроздья деревянных ложек, усыпавших развесистые, как у клюквы, кусты.
Впрочем, до борща еще, как говорится, семь верст лесом, а перед лесом бульон, который еще надо переплыть. К примеру, в бульон для полтавского борща кладут петуха или гуся или даже копченого гуся или утку, но тут надо не забывать, что после борща с копченым гусем надо петь «Чому я не сокiл» или «Ніч яка місячна», а мы, кроме «По диким степям Забайкалья» или вовсе частушек… Поэтому просто берем кусок говядины с сахарной костью и варим до готовности. Можно свинину, а можно и вовсе привезти из города копченых куриных окорочков в вакуумной упаковке и варить их как гусиные. Хорошо в бульон бросить горсточку сушеных белых или подберезовиков для запаха. Тех самых, которых насобирал в промышленных количествах прошлой осенью, сушил нанизанными на суровых нитках у печки и бережно хранил в ситцевых цветастых полотняных мешочках с веревочками.
Пока бульон варится, надо надеть галоши, в которых обычно ходят по двору дачные и сельские жители, и пойти нарвать на грядках укропа, петрушки, морковки, болгарских перцев, капусты, свеклы, картошки, помидоров… В этом году помидоры не удались. Их жрет фитофтора. Их так мало, что у каждого есть имя, отчество и история болезни, в которую дачник каждое утро заносит температуру и данные анализов. Можно, конечно, обойтись томатной пастой, но это уже будет зимний городской борщ не с болгарскими перцами, а с перцами из Болгарии, картошкой из Израиля и укропом из Абхазии. Поэтому перед тем, как рвать помидоры говорим с каждым и объясняем почему не могли поступить иначе.
Свеклу для борща можно запекать, можно тушить, можно поджигать, можно делать с ней все, что угодно – главное здесь не в способе приготовления, а в том, чтобы ее, как и морковку, никогда не натирать на терке, а нарезать остро наточенным ножом на кубики или прямоугольные параллелепипеды. Конечно, если вы женщина, которой надоело варить борщи до смерти, то можно и натереть свеклу и морковь на терке. Ничего ужасного не случится. И не ужасного тоже. Просто скажут, что моя мама варит борщ лучше. Или не мама.
- А кто? Говори, гад, кто?!
- Да ты ее не знаешь. Так, одна из бухгалтерии…
Поэтому нарезаем свеклу кубиками или прямоугольными параллелепипедами и тушим ее на медленном огне до готовности.
Некоторые, для того, чтобы свекла сохранила свой цвет, добавляют в борщ уксусную кислоту или лимонную… Добавляли бы уж сразу силикон и ботокс, если им так нравится химия. Тем, кому уксуса хватает и в жизни, я бы рекомендовал перед самым концом приготовления борща добавить в него несколько долек крепкого антоновского яблока. Приятная кислинка в антоновском яблоке происходит не от уксусной, а от аскорбиновой кислоты, которая, в отличие от первой, витамин, а не продукт основного органического синтеза по три копейки за тонну.
Несколько слов о нарезании капусты. Одни ее нарезают шашками, а другие длинной соломкой. Я люблю шашками, но не потому, что вкус соломки хуже, а потому, ее длинно и некрасиво есть, если смотреть со стороны. Изо рта висит и капает. Точно морж ест. Приходится¬ с шумом втягивать в себя капусту. От этого могут быть брызги. А если у вас накрахмаленная белая скатерть и обед романтический? «Вот вы, мужчина, у вас в усах капуста!» О ком, спрашивается, это сказано? Понятное дело, о человеке, который ел капусту нарезанную соломкой, а не шашками.
Нет нужды говорить о пассеровании овощей, добавлении пряностей, о том, что молодая капуста варится быстрее картошки… Это все скучные технические подробности, которые можно вычитать в сотнях и тысячах рецептов как лучше и правильнее варить борщ. Надо только не забывать о том, что чем правильнее вы варите борщ – тем он скучнее. Каждый раз, особенно, если вы женщина, надо что-то менять – то ли положить больше перца, то ли меньше лаврового листа, то ли пересолить, чтобы он думал, что вы влюблены, то ли подавать борщ к столу в красном шелковом, с кружевами, то ли, если кружева не произвели должного эффекта, сварить его без мяса, чтобы он, бесчувственная скотина, задумался… ну, хоть о чем-нибудь, но задумался. Кстати, о мясе. Тот кусок, который после разделки на порции окажется с сахарной косточкой и хрящиком, надо положить в мужскую, а не в женскую тарелку**. Мужчина будет грызть косточку и весь перепачкается, как свинья. Вот тут можно достать накрахмале¬нную салфетку или красиво вышитое полотенце (в крайнем случае, если у вас дача без удобств, бумажное) и сказать:
– Дай я тебя оботру, мурзик! Выпей еще водочки.
К водке, настоянной смородине, землянике, малине, клюкве, можжевельнике, корне хрена, или жгучем перце с медом от собственных пчел, надо подать малосольный огурчик, разрезанный вдоль напополам и уложенный на кусок черного хлеба. Рюмка должна быть достаточно большой, чтобы подняв ее на уровень глаз, и посмотрев на вас сквозь золотистое бордовое фиолетовое медовое и малиновое, он подумал бы (не мог не подумать) – жизнь удалась!
*По крайней мере, летом за пышной зеленой листвой, не так, как зимой или осенью среди голых ветвей, заметно, что она не удается.
** Правильная тарелка для борща не должна иметь краев.
***
Когда наварят яблочного варенья из райских яблок с хвостиками, из яблок без хвостиков с мандаринами, из яблок с корицей и лимоном, из яблок с имбирем, из яблок с изюмом, когда насушат три мешка яблочных долек, когда наварят несколько килограмм густейшего яблочного повидла для того, чтобы начинять им потом булочки, пончики и трубочки*, когда переложат соломой и спрячут в погреб три ящика штрифеля, два ящика мельбы, и один – антоновки, когда, уже падая от усталости, выжмут и закатают в банки еще пять литров яблочного сока и все равно останется корзина, а то и две яблок – вот тогда пекут шарлотку. Дачная шарлотка – пирог домашний. Его обычно подают не к праздничному, а к кухонному столу и едят молча, еле шевеля языками от усталости. Иногда к шарлотке прибавляют рюмку-другую вишневой наливки. Не столько для удовольствия, сколько для проверки – хорошо ли она настоялась и в полной ли мере чувствуются в ней гвоздика, корица и ваниль. Если наливка еще не готова и ароматы, составляющие ее букет, еще не раскрылись так, как должно, то к первым двум-трем рюмкам прибавляются еще две для определения точных сроков ее готовности. Чаще всего для достоверного определения сроков готовности наливки требуется не одна, не две, а три дегустации и тогда к первым трем-четырем рюмкам прибавляются еще две, потом еще две, не считая тех, которые требуются для того, чтобы определить отдельную готовность каждой отдельной рюмки или всей бутыли в целом. Слипается просто от усталости, если целый день на бровях еще бы им не заплетаться когда сроки дегустации горят и тут жена голыми руками…
* На самом деле, повидло чаще всего варят для того, чтобы оно, совершенно забытое, простояло в подвале два или три года. Потом его достают, выбрасывают и варят новое, которое, в свою очередь…
***
Это борщ или харчо едят шумно, в том смысле, что наливают, пьют, хохочут и еще наливают, а грибной суп едят тихо и даже задумчиво. Долго размешивают сметану, долго, с наслаждением, вдыхают грибной пар, долго, в мельчайших подробностях, вспоминают как еще с вечера готовили корзину, заговоренный на боровики ножик, и на всякий случай еще корзину, как перед рассветом снились белые, обходящие с флангов, как у самого леса увидали соседа идущего со стороны заветной просеки с полным лукошком белых и в сердцах пожелали ему…, а не надо было приходить раньше туда куда не просили и ничего бы не отнялось, как путали следы, как кричали выпью, уводя от поляны с подберезовиками двух любопытных старух, как через пять часов приползли домой, искусанные комарами до полусмерти, как еще три часа резали…, нет, сначала любовались, смеялись счастливым белым и лисичкиным смехом, потом еще любовались и совали под нос друг другу крепкие, упругие шляпки и ножки без единой червоточины, аккуратно снимали с них прилипшую хвою, березовые и осиновые листики, улиток, сдували муравьев, снимали кожицу с маслят и вот теперь уж резали, варили, снова вдыхали до истомы и головокружения грибной пар, бросали в кастрюлю розовокожую картошку, оранжевую морковку, золотистый от разогретого масла лук, широкие и неровные полоски домашней лапши, которой в подметки не годятся узкие и ровные из магазина, разливали по тарелкам, долго размешивали сметану и думали о том, что завтра надо бы встать пораньше и пойти не к просеке, а перебраться через овраг, пройти километра три к ручью и взять на всякий случай три корзины, а если встретится сосед… хотя вряд ли он до завтра оправится.
***
Теперь, в ноябре, на Пироговском водохранилище под Москвой неуют, голые черные кусты, ивы, мокрые вороны и пустые пивные бутылки на прибрежном песке. Зато весной, когда растает лед и на поверхности воды появятся первые, еще маленькие, на один укус, румяные пирожки с капустой, яйцами и сливовым повидлом, когда бесстрашные мальчишки станут подталкивать их длинными палками к берегу, отгоняя при этом криками голодных грачей и чаек, или собирать с лодок сачками для бабочек, когда в каждом доме запоет закипающий чайник и заварится свежий индийский или цейлонский чай, когда от запаха свежей сдобы можно будет сойти с ума и изойти слюной...
***
Крещение. Бой кремлевских курантов, расколотый морозом на множество острых, как иглы, сверкающих серебряных минут, покрытая инеем тяжелая дубовая дверь Благовещенского собора, фиолетовый от холода иностранец в белых пластмассовых кроссовках и с огромным фотоаппаратом, со слезящимся от ледяного ветра объективом, молодой полицейский в красивой форменной каракулевой шапке с поднятыми ушами, уже почти отдельные и звонкие его собственные уши, полутемная галерея церкви Ризоположения, освещаемая лишь маленьким золотым нимбом новорожденного Иисуса, мужчина с ребенком на плечах перед жерлом Царь-пушки, ребенок на плечах у отца, увлеченно фотографирующий темноту внутри пушечного ствола, пальцы в тонких кожаных перчатках, обкусанные морозом по локоть, автомобили, бесконечно несущиеся в облаках белого дыма по Моховой, ресторан «Ватрушка» на Большой Никитской, чайник чая с чабрецом и яблочным вареньем, лапша с индейкой, рюмка водки «Белуга», котлеты из зайчатины*, рюмка ледяного рома, настоянного на яблоке, чайник чая с мятой, корзиночка из теста, наполненная теплым взбитым творогом со сливками и украшенная клубникой, ванильное мороженое, ром, настоянный на яблоке и оттаявший где-то глубоко внутри и расцветающий там, внутри, невиданными, тропическими цветами, снег, сбрасываемый с крыши дома в Романовом переулке, гортанные крики невидимых с земли рабочих, огромное облако снежной пыли, расшитое красными зелеными медовыми лимонными лучами закатного солнца.
* На самом деле это были ежики из кролика, но стоили они, как котлеты из зайчатины, а котлеты из зайчатины стоили, как баранья нога целого лося.
***
За два дня договариваешься с соседом, который едет торговать в райцентр на рынок творогом, оставить тебе местечко в его старой шестерке. Накануне утром втискиваешься с трудом в машину вместе с ведрами творога, обвязанными сверху марлей и необъятной тещей соседа, обвязанной сверху пуховым платком, едешь с ними в город, и пока они торгуют, покупаешь три новых мышеловки, лимонов, прокладки для скважинного насоса, две курицы, кило антоновских яблок, пяток энергосберегающих лампочек, батон копченой колбасы, по две больших горсти золотого самаркандского изюму и жареного миндаля, новое ведро взамен прохудившегося, нерафинированного подсолнечного масла и бутылку сладкого испанского хересу. Снова, но уже с большим трудом втискиваешься в машину и едешь домой. По дороге машина глохнет, аккумулятор разряжается и ты толкаешь вместе с соседом машину, внутри которой сидит теща, и думаешь о том, что лучше было бы продать не творог, но кто же ее купит даже если приплатить. Наконец останавливаешь знакомый трактор и всего за пятьдесят рублей вы доезжаете до деревни на тросу уже затемно и заиндевев от холода.
Дома отдаешь покупки жене, выпиваешь рюмку перцовки, съедаешь тарелку горячих щей, выпиваешь рюмку перцовки, смотришь на привезенный из города херес, строго говоришь себе даже и не думай, выпиваешь рюмку…, просыпаешься затемно уже в постели и без валенок, встаешь, растапливаешь печь, будишь жену, умываешь ее, кое-как причесываешь и отправляешь на кухню. Пока она там сонная, точно робот, долго вымешивает тесто, трет в него лимонную цедру, добавляет изюм, миндаль, щепотку ванильного сахара, лепит колбаски, раскладывает их на противне, смазывает взбитым яйцом, ставит противень в печь на полчаса, вытаскивает, режет колбаски на толстые ломтики, выкладывает срезами вверх и снова ставит в печь на десять минут, быстро засыпаешь, еще быстрее спишь и мгновенно просыпаешься от запаха свежемолотого кофе, который щекочет не только ноздри, но даже и пятку, высунувшуюся ненароком из-под одеяла.
Встаешь, не причесываешься, надеваешь махровый халат, обуваешь мягкие войлочные тапки, выходишь на кухню, садишься за стол и, не отрывая глаз от большой фарфоровой салатницы в цветочек, в которой лежит еще горячее печенье и смотрит на тебя миндальными и изюмными глазами, нечувствительно съедаешь преогромный омлет с сыром и колбасой. Пока жена наливает тебе в полулитровую кружку с зайчиками и белочками кофе со сливками, ты достаешь из буфета вчерашнюю бутылку, две расписных, привезенных из Турции, пиалы, наливаешь в них сладкого испанского хересу и вы начинаете макать ломтики печенья в херес, откусывать и снова макать. Пока печенье, пропитанное хересом, тает на языке, пока херес мелкими пташечками разлетается по всему организму, надо успеть быстро прогнать от себя мысль* о том, что в Москве для того, чтобы не получить и сотой доли такого удовольствия пришлось бы тащиться с женой в какое-нибудь битком набитое в выходной день кафе, ждать пока к тебе подойдет сонный официант, просить у него принести вон то кантуччи или бискотти, которое на витрине при входе, узнать, что оно было каменным уже в начале кайнозоя, что нового не испекли, что сладкого испанского хереса вообще не завозили с прошлого года и лучше взять суп дня из тыквы и бокал красного сухого чилийского вина, заказать все это, получить съесть и выпить без всякого удовольствия, заплатить несусветные деньги и потом еще пойти в близлежащий торговый центр, где умереть от жары и жажды во время лихорадочных поисков перчаток или шарфика в тон пальто, или точно такого же халатика, но с перламутровыми пуговицами.
После того, как от мелких пташечек, летающих в разные стороны, начинает рябить в глазах… собираешь глаза и собранными глазами строго смотришь на жену, потихоньку убирающую в буфет бутылку сладкого испанского хереса. Говоришь ей даже и не думай, и для этого целуешь сначала в щеку, пахнущую миндалем, потом в щеку, пахнущую ванилью, потом в щеку… короче говоря, туда, где пахнет изюмом, но… Тогда идешь в погреб за банкой соленых огурцов к обеду, отпиваешь там из большой оплетенной бутыли два или три таких же больших глотка сладкой терновой наливки, возвращаешься, заедаешь ее печеньем, садишься у печки, закуриваешь трубку, а на вопрос где огурцы спишь без задних ног.
*Пока ее не прочла жена, умеющая читать даже то, что написано зеркально и вверх ногами у тебя в голове.
***
В городе книжки читаются все больше те, которые можно на бегу читать. Или вовсе газеты. Там, внутри этих детективов и глянцевых журналов все несвежее, жареное - вроде привокзальной шаурмы и чебуреков. Потом в голове от этого изжога и разлитие мозговой желчи. Ну, это в городе, а в деревне, когда темнеет вечер синий, и в ближайшую оперу хоть три года скачи – ни до какой не доскачешь, когда веселым треском трещит натопленная печь, когда за окном сугроб достает до самого подоконника – вот тогда хорошо дремать над «Философическими письмами» Чаадаева или «Опавшими листьями» Розанова и размышлять о судьбах России. «Россия пуста. Боже, Россия пуста. Продали, продали, продали…» сегодня на рынке две румяных от мороза бабы из Ростова Великого три свежих щуки с икрой. Они каждый Божий день, кроме понедельника, приезжают в Александров из Ростова на электричке, торговать рыбой. Долго с ней потом возились, с этой икрой – протерли через сито, обдали кипятком, промыли, посолили, добавили подсолнечного масла и тщательно перемешивали, прежде чем поставить в холодильник. Если верить рецепту, то меньше чем через шесть часов икра не просолится и есть ее нельзя, а потому надо терпеть еще часа два. Чижик, напевшись за день, спит без задних ног в своей клетке. Во дворе воет на луну собака, оконное стекло все в хрустальных сверкающих зарослях. Ветер утих и на снегу разбросаны в беспорядке обломки черных теней рябиновых веток. Второй час ночи. Наконец-то. Теперь можно. Сначала на горбушку черного хлеба намазываем масло. Ничего, что толсто и неаккуратно. Потом икру. У нее цвет гречишного меда. На подоконнике теща вырастила зеленый лук. Отрываем перышко, мелко его режем, посыпаем бутерброд, который тут же подпрыгивает ко рту, но… почтительно замирает на мгновение, пропуская перед собой рюмку водки. «Я считаю наше положение счастливым, если только мы сумеем правильно оценить его», - пишет Чаадаев и он таки прав. Все дело в правильной оценке. Важно, однако, чтобы между первой и второй оценкой не было большого перерыва. «…мы призваны решить большую часть проблем… завершить большую часть идей… ответить на важнейшие вопросы, какие занимают человечество». Тут и спорить нечего! Решим, завершим и ответим, но не сейчас, когда икра с маслом еще тают на языке, а шустрая водка уже скатилась кубарем по пищеводу.
***
Часам к девяти утра или даже к половине десятого, оболочка сна становится такой тонкой, что сквозь нее понемногу начинает проникать шуршание и треск бересты, которую теща рвет на полоски перед тем, как положить в печку, тонкий, приглушенный писк петель чугунной печной дверцы, шипение масла на сковороде, шум закипающего чайника, стук кухонного ножа о разделочную доску и когда, наконец, оглушительный запах свежесваренного кофе эту оболочку разрывает в клочья, ты понимаешь, что вокруг тебя на десятки километров не среда, не пятница, не, упаси Господь, понедельник, а только суббота, в которой нет ни работы, ни начальников с их это надо было сделать еще вчера, ни вагонов метро, в которых надо стоять на одной ноге, ни бесконечных автомобильных пробок, заполняющих бутылки так, что в них не остается ни глотка воздуха, состоящего из сажи, бензиновой гари и трех молекул кислорода на два района, но вместо всего этого есть небо, не опутанное проводами и не загнанное в щели между домами, под небом заснеженное поле, в поле деревня, в деревне дом, на кухне которого стоит большая фаянсовая тарелка с горой огненно-золотистых сырников. Намазываешь каждый густой деревенской сметаной, поливаешь все сверху клубничным или малиновым сиропом, откусываешь сырник так, что даже мочки ушей, оказываются белыми и сладкими, и во рту у тебя начинает смешиваться горячее с белым, а сладкое с тающим на языке. Именно в этот момент, когда и горячо, и вкусно, и не проглотить не обжегшись, и хочется приоткрыть рот, чтобы остудить, но ненароком не выронить, надо показать жестами жене или теще или собаке, не спускающей с тебя преданных глаз, из которых капает слюна, чтобы они добавили побольше холодных сливок в большую кружку с горячим кофе, иначе…
***
Еще вчера вечером ветки вишни были обрызганы бело-розовыми жемчужными каплями бутонов, а сегодня утром шмели уже сердито жужжат «За мной не занимать!» в очередях к едва раскрывшимся цветочкам, а за цветочками, не успеешь оглянуться, пойдут ягодки, а за ягодками медленно, отдуваясь на каждом шагу, приковыляет из погреба большая пыльная и пузатая бутыль со сладкой вишневой наливкой, которую лучше всего наливать в маленькие хрустальные рюмки и эти рюмки подставлять лучам неяркого осеннего солнца, повертывая за тонкую ножку пальцами то чуть вправо то чуть влево, любуясь тонкой игрой... пока, приглашенный в гости на дегустацию, сосед не скажет:
- А вот у меня рябиновка в прошлом году не только на цвет, но и на вкус была так хороша…
***
Берем летний вечер, дачу и самовар. Кипятим в самоваре воду, завариваем чай со смородиновым листом и мятой. Ставим самовар на стол в беседке. Берем варенье, сваренное из собранной утром, с куста, жимолости и раскладываем его в вазочки. Вносим на блюде еще теплый, дышащий и только что не умеющий говорить съешь меня, пирог с капустой и яйцами. Вслед за блюдом несем жестяной, расписанный розами, жостовский поднос, на котором лежит груда сахарных крендельков и фигурных печений на один укус, привезенных из города. Рядом с самоваром ставим бутыль с клубничной или вишневой наливкой и несколько крошечных стопочек. На всякий случай приносим из холодильника нарезанной ветчины, горчицы, пару банок баклажанной икры, урожая прошлого года, малосольных огурцов и буханку черного хлеба, нарезанную толстыми ломтями.* Приглашаем соседей. Соседи приходят и приносят патефон, изготовленный на граммофонной фабрике в городе Ленинграде в тысяча девятьсот тридцать пятом году, заводят его, ставят пластинку с песней Оскара Фельцмана «Ландыши» и в тот момент, когда вы с ртом, набитым пирогом, ветчиной, малосольным огурцом, баклажанной икрой, с усами, липкими от вишневой или клубничной наливки начинаете подпевать Гелене Великановой, у вас на даче, летним вечером, в беседке образуется настоящее мещанское гнездо. Не дворянское, для описания которого Ивану Сергеевичу Тургеневу понадобился целый роман, а мещанское. Оно очень хрупкое, это гнездо. Стоит только начать говорить о катастрофе в народном образовании и медицине, цитировать Бердяева и Хайдеггера, ужасаться действиям правительства, чертить на салфетках траектории падения в пропасть, беспрестанно курить, спорить до хрипоты, ставить на стол водку – как ваше уютное гнездо немедля превратится в тыкву унылых интеллигентских посиделок с пепельницей полной окурков, разбросанными по столу надкусанными крендельками и отвратительным вкусом во рту наутро.
* В отдельных случаях, предлагают даже и борщ, но только за тем, чтобы от него отказались.
***
За окном опускаются сумерки, в сумерках идет дождь, а под дождем бегает собака и от скуки лает сама с собой. На кухне варят варенье, а тебе велено сделать для него девять этикеток – пять для малины и четыре для черники. Ты сидишь за кухонным столом, аккуратно, как в детстве, вырезаешь из листка бумаги в клеточку маленькие прямоугольники, на которых потом напишешь название, год и клейкой прозрачной лентой приклеишь этикетку на крышку каждой банки. Вспоминаешь бабушкины банки с вареньем, на крышках которых был наклеен кусок лейкопластыря, и расплывающимся чернильным карандашом было написано «черника» или «малина». Думаешь о тех банках, на которые когда-нибудь будут наклеивать… или не будут. Купят в магазине какое-нибудь синтетическое малиновое варенье без запаха, без цвета, со вкусом этилового эфира муравьиной кислоты, которое их дети даже не захотят тайком таскать из буфета и в воспоминаниях о детстве, в том самом сладком месте, где у нас было бабушкино малиновое или черничное варенье, у них будет большая горькая пустота.
***
Стихотворение рождается просто. Сначала жена тебя попросит пойти и обобрать с кустов малину, которой в этом году уродилась такая пропасть, что в малиновки записалась даже часть воробьев и трясогузок. Ты, понятное дело, не идешь, поскольку занят распутыванием лески на катушке спиннинга. Через час или полтора она снова велит тебе пойти в сад за малиной, потому как собирается дождь, а после дождя ее собирать нельзя и надо ждать, пока она обсохнет, а варенье не ждет. То есть, не ждет второй десяток банок, поскольку первый уже заполнен, закручен, обклеен этикетками, с нарисованными по ее же просьбе медалями, и убран в погреб. Ты, понятное дело, не идешь, поскольку занят воспитательной беседой с собакой, которая сожрала три белых гриба, утром принесенных из лесу и приготовленных в суп.
- Черт с тобой! - кричит жена и ставит на стол бутылку водки. – Пойдешь, соберешь малину и себе наберешь на малиновую настойку.
Это, понятное дело, все меняет. Ты идешь в сад и во влажной предгрозовой духоте, поминутно укалываясь о какие-то невидимые колючки, чертыхаясь про себя, обираешь багрового гипертонического цвета спелую малину до тех пор, пока на голову тебе не упадут первые капли дождя. Тогда ты возвращаешься в дом, показываешь жене ведерко с малиной, а на ее насмешливый возглас «Так мало?!» не отвечаешь ничего. Проходишь к себе, достаешь, припрятанные для такого случая две пустых бутылки из-под «Ессентуков» с закручивающимися пробками, и медленно, с чувством, толком и расстановкой начинаешь в бутылочные горлышки проталкивать ягоды и заливать их водкой. Потом вздохнешь раза два или три с сожалением о том, что маловато водки, поставишь бутылки в угол и забудешь о них на какое-то время. Когда какое-то время наконец-то пройдет и настойка будет готова, на дворе уже будет октябрь. По утрам заморозки, по вечерам непроглядная темень, пироги с капустой, соленые грузди и преферанс. После получения пяти взяток на мизере ты достанешь бутыль с малиновкой, нальешь ее в хрустальную рюмку, посмотришь на свет и вдруг увидишь плавающего в настойке крошечного черного жучка, которого не заметил, когда собирал малину. Вот этот жучок в рюмке малиновки и будет стихотворение. Ничего, что без всякой рифмы. Это будет верлибр. Колючий, как кусты малины, сладкий, как ее ягоды, душный и предгрозовой, как июльский воздух, насмешливый, как слова жены и щекотный, как микроскопический черный жучок.
***
Идет холодный дождь, а еще три часа назад была страшная жара, какая бывает в начале августа и осовевшие от нее воробьи молча сидели на коньке собачьей будки с открытыми клювами. Сквозь шпалеры в беседку заглядывают мокрые, взъерошенные ветром золотые шары и темно-синие клематисы. На столе лежит зеленое яблоко, стоит недопитая бутылка красного чилийского вина, половинка арбуза на тарелке и блюдце с черными косточками, по которым, ежесекундно поскальзываясь всеми шестью ногами, падая и снова вставая, неутомимо ползет оса. Дождь шумит, но не веселым и разноцветным летним шумом, а монотонным и белым, какой бывает только осенью. Воздух, который еще днем был влажным, душным и тяжело пах флоксами, становится свежим, мятным, немного зябким и наполняется мурашками. Оса наконец добирается до края блюдца, переваливается через него и падает прямо в щель между досками стола, на пол, на крышку люка от погреба, в холодной пыльной темноте которого, двухдневные огурцы в маленьких банках, переложенные листьями хрена, лавровым листом, зубчиками чеснока и ветками укропа мало-помалу превращаются из малосольных в соленые, а в больших, трехлитровых, настаивается сладкий смородиновый компот с апельсинами. В самом углу, уже оплетенная паутиной, стоит бутылка с готовой к употреблению земляничной настойкой. Почему-то ей кажется, что про нее забыли.
***
Что ни говори, а муравьям все же повезло. Прибавь им Господь всего один атом углерода в муравьиный спирт и… Да кто бы покупал в магазинах водку? В деревнях муравейники были бы в огородах. Это у малопьющих, которые для собственного употребления. А у тех, кто на продажу были бы целые муравьиные пасеки. В городах, конечно, возможности не такие. Держали бы муравейники в специальных аквариумах, как рыбок. Самогонщиков так и называли бы «Муравейные братья». Или алкашей. Нет, алкашей называли бы муравьедами. Зато была бы водка дикая и домашняя. Из спирта диких муравьев и домашних. Водка «Мурашки» - почувствуйте себя в коллективе. Была бы еще африканская термитовка – золотистая на цвет и ужасно злая. Слона завалит. Или дамская водка, сладкая. Муравьи, как известно, доят тлей. Вот как раз с добавлением этого секрета… Да, она так бы и назвалась «Растлительная». А есть еще муравьи, которые питаются грибами… Ну, тут все понятно. Ее возили бы из Голландии в глиняных бутылках залитых сургучом. Или из Мексики за бешеные деньги. На этикетке был бы изображен хохочущий шестиногий индеец с муравьиными усиками и мандибулами.
***
Чайные чашки на даче должны быть большими, яркими, с золотыми, вытертыми губами от долгого пользования, каемками по краям, и красными маками на пузатых фаянсовых боках. Чайные ложки должны быть старыми, серебряными, в крайнем случае мельхиоровыми, доставшимися от бабушки. Лучше, если на черенках ложек будет выгравирован неразбираемый даже под лупой вензель, на вопросы о котором можно отвечать каждый раз разное, вроде моя бабушка Прасковья Федотовна, урожденная Пузырева… или мой дедушка из индийского похода набор этих ложек пешком через всю Филевскую линию …или в комиссионном магазине по случаю мой папа, столбовой бухгалтер… Начищенный самовар должен светиться даже в темноте и по части медалей не уступать генерал-майору, а то и генерал-полковнику. Варенье должно быть царское изумрудное крыжовенное без семечек, темное как шаль, вишневое без косточек, янтарное золотистое абрикосовое и черное, с кровавым подбоем, черничное. Вазочки для варенья должны быть из советского прессованного хрусталя с выпуклыми листиками и ягодками. Перед подачей на стол в каждую вазочку с вареньем следует положить слипшуюся до состояния клинической смерти осу или пчелу. Муха прилетит сама. Губы от варенья нужно облизывать долго и от уха до уха. Чай должен быть черный, байховый с лимоном, мятой, смородиновым листом, мелко нарезанными дольками душистого яблока или десятком ягод собранной рано утром земляники, клубники или малины. Пить его следует в саду, в беседке*, еще не проснувшись от дневного сна. Разговор должен быть неспешным, ленивым, долгим и стремиться к бесконечности. Предложениями пользоваться не нужно. Достаточно слов или простейших словосочетаний вроде огурцы, навоз, тракторист, алкаш, уродились, соседский кобель, алкаш, комары, хорошо бы дождь, все сгнило уже от сырости. Между словами и словосочетаниями нужно судорожно зевать, прикрывая рот рукой, чтобы в него не залетела оса или пчела или муха, которая из последних сил вытащит все шесть ног из варенья и будет бесконечно ползать по бесконечному краю вазочки. Через час снова пойти вздремнуть перед ужином. Тарелки для ужина должны быть…
* Беседка должна быть с ржавой жестяной крышей, выкрашенной в незапамятные времена суриком или берлинской лазурью, с деревянными, в мелких трещинках, колоннах, увитых клематисом или каприфолью. Скамейка должна быть потемневшей от времени и дождей, с вырезанными на сиденье или спинке буквами, стрелами и сердечками. Пол беседки должен быть усыпан опавшими листьями. В углу, на полу, должен стоять старый цветочный горшок с серой от пыли землей и торчащими из неё засохшим стеблем и несколькими окурками. На круглом рассохшемся колченогом столе в центре должна лежать открытая книга. Томик должен быть потрепанным, толстым, в кожаном переплете с вытертым золотым или серебряным тиснением. Между страницами должен лежать цветок засохший безуханный или такой же засохший счастливый трамвайный билет. Стихи в книге должны быть все равно какими, поскольку читать их необязательно. Курить нужно задумчиво, выпуская дым ноздрями. Вспоминать нужно долго, в сладких и мучительных подробностях о том, как еще позапрошлым летом в пруду, на берегу которого стоит беседка, купались и хохотали* крестьянские девки и бабы, как летели во все стороны сверкающие брызги, как играла кровь с молоком и самогоном на смородиновых почках, как без устали до самого утра шевелились кусты, как пришел кузнец, как распух, как покраснел, как посинел, как позеленел, как следующей весной какой-то аист… или это был дятел… принес к самому крыльцу… да еще и с запиской, а потом и осенью, в капусте нашли… Спаниелю Прошке, прибежавшему сказать, что барыня зовет перекапывать грядки с навозом, крикнуть: «Пошел вон, дурак!», тут же передумать, почесать его за вислым мохнатым ухом и попросить принести тихонько чекушку водки из сапога под кроватью и кусок черного хлеба с солью из кухни. Водка должна быть…
*Смех должен быть заразительным, спелым, как наливное яблоко, клубничным, румяным, хрустальным, изумрудным, сапфировым, бархатным, беззаботным, охлаждать в жару, утолять жажду, вызывать жажду, с шампанскими пузырьками, серебряными колокольчиками и разноцветными искрами, манящим, щекочущим, волнующим, грудным… Грудь должна быть.
***
Если лето выкопать, сорвать, нарезать на кубики, колечки, полоски, обжарить на большой чугунной сковороде в кипящем подсолнечном или оливковом масле, выложить в большую глиняную миску с желтыми и красными полосками по краю или фаянсовую салатницу с цветочками или хрустальную вазу без цветов и полосок, посыпать мелко нарезанными укропом, чесноком, петрушкой или кинзой, то получится баклажанная икра.
***
До леса остается еще километра три по полю, когда начинается поземка и мягкий мокрый снег, который до того медленно кружился в воздухе и не падал, превращается в колючую ледяную крупу, летящую с истребительной скоростью. Слушая, как монотонно стучит эта крупа по толстой непродуваемой ткани твоего капюшона, под которым и шапка, и подшлемник, в голове, которая под капюшоном, шапкой и подшлемником, вдруг из ниоткуда возникает ощущение уюта в голове. Кажется, что если бы сбоку капюшона, где-нибудь в районе уха, торчала бы небольшая труба, толщиной пальца в два или три, а из нее бы поднимался к небу дымок, а во рту лежал бы кусок кулебяки с белыми грибами, гречневой кашей, рублеными яйцами и луком, да все это было бы смочено преогромным глотком горячего сладкого чаю или домашней клюквенной настойки… И тут собака, постоянно вертящаяся, как юла, между лыжами, палками и тобой, неожиданно прыгает прямо тебе на грудь, валит в снег и с радостным визгом пытается лизнуть в лицо. Учуяла, стало быть, кулебяку…
***
Как хотите, но самый приятный в лыжной прогулке момент не тот, когда ты наперегонки с ветром спускаешься с горы, не тот, когда вы вместе падаете в сугроб и даже не тот, когда из-под ног у вас неожиданно вспархивает ворона, о которой вы потом будете рассказывать как об огромном глухаре, а тот, когда вы уже ввалились в дом, упали без сил на стул возле печки и вся семья суетится вокруг вас – сын снимает лыжи и валенки, дочь раскладывает для просушивания промокшие до нитки свитера, рубашки и носки, теща феном вытаивает сосульки и ледышки из вашей бороды и усов, собака носится, как угорелая и всем мешает, а вы кричите жене на кухню:
– Лучком селедку не забудь посыпать! Не режь мелко – колечками посыпай! Я суп не хочу – положи мне побольше утки с яблоками и гречневой каши с грибами. Не доставай пока водку из холодильника – приду и сам достану.*
*После слова «достану» надо успеть увернуться…
***
Намазать охотничьи лыжи мазью, прогреть их строительным феном, тщательно растереть мазь, надеть пуховик, меховую шапку-ушанку, толстые овчинные рукавицы, валенки, замотаться шарфом, взять с собой собаку, идти сквозь мутную морозную мглу по заснеженному полю против ледяного колючего ветра, падать, снова идти, тереть замерзающие щеки и нос, дойти через пять километров до леса, перевести дух, отобрать у собаки раскопанную из-под снега веточку обледеневшей пастушьей сумки, спрятать ее в теплый внутренний карман на груди, снова идти против переменившего направление ветра пять километров до дома, ввалиться в дом, велеть жене стащить с себя валенки, сесть за обеденный стол перед тарелкой горячих щей, выпить рюмку лимонной водки, понюхать вытащенную из нагрудного кармана немного влажную, успевшую оттаять, веточку пастушьей сумки и аж заколдобиться…
***
Никуда не торопящийся пушистый снег медленно поднимается от Цветного бульвара к Сретенке по Большому Сухаревскому переулку мимо магазинов, мимо ларьков с овощами и сосисками, мимо адвокатских и риэлтерских контор, мимо пустого салона красоты со скучающими маникюршами, мимо ресторана с японской кухней, мимо кондитерской, в окне которой сидит девушка с распущенными волосами и так тонко отрезает ломтики от яблочного штруделя, так тщательно умакивает их в ванильный соус, так жеманно и медленно подносит их на пластмассовой вилке к накрашенным до пронзительного крика губам, так… что сидящий напротив нее немолодой, давно закончивший лысеть, мужчина и теперь прикрывающий плешь жидкой прядью от уха до уха никак не может отвязаться от мысли о том, что в тюрьме дома скоро ужин и жена зажаривает до хруста картошку, чистит малосольную селедку, купленную в воскресенье на рынке, посыпает ее колечками лука, достает из холодильника, привезенную от тещи банку маринованных опят, за ней банку соленых огурцов и…, если он сейчас же решительно встанет, расплатится, поймает такси и уйдет отсюда к чертовой матери, то еще успеет выпить перед едой рюмку, настоянной на сухариках из бородинского хлеба, водки. А то и две.
***
Сесть за самый дальний столик в углу и оттуда, с кружкой горячего глинтвейна в руках, смотреть, как хлопает входная дверь, как заходят в кондитерское карамельное и ванильное тепло люди, как отряхивают свои пуховики, шубы и куртки от снега, как разматывают длинные разноцветные шарфы, как изо всех сил топают ногами, как сдувают капли воды от растаявшего снега с усов, как протирают запотевшие очки… до тех пор, пока на язык не попадется крошечный обломок коричной палочки или гвоздика, лежавшие на дне кружки. После этого подозвать официанта, попросить принести еще одну кружку и снова смотреть.
***
Хуже долгих проводов только долгие праздники. Точно едешь и едешь под перестук рюмок бесконечными равнинами застывшего холодца по разводам хрена и горчицы, а на горизонте холмится оливье. То выскочит вдруг из-за поворота на тебя жареная утка, а то оскалит мерзкую рожу селёдка в кольцах репчатого лука. Заклубится вдали укропный пар отварной картошки, прошмыгнёт надкусанный солёный огурец в придорожных зарослях квашеной капусты, и вновь холодец, холодец, холодец…
***
Мелодия «Старосветских помещиков» удивительным образом напоминает мне неторопливые джоплиновские рэгтаймы. Как хороши эти медленные, старинные ноты «ю» в «варениках с вишнею» или «мнишках со сметаною». И в самом деле – что такое это наше нынешнее «с вишней»? Купит хозяйка в каком-нибудь супермаркете пакет с замороженной вишней и приготовит на скорую руку… То-то и оно, что ничего хорошего. А вот с вишнею совсем другое. «Ю» – это тонкий хвостик с резным листиком, за который держишь теплую от солнца, немного хмельную, пунцовую ягоду, только что сорванную с дерева. И такие ягодки в варенике не слипнутся в братскую могилу и не вытекут от первого укуса тощей синей струйкой тебе на белую рубашку, а брызнут так задорно, так шампански, что кружевная блузка твоей соседки по столу окажется в пунцовых пятнышках. А уж вы потом найдете укромный уголок, чтобы их оттереть. Да! Вареники непременно со сметаною! Не с порошковой сметаной, в которой только химия, физика да математика, а c той сметаною, которая… Ну, что я вам все рассказываю – уж и обедать пора. Слюни подбираем, наливаем кипятку в бомж-пакет с высушенным супом и любуемся, как распускается в горячей воде сморщенная горошина или кусочек морковки.
***
Я обычное сало не очень люблю. Вот это белое, соленое, замороженное, которое резать ломко и холодно – нет, не люблю. А бывает такое как рулет, с мясными прожилками. Его торговки рыночные еще обматывают черными нитками суровыми. Не знаю как они его делают – может коптят слегка, а может варят в луковой шелухе. Как бы там ни было, а если толстый кружок такого рулета положить на горбушку черного хлеба и поверх сала намазать свежего хрена грамм пять или десять в тротиловом эквиваленте, который без всяких там сливок или других новомодных выкрутасов, а просто с солью и уксусом перетертый до крупных слез, да откусить не сразу, но… Воля ваша, а тех людей, которые норовят занюхать или вовсе запить водку какой-нибудь фантой, я ни понять, ни простить не могу. Ну, ладно, школа не уследила, университет проморгал. Но родители-то как воспитывали?! Эх… Бог им судья… Я, собственно, о другом. И как только она пошла мелкими пташечками, так сразу, не медля ни секунды, откусываем от сала с хреном и хлебом (язык не поворачивается назвать это сооружение худосочым, бухгалтерским немецким словом бутерброд) столько, сколько откусывают на прощанье, когда уж точно известно, что в этот дом вас больше не позовут. И вот тогда, от этого самого хрена, в затылке, в самой что ни на есть глубине мозжечка, засвербит сначала тоненько, а потом все толще, толще и как оно разноцветными искрами жахнет… Тьфу на вас - ну какой же это оргазм? Экие вы все озабоченные. И вовсе это не оргазм, а два оргазма. Как минимум.
***
И когда клиент, разомлевший от наваристой ухи и куска кулебяки с визигой, судаком и яйцами, от говядины с соусом из соленых рыжиков, от блинов, огнедышащих всеми своими бесчисленными порами, от душистого чаю с чабрецом и вареньем из грецких орехов разомлеет, оплатит счет, оставит щедрые чаевые и уж потянется к коленке своей дамы, чтобы увести ее танцевать – вот тут вынести ему на подносе рюмку водки на посошок, а к ней маленькое серебряное ведерко, в котором во льду будет стоять чуть больше водочной рюмки запечатанная стеклянная баночка авторской работы с единственным соленым огурцом внутри. И, наклоняясь почтительно к клиенту, сообщить, что огурчик этот урожая нынешнего года сорван на огороде пенсионерки Настасьи Филипповны, проживающей в Луховицком районе Московской губернии. Сама бабка Настасья является потомственной огуречницой в десятом или даже в пятнадцатом колене и предки ее еще к столу Иоанна Грозного поставляли соленые огурцы, а огурец в красивой банке соответствует еще советскому ГОСТу, утвержденному членом Политбюро ЦК КПСС товарищем Микояном. Он ровно на два, а не на полтора или на три укуса и на его боках не больше и не меньше как сто пятьдесят плюс минус два пупырышка в соответствии с этим самым ГОСТОм. Тут надо достать баночку изо льда, отереть влагу белой крахмальной салфеткой и показать клиенту плавающие в прозрачном, как горный хрусталь, рассоле огурчик, резной смородиновый листик, миниатюрный, точно складной, зонтик укропа и крошечный, еще молочный, зубчик чеснока. Затем, с легким шампанским хлопком, открутить крышку и специальной серебряной вилочкой с тремя зубчиками достать огурец и на ней поднести его клиенту, а уж он… поздно вечером следующего дня заявившись домой, скажет жене: - Нет, дорогая, ужинать сегодня не буду. Сил нет даже на еду. Это был какой-то кошмар, а не командировка. Всю последнюю ночь вкалывали на объекте. Еле на поезд успели. Чтоб я еще раз поехал с этими идиотами из технологического отдела… Спать, спать, спать… Кстати, уже перед самым отъездом, в буфете на вокзале, случайно заметил соленые огурцы в крошечных презабавных банках. Купил тебе огурчик полакомиться. Я бы и два взял, но уж больно дороги, а суточные теперь дают такие…
***
Чашка чаю, три чайных ложки вишневого варенья, горсть тыквенных семечек, горсть тыквенных семечек, полсотни книжных страниц, окурок со следами губной помады, пуля, застрявшая в штукатурке, четыре столовых ложки вишневого варенья, чашка чаю, сотня книжных страниц, отравленный змеиным ядом кусок киевского торта, горсть тыквенных семечек, пустая банка варенья, чашка чаю, холодная котлета, полсотни книжных страниц, утопленник с толстым кругом сырокопченой колбасы на тонкой шее, чайная ложка засахаренного меда, сдобный сухарь с изюмом, пять тыквенных семечек, десяток книжных страниц, убийца, оказавшийся селедочным хвостом с луком и рюмкой зубровки.
_________________________________________
Об авторе:
МИХАИЛ БАРУ
Родился в Киеве. Окончил Российский химико-технологический университет в Москве. Химик и инженер, кандидат технических наук. Как поэт, прозаик и переводчик публиковался в центральных и региональных журналах: «Знамени», «Арионе», «Волге», «Новой Юности» и других. Автор восьми книг стихотворений, прозы и переводов. Живет и работает в Москве, заведует лабораторией в фармацевтической компании.
скачать dle 12.1
