ВКонтакте
Электронный литературный журнал. Выходит один раз в месяц. Основан в апреле 2014 г.
№ 222 октябрь 2024 г.
» » Евгения Доброва. МОСТОПОЕЗД

Евгения Доброва. МОСТОПОЕЗД


(рассказы)


ТРЕНАЖЕР «ЗДОРОВЬЕ»

Папа решил вырастить из меня олимпийскую чемпионку. Поэтому я ходила на художественную гимнастику и в бассейн. Дома тоже была спортплощадка: широкий длинный коридор, где можно было растягиваться на шпагаты, и прибитый в дверном проеме турник. А в дальнем углу — новенький блестящий хромом тренажер «Здоровье»: шведская стенка с приставной гимнастической скамейкой и двумя эспандерами на пружинах. Папа даже не успел его привинтить, он просто прислонил тренажер к стене и сказал — не трогай!

— Не буду — пообещала я, — а где наша книжка?

По книжке мы занимались йогой. Через знакомых папа достал толстенный заграничный альбом под названием «Асаны» и изучал йогические позы. Бородатый мускулистый мужик на фотографиях вытворял жутковатые вещи. Напрягая прокачанный до кубиков пресс, он закатывал глаза так, что не было видно зрачков. Высовывал язык дальше подбородка. Втягивал ровно полживота — как по линеечке. Распластавшись вдоль пола, стоял на согнутой в локте руке.

Но кое-что можно было повторить.

Например, позу лотоса. Я взяла часы, чтобы засечь, сколько просижу. В прошлый раз удалось почти двадцать минут.

В лотосе я сидела по-честному: пятки к потолку.

И вдруг я увидела, как по полу на меня медленно-медленно едет железная ножка «Здоровья». Я успела разглядеть все песчинки на линолиуме, по которым она скользила, но расплестись не успела. Через долгую секунду верхняя перекладина шведской стенки со всего размаху приземлилась мне на макушку.

— А-а-а-а! — заорала я.

 В комнату вбежала мама. Глаза у нее были по пять копеек. Она оттащила железяку в сторону и побежала звонить в «скорую помощь».

Я никогда раньше не ездила на «скорой». Мне было страшно интересно: а как там? Оказалось, как на такси. Быстро и удобно. Нас с мамой посадили на какую-то скамеечку и через три минуты доставили в травмпункт центральной городской больницы.

— Что у вас стряслось? — спросила врачиха.
— На меня упал тренажер «Здоровье», — сказала я и посмотрела на маму.
— Оздоровилась, значит, — врачиха стучала  ногтем по шприцу, выгоняя воздух.
— Что за ребенок! — Мама испугалась, что врачиха отругает ее за безалаберность, и перешла к нападению. — Муж не успел привинтить, а она взяла и залезла.
— Не залезала я, оно само!

Не выпуская из руки  шприц, врачиха склонилась над моей макушкой.

— Маленькая ранка совсем, — сказала она. — Тебя не тошнит? Не кружится голова? Не болит?
— Нет.
— Сейчас укол сделаем от столбняка.

Я чувствовала себя прекрасно и с любопытством разглядывала блестящие лотки со шприцами. Как же они будут прокалывать голову, думала я. Вот интересно — как?

Я уже поняла, что столбняк — это такой паралич. Если не сделать укол, можно остолбенеть. Превратиться в столб. Одеревенеть, и все тут.

— Приспусти штаны, — сказала врачиха, чем повергла меня в изумление.

Увидев мой взгляд, мама спешно заверила, что будет совсем не больно.

— Что — сюда?! — переспросила я на всякий случай.
— Куда же еще? Стой, не вертись. Твист дома станцуешь, — сказала врачиха и сделала мне укол. А затем соорудила на голове повязку из ваты и сетчатого бинта.

Обратно на «скорой» нас уже не повезли. Мы с мамой дождались автобуса и приехали домой сами.
 

В травмпункте меня простудили. Или заразили.

Никто не понял, как это произошло. На следующий день температура поднялась до тридцати девяти.

— Бедный ребенок, — глядя на градусник, пожалела участковая. — Тридцать три несчастья с хвостиком собрала.

Я лежала дома на своей кособокой кушетке, пила малиновый отвар и скучала. Играть лежа было неудобно, от пластинок со скрипучими голосами болела голова. Я взяла ржаной сухарик из вязаной крючком конфетницы, которую мама для жесткости накрахмаливала сахаром. Сухарик был слегка подгоревший, все нормальные я повыбирала еще утром. Хрум-хрум. Это кто тут у нас грызет сухари? Это прибежали мыши, чтобы отвезти карету Золушки на бал! Бинт-сеточку с головы я натянула на правую руку, как длинную бальную — по локоть — перчатку. Сеточка была тесновата, и предплечье порозовело.

— Сними немедленно, — сказал папа. — А то ночью рука отвалится и укатится под кровать, как сосиска.

Я вспомнила, как наша дачная соседка Люся выводила узкие тонкие бородавки, в изобилии украшавшие ее шею и декольте, которые она называла то кондиломами, то папилломами: берешь ниточку и туго перевязываешь ножку бородавки. Через некоторое время сама отвалится — кровь-то к ней не идет.

Я сняла с руки бинт и натянула обратно на голову. Ладно, пусть не перчатка. Пусть диадема.

Вообще-то бинт больше напоминал сетку для мандаринов. Когда я это поняла, мне вдруг захотелось их со страшной силой. Но на ужин был сварен суп из плавленых сырков, которые в магазине продавали в нагрузку к индийскому чаю. Папа случайно накрошил в бульон три луковицы вместо двух, и в квартире стоял непередаваемый луковый дух.

— Не нравится? — спросил папа.
— Нет, — честно ответила я.
— А придется, — пообещал он. — Не выздоровеешь, если не будешь есть.

Мне было все равно, выздоровею я или нет.

Папа усадил меня в кровати, подпихнул под спину подушку и водрузил на колени хохломской поднос с деревянной разукрашенной миской. Ложка тоже была деревянная — чтобы не обжечься. Я поболтала в миске, остужая, и стала хлебать папин суп. После разведенного вареньем толченого сульфадиметоксина он показался съедобным и даже вкусным.

— Доела? Смотри-ка ты. Поворачивайся, банки будем ставить.

Как факир, папа взмахнул страшным черным обугленным карандашом, обернутым свежим фитилем из ваты.

— Пока лежишь, почитай. Тебе же нравилось кино про Айболита — а вот у нас книжка есть.

Это было свинством с папиной стороны — поставить банки и, вместо того чтобы скрасить процедуру чтением вслух, сунуть ребенку раскрытую на первой странице книжку и удрать к себе в комнату смотреть хоккей.

— Как дочитаешь страницу, зови, я буду переворачивать, — пообещал он из коридора.

Но, видимо, крики «шайба!» заглушили мой голос, и он не пришел ни после первой страницы, ни после второй. Из-за переплета на клею книжка все время норовила захлопнуться, приходилось с усилием придерживать страницы. Картинки там были черно-белые, а шрифт, наверное, для дальнозорких.

Банки выжигали на спине огненные дупла, из носа капало на «Айболита», и из глаз тоже капало, а папа смотрел отборочный матч и не шел.

Песок в медицинских часах плеснул иссякающей струйкой и замер.

Я поняла, что я сейчас умру.

— А-а-а-а! — заорала я. — А-А-А-А!

И тогда папа пришел и обнаружил, что я уже на пятнадцатой странице.

— Вот видишь: все можешь сама, — сказал он. — Молодец.

Весь месяц я просидела дома с «Айболитом» и дочитала его до конца. А потом снова пошла в школу. Все вернулось на круги своя, только из-за случая с тренажером у меня нет фотографии первого класса.

Вернее, сам снимок-то есть, только вместо меня на фотографии — пустота, воздух, дырка от бублика.

Потому что я тогда немножко умерла. Я очень хорошо это запомнила. Гораздо лучше, чем содержание «Айболита».

Классная все равно предложила маме выкупить фотографию — на память о школе.

Но мама посмотрела на нее, как на дуру и отказалась.

 


МОСТОПОЕЗД

Кота выловили из бочки с водой на стройке. Сколько времени он в ней плавал, неизвестно. Может, целый день. Кот барахтался у скользкого борта, шкрябал лапами по изнанке металлического кольца, но выбраться не мог — воды было не доверху, и барьер получился непреодолимым. Все это время он орал, призывая мявом на помощь. По этому мяву его и нашли.

— Иди сюда, киса.

Сашка наклонился над бочкой. Кот заорал еще громче и вцепился в рукав.

— Он бы утонул, — сказал Толян. — Хорошо, что мы услышали. Его высушить надо. Возьми его себе. У нас Бублик, порвет.
— Ладно, попробую.

Кот сидел у Сашки на руках и дрожал. С шерсти стекала вода, капала с рубашки на шорты, на ноги, просачивалась сквозь дырочки сандалет. Сашка шел по тропинке домой и думал, что скажет матери: в семье никогда не держали животных.

Место, в котором жил Сашка, называлось Мостопоезд. Через Южный Буг строили капитальный мост, взамен старого, наплавного. Он должен был напрямую соединить правобережную Варваровку с городом, короче связать Николаев с одесской дорогой. К берегу протянули железнодорожную ветку для доставки стройматериалов, по ней же подогнали состав теплушек. Там поселились рабочие. Поэтому Мостопоезд.

Рядом стояли бараки. В Сашкином проживали четыре семьи. В каждую квартиру — отдельный вход. Калиточка, за ней палисадник и огородец. На сорока квадратных метрах мать завела цветник: розы, мальвы, галардии, сентябрины, золотые шары. Пара абрикосовых деревьев, старый орех, у самого забора шелковица, черная и белая. Пятна от черных ягод оттирали с одежды белыми, больше ничто не брало: ни мыло, ни сода, ни соляной раствор, ни кипячение с канцелярским клеем. Сашка сорвал ягоду с ветки, сунул в рот. Перехватил кота поудобнее. Кот пригрелся и мирно спал на груди.

Мать вышла на крыльцо в ожерелье из прищепок, с тазом мокрого белья в руках.

— Вот, — сказал Сашка. — В бочке тонул на стройке. А я вытащил. Утопить хотели, а может, сам нечаянно свалился.

Мать поставила таз на ступени, сняла с веревки высохшее полотенце. Присела на лавку, расстелила полотенце на коленях, взяла у Сашки кота.

— Молодой совсем, котенок еще.

Пока вытирали, кот сидел смирно, не сопротивлялся. Сашка почесал его за ухом. Кот чихнул.

— Подай шерстяной платок, — сказала мать. — В прихожей висит на крючке.

Сашка подал. Коту свернули подстилку и вынесли ее на крыльцо, на солнце.

— У нас есть молоко?
— Кефир.
— Может, поест?

Сашка сдернул за язычок зеленую крышку, налил полтарелки, накрошил белого хлеба.

— Ешь, — придвинул поближе.

Кот ел жадно, давился, заглатывал и опять давился. Доел. Вылизал тарелку до блеска.

— Оголодал, бедняга. Ах ты, горе горемычное! Да я тебе еще дам, не жалко.

Кот и вторую тарелку вылизал дочиста. Свернулся в бублик на платке, уснул.

— Мам, — сказал Сашка. — Можно, он у нас поживет?
           
И Мурзик остался. На следующий день мать съездила в центр и купила для него миску.

— Крыс будет ловить, — сказала она отцу.
 

Кот умел разговаривать. Не буквально, нет, — он вкладывал Сашке в голову слова. Телепатически. Сам Сашка телепатически вкладывать не умел, поэтому все говорил коту вслух. И кот понимал.

Обнаружилось это понимание на стройке. Они с Толяном ходили играть в прятки к мосту. Туда им было можно.

— Вы чьи такие? — спрашивали рабочие.
— Батя здесь крановщик, — отвечал Сашка, и от них отвязывались. Только прораб гонял иногда, он был вредный мужик.

Вдоль берега распластался завод по производству железобетонных блоков — мостовые перекрытия делали прямо на стройке. Через этот завод короткой дорогой ходили на реку — он не был огорожен. Территорию рассекали огромные рвы — на железнодорожных платформах сюда завозили гранитный щебень, который смешивали с цементом и отливали плиты для пролетов. Во рвах попадалась сера, за день можно было набрать майонезную банку. Серу жгли, она давала адский запах, горела сухим сизым огнем — ценная штука. Тут и там на стройке стояли «поилки» — автоматы с газированной водой                                                               для строителей, бесплатные и срабатывали они не от монетки, а от кнопки. Жалко, что без сиропа.

Строительство моста шло с понтонов — стальных параллелепипедов, соединенных широкими перекладинами. По ним можно было добраться до середины реки и удить на глубине крупную рыбу: судака, сазана, леща.

Сашке нравилось в Мостопоезде. Место для игр здесь шикарное: вокруг теплушки, бараки со стройматериалами, лебедки, трубы, мотки кабеля, бурелом арматуры…

— Мы спрячемся, а ты ищи, — велели коту.
— За теплушки не выходить, — ответил кот, и Сашка услышал. Толяну он не сказал.

Мурзик находил их всегда, ему требовалось на это самое большее пять минут.

— Теперь твоя очередь.

Кот мчался за склады. Он прятался в разных местах, но так, чтобы Сашка с Толяном могли отыскать, и никогда не убегал за границы игры. По уговору. Толян удивлялся, а потом перестал.
 

Мурзик быстро освоился и стал хозяином двора. Конкуренции он не терпел. Когда соседский Васька впервые пришел шипеть под окна в огородец, Мурзик изодрал ему левое ухо.

— За территорию воюет, — сказал отец. — Правильно, кот. Гони всех отсюда вон.

Вечером отец положил в миску побольше тараньки.

— Вкусная, — сказал кот.

Он ходил за Сашкой по пятам, как собака. Тогда Толян предложил сделать поводок и ошейник. Для этого Сашка выпросил у матери старый пояс от платья.

— Смотри не задуши.
— Я просторно завязал, — ответил Сашка.
— Пойдем на камни, — сказал Толян.

Сашка держал в руке поводок. Мурзик мелко трусил позади. Они шли рыбацкой тропкой между валунов. Река шуршала слева, лизала берег, колыхала тину. От старой баржи на воду падала длинная тень.

Навстречу, от Артиллерийских Камней, пробиралась тетка с бидоном. Тетка как тетка, ни молодая, ни старая.

— Ребята, вы не топить его ведете?

Дура какая, подумал Сашка.

— Ага. Сейчас утопим.
— Мальчики, отпустите кота! — бросилась спасать.

Бидон заплясал в ее руке, и Сашка увидел, что в нем лежат абрикосы. Мурзик изогнулся в излучину, поднял хвост клюкой, зашипел.

— Пустите, мы просто гуляем.
— А-а-а… Я думала, вы того…

Сашка с Толяном сели на макушку склона, стали разглядывать крабы-краны, людей-муравьев, серебристую цепочку понтонов. Это было самое начало Бугского лимана: километром выше по течению с Южным Бугом сливался Ингул, и они, соединяясь, несли свои воды дальше в Черное море. Но часто казалось, что река повернула вспять: пресная вода смешивалась в устье с соленой, и та давала обратное течение, вверх.

Толян ослабил петлю, стянул с кота ошейник. Мурзик улегся на теплый валун и стал смотреть, как над волнами кружат чайки. Зрачки его сузились до тминных зерен.

— Птица, — сказал кот.

На соседний валун села чайка. Из клюва свисала скользкая тушка мелкой рыбешки.

С берега было видно, как по Бугу мотает туда-сюда косяки оглушенного судака — мостостроители каждый день взрывали грунт под опоры. Пресным течением стаю сносило к Сухому Фонтану, соленым — обратно, к Артиллерийским Камням.

— Много рыбы, — сказал кот.
— Она плохая, — ответил Сашка.
— Что? — не понял Толян.
— Жалко судаков, все сдохли. Бычков, что ли, наловить.

Сашка знал, как отличить свежую рыбу от тухлой. Надо посмотреть жабры: у свежей они бордового цвета, а у пропавшей белесые, светло-розовые. И еще мутные глаза. Динамитная рыба вся была крупная, но ее никто не брал, даже если жабры красные. Все брезговали. И Сашка тоже брезговал.

На мелководье в шелковой слизи водорослей водились креветки. Снимешь трусы, проведешь ими по камню— вот тебе полная банка. Сашка с Толяном варили их на костре. Бугская вода была солоноватая, и получалось вкусно. Еще на креветки хорошо клевало. Если оторвать им хвост и правильно насадить, ловился крупный бычок. Но удочки остались в сарае, про них забыли.

— Ага, сгоняй, — сказал Толян. — Я здесь позагораю.
— Мурзик, пойдешь со мной? — поманил Сашка кота. — Нет? Я скоро.

В сарайчике он взял снасти, прихватил пустое ведро, достал из погреба банку с червями. Водяные черви приносили двойную добычу: рыбу — во-первых, а во-вторых, накапывая их на берегу, Сашка с Толяном собрали по коллекции находок. В прибрежном песке попадались ложки — позеленевшие медные и алюминиевые солдатские, на них были выцарапаны имена. Немецкие пуговицы с офицерских морских кителей и пехотинских мундиров. Россыпью — гильзы, пули, монеты. Один раз Сашка нашел разбитый бинокль, а Толян редкий значок с надписью «КИМ» — Коммунистический интернационал молодежи. Потом это стал комсомол.

Улов оказался неплох — Сашка принес домой с полсотни бычков. Мать пожарила их на большой сковороде в рапсовом масле. С десяток перепало и коту. Он мог бы и больше сожрать, да кто ж ему даст.

 
Из мойдодыра капала вода. Кот лежал на приступочке, на белом вафельном полотенце, которым мать натирала стаканы, и смотрел на капель.

В кухню зашел отец, выложил из авоськи на стол буханку, шмат сала, бордовые кегли баклажанов.

— Разлегся, сибарит. — Отец перекатил папиросу в угол рта, двинулся к раковине. — Пшел вон.

Он схватил Мурзика под ребра, легко перебросил через порог на крыльцо.

— Мешал он тебе? — буркнул Сашка.
— Это же кот.

Отец скомкал полотенце, швырнул в таз с грязным бельем, вымыл руки. Сашка пожал плечами. Мурзик спал вместе с ним на раскладушке. Все знали, и никто после этого Сашкой не брезговал. Чего это отец? «Это же кот…» Ну и что?

За месяц до ноябрьских праздников мать купила на рынке живого гуся. Перед праздниками все дорожало, и она позаботилась заблаговременно.

— В канун забьем, в горчице с яблоками запеку, — сказала она и заперла птицу в сарае.

Первый день кот вьюном вился вокруг.

— Нельзя, Мурзик, нельзя. Мамка на Седьмое ноября купила.

Отец рассмеялся:

— Такой если клювом долбанет, убьет кота насмерть.

Гусь отказывался есть. Соседка посоветовала размочить в воде белый хлеб и пальцем пропихнуть ему в горло. Мать пропихнула. Раз, другой. Так и кормила его целый месяц, намучилась. Но отведать гусятины не довелось.

— Съели гуся-то? — спросила после праздника соседка.
— Остались мы, Зоя, без гуся. Выпотрошила, повесила на полчаса за окно, и тю-тю.
— Бывает, Валя. У меня Васька курицу из кастрюли вытаскивал, из кипящей воды. Два раза.
— Если бы кот. Человек. В милицию, что ли, сходить… Мужик спер. Забрался в палисадник, срезал сетку с окошка. Я видела из кухни, как рука тянется, выскочила на крыльцо, но не успела. Удрал, гад. Я на всю улицу орала: брось гуся! Не бросил.

Из сеней на крыльцо вышел Мурзик, потянулся, зевнул, показал острые зубы.

— Это прораб, — почувствовал Сашка слова. — Вор прораб.
— Мам! — крикнул он. — Я видел того мужика! Я вспомнил, это батин прораб!
— Вот сволочь, — мать всплеснула руками. — Последнее дело у своих воровать.

В милицию она не пошла.

К весне капитальный мост дотянулся до Варваровки, а мостостроителям дали квартиры. Новый дом находился в другой части города, у зоопарка. Высокая кирпичная башня с балконами. Отец две недели ходил в новостройку, мастерил антресоль, клеил обои, вешал карнизы и люстры, покрывал лаком паркет. Несколько раз ему помогал Сашка — переехать требовалось до майских, и они спешили.

В последний день апреля во двор барака въехал ЗИЛ с открытым кузовом. Погрузились быстро, пожитков в семье было немного: шкаф, стулья, стол, Сашкина раскладушка, родительская койка с железной сеткой, ковер, тюк с одеждой, посуда в плетеной корзине. Корыто бросили в сарае — теперь оно ни к чему, в новой квартире есть ванна. Медные ложки и немецкие пуговицы тоже не ехали в новую жизнь. Они были хлам.  Мать их выбросила.

Отец стоял во дворе, курил, прощался с соседями. Матери ушла встречать их на новой квартире.

— А Мурзик где? Киса, киса…

Тут во мраке подвального оконца вспыхнули два желтых глаза. Сашка присел на корточки и увидел, как зрачки сузились до тминных зерен.

— Не поедет, — сказал Сашка отцу. — Он остается. Он так решил.
— Да ну, — сказал отец, направился к оконцу.

Зерна исчезли. Через несколько минут отец вернулся к машине.

— Похоже, так и есть… Умный кот. Жалко оставлять…

Сашка молчал.

— Ты в кузове поедешь, в кабине места нет, — сказал отец, подсаживаясь к водителю.

Сашка забрался на заднее колесо, перемахнул через борт, лег ничком на родительскую кровать, и ЗИЛ тронулся. Сначала Сашка просто лежал, а потом стал вспоминать все подряд: и серебристую цепочку понтонов, и тетку с абрикосами с Артиллерийских Камней, и косяки оглушенного судака, и креветок в водорослях, и полотенце, которым мать вытирала Мурзика, и миску со свежей таранькой…

Коты никогда не оправдываются.







_________________________________________

Об авторе: ЕВГЕНИЯ ДОБРОВА

Поэт, прозаик, переводчик с польского, преподаватель литературного мастерства. Автор книг «Чай», «Угодья Мальдорора», «Персоны нон грата и грата» и других. Дважды стипендиат министерства культуры России, стипендиат министра культуры и национального наследия Республики Польша. Член Союза писателей Москвы и Международного ПЕН-клуба. Живет в Москве.скачать dle 12.1




Поделиться публикацией:
2 464
Опубликовано 22 апр 2017

Наверх ↑
ВХОД НА САЙТ