(рассказы)
ЧЕРНАЯ МЕТАЛЛУРГИЯ
Мелентьев сидел на скамеечке посреди металлургического производства. Вокруг все гремело, лязгало, двигалось, вращалось, и преобладал оранжевый цвет на серовато-черном фоне. Летели искры, лился оранжевый металл, нагретый до невозможной температуры.
Он приехал сюда в короткую командировку и уже успел сделать все свои дела – «переговорил» с Бондаренко, передал документы для Павла Иннокентьевича. Теперь Мелентьев сидел на маленькой скамеечке в ожидании комбинатского автобуса, который каждые два часа отправлялся в центр города. На улице ждать холодно, потому что зима, а здесь тепло, потому что расплавленный металл, и Мелентьев ждал здесь, ему разрешили, ему сказали посидите вот здесь, в сторонке, на скамеечке, не бойтесь, не забрызгает, хе-хе, посмеялись, шутка, дескать, нехорошо так посмеялись, и вот он сидел и ждал.
Огромный цех, не разглядеть потолка и стен – они далеко. Ковш, в ковше – расплавленный металл. Внизу – что-то наподобие железной дороги. Последовательность вагонов, каждый из которых – сосуд, готовый поглотить порцию металла. Ковш наклонялся, и металл лился в подставленный вагон. Оранжевый металл, искры, оранжевое на черном, высокая температура. Вагонная цепочка с лязгом перемещалась, ковш снова кренился, и нагретое оранжевое вещество струилось в очередной вагон, и снова оранжевые искры на черно-сероватом фоне.
Над ковшом, высоко-высоко, была устроена галерея, скорее даже мостки, хлипкие железные мостки, и на этих мостках, над ковшом, стояли два человека и показывали руками вниз, на ковш с расплавленным металлом. Мелентьеву вспомнился слышанный им когда-то давно рассказ о случае, произошедшем в начале восьмидесятых годов на заводе «Серп и молот». Какой-то мужчина пробрался в точно такой же цех, где разливали расплавленный металл, залез на такие же мостки над ковшом, бросил в ковш портфель-«дипломат», промахнулся, портфель упал просто на пол, а мужчина прыгнул в ковш с расплавленным металлом. А в портфеле-«дипломате» нашли какие-то никому не нужные бумажные обрывки. Рассказчик, пожилой, алкоголического склада человек произнес в конце загадочные и страшные слова: «ну, конечно, процесс сразу остановили, эту сталь ведь в дело уже не пустишь». Долго еще потом Мелентьев, тогда совсем молодой, подростковый, в сущности, человек представлял и додумывал запредельно ужасающие подробности этого происшествия. Целый ковш расплавленного металла, безнадежно испорченного находящимся внутри сгоревшим человеческим телом. Осталось ли хоть что-нибудь от этого тела? Наверное, осталось, иначе, если бы ничего не осталось, можно было бы спокойно продолжать разлив стали, а так сталь оказалась испорченной, химический состав изменился, свойства стали изменились, а значит, из нее уже нельзя изготовить полезные для народного хозяйства железяки. А куда потом дели эту испорченную сталь? И как извлекли из нее то, что осталось от человеческого тела? Ведь должна же быть какая-то комиссия по этому делу, опознание… Хотя, какое уж там опознание… Но, может быть, как-то и опознали, ДНК там какое-нибудь… А почему этот человек не съел, скажем, пачку таблеток или не повесился или не купил в воинской части пистолет или автомат и не застрелился или не надышался бытовым газом или не бросился, в конце концов, под поезд, тем более что совсем рядом располагается Курское направление Московской железной дороги и там очень интенсивное движение пригородных и дальних пассажирских поездов, у железнодорожных составов очень длинный тормозной путь, у грузовых поездов он достигает полутора километров и машинист все равно не смог бы ничего изменить, или не придумал какой-нибудь другой, менее болезненный способ изъятия себя из потока так называемой жизни, а избрал способ невиданный, изуверский, сверхчеловеческий? А портфель-«дипломат» можно было бы просто бросить в реку или сжечь или просто оставить дома, а никому не нужные обрывки бумаги сжечь или бросить в реку или спустить в унитаз или просто ничего с ними не делать, оставить как есть и просто тихо повеситься или съесть пачку таблеток или застрелиться из незаконно приобретенного оружия или припасть к холодному металлу Курского направления Московской железной дороги. Так бы поступил нормальный, трезво мыслящий человек, в здравом уме и твердой памяти, твердо стоящий на ногах, добившийся в жизни успеха и высокого положения, знающий, что почем, нормальный человек. А тот человек был, наверное, не такой, не трезво мыслящий, не твердо стоящий, не добившийся, не нормальный.
В груди у Мелентьева разлилось нежное, уважительное чувство по отношению к неведомому герою этой давней полузабытой истории.
Мимо прошел человек, а навстречу ему – другой человек, они поравнялись, и из их встречи высеклось, подобно искоркам, несколько слов, и до Мелентьева донеслось «мать», «…ий цех» и «рот», и они разошлись и продолжили движение, один ушел вправо, а другой влево.
Под ковш подкатился очередной вагон, и полилась широкая струя оранжевой стали. Полетели оранжевые на черном фоне искры.
Мелентьев автоматически, не отдавая себе отчета размышлял о том, что будет, например, если вот этот ковш сорвется со своих креплений. А что, ведь металл устает, Мелентьев где-то слышал об этом, слышал термин «усталость металла», ведь от такой работы вполне можно устать, эта работа – наклонять тяжеленный ковш – тяжела даже для металла, и что же будет, если ковш сорвется? Потечет расплавленный металл, потечет… Люди, люди… Потечет. Очень горячо, очень… Горячо, ох… Поток расплавленного металла, текущий по грязноватому полу, крики, шипение.
Мимо прошел еще один человек, молчаливый, сосредоточенно идущий в заданном направлении, и до Мелентьева опять донеслось слово «мать».
До автобуса еще долго, еще целых сорок минут. Занять себя, занять. Мелентьев ворочал в уме ментальные конструкции разной степени сложности.
Интересно, для чего требуется наибольшая храбрость – для того, чтобы прыгнуть в ковш с расплавленным металлом, или просто прыгнуть с очень большой высоты, или обвязаться взрывчаткой и взорвать себя, а заодно, раз уж так получилось, и еще кого-нибудь, или ударить президента республики в солнечное сплетение, или направить самолет на дом?.. Наверное, страшнее всего – ударить президента республики, это надо быть совсем отчаянным человеком, это ж ведь трудно даже представить, что потом будет, а на втором месте – прыгнуть в расплавленный металл, а все остальное уже гораздо проще, направить самолет на дом – вообще фигня, почти как компьютерная игра, но это только по сравнению с ударить президента или прыгнуть в металл, а так вообще-то очень страшно, очень, хладнокровно выбрать курс, прицелиться, развить максимальную скорость, и не свернуть, не уйти в сторону, ужас, очень страшно, очень. Но прыгнуть в металл – страшнее.
Или если ковш не сорвется, а просто что-то не сработает, и струя металла польется мимо вагона, прямо на пол, ох, искр будет, салют прямо наверное, а там люди, горячо…
Вспомнилась статья в случайно подвернувшемся научном журнале о технологии изготовления каких-то огромных стальных болванок. На определенной стадии изготовления болванки разогреваются до восьмисот градусов. И для охлаждения их помещают в ванну с расплавленным цинком, температура которого – всего четыреста градусов. В расплавленном цинке стальная болванка остывает, остывает… Прохлада расплавленного цинка. Отдохнуть от июльской жары в ванне с расплавленным цинком… Прохлада, отдохновение. Жара, отпуск, июль, солнце. Отель, коктейль, бассейн, ванна с расплавленным цинком. Все включено.
Подошел человек.
– Вы тут что? Откуда?
– Я… мне сказали тут… разрешили. Командировка. Автобус.
– А.
Человек отошел.
Где-то далеко слева что-то грохнуло. И еще раз грохнуло. С разных сторон понеслось «мать» и «рот». Послышался протяжный лязг. Летели искры, оранжевые искры на черном фоне, искр было много, очень много, гораздо больше, чем обычно. «Мать!» Искры.
Мелентьев встал и быстро зашагал по длинному темному коридору к белеющей вдалеке открытой двери, к автобусу, к леденящему холоду белого зимнего дня.
НИНА ИВАНОВНА
Вышли к обрыву и стали осторожно спускаться по узкой тропинке. Мелентьев впереди, Ахметзянов сзади.
С высоты был хорошо виден поселок Датово – скопление бараков, деревянных домиков и сараев, увенчанное водонапорной башней. Над зеленоватым зданием администрации нехотя болтался на слабом ветру трехцветный флаг. Подальше, за поселком – извивающаяся речка, которая за сотни, тысячи лет своей упрямо-бессмысленной деятельности образовала огромную долину, по склону которой теперь осторожно спускались Мелентьев и Ахметзянов.
Там, в неровных закоулках, в толще бараков и сарайчиков, находилась Нина Ивановна. Собственно, она-то им и была нужна.
Тропинка стала пологой, и бараки приблизились. Мелентьев и Ахметзянов остановились покурить.
– Слушай, может, не сегодня, а?..
– Опять начинается. Договорились ведь. Что ты опять начинаешь? Боишься, что ли?
– Да я не боюсь… Просто… Холодов бы дождаться. По холоду-то оно легче бы было бы…
– Я же тебе сто раз уже объяснял: откладывать уже нельзя. Мы Павлу Иннокентьевичу еще в мае обещали. В мае сам знаешь, почему не получилось, июнь тоже весь у нас пропал. Дальше уж некуда. Мы ведь не в игрушки играем.
– Да я понимаю…
– Что, проблем тебе мало? Иннокентьич – мужик серьезный, цацкаться не будет.
– Ну да, вообще-то…
– Боишься – так бы и сказал, я ведь спрашивал. Я бы и один все сделал.
– Да не, все нормально.
– По холоду-то оно да, легче гораздо, кто ж спорит. Но это сколько еще ждать. Иннокентьич нас порешит.
– Ну, понятно.
– Слушай, вспомнил. Ты переходник-то взял?
– Взял, взял. Нормально все.
– Слава Богу. Ладно, пошли.
Приземистый, неопределенного линялого цвета барак Нины Ивановны. Можно было бы, конечно, назвать это сооружение «домом», но все же это был именно барак. Барак.
Спросили соседку, Нину Петровну:
– Нин Петровна, а Нину Ивановну не видели?
– А, ребятки! Здравствуйте. Вон она, Нинка-то.
Нина Ивановна, согнувшись, обреченно ковыряла в земле небольшой лопаткой. Это называлось «работать на огороде».
– Нина Ивановна…
Нина Ивановна распрямилась и охнула.
– Ой, мальчики… Уже приехали? Ой, что-то сердце, – постояла, подержалась за верхнюю часть туловища. – Пойдемте, пойдемте, проходите.
Темный коридор, уставленный и увешанный неизвестно чем. Нина Петровна, облокотившись о косяк кухонной двери, смотрела на идущую в сопровождении молодых людей Нину Ивановну с выражением хищного сострадательного любопытства, какое было, наверное, на лицах людей, собиравшихся на площадях средневековой Испании, чтобы поглазеть на сожжение вероотступников.
Небольшая комната с обычной обстановкой, обычной до ломоты в висках, до слез. Нина Ивановна закрыла дверь. Посидели в неловкости.
– Ну, как дела? Как вы? Как там Павел Иннокентьевич?
– Да нормально, привет вам передавал. А у вас тут как?
– Да ничего, помаленьку. Школа… Двадцать девятый выпуск у меня был. Двадцать девятый!.. Представляете? Хорошие ребята. Тридцать четыре года уже классным руководителем…
Нина Ивановна изо всех сил старалась изобразить пожилую задушевность, но слова ее получались формальными, и было заметно, что она сейчас думает вовсе не о школе.
– Мальчики, может чайку? Устали с дороги-то…
– Да нет, спасибо. Мы, вообще-то… Попили уже. Давайте, может, начнем?
– Да, да, конечно. Да, надо начинать.
Нина Ивановна немного посидела молча, выпрямившись и положив руки на колени.
– Ну, я готова.
Мелентьев и Ахметзянов встали со своих стульев, подошли к Нине Ивановне.
И началось.
То, что началось, трудно описать словами, тем более подробно – множество мелких, суетливых, но точных движений, глуховатые удары, щелчки переключателей, металлическое позвякивание и тихое, неприятное, не прекращающееся ни на секунду шипение.
Это продолжалось некоторое время. И закончилось.
Нина Ивановна зевнула и открыла глаза. В комнате мало что изменилось, только на ковре чернела прожженная дырка, и довольно сильно обгорел левый край серванта. Мелентьев сидел на стуле. Ахметзянов, присев на корточки, перевязывал веревкой холщовый мешок.
Нина Ивановна встала, прошлась по комнате, сделала руками несколько физкультурных движений.
– Ой, мальчики, хорошо-то как! Как двадцать лет сбросила.
Поприседала, несколько раз подпрыгнула. Мелентьев смущенно улыбался.
– Кажется, взяла бы и полетела. Легко так, легко. Господи, как же легко. Как пушинка прямо. Ну, спасибо, мальчики. Дай вам Бог здоровья.
– Да нам-то не за что. Это Павел Иннокентьевич.
– Дай Бог ему здоровья. Вот человек! Ой, ну просто… Я даже ничего и не почувствовала.
– Ну вот, а боялись.
Ахметзянов справился, наконец, с мешком и вопросительно встал у двери.
– Ой, ребятки, давайте чайку, а? У меня варенье… Давайте, по чашечке? Устали, наверное? Хотите – прилягте, отдохните…
– Да мы пойдем, Нина Ивановна. Нам на поезд еще успеть.
– Да что ж, чайку даже не попьете?
Впрочем, Нина Ивановна не особо настаивала, и ее слова опять стали формальными. Она прислушивалась к новым ощущениям, к леденящей кристальной морозной легкости, поселившейся у нее в груди.
– Да вы уж извините, Нина Ивановна, мы пойдем.
– Ну, давайте. Жалко. А то бы по чашечке-то…
Ахметзянов взял мешок, в котором что-то вяло шевелилось.
– Осторожно, не задень.
– Ага.
– Не испортится, мальчики?
– Да нет, мы быстро.
Прошли по коридору, сопровождаемые ревниво-завистливым взглядом Нины Петровны. Задержались на крыльце.
– До свидания, Нина Ивановна.
– До свидания, мальчики. Спасибо вам огромное. Храни вас Господь. Дай вам Бог здоровья. Вот потешили-то старуху. Сердце совсем не болит. Тьфу, тьфу, тьфу, не сглазить.
– А оно у вас теперь болеть не будет, – Мелентьев пристально посмотрел Нине Ивановне в глаза. – У вас теперь никогда не будет болеть сердце. Никогда.
Нина Ивановна на несколько секунд застыла, остолбенела, и у нее даже немного закатились глаза. Потом вернулась в обычное состояние, впрочем, оно теперь было необычным, новая, невиданная обычность пришла теперь к Нине Ивановне.
– Ну, мы пошли.
– Низкий поклон Павлу Иннокентьевичу. Избавитель. Дай Бог ему здоровья.
– До свидания.
– До свидания, ребятки. Храни вас Бог.
Мелентьев и Ахметзянов отошли на некоторое расстояние от барака Нины Ивановны, закурили.
– Ну вот, а ты говорил. Чего боялся-то? Видишь, тут делов-то… Начать и кончить.
– Да, нормально получилось. Сервант только вот ей пожгли.
– Да ладно, фигня. Там немного совсем обгорело.
Мешок в руках у Ахметзянова ощутимо шевелился.
– Ты это, осторожнее с ним, смотри, не вырони. Ты его подмышку возьми, а то заметят еще. Ну что, на поезд пойдем?
– Давай, может, на автобус?
– А когда автобус? Поезд-то уже скоро будет, без пятнадцати восемь.
– А автобус в двадцать минут девятого. Зато прямо к дому приедем. Пошли на автобус.
– Ладно, давай.
Перебрасываясь на ходу пустыми, означающими молчание, фразами, они пошли к автостанции.
ВСТРЕЧА
Николай Степанович стоит у окна и смотрит в окно. В окно виден дом, кусок другого дома, кусок улицы.
По куску улицы, который виден из окна Николая Степановича, идет человек и едет машина.
Хлипкое, почти несуществующее дерево мотается на ветру рядом с домом, который виден из окна Николая Степановича.
Николай Степанович смотрит в окно, дотрагивается до своего носа, чешет живот, чешет подбородок, нащупывает на подбородке прыщик, пытается его выдавить, смотрит на пальцы, не осталось ли на них следов содержимого прыщика. Осталось.
Николаю Степановичу предстоит очень неприятная встреча, и вот он мается, мается.
Не хочется идти, как же не хочется идти. Но надо. И Николай Степанович пойдет.
«Блин», – тихо произносит Николай Степанович, обозначая досаду.
Объяснять, мучительно придумывать причины. Уважительные причины. Форс-мажорные обстоятельства. Причин-то, по сути, нет. Вернее, есть. Это тупость, лень, идиотизм Николая Степановича, его неспособность и нежелание совершить последовательность простых и легких действий.
Необходимость совершения действий вызывает у Николая Степановича легкое подташнивание.
«Блин», – тихо произносит Николай Степанович и задумчиво-беспомощно оглядывается по сторонам.
Бедная, пустоватая комната. Довольно большая и пустоватая. Одинокий стул, стоящий у стены. На спинке стула висит то ли рубашка, то ли майка бледно-голубого цвета. Большой стол, на котором почти ничего нет. Книжный шкаф. Книги русских, американских, французских, аргентинских, немецких писателей. Книга швейцарского писателя. Полное собрание сочинений одного давно умершего писателя, который за свою жизнь написал дикое количество букв.
На полу возле кровати валяется носок. Его надо отнести в ванную и положить в кучу грязного тряпья. Но сейчас совершенно нет сил, нет настроения, нет сил, и пусть он валяется.
И никак не отвертеться. Никак. Надо идти.
Как же не хочется идти. Надо идти. Потому что если не пойти, может произойти нечто совсем ужасное, придут, будут колотить в дверь, ужас.
Может, как-нибудь обойдется. Может, простят. Все-таки, кое-что сделал. Не все, конечно, но все-таки. Может, как-нибудь.
Вряд ли.
Еще есть немного времени. Маета, маета.
Просто лежать, лежать, ничего не делать, смотреть телевизор, читать книги русских, французских, португальских писателей. Засыпать с книгой в руках, засыпать под бубнеж телевизора.
Вошла Нина Петровна.
Колинька, ты бы собирался. А то опоздаешь. Сходи уж, что ж теперь делать.
Да, да.
Будешь яичницу?
Да, да. Я потом. Да.
Потом или сейчас?
Да, да, хорошо.
Нина Петровна вышла.
Из этой комнаты он выходил редко. В основном, сидел в комнате.
А куда ходить-то? Вокруг большой город, улицы, дома, памятники архитектуры, много людей, но ходить куда-либо совершенно не обязательно.
Вот люди ходят на работу, в гости, на выставки, на футбол. Ходят в клубы.
В сущности, это ведь совершеннейшее безумие – «ходить в клубы». Особенно в положении Николая Степановича.
Вот он и не ходит.
Некоторые еще ходят «на рыбалку». Или «на охоту». Как это у них получается? Как такое возможно?
Подошел к кровати, взял пульт дистанционного управления, дистанционно включил телевизор.
Кубок мира по биатлону. В биатлоне важна не только быстрота бега, но и меткость стрельбы. Неточная стрельба может подвести самого быстрого бегуна. Каждый неточный выстрел – это лишний штрафной круг.
Неудачливый стрелок бежит штрафной круг, а его счастливые соперники мчатся вперед, к финишу, и их уже не догнать.
Однажды по телевизору показали, как разбился молодой российский лыжник, прыгун с трамплина. Порыв ветра снес его в сторону, он потерял равновесие и рухнул с огромной высоты на поверхность трамплина, и долго потом катился вниз, страшно кувыркаясь.
Однажды по телевизору показали, как один футболист не забил гол в пустые ворота с расстояния один метр. Он попал в штангу, после чего мяч подхватил защитник команды-соперника.
Однажды по телевизору показали, как один выдающийся каскадер привязал себя прочными ремнями к корпусу небольшого самолета, а рядом укрепил видеокамеру, чтобы она снимала его полет. В полете прочные ремни развязались, и каскадер повис на руках, и вот он раскачивается, раскачивается, а камера все это снимает, и каскадер сорвался с огромной высоты и разбился, а камера все это запечатлела, и потом смерть каскадера показали по телевизору.
Что же делать, надо идти. Надо идти.
Он еще даже не принимал душ. Проснулся, встал, надел трусы, тренировочные штаны, футболку и приступил к маете.
Принять, что ли, душ. Или так пойти. Какая разница. Раньше люди мылись раз в неделю в бане, по субботам. А в остальные дни только умывались и чистили зубы. И ничего.
Если мыться один раз в неделю, то организм подстраивается, и в первые три дня после бани не воняет. А вот уже день на четвертый-пятый начинает пованивать. А там, глядишь, снова суббота, снова баня, и организм опять не воняет. И нормально.
Николай Степанович опять подошел к окну. Около дома напротив остановилась машина, и из нее вышел человек.
Какой-то человек вышел из подъезда и пошел по тротуару.
Что им сказать? Что сказать, если они спросят? Сказать-то нечего.
Порвать на груди рубашку, забиться в истерике, орать я сволочь, я дурак, я говно последнее.
Режьте меня на куски, стреляйте, порвать на груди рубашку, забиться в истерике.
Это не выход.
Простите, войдите в мое положение, дайте мне еще один шанс, один только шанс, дайте мне возможность искупить.
Какая гадость.
Ладно.
Какая-то женщина в доме напротив моет окно.
Однажды в детстве он подошел к краю обрыва и посмотрел вниз с огромной высоты.
Однажды в детстве его сильно побил отец за одно плохое дело.
Однажды в детстве он почувствовал абсолютное беспричинное счастье, и это больше не повторялось.
Что же им сказать. Что сказать. Нечего сказать. Ладно. Надо идти.
Вошла Нина Петровна.
Поел бы яичницу-то.
Да, да.
Снял тренировочные штаны, надел носки, брюки, рубашку, джемпер.
Вышел в коридор. Надел ботинки, куртку. Паспорт, ключи, немного денег, проездной.
Пока.
Иди с Богом. Так и не поел.
Да, да.
Можно на лифте, но лучше по лестнице, лифт тесный, вонючий, и всего четвертый этаж, лучше по лестнице.
Эта небольшая улица называется улица Маяковского, а раньше она называлась Надеждинская улица. Почти всем улицам вернули старые названия, а эта так и осталась улицей Маяковского.
На Надеждинской улице (улице Маяковского) в доме номер одиннадцать жил Д. Хармс.
Тихая улица, тихие маленькие магазины, тихие дома, а вот уже Невский, большой и вовсе не тихий, и Николай Степанович, как это обычно пишут писатели в литературных произведениях, «растворился в толпе».
Нина Петровна собралась было совершить какое-нибудь привычное хозяйственное действие, но вместо этого подошла к окну.
Какая-то женщина в доме напротив моет окно.
Нина Петровна смотрит в окно и вяло думает о Николае Степановиче, о яичнице и о чем-то смутно-тревожном, для обозначения чего в ее небогатом лексиконе нет подходящих слов.
2002-2003
_________________________________________
Об авторе:
ДМИТРИЙ ДАНИЛОВ
Родился и живет в Москве. Публиковался в журналах «Новый мир», «©оюз Писателей», «Октябрь», «Дружба народов» и др. Автор книг «Чёрный и зелёный», «Горизонтальное положение», «Описание города» и др. Финалист премий «Большая книга», «Национальный бестселлер», «НОС». Лауреат премий журналов «Октябрь» и «Новый мир».
скачать dle 12.1
