ВКонтакте
Электронный литературный журнал. Выходит один раз в месяц. Основан в апреле 2014 г.
№ 224 декабрь 2024 г.
» » Ирина Батакова. ЧАС СОБАКИ

Ирина Батакова. ЧАС СОБАКИ


(рассказы)


КРИСТИНА

Вода-река, приручись ко мне! – прошептала Кристина и нырнула.

Она еще успела услышать, как кто-то извне крикнул: не плывите с Криской, она всех победит! Но ей уже было все равно. Она уже считала гребки. Раз. Два. Три.

Где-то в близорукой дали колыхались водоросли. Ну, вон дотуда. Кристина всем телом сосредоточилась на цели, как учил ее тренер по плаванию.

Ей даже почудилось, будто он ждет на другом берегу, держа палец на секундомере. И она его не разочарует, она придет первой. Да-да, она всех обгонит, не плывите с ней. Не плывите с ней, не дружите с ней, не играйте с ней. У нее мать ку-ку, с приветом, полоумная, Нинка-баламошка, Нинка-чокнутая,  Нинка-катастрофа, сожгла балтийский флот. Это было давно, еще до рождения Кристины. Четыре. Пять. Шесть.

Тогда Нинке было чуть больше, чем Кристине сейчас. Пятнадцать лет, детский санаторий под Юрмалой, лето, море, первая любовь. Преступная любовь. Он был женат и что-то такое, короче, старик. Уходя, подарил ей колечко. Дешевая поделка из сувенирной лавки. Но она подумала: венчальное, и ждала его – день, два, неделю. А потом выдернула шнур, выбила стекло, выбросила кольцо и сошла с ума.

Семь. Восемь. Девять…Глупое соревнование, кто его затеял? Кажется, Генка, это он закричал: а давайте, кто дальше проплывет под водой! Как будто у них были шансы. Кристина сразу заметила, что плывет в одиночестве – все остальные, наверное, барахтаются на поверхности как поплавки, сунув лицо в воду – это у них называется «плыть под водой». Дураки. Не знают, что надо держаться у самого дна, почти скользить по дну – тогда вода тебя не вытолкнет, а наоборот прижмет, придавит, и только под этим давлением можно плыть прямо вперед, прямо вперед.

Они легкие, а я тяжелая – подумала Кристина, вдруг заново переосмыслив  урок по физике об удельном весе тела в воде. Это не тело в воде, поняла она, не тело. Это совсем про другое.

Наверное, мать бы мне объяснила эту физику. Она что-то знала – про скрытые связи между предметами и существами, про иную телесность вещей. Но ее залечили. Так говорила бабушка: ее залечили. Из-за этого чертового кольца. Нет, не так: из-за того, что кольцо вызвало необратимые флуктуации в мироздании, самовозгорание кораблей, кипение океанов, мор, глад, войну и гибель вселенной.

Десять. Одиннадцать. Двенадцать. А Кристина получилась обычная. Не такая, как Нинка. Обыкновенная. Она, как и все, хотела бы стать балериной или гимнасткой, но не вышла статями. Была долговяза и сутула, и когда в школу наведывались учителя грациозных движений, Кристину неизменно браковали. А потом пришел тренер по плаванию и сказал: широкие плечи, длинные руки – то что надо. Ей было тогда семь, да, семь, мать как раз почти совсем вроде бы поправилась. А сейчас тринадцать. Четырнадцать. Пятнадцать.

Сначала Кристине не нравилось плавать. Она паниковала, набирала ноздрями воду, взбивала брызги. Кафельное эхо, синегубый холод и хлорка. Вечный запах хлорки. Все было им пропитано: бассейн, душевая, раздевалка, дорога домой.  По дороге домой, где-то на полпути, всегда выливалась из уха струйка воды, которая, как ни хлопай себя по голове, никогда не выбивалась вовремя – ни в душевой, ни в раздевалке, а закупоривалась наглухо, и только когда Кристина выходила на леденящий ветер пустыря, на мороз, – вот тогда-то и вытекала из уха в меховую шапку.

Шестнадцать. Семнадцать. Восемнадцать. Ты боишься воды, – сказал тренер. – Приручи себя к воде. И перестань стучать зубами – у тебя есть только один способ согреться: плыть очень быстро, быстрее всех.

И Кристина поплыла быстрее всех. Через два года она обогнала своих сверстников, и тренер перевел ее в старшую группу. Спустя год она и там была первой. Ее записали на областные соревнования – ехать надо было в другой город, и Кристина уже представляла, как она будет жить в гостинице, словно взрослая, и ходить со своей командой в бассейн, как на важную работу. А накануне отъезда у нее начался жар. Потом – скорая, больница, инфекционный бокс, за окном – лицо матери, сразу как-то молниеносно постаревшее, долгое выздоровление, после которого она так ослабла, что казалась себе прозрачной на свет, как лист рисовой бумаги.

Девятнадцать. Двадцать. Ты вот настолько отстала, понимаешь? – тренер вытянул вверх руку, обозначая недосягаемую планку. – Сама от себя отстала. Или работай как зверь, или уходи. – Но я болела, я же не виновата! – Никто не виноват, и никто не будет подтирать тебе сопли. – Но я все делала правильно! – кричала Кристина – Я плавала быстрее всех! Я же приручилась к воде, приручилась! – Ну, значит, вода к тебе не приручилась, – ответил тренер в сторону, и вдруг заорал кому-то яростно: Голову! голову держи! И не надо мне вот это вот тут, не надо!

Двадцать один. Двадцать два. Не хватает воздуха.… Надо наверх. Двадцать три… Нет, еще немного. Вон до тех водорослей. Двадцать четыре. Нет, не могу, не могу. На миг ее охватила паника. И тотчас – презрение к себе, к своей трусости – здесь ведь так мелко, вынырнуть всегда успею. Затем – холодное, отчужденное любопытство: интересно, сколько я так протяну? Совсем-совсем без воздуха. Двадцать четыре. Двадцать пять… Двадцать шесть… Двадцать семь… Двадцать восемь… Зачем? Не спрашивай, просто считай. Двадцать девять... Тридцать…Тридцать один… Тридцать два… Тридцать три…
Оказывается, можно жить и двигаться вперед не дыша. Вот и водоросли. Она помнила  – тренер предупреждал – что даже опытный пловец может запутаться в речной траве. Вот были случаи… Тридцать четыре… Тридцать пять…  Так что держитесь подальше, а если попались – порядок действий такой… Она прекрасно усвоила порядок действий. Осталось проверить. Вот он удивится, когда она преодолеет эту опасную ловушку легко и свободно, проскользнет тайными ходами, сквозь узкие просветы, в сонно мерцающие щели, где пасутся мальки, не потревоженные опытным пловцом.

И может быть, тогда он простит ей корь и снова примет в команду, снова признает. Он скажет: смотрите и учитесь, эта девочка приручила воду, настоящую воду, с донным речным песком, с илистой мглой, она прошла между холодными и теплыми потоками, сквозь клети подводных растений, сквозь это мертвое клубление тьмы – и вышла на свободу.

Тридцать шесть. Или не шесть… Или семь? Пусть будет семь… Семь чего? Вот раньше были дайверы, задерживали воздух на семь минут. Красивое слово – дайверы. Дай веры. Дай. Веры. Не дашь? Ну и не надо. Мне все равно, есть ты там или нет  – на том берегу, со своим глупым секундомером. Нет так нет. Нет так нет.

И вдруг наступил покой. Кристина почувствовала необычное опустошение внутри. 

Раньше пустота казалась ей воздухом, который наполняет горюющее сердце, когда оно забывает о своем горе. Теперь не было никакого сердца, никакого горя и никакого забвения – ничего, что можно было бы заполнить. Только покой.

Кристина медленно скользила в подводной тьме, со всех сторон к ней ластились нежные лапы водорослей, и все сгущались вокруг нее, пока наконец течение воды не застопорилось совсем, а с ним – остановилась и Кристина. Теперь она просто лежала в реке-траве, как в колыбели, колеблемая вместе с ее листьями и стеблями – она сама стала травой, и в этот момент увидела свет: тысячи огоньков белого света, они были везде, они распускались как цветы в гуще водорослей и, струясь, отлетали вверх. Ух ты! Здесь все наоборот! – удивилась Кристина, – лепестки опадают не вниз, а вверх.  Она потянулась вслед за ними, но водоросли крепко спеленали ее. На одно бесконечно длинное мгновение Кристина увидела себя со стороны – и все поняла. Но уже было не страшно. Вверху сияло, качалось в слоях воды зеленое карамельное солнце. Белые огоньки взлетали к нему, роились и соединялись с его светом, и свет увеличивался и расширялся, как надувной шар, внутри которого лежала исчезающе маленькая Кристина.

Она забыла все – и гордость, и обиду, и как мечтала, чтобы чужой человек с секундомером был ее отцом. И острое сострадание к матери, смешанное с чувством гадливости и стыда. Все вынесло на поверхность, закрутило течением, унесло – вместе с горящими кораблями, кипящими морями, кишащими тварями, божьими карами, со всеми сокровищами мира, которые внезапно превратились в пустяк. В поделку из сувенирной лавки. Копеечное кольцо. В последний момент Кристина вдруг поняла, что оно до сих пор так и лежит там, на лесной тропинке, под юрмальскими соснами.


 

МОЛОКО

– Ну что, попался? – ласково сказал Пантюк, вынимая из крапивы щенка.

Разговаривал он редко – только с собаками, с Орликом и сам с собой: пробовал голос, как он там, эй? Голос глухо ворочался в голове, как в вате. Чужих, наружных звуков Пантюк почти не слышал.

Он долго вглядывался в движение травы, думая обнаружить суку с приплодом. Но та, видно, вовремя почуяла беду и загодя унесла щенков в другое место – всех, кроме одного. То ли не успела, то ли бросила.

Петля не понадобилась. Пантюк с добычей пошел к своей повозке, продираясь сквозь заросли, цепляясь полами за колючки репейника. Несмотря на жару, он был в длинном пальто и войлочных башмаках: кости его всегда мерзли, тело не держало тепла.

Возле повозки уже топтались дети. Увидев, что Пантюк несет маленького щенка, они подняли крик и стон.

– Дяденька живодер, дяденька живодер, не забирайте его, не надо, ну пожалуйста, отдайте его нам, не забирайте! – горестно кричали дети.

Пантюк сунул щенка в фургон, бросил туда же петлю, закрыл дверцу и пошел отвязывать Орлика. «Не забыть остановиться у хозтоваров», – напомнил сам себе. Влез на козлы, чмокнул, тряхнул вожжами, – Орлик нехотя тронулся, побрел по разбитому асфальту разбитыми копытами и через несколько шагов, как всегда, задрал хвост и выпустил душистые травяные ветры – прямо в нос Пантюку.

Дети бежали следом, ожесточаясь:

– Живодер! Живодер! Живодер!

«Надо ей сказать: английский замок не годится, дайте такой, чтобы спички не застревали в скважине!». Трех месяцев не прошло с тех пор, как он поселился в новостройке, а уже дважды приходилось взламывать квартиру: соседские мальчишки забивали скважину спичками. А на днях вспороли дерматин на двери, а вылезшие наружу ватные потроха подожгли. «Топить их, гаденышей, надо, да некому», – хмуро думал Пантюк.

К хозтоварам он подъехал, окруженный гурьбой окрестных детей. Как только Пантюк зашел в магазин, они облепили повозку – толкаясь, заглядывали в маленькое зарешеченное оконце фургона, совали туда пальцы, пытаясь коснуться щенка, причитали, гневно роптали. Наконец, не зная как навредить живодеру, принялись обстреливать камнями Орлика.

В магазине Пантюку не повезло: за прилавком вместо давно знакомой Гали стояла какая-то новенькая и ничего не хотела понимать. Да и мудрено его было понять без привычки. Речь его за сорок лет глухоты стала квакающей, нёбной, гнусавой. Он все твердил про спички, про замок, но звуки как бы залипали и слова выходили ни на что не похожими.

– Галя! Галя, иди сюда, я больше не могу! – завопила продавщица, потеряв терпение.

Вышла Галя, взглянула на покупателя, бросила товарке:

– Чего визжать-то? Контуженый он, – и приступила к Пантюку.

Но даже бывалая Галя ничего не поняла и в конце концов вручила ему клочок бумаги и карандаш. Пантюк написал: «замок што бы спички низостревали», – и сам увидел, что вышло нехорошо. Но написать по-другому не умел: до оккупации всего три класса кончил, а что потом? – потом этот партизан… Я спрятал его на чердаке сеновала. Втайне от матери. Утром пришли трое немцев и староста, мать разговаривала с ними во дворе, а я вертелся рядом. Нарочно. Чтобы показать, что никто их здесь не боится. Но тот, на верху сеновала, боялся. Вот сдуру и бросил гранату. И все разлетелось, и я разлетелся вместе со всем. А когда очнулся, подполз к матери, дотянулся рукой до ее лица – рука погрузилась в мокрое, жидкое, липкое…

– Замок… чтобы что? Спички… какие спички? Бред какой-то. Мужчина! Что вы хотите?! Я не понимаю! Не по-ни-ма-ю!

Пантюк соскучился объяснять. Он отвернулся от прилавка и посмотрел в окно: как там Орлик?

Орлик стоял у обочины, покорно снося удары камнями. Иногда передергивался всей кожей спины от метких попаданий, как от укусов слепня, или топал ногой, или фыркал. Иногда качал своей старой большой головой, и казалось, она слишком уже тяжела для него. Горизонтальные зрачки под мохнатыми веками дремали. Может быть, он думал в это время какую-то свою лошадиную думу или бежал вслед далекому светло-зеленому воспоминанию.

Один только щенок, запертый в черном фургоне, ни о чем не думал и ничего не помнил – потому что недавно родился. Две недели назад у него открылись глаза. Его влекли квадратики света и детские пальцы, просунутые сквозь решетку. Что это? Он подполз и ухватился ртом за чей-то мизинец: вдруг молоко?

 


ЧАС СОБАКИ

Мерить время чашами и вздохами, как древние монголы, завести собаку или будильник – подъем по собаке в час зайца, отбой по восходу звезд в час свиньи, дисциплинированно – на ночь пить молоко кобылицы с медом  диких пчел,  в крайнем случае – отвар из шишек хмеля и что-нибудь такое, не забыть расставить мебель в желаемом для мироздания порядке, развернуть юрту входом на юг – и зажить человеком.

Да вот как-то все недосуг. К тому же хвораю. Стыдно сказать: «душа болит, спать не могу». Я и не скажу. Скажу просто: стыдно. За что, перед кем? – за все перед всеми, за то что дождь идет, а я никуда не иду, за то что падает звезда, а я уже, за то что слепой сосед Василий днями напролет пилит, сверлит и колотит, впотьмах на ощупь ведя ремонтные работы, подвижник, чудак, подобравший смысл жизни у себя под ногами, а я не имею, не вижу того, что открыто его внутренним взорам, и мечтаю убить слепого соседа Василия, героя-домохозяина, его собственным молотком – по башке, чтоб он наконец перестал. Когда-нибудь он перестанет, а мой стыд не перестанет, хоть и пророчества прекратятся, и языки умолкнут – и никуда от этой обреченности не деться, если не хряпнуть чего-нибудь… Нет, не то чтобы я запойная, но уснуть ведь совершенно невозможно, вот и сдаешься по малодушию: только смеркнется – берешь бутылочку-роднулечку и напиваешься за ночь до мертвого упада. А в мертвом упаде какие терзания? Мертвые стыда не имут. И вот так пять лет. Но теперь уже и это не спасает, а попробуй бросить? – сказала я себе, ища разукрасить свет новыми красками – и попробовала. И бросила. И тогда очнулись и вышли из многолетнего анабиоза воробьиные блохи.

Воробьиные блохи воруют мой сон. Обитают в подушках. Разумеется, они невидимые, потому что на самом деле их нет – но у них есть свойства, например, цвет: серый, немного в крапинку – я кожей чувствую эту гнусную масть. Стоит опустить голову на подушку, как эти твари крапленые тотчас вышелушиваются из перьев и лезут на голову, на шею, на лицо, бегают-скачут-клюют по всему телу – хоть в постель не ложись.

Третий день я не пью, и третью ночь они одолевают меня.

Но утром Василий берется за дрель, и мир приобретает привычные формы. День проходит, как обычно – с востока на запад. А потом наступает час собаки – сумерки – с наступлением сумерек мне нестерпимо хочется выпить, все мое нутро лебезит и трепещет, и поскуливает: ну сходи в магазин… ну одну маленькую бутылочку… ну чуть-чуть...

Воробьиные блохи появились у меня задолго до того, как я начала пить, в то лето я убила своего первого ребенка, стоял погожий солнечный день, в виноградных листьях на балконе копошились воробьи, и один из них впорхнул прямо в комнату... Птицы – разносчики семян, паразитов, писем, миртовых ветвей, перьевых вшей, клещей, благовещений, новорожденных и новопреставленных – мой ребенок был не больше воробья – залетел на минутку, оставил о себе зудящее напоминание, бессонницу в подушке, подушку я распорола, выпотрошила, перья по ветру пустила. Стоит на улице пьяный мужик и говорит: «к божьему мясоеду гусей щиплют», – дурак вообразил, что снег идет. Снег не шел даже прошлой зимой, когда я убила своего последнего ребенка. Ненужные вещи, бродячие животные, приблудные дети отправляются в утиль, в лом, на растопку, на мыло. К мылу прилагается веревка. Пеньковая. Недорого. Об этом необходимо забыть. Улыбнись, все будет хорошо! Что за печаль? Дети это сильно сказано. Даже не воробьи. Отходы любви, сгустки фетальной ткани, случайная комбинация клеток, комочек какой-то слизи, новообразование в брюшной полости – хотите удалить? – мы к вашим услугам, все пойдет в дело, на мыло, на шампунь, на молодящий крем, на вакцины – высокие биотехнологии оприходуют ваш абортивный материал на пользу человечеству.  И старая добрая лярва намажет на себя вашего отпрыска, размолотого в центрифуге в гомогенную массу.

Василий закончил долбить стену и включил телевизор. Зачем слепому телевизор? Может, ему приятно сидеть перед экраном, воображая себя зрячим? А может, он всех обманывает, Василий. Может, он не слепой, а тайно видящий. Тайновидец и чудотворец. Или секретный агент. Легенда – слепой, дабы сподручней было следить за согражданами. Приходит к соседям за спичками или поговорить, а сам высматривает-выслушивает-вынюхивает – кто заподозрит калеку.

Телевизор замолчал, наступила тишина, только жужжала во дворе трансформаторная будка. Не раздеваясь, я легла на диван, якобы без намерения заснуть – иногда эта хитрость срабатывает и мне удается подремать. Я опасалась блох. Но меня атаковали странные звуки. Из-под земли шел низкочастотный гул неизвестного происхождения. От него зудело в голове, вибрировало в горле и в животе. А вверху, где-то над потолком – монотонно, на одной высокой ноте звенела кантилена в исполнении хора альтов. Я сперва не поверила, прислушалась: так и есть, голоса поют, и как будто что-то духовное –  страшно мне сделалось – живу ведь на последнем этаже, откуда пение? не иначе ангелы… Или это секретный агент Василий испытывает на мне новое психотронное оружие…

Я представила, как Василий, приложив к стене стетоскоп или просто – стакан, диагностирует звуковой фон в моей комнате. А я – с обратной стороны – делаю то же самое посредством уха. Это, в конце концов, смешно. Опомнись, не сходи с ума, не греши на убогого. Вспомни его портрет. У Василия некрасивое лицо, состоящее из бугров и вмятин. Мышцы шеи бдительно напряжены, будто на ней – хомут, а сверху вот-вот огреют плетью. Вдавленные слюдяные глазки тупо смотрят вниз и как бы все время пятятся. Нет, все-таки он слепой. Нет, все-таки надо выпить. Или – все-таки разъяснить этого Василия? А лучше – выпить с Василием и по ходу разъяснить его! Я одеваюсь и решительно иду в логово врага.

 – Василий, у тебя есть даме выпить?

Василий попятился, и глазки его попятились.

– У меня есть полбутылки водки, на всякий случай, а вдруг гости... Но сам я не пью, мне нельзя, у меня угро-финские крови. Проходите, пожалуйста, располагайтесь. Сейчас я организую. Вам как водку – с запивкой или без ничего? Я знаю, женщины любят с запивкой. О! у меня есть огурчики дачные малосольные, сам закатывал. Где же они?.. Нет-нет, не надо мне помогать, не беспокойтесь, я прекрасно ориентируюсь в пространстве. Вот, посмотрите, какой я ремонт отгрохал, и все своими руками. Посмотрите, посмотрите.

Я смотрю, но ничего не понимаю – я ничего не понимаю в ремонтах – поэтому глупо улыбаюсь и киваю, потом спохватываюсь – необходимо что-то сказать, он ведь слепой, ему требуется звук, чтобы чувствовать чье-то присутствие:

– Прекрасно, – говорю я, – прекрасно, Василий. У тебя золотые руки. Ты мастер. Просто чародей. Я ничего подобного не видела.
– Вот закончу ремонт и заведу собаку-поводыря, чтобы гулять по улице и вообще, – мечтает Василий, отвинчивая с горлышка пробку. Нащупывает приготовленную для меня рюмку, наклоняет бутылку – сейчас прольет, думаю.
– Я никогда не проливаю, – предупредительно и мягко сообщает он, – я все вижу ушами, носом и руками, золотыми своими руками, да, у меня по глазу на каждом пальце. Можно, я вас пропальпирую, чтобы составить объемное впечатление о вашей красоте?
– Ты наливай, наливай, чародей, – отвечаю, – и радуйся, что меня не видишь.
 – Ради одного взгляда на вас я готов еще раз ослепнуть. Вы не смотрите, что я урод. Как говорится: наружный я и зол и грешен, неосязаемый пречист, мной мрак полуночи кромешен, и от меня закат лучист, себя жалеть я не умею и крест свой бережно несу, какому хочешь чародею отдай разбойничью красу… А, каково? Отдай разбойничью красу! Да вы пейте, пейте…

Я быстро глотаю водку – она колом застревает в горле и лезет обратно, – ыыыы – передергиваюсь, чтобы водка осела – и вот оно – пошло, пошло, горяченькое, в самое нутро, разгоняя кровь, тоску собачью, хворь сердечную, враг бежит, полчища воробьиных блох, макабры совести отступают – наливай, Василий, гуляем!

После третьей рюмки мой ум прояснился, заиграл хрустальными гранями, а сердце потянулось к правде, я и говорю: знаешь, Василий, говно твой ремонт, бросай ты это дело. А не то я тебя убью. Ночью бессонница, говорю, днем ты со своим будничным подвигом труда. У меня уже клыки, говорю, растут от шума и ярости. Я за себя не ручаюсь, я на грани, мне уже ангелы поют, не доводи до греха, пожалуйста. А он мне:

– Впервые вижу такую веселую добрую женщину.

– Напротив, – возражаю, – я унылое, злобное и тревожное существо. Я в черной меланхолии. И на грани белой горячки. Мне постоянно стыдно. Я так волнуюсь из-за каждого пустяка, что кажется, меня вытошнит собственным сердцем.

Тут он почему-то решил забыть про свои угро-финские крови: а выпью-ка я с вами этот, как его… брудершафт! – говорит. Мы выпили.

– А что, – говорю, – ты и вправду считаешь меня веселой доброй женщиной? У меня было двенадцать мужчин, и все они считали меня сукой.
– А у меня была одна женщина, и вся она была уверена, что я слепой.

Так значит, я была права в своих догадках, значит, он никакой не слепой, а тайно видящий!.. Потрясенная, я вгляделась в Василия.  Может, на меня действовала водка, а может, я просто никогда внимательно не смотрела на него – но сейчас он был почти красив. Лицо, которое раньше напоминало картофелину, вдруг налилось яблочным светом. Все черты округлились и расправились в какой-то как бы архаической улыбке, светлой, бессмысленной и оттого жутковатой. Неуклюжие белесые зрачки потемнели, заблестели твердым агатовым блеском – но по-прежнему никуда не смотрели, ничего не окутывали взглядом, так выглядят инкрустированные очи на эфебах и куросах. Хотя Василию, конечно, до куросов было далеко, не настолько он преобразился. Но преобразился ведь, преобразился... Трепет объял меня. О Василий, соседний человек, кудесник с глазами на пальцах, краснобай, сочинитель центонов, подметный агент угро-финских кровей, о владыка древесных стружек, повелитель гипсокартона, мастер-изгоняющий-тишину – открой мне свою сокровенную тайну. Я быстро помахала рукой перед его носом – глаза его не моргнули, не двинулись с места, но сам Василий насмешливо хмыкнул.

– Ты первая. Которая не уверена.
– Так все-таки ты слепой?
– А ты все-таки сука?

Мы посидели секундочку, как ударенные, и вдруг покатились со смеху. А тут и водка неожиданно кончилась. И мы с Василием пошли в магазин. Вернее, я пошла в магазин, а Василий навязался в сопровождающие: он решительно отказывался отпускать меня – такую нетрезвую и одинокую – в ночь. Я кричала бравурно: да кто меня тронет, да я сама кого хошь загрызу, порву в клочки, пропальпируй мой клык и бицепс – чувствуешь, чувствуешь силищу и злобу? – непреклонный Василий рассудил: в таком случае, я тем более вынужден тебя сопровождать – ради безопасности прохожих.

И мы пошли. В ночь. Чародей и разбойничья краса. Ночь состояла из колдобин, мелкого дождичка и одинокого фонаря вдали. Локоть к локтю, в буквальном почти смысле привязанные друг к другу, мы продвигались довольно-таки успешно, пока не набрели на разнополую группу молодняка – я заметила их силуэты в свете фонаря и загодя взяла чуть-чуть в сторону, но когда мы были уже в критической близости, из группы шагнул нам навстречу некто выдающегося роста и сложения – результат длительной маскулинной селекции, не иначе,– и я наткнулась Василием прямо на него.

 – Ты че, слепой?  – сказал добрый молодец недобрым голосом, – не видишь: Я тут стою.

Попридержав Василия рукой, он державно утвердился перед нами.

Не знаю, как это случилось… Что-то лопнуло и вспыхнуло у меня в голове. Нога вдруг как-то сама собой занеслась и ударила по врагу. От удивления он засмеялся и отступил. Но меня уже несло. Я снова лягнула, и снова… Он отступал, бормоча: э, э, э, ты че, ты че, ты че?! – я атаковала, напрыгивала, лупила ногами по его красивым ляжкам – он пробовал затесаться среди друзей – виляя между ними, как между березками – я перла напролом – друзья расступались, посмеиваясь, кто-то сказал: «да ладно, Серый, пойдем!» – в этот момент я в баскетбольном прыжке залепила Серому кулаком в ухо – тут он не выдержал, возопил: «Бля, мужик! убери от меня свою бешеную суку!» – и получил мой напутственный тычок в зад. «Ну все, – сказал он, разворачиваясь, – ты допрыгалась. Ты сама напросилась…» Крупный белый кулак, рассекая тьму, медленно и хрестоматийно, как во сне, понесся мне в лицо – я сделала какое-то упоительное, неуловимое движение (или не я? я ведь никогда так не умела) – кулак пролетел мимо – и стремглав, словно во мне разжалась мощная пружина, ударила Серого точно в челюсть. Никогда еще я не испытывала такого чистого, ничем не разбавленного наслаждения. Он отшатнулся, серьезно примерился и ответил мне коротким прямым в переносицу. Свет погас.

Я  лежу на спине, мои руки свободно раскинуты, сердце мое безмятежно, глаза смотрят в черное небо, подбитое свалявшимся мехом облаков, дождик сеется на лицо, хорошо бы так лежать всю жизнь, мерить время чашами и вздохами, но Василий зовет. Волнуется, бродит в осязаемой тьме, неосязаемо пречист… или как там он говорил?.. Еще забредет куда и свалится в канаву… Сейчас встану – думаю я сквозь блаженное оцепенение – возьму Василия за руку и поведу домой. Так и пойдем: слепой тайновидец и его веселая добрая собака-поводырь.







_________________________________________

Об авторе: ИРИНА БАТАКОВА

Родилась в Бресте. Окончила Белорусскую государственную академию искусств. Работала художником-оформителем, книжным иллюстратором, редактором. Выпускница литературного института им. Горького (2010). Дипломант X Международного Волошинского фестиваля в номинации проза (2012), лауреат Премии Русского Гулливера в номинации короткий рассказ (2015). Рассказы публиковались в журналах «Дружба народов», «Homo Legens», «Новый берег», «Лед и пламень», «Гвидеон» и др. Автор книги «Песок» (М.: Homo Legens, 2017). Живет и работает в Минске.скачать dle 12.1




Поделиться публикацией:
2 562
Опубликовано 21 мар 2017

Наверх ↑
ВХОД НА САЙТ