(рассказы)
ДОНСКИЕ КАЗАКИ
Во второй половине дня, едва только солнце передвинется на западную сторону небосклона, дед Корольков уже беспокойно слоняется по двору, то и дело, достав кисет, проверяет, достаточно ли в нем табаку… Потом он берет табурет и идет со двора.
Он приходит на крутой, высокий берег Дона.
Но не всякий раз он приходит первый. Бывает, здесь уже сидят одним рядом Батюков, Протасов, Белокрылов, Ващенко Иван. А напротив, в другом ряду, сидят Веревкин, Новаковский, другой Ващенко, Борисов, Козлов… Корольков здоровается со всеми, а садится в левый ряд, бок о бок с Батюковым. Он достает кисет и скручивает огромную козью ногу. Закуривает.
Оба ряда, и правый и левый, курят такие же самокрутки и молча глядят в одну сторону – на противоположный, пологий берег Дона, по которому раскинулась бесконечная степь. В правом ряду кое на ком из стариков старые галифе с лампасами, фуражки. А в левом на груди у Протасова красный бант.
Вот понемногу заводятся разговоры: в каждом ряду отдельно, но все об одном. И идет речь не о том, хорош ли будет в этом году урожай, хватит ли корма скотине. И даже не о том, что мелеет Дон, что и рыбы в нем сильно поубавилось.
– Помнишь, Алексей, – говорит Корольков Белокрылову, – как мы с тобой завалили лося? Подожди, в каком, значит, это было году?.. В шестьдесят втором, кажется, году…
И идет разговор о лосе. Его ранили, а он ушел от них, и только потом, через два дня, они его нашли в десяти километрах от места: он был уже мертвый.
– Ну, как там твой зуб? – спрашивает в это время в другом ряду Веревкин у Козлова. – Я все удивляюсь, как это мы быстро его подлечили!
И он рассказывает в своем ряду, уже в сороковой раз, эту историю. У Козлова обломился зуб, и он пришел к нему, Веревкину. «А! – говорит Веревкин. – Это чепуха, быстро выправим!» Берет трехгранный напильник – жик! жик! – и спиливает у Козлова осколок…
Но вот на берегу вспоминается, наконец, главная тема.
Из левого ряда Ващенко говорит другому Ващенко, который в правом ряду:
– А помнишь, Митрич, как в восемнадцатом мы вас поймали около Дерезовки? Ох, и прытко вы тогда сиганули в Дон! Вот беда, что пулеметов у нас с собой тогда не было, а то б мы вас достали, сукиных сынов!
В правом ряде Ващенко сидит, закинув ногу на ногу и выставив бороду, он независимо смотрит в левый ряд.
– Не дал бог жабе хвоста! – произносит он. – А ты спроси-ка у Протасова, как мы их словили в Мамоне? Чуть-чуть я лично тогда его шашкой не достал, чуть-чуточки…
И оба ряда вдруг оживляются и начинают кричать друг на друга: «А мы вас!.. А в Богучаре! А в Галиевке! Ах вы, растакую вашу мать!..»
И через несколько минут дед Корольков, вскочив, подбегает к Веревкину и хватает его за бороду… Веревкин скатывается с табурета, и они, сцепившись, валятся на землю. Оба ряда торопятся к ним: каждый старается оказать своим помощь. И на берегу скоро образуется куча мала, которая кряхтит, ворочается. Из нее то и дело высовывается рука, нога или лысина, или целое лицо с крепко зажатой в зубах потухшей самокруткой…
Но с горки, крича: «Дедушка, не надо! Дедушка, перестань! Де-душка!..» – уже бегут разнимать стариков дети: Васи, Кати, Маши, Николаи – все братья и сестры.
КОНОКРАД
Хлебный поезд прокричал где-то еще далеко-далеко в полях, за поворотом на Воробьевку, а Несмачный все сильнее и сильнее погоняет Подружку, размахивая вожжами, и голос его непрестанно раздается над дорогой, лежащей между подсолнухами, повернувшими как один к солнцу свои золотые головы, и еще более сияющей, огнедышащей лавой пшеницы…
– Но! Но, гулящая! – выговаривает Несмачный. – Но, шлюха цыганская! Вот останемся без хлеба – уж я тебе тогда!.. – И он плюет на дорогу, укатанную и блестящую в той же степени, как и собственная его лысина; его плевки мгновенно испаряются, не успевая даже провалиться в широкие, в палец взрослого человека, щели потрескавшейся от засухи земли.
Подружка и вправду бежит с ленцой, хорошо зная, что успеет к поезду. Лошадь не обращает много внимания на Несмачного, которого она относит к той породе людей, какие чересчур любят поначальствовать над бессловесной тварью. Волей и неволей Подружка то и дело уносилась мыслью ко вчерашней ночи… Вот и выкрики Несмачного «гулящая, цыганская» лишний раз напомнили ей о том же. «А вот как дерну на обочину и запутаюсь в подсолнухах! – думает Подружка, нарочно притормаживая. – Побежишь тогда сам за своим хлебом!» Но она, конечно, не сделала этого, а побежала снова ровно… И наконец уже перед самой станцией, когда Подружка посторонилась от трактора, смрадно дышавшего соляркой, и немного потеряла шаг, благодарность Несмачного настигла ее в виде нескольких пребольных ударов по ляжкам. Подружка хотела тут же и стать… Но вот поезд вышел из-за посадок, изогнувшись, как гусеница, и стал приближаться к станции. И Подружка, вспоминая всех уток, которые на подворье Несмачного дожидаются хлеба, трех свиней, которых она не видела никогда, а только знала по голосам, раздававшимся из сарая, кур с красным петухом во главе и, наконец, Анну Филипповну Несмачную и внучку Аню, приехавшую в гости, – не стала показывать своей обиды, а по-прежнему бежала вперед, пока не вынесла Несмачного на самую платформу…
Из хлебного вагона носят на подносах буханки и грузят их в фургоны, а из пассажирских вагонов все чаще высовываются нетерпеливые лица… Не успел еще поезд тронуться, как Несмачный закупил у знакомого шофера хлеб и положил доверху набитый мешок в телегу. Сверху он закидал мешок сенцом… После этого Несмачный сразу переменился: стал медлителен и добродушен. Не спеша курит он папиросу, провожая глазами уходящий поезд; благосклонно смотрит на толстую старуху, которая сошла с поезда и теперь просит, чтобы Несмачный довез ее до села. Вместе они садятся на козлы. Несмачный теперь едва дергает вожжи. И Подружка трогается в обратный путь.
Дорога назад для Подружки не в пример спокойней и приятней, хотя и везет она теперь дополнительно толстую старуху и такой же толстый мешок. Но с тех пор как телегу ее поставили на резиновые пневматические шины, Подружка готова возить хотя бы и весь колхоз вместе с председателем и не переносит только спешки. Однако теперь, поглядывая на солнце, она прикинула, что по времени им давно уж пора быть в поле с бочкой воды для комбайнеров, косивших пшеницу… Но Несмачный совсем не торопится, а ведет со старухой праздный разговор. Он уже расспросил, откуда и к кому она направляется, а старуха уже доверительно наклонилась к Несмачному, как будто бы для того, чтоб их никто не услыхал на пустой дороге, и, достав из сумки фотокарточку, показывала ее.
– Вот, видите: девочка! – сказала она Несмачному. – Она работает вместе со мной, доярка на ферме. Когда я наладилась сюда ехать, она дала мне свою фотокарточку и просит: тетя Надя, пошукайте мне там, на стороне, какого-нибудь хлопца… Что, – спросила старуха у Несмачного, – нет ли у вас какого-нибудь неженатого хлопца?
– Нет, – говорит Несмачный, усмехнувшись.
– Да я так и знала! – успокоила его старуха, пожимая плечами. – Мне и самой не нравится, чтоб кто-то забрал нашу девочку: она у нас одна, а остальные старые, как и я… Но не пропадать же ей одинокой! С утра до ночи тягает коров за сиськи, а самой – ничего! – И старуха стала качать головой и приговаривать: – Что же будет, ох, что же будет?.. Все ускакали в город…
Несмачный по-прежнему улыбался и успокоительно махнул рукой.
– Да ладно! – сказал он, не потому, что знал, как все устроится, а потому, что не любил, чтоб говорили, что где-то что-то нехорошо. Он любит, чтоб все было хорошо…
Несмачный ссадил старуху на окраине села. Она спустилась с козел, и подала Несмачному деньги, которые он молча принял и положил в карман. Старуха спросила, указав на крайний дом, который не имел никакого двора, и стоял особняком, как будто немного отступив от других:
– А это что у вас такое? Люди толкутся… Может, это клуб? Только все одни старухи…
– Это кузнец умер, – сказал Несмачный. – Одинокий, цыган…
При этих словах Подружка прянула ушами и, обернувшись, поглядела на Несмачного. А тот, строго взглянув на нее, прибавил:
– Хулиган порядочный!
Несмачный въезжает на свой двор и, сойдя с козел, идет закрывать за собой ворота. Двор у него широкий, и во всех углах копошатся куры, бродят утки… Но строения сооружены безо всякого вкуса и любви к уюту, как у настоящего казака. На крыльцо из дома выскочила внучка Аня, горожанка: половина хозяйства Несмачного служит для поддержания ее родителей… Она спрашивает:
– А что ты теперь привез, дедушка?
Несмачный потрепал девочку по голове и умиленно заглянул ей в лицо: по его мнению, внучка похожа только на него.
– Я привез тебе хлебца, чтобы моя девочка росла большая и умная! – сказал он.
Несмачный вошел в дом и сказал Анне Филипповне, что хлеб привезен; пусть она освободит мешок и снова положит его в телегу, под сено. А сам он прошел в прохладные комнаты и прилег, чтобы немножко отдохнуть… Вот он чуть было не задремал, как прибежала внучка и спросила у него:
– А лошадка чья, дедушка?
Несмачный довольно потянулся на диване и, закинув руки под голову, сказал:
– Моя!
Анна Филипповна, возвратившаяся со двора, услышала это и поправила его:
– Колхозная лошадка, внучка, – сказала она, – колхозная…
– Корма колхозные, – сказал Несмачный, подмигнув внучке, – а лошадь моя!
Девочка снова убежала во двор, к лошади… Мухи ползали у нее по морде и облепили глаза. Подружка грустно взглянула на Аню. Увидав, что мухи облепили лошади глаза, добрая Аня принесла стул, взобралась на него и стала отгонять мух… И так все то время, пока Несмачный отдыхал, девочка отгоняла мух с одного глаза лошади. И Подружка стояла смирно, не смея встряхнуть головой, хотя с другой стороны головы мухи липли ко второму глазу еще пуще…
Несмачный с Анной Филипповной погрузили в телегу деревянную бочку, и он, набрав в колодце воды, наконец отвез ее в поле к комбайнерам… Пыльные и усталые, они стали ругать его за позднюю доставку воды. Но он шутил с ними и не ввязывался в скандал. Ведь он любит, чтоб все было хорошо. Но комбайнеры слишком настойчиво ругали его, и Несмачный обиделся.
– Да, – сказал он, – старику уж пора давно на пенсию. Я уже сколько раз просился у председателя: тяжело, говорю, годы не те… Надо еще проситься!
Комбайнеры испугались: где потом возьмешь человека на такую мелкую работу?
– Да ну, ты еще совсем молодцом! – убеждали они Несмачного. – Ну, подумаешь – замешкался раз-другой, завозился: дело обычное…
На обратном пути Несмачный остановился возле кукурузного поля. Кукуруза выросла в этом году на славу: листья ее уже пожелтели и побурели, а от стволов, свесив бороды, оттопыривались почтенные початки. Несмачный, взяв свой любимый мешок, вошел в кукурузу, и она сразу скрыла его с головой, как лес.
– Ах ты ж, какая силища-то! – сказал Несмачный, с удовольствием ощупывая початок, и огляделся по сторонам, как будто желая с кем-нибудь поделиться своим восторгом… Но никого не видно поблизости, только дня через два в колхозе освободятся руки для кукурузы. Тогда Несмачный стал ломать початки и складывать их в мешок: дома Анна Филипповна разглядит и оценит!
Несмачный въехал на свой двор и закрыл за собою ворота. Внучка Аня выбежала на крыльцо и спросила:
– А что ты теперь привез, дедушка?
– Я привез тебе кочанчик кукурузы, чтобы моя девочка росла большая и умная!
И внучка напевает, вбегая в дом:
– Бабушка, бабушка, дедушка привез кочанчик кукурузы, чтобы я росла большая и умная!
В село приехали артисты. Вечером они собираются дать представление в Доме культуры, а сейчас разбрелись по селу в поисках экзотики: артисты были из большого города. Несмачный и Подружка, проезжая через центр села, видели троих незнакомых мужчин, которые ходили вокруг старой церкви и разглядывали ее. Теперь в церкви зернохранилище, поэтому на дверях висит большой замок… Несмачный с Подружкой проехали к окраине, где находилась свиноферма, и невдалеке от нее увидели еще две незнакомые фигуры: теперь это оказались женщины, очень нарядные и раскрашенные. Казалось, они направляются прямо к ферме.
Несмачный вошел в дом, чтобы увидеться с бригадиром, а Подружка осталась стоять около ограды, за которой бродили свиньи. Женщины подошли. Но Подружка не привлекла их внимания; они проникли через калитку к свиньям, и стали заигрывать с ними. Свиньи, как было видно, удивились появлению среди них этих двух фигур: они попятились в глубь своей территории и насупились, глядя на артисток. Но эти женщины ласково звали их к себе и протягивали к ним руки, видимо, желая почесать им за ухом или живот… Свиньи понемногу осмелели и приблизились. А когда артистки достали из сумок несколько яблок и бросили на землю, свиньи со всех сторон кинулись добывать эти яблоки, уже совсем не стесняясь артисток и вытирая об них от грязи кто бок, а кто зад и расталкивая их ноги проворными мокрыми рылами.
– Ай! Ай! Ай! – закричали артистки, пытаясь вернуться к калитке, но уже как будто грязная река кипела и храпела вокруг них, затягивая все дальше к середине водоворота…
Подружка, видя все это, беспокойно заржала. Несмачный вышел из дверей и тоже увидел, что случилось с артистками. Он так смеялся, что совсем обессилел и ничем не мог помочь им. Он смеялся и позднее, всякий раз, когда рассказывал кому-нибудь, как артисток, «таких расфуфыренных, хе-хе!», затерли свиньи… Наконец прибежал скотник и освободил артисток. Они были грязные до ушей, но не потеряли своих сумочек. Достав из сумочек зеркала, они побрели прочь, утирая слезы и подводя ресницы… Но надо отдать должное этим артисткам: после этого они скоро искупались в пруду и переоделись; и вечером они играли на сцене так хорошо, как будто с ними ничего и не произошло. Несмачный, присутствовавший в зале, заметил даже, что они, сходясь близко друг с другом, перемигивались и улыбались. Ну что ж, артистки и есть артистки; и из трех сестер эти две были не такие скучные, как третья. Жаль, что в зале было мало народу и раздались только редкие хлопки!
А остаток дня Подружка с Несмачным возили комбикорма для свиней, затерших артисток… Вечером Несмачный въехал на свой двор и закрыл за собою ворота. Внучка стояла на крыльце, снова встречая его.
– Ты опять привез что-нибудь такое, чтобы я росла большая и умная?
– Нет, – сказал Несмачный. – Теперь я привез корм для наших свинок, чтобы они росли большие и умные…
Они с подошедшей Анной Филипповной с трудом вытащили из телеги мешок, теперь особенно раздувшийся и тяжелый, и понесли его в сарай; Аня побежала за ними следом, чтобы посмотреть, отчего становятся большими и умными свинки.
И вот Подружка одна стоит в своем сарае… Прежде их здесь было двое, вторая была кобыла Мечта, мать Подружки. Но как-то раз ее погрузили в кузов машины и увезли куда-то, откуда Мечта уже больше не возвращалась. Наверное, далека была та дорога, если здоровую, крепкую лошадь пришлось поднимать в кузов грузовика, – ведь она вполне способна была ходить своими ногами! Подружка стоит, пожевывая сено, и дремлет… Сверчки за стеной перекликаются своими нехитрыми трелями: трр-р! трр-р! Два голоса пошептались за стеной и ушли: это школьники, больше в селе нет неженатых людей, чтобы гулять по ночам. А фонарь за окном светит ровно, не шелохнется, только мотыли бьются, колотятся об него в непонятной страсти… Вдруг что-то большое и черное врывается в окно. Подружка вздрагивает: слишком знакома эта тень! Но ничего уже нет. Наверное, летучая мышь заглянула в конюшню, подыскивая для себя угол. Но Подружка снова думает о вчерашней ночи. Да, вчера вот в такое же время сюда вошел человек, а теперь его уже нет в живых. Подружка дремлет, роняя голову…
Он вошел тихо, без скрипа открыв дверь… Подружка увидела его только тогда, когда он назвал ее по имени:
– Подружка!
А по голосу она угадала его: ведь это он дал ей имя; он же ухаживал за нею, пока она была маленькой, лишь потом ее отдали Несмачному… Это кузнец Василий, цыган. Но как его долго не было видно! За это время стерлась подкова на одной ноге, теперь новая, которую набил молодой слесарь, болтается; а та, которую набивал Василий, до сих пор сидит крепко… Говорили, что он заболел и больше не встает!
Кузнец отвязал Подружку и вывел ее на улицу. Здесь, под фонарем, она разглядела, как он оброс и похудел, и услышала, как тяжело он дышит. Он вздыхал и скрипел зубами, пока застегивал подпругу… О, Подружка уже и забыла, когда последний раз ходила под седлом! А теперь Василий надел на нее седло. Долго, долго он взбирался в него… Опершись о лопатки Подружки, немного отдышался и произнес:
– Ну, едем… Хорошо…
Он прижался к бокам Подружки пятками; босые пятки были холоднее льда. Подружка вздрогнула и с места побежала рысью.
– Эй, Несмачный, я украл у тебя лошадь!.. Эй, Несмачный, Несмачный, догоняй; на, на, лови старого цыгана!..
Несмачный сидел в клубе и играл с почтальоном в шашки, когда с улицы донеслись до него эти крики. Несмачный с почтальоном вышли на крыльцо и на освещенной площадке перед клубом увидели кузнеца Василия, сидевшего верхом на Подружке.
– Ты что! – сразу закричал на него Несмачный, взмахивая руками. – Кто позволил?.. Да ты знаешь, что такое!.. – Ему даже в голову не пришло удивиться чудесному появлению кузнеца, который уже столько месяцев не выходил из дому…
Василий с удовольствием слушал его и кивал лохматой головой, а в бороде его оскалились крепкие зубы.
– Эгей! – сказал он Несмачному и показал ему батог, когда тот хотел подойти к Подружке и взять ее под уздцы. Потом он подпер себе бока кулаками и, стараясь сидеть совсем прямо, проговорил: – Ты скажи вот, прохвост: ты что ж, думал, что так оно и надо на свете – чтоб цыган тебе лошадей ковал, а ты на них воровать ездил? Аль ты забыл, что цыган, сколько ни крутит, а под конец сам украдет! Вот и остался ты с носом, ха-ха-ха!
Несмачный стоял насупившись и думал о том, что не на чем ему завтра будет ехать за хлебом, если цыган сейчас ускачет… Он кидал на Подружку суровые взгляды, осуждая ее за то, что далась в руки Василию. Тут почтальон, стоявший все это время молча, обратился к Василию:
– А куда ж ты поедешь, Василий? – сказал он. – Ведь ехать тебе некуда и лошадь у тебя не купит никто… Теперь никто не держит своих лошадей.
– А я вон туда! – сказал кузнец, улыбаясь и указывая батогом на ковш Большой Медведицы, который горел в небе на западе. – Ну, прощай, хороший человек!
Он повернул Подружку и поехал в ночь…
– Эй, эй, эй! – закричал Несмачный, чем доставил цыгану последнее удовольствие: он гикнул и, еще оборотив назад косматое лицо с оскаленными зубами, исчез в темноте.
Несмачный побежал во двор бригадира; через несколько минут Несмачный и бригадир проехали на мотоцикле, освещая дорогу фарой, мимо Дома культуры, на крыльце которого по-прежнему стоял почтальон и размышлял о чем-то…
А дела кузнеца совсем плохи… Едва они с Подружкой скрылись в темноте, как Василий потерял свою гордую осанку и лег на спину лошади. Дышит он глубоко и хрипло, а пальцы, которые держатся за шею Подружки, холодны-холодны… Но он бормочет:
– Выше, Подруженька, выше, выше…
Подружка бежит по дороге, ровно стуча копытами; и желтый диск луны бежит сбоку, над полями: Подружке кажется, будто и луна стучит копытами… Кузнец стал сползать на бок, и Подружка остановилась. Луна то же самое, не стучит больше копытами, а застыла на месте и глядит вниз. Кузнец сполз с лошади и распластался в пыли.
– Ах, милая! – говорит он, прижимаясь к земле щекою, и вздыхает: – Поздно… Не летит, вишь, не летит… Тяжело, эх!
А когда послышался приближающийся гул мотора и желтое пятнышко зашевелилось в ночи, тело кузнеца вытянулось, как будто силясь порвать на себе незримые путы, дрожь прошла по нему двумя волнами… Человек больше ничего не заметил бы в это время. Но лошадь, чуткое животное, услышала, как что-то легкое пронеслось в воздухе, и в это же время над кузнецом в лунном свете мелькнула кверху неясная тень… Но в следующее мгновение звук в воздухе оборвался, и неподалеку что-то тяжело, как камень, ухнув, упало на землю.
ФОМИН
I
Вот, наконец, наступил этот счастливый день – Антон Фомин окончил школу.
В солнечный июньский полдень, когда в Калаче все замирает от жары и не слышно никаких живых звуков, только гудят грузовики, взбивая до небес пыль на обочинах дороги, ведущей к элеватору, Антон Фомин в последний раз вышел из школьного двора. Он направился на Гору.
Здесь он сел и, ощупав в кармане только что полученный аттестат, поднял голову и посмотрел на город. Разноцветное семейство крыш лежало перед ним, рассыпавшись по всей широкой долине. Невдалеке виднелась белая шиферная крыша, под которой жил и Фомин… Он некоторое время выразительно смотрел на эту крышу: губы его были надуты, взгляд устремлялся исподлобья – казалось, вот сейчас он произнесет что-нибудь сердитое!
Но Антон так ничего и не произнес. Он расстегнул на себе рубаху до того места, откуда у него брала начало уже густая и черная тещина дорожка, лег под солнцем и широко раскинул по земле руки – так привольно, как будто теперь всю жизнь собирался так пролежать.
Но не тут-то было!
Пять или семь дней отсыпается Антон на сеновале.
Потом его позвала вниз мать, Татьяна Семеновна Фомина: она дает ему в руки книжки, усаживает Антона за стол. Против правой руки Антона мать поставила молоко в кувшине и тарелку с медом.
– Ну, Антон, – сказала она сыну, – пойдешь в техникум учиться! Твой брат тоже еле-еле в школе держался, а в техникуме не хужей других. Пойдешь в техникум…
И Антон увял: эх, прощай, воля, здравствуй, опять неволя! Подбородок на грудь опустил, сидит грустный. Татьяна Семеновна встала перед ним, постучала пальцем о стол… И Антон послушно раскрывает книгу.
Еще целый месяц изучает он физику и математику – да, таковы-то вот провинциальные нравы! Ведь в больших городах такого не случается. Конечно, никогда!..
На самом первом экзамене Антон Фомин получил двойку. Экзаменатор сказал ему, побеседовав с ним несколько минут:
– Вы совершенно свободны, молодой человек!
Антон ушел к реке и там провел оставшуюся часть дня.
Он то лежал на траве на берегу, наблюдая, как по небу спокойно проходят белые развесистые облака, то плавал в реке. Иногда он нырял и, сидя под водой, весело произносил про себя: «Вы совершенно свободны, молодой человек!» – и после этого изо всех сил выскакивал на поверхность.
Дома Татьяна Семеновна сказала ему:
– Ну-ка, дурак, расскажи, как ты сдавал экзамен!
Антон, приподняв руки к груди, чтобы успеть, когда надо защититься, рассказывает:
– Он… дядька, мне говорит: «Что вы помните о законе инерции?» Я ему и отвечаю: «Любое тело…»
Татьяна Семеновна обрывает его:
– Да мне надо знать, сказал ли ты ему вот что: «Я – Антон Фомин, сын Татьяны Семеновны, которая приходила к вам в пятницу?»
– Забыл…
– Ну и вот тебе!.. Ну и вот тебе еще!.. Двадцать пять рублей – корове под хвост!..
Раздаются звуки, напоминающие щелканье бича в цирке.
Совсем расстроившись, Татьяна Семеновна уходит в спальню. Но полночи она не спит, обдумывает, как же теперь поступить с оболтусом. Она держится того мнения, что надо пока, до призыва в армию, хоть какую-нибудь подыскать для него работу, чтобы не пропадал трудовой стаж…
Ах, эта Татьяна Семеновна Фомина! Ну разве она не видит, что сын ее вырос двухметрового роста и что на щеках у него черная щетина! И только в голове у него по-прежнему не мозги, а простая брынза.
И это б вовсе не беда! Ведь зато руки у него так велики, как будто сами так и просятся подымать что-нибудь тяжелое, передвигать что-то громадное… Что ж в том плохого, что в мире одни работают руками, а другие головой? Еще бог его знает, кто из них счастливей!
Но совсем не в этом направлении движутся мысли у Татьяны Семеновны в эту ночь.
Она перебрала всех своих старых друзей и знакомых, вспомнила всех хороших людей… Но ни на сырзаводе, ни на мясокомбинате для Антона места не находилось. Нет, на мясокомбинате можно было бы работать Антону грузчиком. На этой работе тоже есть возможность извлекать пользу для себя. Но все же подобные профессии Татьяна Семеновна не уважает, ведь сама она всю жизнь работает уборщицей. А с десятилетним-то образованием мог бы человек исполнять работу почище, пусть даже пользы от нее пока не будет никакой…
И вскоре в городе заметили высокого парня, который ходил по всем улицам с детским портфелем в руке. Это был Антон Фомин, разносивший телеграммы.
II
Когда в отделении появился новый разносчик телеграмм, все девушки сейчас же его про себя отметили – и телеграфистки, и телефонистки, и почтальоны. В отделении мало мужчин. Так и почтальон Люба Ярцева обратила на него внимание. Тем более что по нынешним временам очень симпатичный парень – два метра росту!..
Никто не знает почему, но все чаще случается им идти вместе в одну сторону; ей с почтой, ему с телеграммами. А потом он ее и назад провожает, а бывает так, что проводит и домой… Он ей понравился. Ходит рядом, большой и смирный, никогда и руки к ней не протянет. А если начинает с нею разговаривать, так бормочет что-то такое нескладное, – и сразу, как мальчик, краснеет. Смехота!
Люба Ярцева живет одна в небольшом двухкомнатном домике на окраине города; это место называется Рыбоселовка. Уже несколько лет, как отец с матерью развелись. Отец уехал в другой город. А мать Любы, еще молодая женщина, сразу вышла заново замуж; она переселилась к мужу. Вот так Люба осталась одна в старом доме. Но мать, как видно, чувствует себя виноватой перед дочкой, она ее часто навещает – это верно. Она живет неподалеку, на соседней улице.
Обнаружив, что к Любе стал наведываться Антон Фомин, мать сочла нужным помочь дочери правильно вести дело с мужчиной. Ведь у нее самой есть опыт, которого недостает дочке! Смысл ее уроков заключается в следующем: мужчин до свадьбы надо держать, как собак перед охотой, – не кормить, но дразнить, чтобы они рвались и бились как очумелые… И такими-то их легче всего подманить к загсу, да-да!
Но Любе вечером скучно одной сидеть в доме.
А Антон, когда он рядом, возьмет ее под мышки, привлечет к себе и стоит так целый час, ничего не произносит. Грудь у него поднимается и опускается, как мехи, и в ней слышно, как бьется сердце: бум! бум! бум! бум!.. Ну, зачем Антона дразнить – все равно ничего не понимает! И Люба не хочет помнить материнских уроков, она показывает Антону свои родинки: «И вот здесь одна… И тут, посмотри…» Так все показала, ничего не утаила – только-то и было у нее богатства, простая девушка!
И пропал Антон Фомин, испортился. Домой приходит только ночевать, стал пропускать рабочие дни. «Ну что эта за работа, дурацкая работа!» А ведь и то правда: ему бы плуг в руки, а к плугу, наверное, покрепче лошадь – и пошел бы молодцом по пашне, любое поле легко бы перепахал! Но не то теперь время. Нет теперь прямо под рукой того, к чему бы приложить силу молодому богатырю. А идти искать – где его?
Идет осень. Последние листья уже почти все осыпались с деревьев: Рыбоселовка утопает в грязи. А Антон вдыхает жизнь полной грудью.
Утром приходит он к Любе во двор, умывается из колодца. А у Любы уже давно для него завтрак готов… Потом Антон пилит и колет дрова, складывает большие поленницы в сарае – холода уже скоро! Уборная еще во время первого замужества Любиной матери провалилась углом. Антон ее поднял и укрепил. Все, все у Любоньки во дворе должно быть в порядке!
А что ж это сам двор перед всем миром нараспашку? Ни ограды, ни ворот – где улица, там и огород! Антон принес несколько столбов, оставшихся от былой плотины на реке, и врыл их в землю перед домом. Теперь он задумывается над тем, где бы ему раздобыть доски…
Но нельзя упускать из виду, что в это время, как и прежде, живет и здравствует его мать, Татьяна Семеновна Фомина. А она не привыкла, чтоб с ее сыном случалось что-нибудь непредусмотренное.
Когда Антон стал иногда и на ночь оставаться у Любы, Татьяна Семеновна быстро отыскала дорогу к ее матери. С детьми она не хотела говорить, они, по ее мнению, просто котята безмозглые.
Эти две матери не смогли договориться между собой. Еще бы, ведь они обе были чрезвычайно опытны! Они говорили о жизни, о том, что в ней следует считать правильным и достойным для порядочных людей, а что недостойным, – и ни в чем их мнения не соединились, и они не согласились друг с другом. В результате они очень не понравились друг другу. Потому-то Татьяна Семеновна как не видела, так и видеть не захотела Любу; потому-то и Любина мать сейчас же постаралась забыть, как она похвалила Антона, когда он поднял провалившийся угол уборной.
Бедная Люба! Почему бы ей не попасться на глаза Татьяне Семеновне чуть-чуть позднее, когда она сама примется искать невесту для Антона? Тогда б она наверняка показалась ей самой лучшей девушкой в городе!
Ну а Антон, мужчина с большими руками? Почему ж он не подаст хотя бы слабенького голоса в защиту своего выбора?
Впрочем, не наше дело причитать, наше дело вести рассказ.
Мать Любы Ярцевой запретила дочери приводить в дом Антона.
– Очень плохая семья! – сказала она. – Очень плохая.
– Но ведь я уже… – признается Люба.
Мать рассмеялась и утешила ее:
– Ах, дочка, все это чепуха! А вот у нас недавно появился молоденький прораб… Приведу его как-нибудь к тебе в гости.
Антона Фомина вскоре призвали в армию.
Это Татьяна Семеновна сходила к военкому и похлопотала, чтобы парня скорее взяли на воспитание, приучали к порядку…
Перед домом Любы так и остались стоять в линейку большие черные столбы. Народ помнит, что закапывал их тут высокий крепкий парень. Но никто не знает, почему Антон Фомин так и не сделал из них надежного забора.
III
Полтора года Антон благополучно служил на Дальневосточном флоте… И вот однажды домой к Фоминым пришло от него письмо, в котором Антон рассказывал, какое с ним случилось несчастье. Он сорвался с трапа – так называется лестница на кораблях – и сильно изувечил себе ногу.
Это известие Татьяна Семеновна встретила с ужасом. Бывает, конечно, что и дома человек упадет с лестницы, но обычно немного похромает – глядишь, все прошло!
Но вот издалека, от самого Тихого океана, присылает письмо Антон, который обычно не умеет поставить правильно рядом двух слов. А теперь им исписано два листа! С нескрываемой радостью, самыми страшными словами он рассказывает, как плохо заживает у него нога – уж теперь-то он наверняка останется на всю жизнь калекой! Скоро его, наверное, комиссуют…
Татьяна Семеновна извелась… То шлет она одну за другой телеграммы во Владивосток, то порывается идти в сберкассу за тысячей, чтобы ехать с нею к врачам и просить, чтобы лучше лечили Антона. Мужу с трудом удалось ее уговорить отказаться от этого вояжа. «В военных госпиталях и без того хорошо лечат, – уверяет он. – Ты позаботься лучше о том, чем займется парень дома, когда возвратится».
Татьяна Семеновна стала расспрашивать знакомых и быстро нашла несколько мест, подходящих для парня-инвалида. Можно будет обучить его киномехаником или бухгалтером, можно устроить его в сапожную… но лучше всего в часовую мастерскую.
Потом мать задумалась об устройстве личной жизни Антона. Какой барышне теперь-то он будет нужен, одноногий… Вот, может быть, решила Татьяна Семеновна, той, своей первой подружке?
Она остановила Любу на одной из тех улиц, по которым Люба обычно разносит почту. Татьяна Семеновна нашла ее без труда, спросив обо всем у женщины-почтальона, которая три раза в неделю приносила Фоминым газету «Сельский труженик».
Татьяна Семеновна умеет обращаться с людьми: она улыбнулась Любе, как старой знакомой, она даже назвала ее дочкой. Но Люба прежде видела мать Антона только издали. Она стесняется идти с нею, ссылается на работу… И тогда Татьяна Семеновна просто берет ее за руку и увлекает за собой, приводит к дому, приговаривая ласково:
– Ну, идем, милая, идем!
Они пришли к Фоминым и сели на скамеечке во дворе. Татьяна Семеновна еще не решила, как лучше будет вести дело дальше. Ясно, что не нужно бы сразу рассказывать все об Антоне, а лучше будет подойти к этому как-нибудь невзначай… Сидят рядом, молчат.
На улице май, теплынь; куры свободно бродят по двору Фоминых, копаются и выискивают для себя что-то в земле. Между ними прохаживается маленький красный петушок, в половину величины курицы, и надменно поглядывает на людей.
Татьяна Семеновна, увидев, что и Люба обратила внимание на петушка, поясняет:
– У нас старого петуха машина придавила. И я вот купила этого, декоративной породы. Он хоть и маленький, а такой шустряк: и поет как хорошо! Я как выйду с утра во двор – так только на него и любуюсь!
И Люба согласилась:
– Красивый!
Она осторожно повела взглядом по сторонам, подыскивая во дворе еще что-нибудь интересное и достойное разговора, но больше ничего интересного во дворе у Фоминых не оказалось…
Посидели еще немного, помолчали… Люба собралась уходить.
– Да ты посиди, посиди еще! – уговаривает ее ласковая Татьяна Семеновна.
– Вы простите, но мне на линию надо, – объясняет Люба, все же уходя.
Наконец уже за калиткой Татьяна Семеновна делает решительный шаг:
– Антон как письмо пришлет – все спрашивает про тебя! – Говоря это, Татьяна Семеновна по-матерински поправляет у Любы на плече сумку, она легонько журит девушку: – Ты что ж это к нам никогда не заходишь? А Антон, может быть, вот возьмет и возвратится скоро…
Люба торопливо кивнула и заспешила по улице к своему участку. Татьяна Семеновна вышла вслед за нею из ворот. «Неплоха! Неплоха!» – думает она, провожая девушку взглядом и покачивая головой от удовольствия.
Только-то и видела Любу Татьяна Семеновна…
IV
Два месяца спустя после прихода письма от Антона сам Антон приехал домой…
Он действительно сильно хромает на правую ногу; он даже привез с собой резную коричневую трость и только с нею ходит теперь повсюду.
Но зато напрасными оказались опасения Татьяны Семеновны относительно невест. Вот уж чепуха! С того дня как Антон впервые прошелся по улицам и появился вечером на городской площади, у девушек только и было разговоров, что о нем. Да он и вправду стал совсем красавцем, этот Антон: в своей черной матросской форме, высокий и бледный, – а эта трость, по чести говоря, только добавляет ему привлекательности!
Сама Татьяна Семеновна стала неуверенно себя чувствовать перед Антоном! Иногда ей кажется, что он тот же, что и прежде. А потом вдруг ясно увидит, что не тот…
Все такой же молчун. Только еще стал как будто бы и глуховат. Татьяна Семеновна скажет ему что-то, а он совсем ее не слышит. Берет у отца деньги и уходит гулять.
Но недолго Антон Фомин гулял, он не такой удалой человек! Одна-две барышни поплакали, третья руки покусала – тем дело и закончилось. Нога у Антона быстро заживала… И вот наступает день, когда он, не без сожаления отложив трость, уже и без нее ходит совсем свободно, только немного прихрамывает.
Вдруг он стал пропадать по ночам.
Вскоре он берет свой чемодан и относит в нем куда-то свои вещи. Раз отнес, возвратился, снова укладывает чемодан… Татьяна Семеновна, как прежде бывало, подступила к нему:
– Антон, ты куда?
Но Антон молчит, продолжает заниматься своим.
– Ты скажи, – настаивает Татьяна Семеновна. – Ты с родителями про все объяснись! Мать тебе, кроме добра, ничего плохого не сделает!
Антон отодвинул ее и направился к двери; только и услышала от него Татьяна Семеновна:
– Вы, маманя, лучше занимайтесь курами!..
Так оскорбил, обидел Антон родную мать.
Дело в том, что с курами у нее в самом деле вышла беда. Сидела-сидела квочка и высидела цыплят… Когда они стали подрастать, Фомины принялись рубить старых кур. Этих несушек осталось, в конце концов, только три.
А новые выросли вполовину нормальных размеров и перестали расти. Они несутся маленькими смешными яичками. При виде этих яиц Татьяне Семеновне просто хочется плеваться! Надо же, какой злополучный петух – перевел породу! Его скорее отправляют на плаху. Но и в супе он так мал, что на зуб положить нечего…
На этом рассказ пока заканчивается.
_________________________________________
Об авторе:
ЮРИЙ ДОБРОСКОКИН
(1953–2003)
Родился в Прибалтике. Жил в г.Калач, Воронежской области, затем в Москве. Работал на Дону, занимался пчеловодством. В 1980 году окончил Литературный институт им. А.М. Горького.
Автор сборников: «Твёрдохлебы: рассказы» (1983), «Калач: рассказы» (1984), «Диковинные дороги» (1988). Посмертные публикации подборок рассказов с воспоминаниями друзей и близких в журналах «Москва», «МолОКО» и др.
скачать dle 12.1
