(рассказы)
НАДЬКА, НАДЕЖДА...
Арктический шнур, [1] лежащий под матрасом, грел спину ровно и качественно. Хорошо, что пацаны северодвинские подогнали, а так бы горя хапнул: на улице за минус тридцать – спину надо беречь; когда спине тепло, холод не страшен — это ещё с Северного Кавказа помнил Фёдор. Заночевал как-то зимой в горах, в вагончике. Нары деревянные, лампа керосиновая – не было больше ничего. Раздвинул доски на нарах, поставил под них зажжённую керосинку, лег ровненько позвоночником на щель между досками да и переночевал. Вставал, правда, тогда частенько – фитиль подкручивал, но спине тепло, а больше и не надо ничего.
А теперь буржуйка в комнате грела, но бетонный, хотя и утеплённый опилками и дощатым настилом, пол всё равно простывал. Вода, по забывчивости оставленная в пластиковой канистре на полу, к утру замерзала. И для чая приходилось топить снег, благо, тут он чистый. Уже неделю лютовали морозы. Декабрь только начался, а снега уже было в достатке.
Фёдор для своих сорока лет был крепок, роста среднего, слегка косолап и грузноват, но подвижен – сказывалось многолетнее занятие борьбой. Надька любила примоститься рядом с ним. Вытянувшись во весь рост, прижималась преданно – так теплее обоим. Привязался к ней Фёдор, сердцем прикипел. Молодая, забавная, но отважная, без неё было бы совсем грустно.
Уже почти три месяца Фёдор провёл на самой окраине провинциального городка в Архангельской области, где даже тротуары по старинке мостились досками. Домой хотелось – скучал по жене и сыновьям. Работу свою почти закончил, дело было за малым – настроить пилораму, купленную в складчину, и опробовать её. Скоро, очень скоро вдохнёт он жизнь в железную машину, и, наконец, начнёт она приносить долгожданную копейку. Сдвинется дело – заживёт, закрутится… Фёдор уже чувствовал бодрящий запах живицы, представлял, как, благоухая, раскрывается чрево древесное и кольцевые линии жизни чуднó расписывают свеженапиленные доски. Впервые пятнадцатилетним парнишкой в мастерской отца ощутил Фёдор радость от сделанной ещё неумелыми руками табуретки. Теперь вот и сам мастер. Оставалось дождаться смены, а после Нового года – обратно, снова на вахту. Так договорено было – одна смена месяц трудится, другая в это время отдыхает. Да и ребята попались серьёзные, двое из них участвовали в чеченской компании, награды имели, ранения. Заработанные деньги уговорились делить ровно — по-честному.
***
Фёдор всегда любил ездить в плацкартном вагоне. Коллектив большой, разношёрстный. Всегда попадётся добрый попутчик, не то что в купе, где нет ни выбора, ни возможности спокойно перебраться к интересной компании или пофлиртовать с дамой, тоже скучающей и не возражающей против случайного знакомства. В поезде, как на исповеди, честно рассказываешь попутчику о сокровенном, наболевшем, тревожащем душу, зная, что вряд ли ещё встретишь того, кто смог тебя выслушать и дал выговориться.
Так и в тот раз получилось. Фёдор возвращался из Москвы, а соседом оказался парнишка из Северодвинска – Василий. Выпили, закусили, завели беседу – оказалось, воевал в Чечне. Долго говорили, душевно. Потом Вася и в гости пригласил. Фёдор в то время не особенно был обременен работой, взял да и согласился.
Принял Василий его радушно: стол дома накрыл, с товарищами познакомил. С неделю отдыхали: шашлыки, рыбалка на Белом море, потом надумали пилораму завести. Что ещё делать в краю лесном? Выбор пал на городок, за пятьсот километров от Северодвинска.Там и с сырьём хорошо было и сбыт недалеко находился. Работы Фёдор не боялся, и по деньгам успел соскучиться – семью кормить надо. Остался.
В местном, дышавшем на ладан уже не первый год совхозе, директриса без сожаления предложила им старый полуразрушенный коровник. В серьёзность намерений не верила. Зрелище и впрямь было удручающее: длинное стометровое кирпичное здание с одной стороны было почти полностью раскурочено, крыша обвалилась, только кое-где ещё виднелись обнажённые рёбра стропил. Окна и двери зияли пустыми проёмами. Внутри – горы строительного мусора, остатки рубероида, изломанные доски и всякий прочий хлам. Перестроечная война успешно добивала последние совхозы на Русском Севере. По некошеным лугам уныло бродили неухоженные коровы
.
Большими плюсами были асфальтовая дорога, доходившая прямо до бывшего коровника, и столб поблизости – возможность подключить электричество.
– Справитесь? – недоверчиво поинтересовалась усталая директриса.
Вариантов не было.
– Справимся, – переглянувшись, ответили парни.
Поселились всей компанией недалеко от разрушенного коровника. Сняли у одинокой бабули небольшую комнату, увешанную пожелтевшими фотографиями её бравых и почему-то непременно усатых бывших мужей. Та рада была квартирантам: будет с кем побалагурить вечерком за самоваром.
Рядом с коровником стояла старая совхозная баня. Местный мужик её в аренду взял и сохранил – отремонтировал, в чувство привёл и по выходным народ окрестный банькой радовал. Как только зашевелилась стройка – подошёл.
Рябов Олег, – представился, подав сухую крепкую руку.
Рябов был лет тридцати пяти от роду, невысок, мозолист на ладонь, в кости не широкий, но жилистый и кадыкастый, с открытым лицом.
– Что намечается? – поинтересовался банщик.
– Пилораму ставим, – коротко обрисовал Фёдор.
– Тогда соседями будем, – подытожил Рябов.
Следующий день принёс в строительные ряды пополнение. Вытаскивая маленький пушистый комочек из-за пазухи, Рябов обратился почему-то к Фёдору:
– Федь, возьми котёнка. Подросший, больше месяца... Машка моя принесла. Жинка всех убрала, одного оставила, чтоб кошка не убивалась. К туалету приучен, – убеждал Рябов.
Фёдор бережно принял малыша в свои большие ладони. Уже дома с осторожностью опустил кроху на пол. Не привыкший жить без мамки, котёнок попал в другой мир – незнакомый, с великим множеством чужих запахов. Поджав уши, осторожно, боязливо ступал, шаг за шагом обследуя предметы. Всё пахло и выглядело незнакомым для этого крохотного существа, впервые оторванного от матери. И котёнок закричал, закричал жалобно, зовя мать-кошку, испугавшись этого нового мира так неожиданно свалившегося на него.
Фёдор налил в тарелку магазинного молока и подтолкнул, почти ткнув в неё носом, котёнка. Тот сначала отпрянул, фыркнул, затем облизал мокрую мордашку и, распробовав, припал к тарелке. Потом, насытившись, удовлетворённо мяукнул, подошёл к человеку, ещё раз обнюхал и нагло забрался по штанине к нему на колени. Облизнувшись, умылся, сыто замурчал и тут же уснул. Это так тронуло Фёдора, что он не посмел переложить его на кровать и целый час просидел в одном положении, пока котёнок не открыл глаза. Проснувшись, он потянулся, неуверенно спустился на пол и продолжил изучать пространство, всё реже и реже призывая покинутую не по своей воле мамашу. Пепельный, с белым пятнышком на груди, вскоре обнаружил задорно-взрывной характер и по признакам пола был наделён Фёдором именем Надька. Скучать озорная Надька и впрямь не давала, росла с каждым днём. Спать любила только с Фёдором, преданно устроившись на его груди.
***
Дружно начали. Пашка – борец-вольник действующий, средневес квадратно-крепенький, в спорт-роте служащий, поэтому почти свободный. Зыков – высокий, статный, отслужил уже, в Чечне в боях бывал. Василий – жилистый, мозговитый. Кац – самый старший из северодвинских, отличался сообразительностью по природе своей иерусалимской. Фёдор возглавлял эту славную когорту.
Вставали рано. Мускулисто-жилистая бригада пилила, ломала, крушила всё лишнее, ненужное. За три недели многое сделали. Выгребли весь хлам. Крышу стали восстанавливать из сохранившегося ещё доброго пиломатериала, снятого тут же. Сначала Фёдор не мог нарадоваться на мощный слаженный коллектив. Вот она – сила, молодость! Горы можно свернуть! По выходным молодежь шла на дискотеку. Фёдор не отставал. С местными зацепились сразу же, встали дружно, спина к спине, отбились достойно, потерь не понесли, если не считать пары синяков у пацанов да разбитой губы у Фёдора. Неприятность эта только развеселила его – напомнила о бурной юности. Местным повезло меньше. Следующий день пришёл со вчерашними противниками и, после разговора, завершился братанием и распитием мировой.
Но постепенно, казавшиеся стальными парни начали уставать. Первым ослабел сообразительный Кац – сообщил вдруг, что отпуск его заканчивался. Вторым сдался Василий. Затем спортсмена Пашку на сборы вызвали. Последним ульнул [2] Зыков – помогал месяц. Фёдор на неделе оставался трудиться один, но в выходные, когда приезжали северодвинские, дело продвигалось быстрее. Крышу рубероидом застелили. Затем отделили перегородкой от основного здания комнату, чтобы жить прямо на рабочем месте – от бабули переехали. Местные подогнали буржуйку и чёрно-белый телевизор. Холодильник старенький выменяли по случаю за три бутылки. Тут и новоселье справили. Надька быстро освоилась на новом месте, росла, крепла.
***
Фёдор лежал на нарах и мечтательно улыбался. Дело замедлилось, но всё равно двигалось в нужном направлении. Надька жила своей неуёмной беззаботной жизнью. То носилась как угорелая по комнате, то неожиданно представив себе невидимого врага, с шипением выгибала спину, бочком подкрадывалась, бросалась, крутилась со своей тенью. Пулей взлетала к Фёдору на одеяло, застывала, распластавшись, притаившись с прижатыми ушами, нервно поигрывая хвостом; Фёдор, провоцируя её, пальцами рук или ног делал почти незаметные движения, на которые та мгновенно откликалась, бросаясь на мнимого противника. Иногда, устав от неё, Фёдор бросал на пол крышку от пластиковой бутылки, которую Надька с упоением футболила по всей комнате. Наскакавшись, уморившись, она непременно ластилась к хозяину, преданно и умилительно мурча, скрашивала его одиночество.
Изредка Надька осторожно кралась в дальний угол комнаты, где, затаившись, подолгу сидела, прислушиваясь.
Ночью Фёдор проснулся от шумной возни. Соскочил с нар, включил свет. В углу, сцепившись, катались две серых тени. Надька пыталась одолеть большую, чуть не с неё ростом крысу. Отчаянно визжа, серая тварь всё-таки освободилась от ещё неумелой хватки котёнка-подростка и шмыгнула в угол, надеясь скрыться в недавно прогрызенной норе. Надька кинулась вслед, перехватила её, и вновь закрутилось всё в смертельном танце. Но крыса ускользнула, вырвалась – матёрая… Надьку трясло от возбуждения и охотничьего азарта. С полчаса просидев безрезультатно у крысиной дыры, Надька неохотно, но гордо направилась к хозяину. Крыса больше не появлялась.
***
Пару раз в неделю Фёдор ходил за несколько километров на телеграф, звонил домой. После каждого разговора с женой и сыновьями грустнел всё больше: дома ждали. В выходные при первой возможности старался подработать: разбирал развалины старого коровника – на очищенные кирпичи нашёлся покупатель. Порадовался, когда оказалось, что внутри стенки кирпичи были накиданы вообще без раствора, шабашники «старались», стройматериал новый, чистый. Сколько за них выручал — всё отсылал домой. Колол дрова немощным бабкам. Иногда ходил на болото за клюквой. Нарвался как-то: крупная, с вишню величиной, ковром багровым болото скрыла, он и увлёкся, да ступил не туда – нога в сапоге провалилась сразу. Пока вытаскивал её, потерял болотник [3]. Только самый краешек торчал из трясины. Засуетился сначала, стал вязнуть, сообразил лечь на топь и раскинуть руки в стороны. Вроде держит. Стал одной рукой пробовать обувь вытянуть, но лишённое опоры тело начинало проминать топь, закачалось на зыби. Возвращаться пять километров босым не хотелось. Подполз ближе, ухватился зубами за торчащий из болотины край сапога, потянул – мёртво сидит. Потянул сильнее – зубы сжались судорожно. Откусил кусок резины. Перехватился половчее да потащил так, что шея захрустела – и пошёл, по сантиметру, но пошёл. Так, перехватывая зубами, вызволил обувку из плена, потом потихоньку перекатился до кочки ближайшей...
***
– Печь надо сложить – с буржуйкой зиму не протянешь. Труба вон там, видишь? – Рябов указал на полуразрушенное здание с зияющими пустыми глазницами окон метрах в трёхстах от пилорамы. – Котельная совхозная, брошенная... Кирпича там возьмёшь огнеупорного, глину сухую подбери. Колосники, задвижка, поддувало и дверца у меня имеются. Сам класть не умею, книжку с порядовкой кладки дам, захочешь – сладишь. Печник сдерёт. Дорого сейчас.
Три дня Фёдор отбивал кирпич, глину счищал, возил на санках – шесть сотен запас, да глины мешков пятнадцать припёр. Дальше – опять к Рябову.
– Как замочить глину правильно? – полюбопытствовал Фёдор.
– Да ты к Лукьянычу сходи. За школой его дом, рубленый. Через магазин пройди, – подмигнул банщик, – в разговоре легче будет.
Старик Лукьяныч поднялся тяжело, шаркая ногами, подошёл, сунул Фёдору холодную, сухонькую ладошку с длинными узловатыми пальцами и кивнул на лавку:
– Сидай.
– Лукьяныч, печь хочу сладить, помоги делом или советом. Кирпич и глина имеются, – без обиняков начал Фёдор.
– Делом-то вряд ли, а за совет – побулькать бы... – щёлкнул большим пальцем по кадыку хитроватый Лукьяныч.
Пол-литровый «бульк» был немедленно водружён на стол. А стопки со стола, видно, никогда не убирали.
– Глина в зиму откель взялась? – оживился старик.
– С котельной брал, с кирпичей счищал.
– Ну, та хороша. Путняя. В шисят четвёртом сам месил, – не морщась осушив стопку, удовлетворённо отпустил Лукьяныч, – там всего в меру. Ты её разбей получше, чтоб без комков была. Залей в достатке, лопать [4] чаще, не ленись. Через три дня принеси комок – посмотрю, – наставлял после второй стопки воодушевлённый печник.
Глину Фёдор замочил в двух бочках – двухсотлитровых. Через три дня она поспела, дошла до готовности. Фёдор слепил из неё колобок – и к Лукьянычу. Тот помял глину, колбаской раскатал между ладонями, потянул за концы в разные стороны. Затем сотворил небольшой, с куриное яйцо шарик, бросил с уровня пояса на пол, поднял, рассмотрел придирчиво.
– Ушлый ты парняга, угадал: хороша! – всё ещё разминая глину помнящими руками, похвалил ученика старик.
Хорошо, что Зыков с Северодвинска подоспел. Дружно взялись за печку, благо – фундамент не надо было заливать – пол бетонный, мощный. Ровно, ряд за рядом росла печка, глаз радовала. За три дня справились, уже и трубу вывели – к удивлению, ладно получилось. Ещё через день подтапливать начали. Проснулась тяга, завыла радостно, уютом запахло в комнате. Надька сперва с большой осторожностью отнеслась к новому большому и тёплому предмету, но потом привыкла и любила пристроиться рядом, наслаждаясь и нежась.
***
«Ну, всё вроде», – произнёс про себя Фёдор, докрутив последние гайки, – настроил
пилораму. Прошёлся, проглядел все узлы заново. Всё чинно, всё в уровне. Не впервой было ему станки налаживать. Пилу натянул до нужного тембра. Завёл станок. Зазвенела пила-струна звуком правильным, заслушался Фёдор – поёт агрегат, работать просится. Теперь дело за малым – надо лес завезти и пилить пробовать. Пошёл к заготовителям – пообещали назавтра подвезти. Ночь спал плохо, не мог дождаться пиловочника, хотелось быстрей начать работать: пилить, деньги зарабатывать. Но до обеда лес не привезли, до вечера тоже. Позвонил — оказалось, лесовоз сломался, до делянки не доехал. На следующий день со вторым заготовителем связался, обещали тоже, но там беда – водитель запил. Ещё день потерян. Тут первый позвонил: починился, завтра будет лес железобетонно.
С вечера завьюжило, завыло. Всю ночь пуржило. Под утро стихло, прояснилось, приморозило. Фёдор с трудом открыл дверь и обмер: дорогу перемело начисто, в пояс. Лесовоз стоял, увязший в снегу метрах в двухстах от пилорамы, как застывший в арктических льдах ледокол, пробиться не мог. Дороги не было – метров двести снежной целины. Утопая в снегу, Фёдор добрался до машины. Водитель, разводил руками и, поминая матушку, клял всё: погоду, работу, машину… Пришла вторая гружёная машина, кое-как сдёрнула первую, и уехали обе разгружаться в другое место, на другую пилораму. В общем, беда.
Допоздна Фёдор махал лопатой, чистил дорогу на ширину колеи лесовозной, хорошо – с обеда Рябов подключился, один бы не сдюжил. Суббота завтра, народ в баню потянется, а дорога одна. Утром, проснувшись не рано, Фёдор потянулся, накинул полушубок, вышел. Настроение было почему-то замечательное. Он знал, что делать.
До церкви идти было около часа, но он даже не заметил, как добрался. Утреня вседневная заканчивалась. После молитвы Фёдор смог подойти к батюшке, посетовал, что дело новое трудно начинается. Застопорилось. Словно рок какой висит.
– С Бога такие дела надо начинать, благословение получить. Возьми, сын мой, воды святой да окропи место рабочее. Иди с Богом. Да по воскресеньям не работай. Ступай, – осеняя крестом, проводил батюшка.
Утро субботнее было чистое... Переливчатым колокольным звоном зарождался новый день. Дышалось радостно, хотелось набрать полные лёгкие свежести этой морозной, непогрешимой, раскинуть руки, силы все вложить и закричать зычно, так закричать, чтобы дрогнуло всё, а неудачи посыпались битым стеклом под ноги.
Обратно к своему пристанищу Фёдор шагал бодро по хрустящему, ослепительному, по-девичьи чистому снегу, держа бережно за пазухой бутылочку с освящённой водой. Уже перед пилорамой окропил дорогу, вчера чищенную. Станок окропил с большим усердием, да и сам не преминул пару глотков сделать. Затем зашёл в комнату, разделся, прилёг на кровать. Надька тут же взлетела на одеяло к хозяину, прилегла к нему на грудь и преданно замурлыкала, слегка потаптывая мягкими лапками, время от времени выпуская острые коготки. Под эту музыку Фёдор задремал.
Стук в дверь заставил его вздрогнуть и соскочить с кровати. Дверь широко распахнулась, и заглянула улыбающаяся физиономия.
– Хозяин, лес нужен? – и в комнату вкатился маленький, розовощёкий от морозца мужичонка лет тридцати пяти.
– Вези, – всё ещё не проснувшись, протирая глаза, ответил Фёдор.
– Вот ты спать! Время-то – день! Привёз уже. Иди принимай! – розовощёкий выплыл наружу.
– На эстакаду давай, – не веря в происходящее, но проснувшись уже окончательно, оживился Фёдор. – Комлями в одну сторону клади.
Лес был хорош! Ровный, в меру крупный, гонкий, по всему видно – плотно в делянке рос, к небу стремился. Мечта, а не лес! Несмотря на кажущуюся медлительность, лесовозник мастерски орудуя манипулятором, справился с разгрузкой.
– Сам скубатуришь? С деньгами как? К Новому году отдашь? По штуке годится? Ну, давай пока, звони, если ещё надо. Ваня я. Знают тут меня, – мужичок всучил листок с номером телефона, влез в лесовоз и умчался восвояси.
Ещё пару часов назад Фёдор был в церкви, говорил с батюшкой, Бога просил, отчаявшись. Услышал, значит. Услышал! В воскресенье работать не стал – батюшка так велел.
Позвонил парням: приезжайте, мол, пора начинать. Но у всех в ответ появились какие-то проблемы неотложные, важные. «Ну да ладно, сам начну, – решил Фёдор. – Не впервой».
Утром встал рано. Умылся, бодро отфыркиваясь. Покормил трущуюся об ноги и мурчащую Надьку. Позавтракал. Оделся не наспех, основательно, свободно, чтобы ничего не мешало. Выходя к станку, размялся по-борцовски – покрутил вкруговую кисти, повращал руки в локтях, нагнувшись, поработал торсом, покачал до хруста в шее головой, растёр снегом до красноты лицо – и в бой.
Всё ему было привычно: бревно накатил, закрепил и пошёл раскрывать красоту древесную. Доска вышла ровная, в размере, на загляденье хороша. Фёдор любил дерево, запах свежераспиленной доски приятно щекотал ноздри. Работал привычно быстро, почти не останавливаясь, – любовь к работе с древесиной от отца перешла – тот всю жизнь отдал дереву, многих ребят в жизнь вывел, профессию дал. Допоздна трудился Фёдор. А потом приходил в комнату к печи, ужинал, валился спать. Лесовоз пиловочника размотал Фёдор на доску за три дня, в одиночку тяжеловато было, но терпимо – дело сделал, справился. Рябова позвал, завечеровали, обмыли. Стойкий в работе банщик и во хмелю не дурной.
– Не едут парни, проблемы какие-то дома, говорят, – сокрушался Фёдор, – завтра быть обещались.
– Наелись они работой, сытые, похоже. Я так думаю, городские – не сдюжат, – махнув очередную рюмку, резанул Рябов. – Хоть и геройские, но городские, не готовы ещё. Жизнь не прижала. Ты-то, видно, хапнул её полной ложкой, с горочкой, – хрустя солёным огурцом, подметил он.
– Есть маленько, – поскромничал Фёдор.
– Что-то Надька у тебя квёлая, – наливая привычно ровненько, произнёс банщик, приглядываясь к неподвижно лежащей на нарах Надьке.
– Ещё утром вроде скакала, – Фёдор попытался расшевелить её, но она, поднявшись тяжеловато, отошла в сторону.
– Настроения нет иль не выспалась, – неуверенно предположил Фёдор.
– Ну ладно, до завтра, а то моя заждалась, – вставая, прокряхтел Рябов. – А то давай ко мне, добавим.
– Лучше до завтра... Бывай, – усталым голосом попрощался Фёдор.
Не приехали парни. Полдня Фёдор провозился со станком. Порядок навёл. Надька ничего не ела, не пила – рвало её, поносило кроваво – смотрела на Фёдора жалобно, будто извинялась за свой недуг. После обеда не выдержал, попросил Рябова до ветлечебницы подкинуть на уазике.
– Прививку от энтерита делали? – первым делом спросил ветеринар, осмотрев котёнка.
Фёдор отрицательно покачал головой.
– Плохо... Запустили... Организм обезвожен... Капельницу поставим, прокапаем сегодня. Завтра привозите ещё... Может, и выкарабкается.
Завтра легче не стало. Фёдор ещё раз ездил в ветлечебницу на уколы и капельницу, на мгновение ему показалось, что котёнок ожил, встрепенулся. Однако к вечеру снова стало хуже. Надька, пошатываясь на нетвёрдых лапках, пыталась запрыгнуть на нары к Фёдору, но не смогла подняться даже до половины – цепляясь когтями за свешенное одеяло, она старалась подтянуться, но лапы только дрожали от бессильного напряжения. Жалобно беззвучно открывалась пасть, но звук даже не вырвался из гортани. Надька, ещё недавно казавшаяся ртутью живой, чертёнком быстроногим, угасала.
***
Балки перекрытия рухнули неожиданно. Одна из них, влекомая останками крыши, упала прямо на Фёдора и пригвоздила его немыслимой тяжестью, содрав лоскутами кожу, обнажив кровавость плоти. Становилось невмоготу, из груди вырывался только хрип, ни стонать, ни дышать не было возможности. Пугающий хруст ломающихся ребер заставлял думать о последнем часе. Всё, кажется, конец… Но жить хотелось, как никогда! Усилием последним, неимоверным, крича неистово, как зверь раненый, рванул… Не желала она, тяжесть смертная, отпускать, цеплялась крючьями своими жадными, оставляя след кровавый на груди. Злостью, криком нечеловеческим, желанием жить скинул Фёдор балку с груди и… проснулся.
Пот градом стекал по лицу, сердце колотилось бешено. А на груди его скорбно покоилась серым камушком Надька, тёплая ещё, бездыханная. Она лежала, тихая, но оскал смерти уже тронул её красивую мордашку, обнажив пронзительно-белые молочные клыки.
Бережно, обеими ладонями взял Фёдор исхудавшее тело, невесомое, хворью высушенное; положил на чистое полотенце и аккуратно завернул, укутав, как младенца, потом осторожно опустил на нары.
Вышел. Лопатой разгрёб колючий снег. Ударил ломом – стылая земля отозвалась гулким бетонным стоном. Ударив ещё несколько раз, Фёдор остановился. Закопать в снег? Откроет весной Надькино тело заспанное солнце. Глумясь, расклюёт прах циничное вороньё. Нет. Выдолбить в мёрзлой земле могилку? Равнодушно источат черви. Нет, не хотел этого Фёдор.
Напротив курилась ровным дымным столбом баня Рябова. Была суббота. Зимой Рябов обычно начинал топить за полночь – к утру баня должна быть готова. Фёдор, постояв недолго, вернулся в комнату, собрался скоро. Закинув сумку на плечо, осторожно поднял свёрток, прощально оглядел небогатое своё жильё, вышел, подперев палкой [5] дверь снаружи. Уверенным шагом пошёл к бане.
Котельная встретила жарко дышащим зевом. Рябов дремал, разморившись в своём потрёпанном замусоленном кресле. На скрип двери встрепенулся, но не удивился раннему визиту.
– Надька умерла, – скидывая сумку, мрачно произнёс Фёдор.
– Плохо, – вставая и протягивая руку, прокряхтел банщик.
Фёдор открыл дверцу топки. Обдало жаром нестерпимым. Молча постоял со скорбной ношей, затем насколько можно аккуратно положил её в топку, почему-то перекрестил. Рябов хотел закрыть дверцу, но Фёдор перехватил его руку и аккуратно отвёл в сторону. Смотрел, как пламя сначала осторожно, а потом с пугающей жадностью загудело, завыло тягостно и поглотило печальный свёрток. Через минуту не выдержал, закрыл топку.
– Водка есть? – сухо спросил Фёдор.
Рябов достал початую бутылку, два гранёных стакана, хлеба четвертинку. Сало нарезал по-мужски – крупно, луковицу развалил на четыре части. Фёдор налил по половинке. Выпили молча, не чокаясь. Сразу налил по второй, будто куда-то спешил.
– Хорошая была... жаль... ушла... – Фёдор отошёл от топки, отвернулся, задумался: – как баня?
– Иди, уже можно. Тебе хватит. Через два часа открою, народ пойдёт.
Парился Фёдор безжалостно. После – мыл, скоблил тело с каким-то особым усердием и тщательностью, будто пытался смыть печаль, злость за время это потерянное, за то, что не уберёг, не смог вырастить это маленькое, дорогое сердцу существо. Всё отдала Надька Фёдору. Одной частичкой тепла в парную проникла, в жар очищающий превратилась, другой – водой тёплой ластилась, прощалась… После бани Фёдор снова зашёл в котельную.
– Поеду я... Умерла Надежда... Там клюквы у меня килограмм сорок, осенью собирал, возьми себе. Лес я попилил, доска на месте. Пацаны приедут – передай, что деньги за пиловочник мужику надо к Новому году отдать, вот его телефон, – протянул бумажку Фёдор. – Всё, бывай!
– Обожди, – остановил Рябов. Пошарил в засаленных карманах, протянул деньги.
– Возьми, - протянул он пару купюр, – тебе нужнее... Дорога дальняя...
Они обнялись, пожали друг другу руки.
Фёдор вышел на улицу, задержался на минуту, окинул взглядом в последний раз пилораму и пошёл, не оглядываясь, уже ни о чём не жалея.
Больше его здесь ничто не держало.
МЕТЕЛИЦА
В молодости мы с друзьями частенько колесили по нашей стране. Цель одна – страну посмотреть, а где понравится и отдохнуть. Остановились как-то переночевать недалеко от Таллина, разбили палатку на берегу вялотекущей реки. Река, выгибаясь извилистым телом, резала огромный некошеный луг на две половины. В одну сторону она струилась к тёмной полосе лиственного леса, с другой – вытекала из-под большого бетонного моста с разбегающимися по его плечам светлячками машин.
Сгущался вечер. Уходящие белые ночи блёклым киселём пропитали невнятные июльские сумерки. Чуть ниже по течению, в ста шагах от нашего лагеря пестрела одинокая палатка.
Костёр собрался скоро. Валежник, затрещав, взялся дружно и основательно. Пока я возился с палаткой, друзья подобрали сухих дровишек, и вскоре бивачный костерок зарделся жародышащими углями. Настроение – шашлыковое, и вот наконец дурманящий запах жареного мяса аппетитным облаком накрыл засыпающую округу.
Из соседней палатки вылез человек, осмотрелся и, увидев огонь, направился в нашу сторону. Чем ближе он подходил, тем больше мы поражались его размерам. Огромного роста атлетическая фигура довольно быстро приближалась.
– Tervist, – приветственно кивнул головой, протягивая здоровенную ручищу, хмурый гигант, и только тут мы заметили, что левый рукав дорого спортивного костюма был безжизненно пуст.
– Привет! – моя кисть утонула в его ладони. – Давай к столу, – настороженно, но дружелюбно пригласил я.
За шашлыком разговорились. Выпить гость отказался категорически. Оказалось – бывший спортсмен, легкоатлет, метал молот. В прошлом году выиграл крупный международный турнир, на радостях выпил, много и неумело. Завалился спать. Проспал, не шевелясь, почти шестнадцать часов, придавив могучим телом левую руку. Отекла она, задохнулась, омертвела. Ампутировали. Вместе с рукой потерял спорт, большинство друзей. Ушла подруга. Остался один. Второй месяц живет в палатке, жалеет себя, печалится.
– Утроом, ко мне, на чаай, – просто, по-свойски пригласил и ушёл, чуть сгорбившись.
Парни уснули. Мне не спалось. Я думал об огромном эстонце, ещё недавно – успешном спортсмене, а ныне – покинутом и подавленном, запертом своим сознанием в этом тихом местечке.
Нестерпимо захотелось чая. Я подбросил дровишек в полусонный костёр и спустился к реке. Присев на корточки, зачерпнул котелком воды. В полуметре от меня упрямой арматурой выглядывал из воды старый древесный корень. Мрачно-серая личинка подёнки
медленно выползла на него из воды, остановилась, будто задумалась на мгновение; затем дрогнул, лопнул старый ужасный покров, появилась головка, спинка и что-то, пока ещё скомканное, за спиной. Прямо на глазах, мелко дрожа, это «что-то» крепло, расправлялось, превращаясь в чудесные белоснежные крылья – рождалась бабочка. Ещё миг – и она, взлетая, в первом полёте сбрасывала надоевшую за долгую подводную жизнь оболочку…
Я, зачарованный, замер. Казалось, вся река превратилась в космическую стартовую площадку. Нимфы поднимались на поверхность воды тысячами, перерождались – и взлетали, образуя снежнокрылую круговерть. Живое облако росло, множилось, поминутно превращаясь в многоликие фантастические фигуры. Всё это белоснежное великолепие то взвивалось вверх, то рассыпалось на части, то на секунду вдруг замирало, а затем снова и снова празднично-танцующий полёт набирал буйную силу слепящей глаза зимней метели.
Я не знаю, сколько простоял без движения. Зависло, остановилось время. Вокруг – лишь бесконечно замедленное порхание бабочек и больше ничего… Казалось, вся эта карусельная круговерть унесла меня в край далёкого детства. Вокруг порхали мои желания, белоснежным вихрем кружились несбыточные мечты. Хотелось выскользнуть из своего надоевшего кокона, разорвать связывающую с землёй пуповину и, переродившись, взмыть, расправить крылья и закружиться в этом изящном безгрешном танце...
Негромкий звук заставил меня вздрогнуть и обернуться. Эстонец стоял у своей палатки. Скомканные непонятные звуки, пробиваясь сквозь шелест крыльев, едва доносились до меня. Он пел! Несомненно, он пел! Этот огромный, раздавленный одиночеством хмурый гигант оказался в самом центре живого шелестящего облака. Сначала голос неуверенно дрожал и еле пробивался в ночи. Но всё менялось – крепчал, набирая полную силу голос. И тут началось! Река вскипела от обилия кормящейся рыбы. Высокими сильными нотами выпрыгивала рыбная мелочь. Тяжело, низко бухала, заглатывая павших мотыльков, крупная рыба. А он пел всё громче и лучше – помогая себе, дирижировал здоровой рукой. Культя предплечья, стараясь догнать полновесную руку, отчаянно билась в пустоте рукава. И запела, зазвенела ночь. Заискрила, заблестела светлыми пятнами жизнь…
Когда пение смолкло, кружевная метель рассыпалась. Одна часть белым шелестящим шарфом скрылась вдали, другая рухнула в реку, копошась слабеющими крыльями в тяжёлой воде, и уже сытые, ленивые рыбьи рты вяло шамкали живое покрывало. Остальное легкокрылое облако понеслось в мою сторону. Бабочки врезались в меня, забивались в уши, заставляли руками прикрывать глаза. Тысячами летели на пламя костра и падали, заживо сгорая в пламени. Огонь и свет с магической силой притягивали к себе, и они, не видевшие ничего более прекрасного и светлого за свою долгую подводную жизнь, фанатично следовали зову, стараясь обнять нежными полупрозрачными крыльями торжественную убийственную красоту. Я не мог стерпеть этого бессмысленного самопожертвования. Выплеснув воду из котелка в костёр, я спустился к реке ещё раз, затем ещё и ещё, пока не погасил огонь, и кострище не заклубилось столбом густого удушливого дыма, отпугнувшего тысячекрылое облако.
Наконец всё это действо спустилось вниз по реке, оставив на берегу и на воде – густой ковёр доживающих последние минуты бабочек. Всё стихло…
Я повернулся. Эстонец всё ещё стоял на берегу. Я не заметил, как подошёл к нему.
– Я никкогдаа не пел! – изумлённо воскликнул эстонец. – Что этто? – провожая взглядом улетающее живое облако, спросил он, поворачиваясь в мою сторону.
И тут я вспомнил: отец рассказывал мне про это необычное явление – массовый вылет бабочек-однодневок, рождённых на закате и умирающих с первыми лучами солнца.
– Это – метелица, так у нас говорят.
– Меттээлица, меттээлица – этто я никкогдаа не забуду, – повторял потрясённый эстонец…
***
Один большой двадцатилетний глоток жизни – и вот я, уже зрелый мужчина, гуляя по зимнему Стокгольму, натыкаюсь на афишу. Лицо с афиши показалось знакомым. Я не мог ошибиться. Я, несомненно, встречался с этим человеком. Заметив мой интерес, Роланд, мой шведский партнёр с русскими корнями, произнёс: «Я знаю его. Это известный певец из Эстонии. Уже лет десять каждую зиму приезжает на гастроли. Потрясающий голос».
Мы ещё долго бродили по Стокгольму. Неожиданно завьюжило, замело, и мы спрятались от непогоды под крышей торгового павильона. Народу было немного, но один человек, изучавший рекламу и стоявший ко мне спиной, выделялся огромным ростом.
– Метель, такая же, как дома, – задумчиво и почему-то вслух произнёс я.
– Нээт, не меттээль. Мне одиин русский сказаал, этта – меттээлица, – медленно поворачиваясь, произнёс улыбающийся гигант.
________________
Примечания
1 Арктический шнур – электронагревательный прибор, выполненный в виде шнура в пластиковой оболочке, применявшийся в арктических и полярных экспедициях для обогрева спальных мест.
2
Ускользнул.
3
Болотник – высокий, до паха, сапог.
4
Лопатить – мешать лопатой.
5
На Севере, в маленьких городах и посёлках, не боясь воров, не запирали дома на замок, просто подпирали дверь снаружи палкой, либо даже шваброй, показывая тем самым, что хозяев нет дома.
6
Подёнка – бабочка, живущая от нескольких часов до одних суток. В стадии личинки (нимфы) проживает в водоёме два-три года. Бабочка же, вышедшая из личинки, не имеет рта и не питается. Излюбленный корм почти всех пород рыб. Массовый вылет подёнки обычно происходит в июле-августе.
_________________________________________
Об авторе:
СЕРГЕЙ ПУПЫШЕВ
Родился в Перми. Там же окончил школу, затем ПТУ. Учился в Пермском политехническом институте. Занимался борьбой. Жил на Северном Кавказе, в Краснодарском крае. С 2004 года постоянно живёт и работает в республике Карелия, г. Петрозаводск.
Победитель международных литературных конкурсов прозы «Петроглиф-2014г», «Петроглиф-2015г». Лауреат международного конкурса «Сестра таланта -2014 год». Победитель конкурса прозы lenta.ru «Своими глазами - 2016». Лауреат международного конкурса «Север – страна без границ – 2016 год».
скачать dle 12.1
